|
|
Прекрасное завтра
с запахом крови
Нас родила непонятная звезда,
В нас оставил след холодный свет.
Ночью луна, потаенная война,
Запрещенная мечта.
Наша красота, подлая судьба
Нас еще погубит навсегда.
Это не беда, не твоя вина,
Ты веди нас за собой, Позорная звезда.
|
* * *
| Я мертвец, я мертвец. Ха-ха-ха...
|
- Ну... где же ты? Где?.. - Кашель. Хриплый, надрывный.
Ветер шелестит листьями, сметая их в кучи. Пахнет гнилью и разложением, а еще - дымом. Городская свалка плохое место для прогулок. Неужели кто-то может жить здесь?
Вам лучше не знать это, - смеется ветер. - Нет, нет, не знать. Потому что, если вы узнаете... - Шквальные порывы взметают листья и мелкий мусор. - Если вы узнаете, то сильно ПОЖАЛЕЕТЕ! И будете жалеть об этом до конца всей оставшейся жизни. - Вихрь резко стихает. - А жить вам останется...
- Я... знаю, ты... ты... - Из-под кучи заплесневелого рванья выпрастывается жилистая, со вздувшимися венами рука. Грязные пальцы бессильно скребут землю.
- Ты здесь. Я чувствую. - Вслед за рукой показывается бледная патлатая голова. Человек постепенно выбирается из погребших его отбросов, извиваясь наподобие перерубленного лопатой червя. Лицо его, всё в бородавках и наростах, - ужасно, слепые бельма глаз похожи на личинки майского жука, ввалившийся рот исторгает смрадное дыхание, а гнилые пеньки зубов частоколом окружают обложенный белесым налетом, сходный с куском студня язык. И только нос, породистый, аристократический, с легкой горбинкой нос, вызывает невольную оторопь. Он совсем не вяжется с этим безобразным лицом. Тем ужаснее видеть, как нос этот хищно раздувается, будто у гончей собаки, взявшей след.
- Иди к папочке, - человек мерзко хихикает, упрямо, настойчиво, пядь за пядью ползя вперед. То чувство, что ведет его, много больше простого обоняния. Гораздо больше.
Но вам лучше не знать этого. Нет, нет, не знать. Потому что, если вы узнаете...
* * *
Шныга разлепил глаза и, подслеповато моргая, уставился на задники черных ботинок, темные, в тон, брюки и ослепительно белый костюм. Черт возьми, откуда взялся этот лощеный хлыщ? Человек удалялся; помоечный кот, грязный и отощавший, как и сам Шныга, выгнул спину дугой и, яростно зашипев, сиганул в кусты. Бродяга неуклюже завозился, пытаясь сесть. Голова болела просто жутко, язык, сухой и распухший, еле двигался, очень хотелось опохмелиться. За углом взревел, набирая обороты, мотор, и Шныга поспешил спрятаться за мусорный бак - с некоторых пор он патологически боялся машин. Месяца два назад компания подвыпивших подростков на черной "Волге" с визгом и улюлюканьем гонялась за ним по всему парку Победы, где он опрометчиво вздумал заночевать. Сердце часто забухало в груди, как в тот злополучный вечер.
- Эй ты, чмо! Ты че здесь делаешь?! Это наша скамейка. Иди на х... отсюда!
- Ты че, не понял, бомжила?!
- Дави его, пацаны!
Рев мотора, слепящий свет фар, дикая боль в боку, саднящие легкие, деревья, колючки, жирные комья земли... Ему повезло: юнцы увидели идущих по аллее девушку с парнем и переключили внимание на новый объект охоты.
Шныга утер испарину и опасливо выглянул из-за бака. Ни души; в кустах злобно воет кот, ему вторит такое же злобное мяуканье. Поганцы! Каждое утро концерт закатывают. Хлыщ уехал. Что ему вообще было надо? Проковыляв чуть дальше, Шныга заметил одиноко стоящую на земле коробку и замер в нерешительности; на глянцевом картоне играли солнечные блики. Из мусорного бака вылезла облезлая, в репьях, псина с костью в зубах, сверкнула глазищами и скрылась в бурьяне. Над головой с противным гудением вилась жирная, с зеленым брюшком муха.
Дурак! - жужжала она. - Бери скорей. Пригодится.
Облизав пересохшие губы, Шныга медленно двинулся вперед, но внезапно почувствовал, что на него кто-то смотрит - пристально, зло, изучающее и, вместе с тем, жадно. Так обуянный вожделением, но не могущий удовлетворить его подросток разглядывает порнографические журналы.
Бери, бери, бери! - Наверно, ожесточенно махавшая крылышками муха задалась целью свести его с ума.
Шныга мотнул головой, отгоняя надоедливое насекомое. Никого же нет. Или есть? Нет, точно нет. Показалось. Мучительно сглотнув и оглянувшись по сторонам, он бочком-бочком подобрался к коробке, схватил ее и побежал во дворы.
Осторожный, просительный стук в дверь. Петровна отхлебнула чай. Горячий. Отломила кусочек печенья. Стук повторился. Кого еще черти принесли?
- Иду-у, - она сунула толстые ноги в разношенные шлепанцы и пошла в коридор - открывать.
На лестничной площадке смущенно переминался с ноги на ногу Шныга.
- В долг не дам, - уперев руки в бока и грозно насупившись, сказала Петровна.
- Не в долг, нет, - заюлил тот. - Вот, посмотри.
- Мне краденого не надо, - женщина захлопнула дверь, но предусмотрительный Шныга успел просунуть в щель дырявый ботинок.
- Я нашел. Правда. Иду, вижу - стоит. Эге, думаю, отдам Петровне, а она должок скосит и на бутылочку расщедрится. Дашь ведь, а? - Он по-собачьи преданно заглянул в глаза. - Нашел. Иду, значит...
- Ладно, - смилостивилась Петровна. - Но смотри, паршивец, не дай бог ворованная.
- Нет, нет. Мне б бутылочку.
- Обождешь.
Шныга тягуче сплюнул, присел на ступеньки. Жирная дура. Желание похмелиться становилось всё нестерпимей. В квартире бубнили, спорили друг с другом голоса, один - визгливый, противный - Петровны, другой - глуховатый, хриплый - ее мужа.
- Эй, на-ка. - Черный пакет перекочевал из рук в руки. - Где, говоришь, нашел?
- Во дворе.
- Ага. Ну ладно, иди.
Спускаясь по лестнице, Шныга мельком заглянул в пакет, ого - литр водки, "Прима", хлеб, колбаса, пара луковиц. Что же было в чертовой коробке с непонятными надписями?
* * *
Это жизнь, это стыд
Первозданную песню поет,
И стучит, и стучит
Безобразное сердце мое.
Это кровь...
|
Рыжий тощий котенок сидел на оторванной дверце холодильника и прилежно вылизывался. Чистюля. Вокруг простиралась городская свалка. Котенок тщательно облизал одну лапку, затем другую, умыл мордочку; потянулся, когтя резиновый уплотнитель. Внезапно его внимание привлек странный шорох. Сверкнув ярко-зелеными фонариками глаз, кот напряженно повел ушами. Нет, ничего, лишь редкое воронье карканье нарушает покой. Котенок свернулся мягким пушистым клубком, мерно вздымая бока в такт дыханию. Солнце лучистыми пальцами оглаживало блестящую шерстку, котенок замурлыкал.
Шлеп! - узловатые, испачканные землей пальцы ухватились за край холодильника. Затрудненное аритмичное дыхание обдало вонью.
- Киса, - прошептали белесые, в гнойничках и нарывах губы.
Омерзительное, уродливое существо, гнусно хихикая, протянуло к котенку руку. Тот зашипел потревоженной гадюкой, оскалился, прижав уши и вздыбив шерсть на загривке. Выпустив когти, замахал угрожающе тонкими лапами.
- Р-р-р, - зарычало-залаяло существо, изобразив на покрытом рубцами и наростами лице подобие ухмылки. - Р-р-р-гав!
Напуганный котенок сбежал, оставив желтую, остро пахнущую лужицу.
Холодный ветер поднял, закружив в хороводе, березовые листочки, желтовато-зеленые, с отчетливо-выпуклым узором прожилок. Кис-сса, - смеялся ветер.
- Ахх-хха-хха-хх, - вторя ему, откликнулась жуткая пародия на человека.
Хриплые, похожие на кашель звуки разлетелись над свалкой, пугая ворон и заставляя бродячих собак цепенеть, поджав хвост и жалобно скуля.
* * *
- Толи-ик.
- Ну, - буркнул тот, не отрывая взгляд от разноцветного буклета инструкции.
- И одной бы бутылки хватило.
Он махнул рукой: не жадничай, мол. Петровна скептически поджала губы и ушла на кухню - допивать остывший уже чай.
Толик изучал найденную Шныгой электромясорубку. Название фирмы-производителя оказалось незнакомым, Толик даже не был уверен, правильно ли прочел его. С тем скудным знанием английского, вынесенного из стен средней школы, и словарь не помог бы. Впрочем, словаря всё равно не было. Толик лениво пролистывал инструкцию, задерживаясь лишь на картинках, и одобрительно качал головой. "Хорошая штука, - думалось отстраненно. - Котлетки, пельмени, р-раз - и готово. Шныга-дурачок тоже, небось, радуется: две бутылки - это две бутылки. Как ни крути".
Никелированные поверхности мясорубки загадочно посверкивали. "Горловина уж больно широкая, - прикинул Толик. - Повыше б сделали, что ли. А чем мясо пропихивать?" Специального приспособления не оказалось. И насадок мало. "Ну, Шныга, мер-рзавец, нашел он..."
- Ты это, мясо купи, - напутствовал Толик, собравшуюся на базар жену. - Килограмма два или три, опробуем, значит.
Достал мясорубку из коробки, хотел было взять инструкцию, но передумал: ладно, так разберусь, делов-то. Насвистывая прилипчивую песенку, которую услышал утром, двинулся на кухню.
Тяжелые сумки, ф-фух, Петровна остановилась, утерла пот со лба, перевела дыхание. Мимо, в сторону родной пятиэтажки с воем пронеслась машина скорой помощи. Сердце кольнуло дурное предчувствие.
Что с твоим цыпленком, толстая клуша? - прошипел ветер, свиваясь в тугой узел. Студеное дыхание обожгло лицо. - Ему плохо? Да! Ему больно! - Дьявольское торжество в голосе. - Очень больно!!
Она заторопилась, заспешила, спотыкаясь и чуть не падая. Быстрей-быстрей. Ничего дурного не может случиться. Не мо-жет, ф-фух.
Толпа у подъезда, распахнутые двери скорой, люди с носилками, тело, накрытое белой простыней. Кровь, красное пятно. Расплывается, увеличиваясь в размерах.
- Люба-а! - Соседка. Завопила-кинулась. - Ой, горе! Муж твой...
Муж... мой... Закружилась голова, закружилось небо, солнце в небе... Чернота.
Голоса... Как сквозь вату.
- ...кричал, господи. Будто порося режут.
- ...отойдите, не мешайте.
- ...кровища фонтаном... лужа... я телевизор смотрела.
- ...вам что, непонятно? Отойдите в сторону.
Резкий запах нашатыря.
- Сядьте, обопритесь на скамейку. Вот так. Понимаете меня?
- Да...
- Вы Рогожина Любовь Петровна? Ваш муж... Спокойно, ничего страшного не произошло. Ему оторвало руку. Это не смертельно. Мужайтесь, всё будет хорошо.
Она часто моргает и жадно хватает воздух. Толстая пожилая женщина в нелепом сарафане с оборками. Она не верит фельдшеру.
- Мужайтесь, - он хлопает ее по плечу и садится в машину. - Поехали. Быстрее. Мужик скоро загнется от потери крови и болевого шока.
После похорон соседка из сорок девятой квартиры, та самая, что вызвала скорую, как бы невзначай поинтересовалась:
- Петровна, а мясорубка твоя где?
- В кладовке. - Усталый, бесцветный голос. - Зачем тебе?
- Ну, - смутилась соседка, - вещь в хозяйстве нужная, а ты ей пользоваться точно не будешь. Отдай мне.
Петровна дико посмотрела на нее, покрутила пальцем у виска и захлопнула дверь с такой силой, что около косяка треснула штукатурка.
Однако вечером, как ни в чем не бывало, зашла в гости. Сидели, пили чай, даже немного посплетничали. Затем Петровна, от которой явственно пахло алкоголем, вышла и вернулась с коробкой под мышкой.
- Забирай. - Кривая, злая усмешка бросила соседку в дрожь. - Дарю.
* * *
- Здорово, баб Нюра. - Заглянувший проведать внук был весел и жизнерадостен. - Как жизнь молодая? А это что? Кухонный комбайн?
Он уже вертел в руках коробку, стоявшую в прихожей, - яркое пятно на фоне блеклых обоев.
- Нет, не комбайн, - засуетилась бабка. - Мясорубка. Так, по случаю досталась.
Она раз десять успела пожалеть, что выпросила у Петровны дрянную вещицу. От коробки, казалось, исходили зловещие флюиды; баба Нюра нервничала, плохо спала, ей чудились странные звуки и, о господи, даже... голоса. Она боялась. Не то что включить мясорубку, просто пройти рядом. Вспоминалась кровь, залившая пол, брызги на стенах... Выбросить проклятущую коробку не хватало духа. Внук пришел очень своевременно, еще немного и старушка вполне могла повредиться рассудком.
- Игорек, ты возьми, продай. Деньги себе оставь. Она... - бабка мучительно долго шевелила губами, подбирая нужное слово. Наконец с трудом выговорила: - Новая... почти.
- Лады, баба Нюра, беру, - обрадовался внук. - Денежки, они не помешают.
Хлопнула входная дверь, ватная, гнетущая тишина навалилась на квартиру, а старая женщина испытала огромное, неимоверное облегчение.
Взял, - злорадно булькнула вода в кране. Взял, - упав со стола, звякнула ложка. Взял, взял, взял! - заскрипели половицы. С-сука. - Сквозняк качнул шторы. - С-старая ш-шелудивая с-сука, ты хотела ПРЕДУПРЕДИТЬ его!! Ты!!! - оскалилось в лицо зеркало, покрываясь сеточкой трещин, и вдруг взорвалось жгучей, запредельной болью в голове.
Бабка сдавленно охнула и кулем рухнула на пол.
- Ну, Гришка, берешь? Даром ведь отдаю.
- Да зачем мне?
- Бли-ин. - Игорь уже отчаялся всучить мясорубку кому-нибудь из приятелей и знакомых. - Ты ни фига не понимаешь, Гриня. Знаешь, сколько в магазине такая ерунда стоит? Не-ет, ты не знаешь. Я прошу жалкие семьсот рублей, а ты жмешься, как целка. Тьфу, позорище! Ладно, давай за четыреста пятьдесят.
Григорий так и не понял, зачем купил ее, для чего? Не хотел ведь. Игорь же, довольный сделкой, радостно улыбался.
- На, - коробка перекочевала из рук в руки, - пользуйся. Пойду, пивка глотну. Адье.
* * *
Через две недели у нового владельца мясорубки появилась отличная возможность испытать все прелести механизации ручного труда. Попросту говоря, он решил накрутить фарш для пельменей. Замороженные магазинные полуфабрикаты, по мнению Гриши, ни к черту не годились. Нет, всё надо готовить собственными руками. Всенепременно, обязательно, жаль, времени не хватает.
Достав из холодильника мясо, Григорий положил куски в большое блюдо - оттаивать, а сверху накрыл крышкой, потому что кот, зараза, уже вертелся рядом.
- Мрр? - кот встал на задние лапы.
- Уйди, плевал я на твои фокусы.
- Мрр-мяу, - хитрец стал тереться о ноги. - Мяуу.
Пришлось его выпроводить и закрыть в комнате. Мяу! - орал бедолага за дверью. Мяу-у! Если перевести с кошачьего, получалось примерно следующее: "Хозяин, за кого держишь, хозяин?! Гадом буду, ничего не возьму! Ну дай возле постоять, дай хоть понюхаю, может, что и обломится".
Мясорубка работала себе, фарш шустрыми змейками вываливался в подставленную тарелку; кот, схарчив пару вкусных кусочков, сидел на табуретке и внимательно наблюдал за процессом. Хозяин брал мясо деревянной ложкой и кидал в железную тарахтящую штуковину. Лучше бы мне дал, мне, мяу, кот облизнулся и зажмурил глаза. Внезапно шум и гудение прекратились.
Тишина непривычно давила на уши, кот встряхнулся и настороженно повел головой. Сквозняк, прокравшись в открытую форточку, вздыбил шерстку на загривке. Большая темная туча закрыла солнце, и в кухне стало ощутимо темнее.
- Да что за дерьмо! - выругался Гриша. Выдернул вилку из розетки, вставил заново, нажал на "пуск" - ничего не произошло. Щелкнул выключателем на стене - света не было. Либо пробки, либо что-то на подстанции. Убрав тарелку с фаршем в холодильник - подальше от кота, прошел в коридор: ладно еще пробки автоматические, не жучки, возиться не придется. Так и есть - вышибло. Не беда, включить недолго. С кухни донесся звук заработавшей мясорубки и истошный мяв.
Григорий со всех ног кинулся назад. Его рвало долго и страшно, выворачивая наизнанку; в глазах стояли слезы, ноги гнулись и подкашивались, будто у пьяного. Прежде чем вернуться на кухню, он, давясь и кашляя, ополовинил бутылку водки.
* * *
Шныга неторопливо исследовал мусорные баки: ворошил тряпье и отбросы длинной сучковатой палкой. Как назло ничего стоящего не попадалось, бутылки не в счет - ерунда ведь, копейки. Уже отчаявшись, он заглянул в последний бак. То, что лежало там, заставило его выпучить глаза и выронить палку.
Коробка! Та самая. Но вовсе не поэтому Шныга отпрянул, захлебываясь в немом крике и обмочив штаны. Он упал на четвереньки и, не пытаясь встать, пополз, тихо подвывая от ужаса. Дальше! Прочь отсюда!!
Он не успел.
Тучи: закрыли солнце. Ветер: закручивает смерчиками увядшие листья. Холодно, холодно, холодно...
Ты слышишь? Слыш-ш-шишь?!
Послушай, ветер свистит
Атональный мотив,
Ветер назойлив,
Ветер игрив.
Он целует меня,
Он кусает меня...
|
Шорох. Лязганье. Мертвенный, ослепительно резкий свет в навалившейся темноте. Ш-ш-шныга... Куда ж-же ты? Подож-жди меня-а... Накатывает, захлестывая с головой, оглушительно-беспощадный рев мотора. Не убеж-жиш-шь, бомж-жила. З-зачем взял? Глупец.
И - дикая боль в боку, саднящие легкие, пыль и песок в бешено крутящемся воздухе, розовая пена на губах...
- Бля, мужики, такая ботва, Шныгу кто-то порешил, сам видел.
Бомжи, сидевшие около дымного костра, дружно зашмыгали носами. "Шныга, да-а... еб...ся, бухали же вместе... А кто это? Да ты че? Нормальный такой чувак... был".
- Короче, иду - он лежит. Лицо синее, язык вывалился, точно, блин, придушил кто-то. Козел какой-то, мать его. Отмороженный, бля. До х... их стало. И мухи вокруг летают, прикинь. Значит, хана. Я охренел просто, думаю, е...ть-копать, надо быстрей съеб...ть: ща менты нарисуются, припаяют на полную катушку. Нах такое счастье? Пошел, короче, а тут ветер, холодный, б...дь, как не знаю что. П...ц, летом ледяной ветрила. Прикинь, да?! У меня руки замерзли.
Васек, немного прихрамывая - недавняя стычка с Жирным, - тащился через дворы. Вон мусорка, можно пошарить: вдруг повезет? Вообще-то это территория Шныги. Была. Хе-хе. Мочканули Шныгу, царствие ему небесное. Ну, тогда, кто первый встал, того и тапки.
О-ба-на. Ни фига себе. Васек осклабился щербатым ртом: свезло так свезло. За крайним мусорным баком лежала яркая глянцевая коробка, и в ней определенно что-то было. "Ну и м...ки, - думал бомж, притиснув к груди нежданный подарок. - Спрятали. Ха! И воровать толком не умеют". То, что вещь краденная, не вызывало сомнений.
Ломая голову над тем, куда бы спихнуть - и подороже! - найденную штуковину, Васек задал дёру, и теперь бежал в сторону торговых палаток. А ну догонят? Отнимут?! Зазевавшись, он налетел на мужика, подметающего мусор возле ларька, где готовили и продавали хот-доги, пиццу, самсу и чебуреки.
- Куда прешь, урод?! Совсем очумел?
- Да я... э-э... извини, Альберт.
- А-а, ты. Опять поддатый? Что это у тебя? Украл, гаденыш?
- Я... не-е... нашел.
- Ну-ка дай. О, блин, электрическая мясорубка! Рафа, иди сюда.
Из торговой палатки вышел здоровый угрюмый мужик в сальном фартуке, встал рядом, скрестив руки на груди.
- Видишь? - Альберт потряс коробкой. - Нам как раз мясорубка нужна.
- Я... - заикнулся бомж.
Альберт с усмешкой посмотрел на него. Громила нахмурился.
- Ну хоть пожрать дайте! - в отчаянии завопил Васек.
- Наглеешь, братан. Ладно, так и быть, накормлю.
* * *
- Украл ведь. Сто пудов, украл. - Альберт деловито потрошил коробку. - Насадок нет, инструкции нет, толкателя, блин, тоже нет. - Придирчиво осмотрел мясорубку, и его некрасивое, широкоскулое лицо удивленное вытянулось.
- Рафа...
- Что?
- Не, ты глянь.
- Ни фига себе, - сказал подошедший Рафа. - Кто ж такую широкую горловину делает? У придурка, который это дерьмо задизайнил, наверно, совсем мозгов нет.
Альберт согласно матюгнулся, поминая идиотов-дизайнеров: напридумывают херни, а на безопасность - плевать.
* * *
- Восстань от праха, пыли, земли, грязи, дух злобный, тень хладная. Пей кровь жертвенную, кровь младенцев невинных. Призываю тебя! Зову! Требую! Во имя Хаоса дикого, бесформенного. Ночи ледяной, беспощадной. Мрака. Тьмы. Разрушения.
Ветер гуляет по залу, залу-склепу. Играет с огоньками в трехъярусных плошках, расставленных по краям гексаграммы. Темно в зале, холодно. Чадят плошки благовониями неведомыми, капает из жертвенного кувшина кровь. На алтарь капает, шипит-разбрызгивается, будто не камень это, а уголья раскаленные. Сгущается в гексаграмме туман алый, формы меняет, словно вода текучая. Причудливы формы те, изящны, стремительны. Да только веет от них тоской безысходной, отчаяньем убийственным. Тусклым, вялым безразличием.
- Отринь серость небытия, блеклость не-существования своего, видишь - дверь открыта, предстань миру этому, возникни в любом обличье, явись и служи. За страх служи, не за совесть. Пади ниц, преклонив колени. Трепещи и повинуйся.
Черно-золотистая фигура, возникшая в гексаграмме, безучастно глядит перед собой. За спиной удивительного существа трепещут, текут смолой темной, вязкой изумительные, ошеломляющие своей красотой бархатистые крылья. Ангел, сошедший с небес, статуя прекрасная, диковинная, отлитая из света и мрака. Чего больше, тьмы или сияния божественного? Поровну их: столкнулись стихии, встретились, перемешались, да и застыли в равновесии.
Руки существа - хрусталь черный, искрящийся, и вот оно уже испытывает ими прочность ловушки призрачной. Ореол над главой его, корона солнечная; изгибаются линии западни-гескаграммы, оплывают свечным воском стены иллюзорные, уступая напору силы несусветной. Далеко внизу прыгает и беснуется жалкая человеческая букашка.
- Что, непонятно?! На колени, скотина! Кому сказал! Ах ты выродок, мразь, тварь неназванная. Я - хозяин твой. Повинуйся!
Букашка складывает руки замысловатыми жестами, чертит в воздухе знаки для смертных запретные, шепчет слова колдовские, и вот - скручивает эфемерные стены судорогой страшной, огонь зеленый внутри вспыхивает, пламя жгучее, ядовитое; кричит-корчится в нем создание крылатое. Горит живым факелом, ярким, ослепительным, теряя свет золотистый, обретая тьму беспроглядную.
- Не нравится? А вот так?!
Заклинание, словно бич шипастый, крестом-напоперек перетягивает; опустошает, иссушивает жаром великим, выжигает кислотой серной, ломает, рвет тонкие энергетические связи. Убивает... Навечно уже, навсегда. Ужас вселенский в глазах плещет - черных, блестящих. Огромных. Подгибаются колени травой скошенной. И ты кланяешься. Ты! Кланяешься...
- Не убивай... хозяин... - шепчут губы.
- Падаль! Пес смердящий! Собака цепная! Сторожем будешь, охранять будешь. Всегда и везде рядом будешь. Если не доглядишь да не убережешь, ох, пожалеешь! Так пожалеешь, как никогда не жалел. Десять лет срок. Десять лет власть моя над тобой. А потом уходи, уноси ноги, тварь, исчадие адово, злобное. Если сможешь, если сумеешь. Убью тебя, порождение ненависти, не жалея и не задумываясь, как должно убить скорпиона жалящего. В моей власти ты. Неживой ты. Нет в тебе жизни, нет в тебе смерти. Один хаос и разрушение. Стихия гулящая, дикая. От праха восстал, к праху вернешься. Никакой ты, несть тебе обликов, имя твое неназываемо. Следуешь ты, Позорной звездой влекомый, путем преступным, живешь во грехе и тьме беспросветной. Затушу ту звезду, оборву лучик единственный, связующий. Рассеется он в серой безликости небытия, и примет оно тебя, растворит в волнах стылых, свинцовых. Кончится путь твой, прервется бег времени. Не станет тебя, как нет и сейчас, тени уродливой, призрака вымышленного. Да будет так.
* * *
В пятницу, как и обычно, Рафа с напарником работали в вечернюю смену. Народу почти не было: изредка подходил кто-нибудь - пиво взять или закуску. Альберт неторопливо крутил фарш для мантов, Рафа читал криминальный боевик в мягкой обложке: лениво переворачивал страницы, проглядывая по диагонали. Зевал. Широко зевал, от души, показывая все тридцать два желтых прокуренных зуба. Наконец не выдержал, отложил книгу.
- В сон клонит, сил нет. Прогуляюсь немного, заодно отолью.
- Давай, только не утони там.
- Ха-ха, - сказал Рафа в ответ на дежурную шутку. - Не дождешься.
Старый дощатый сортир, располагавшийся в глубине двора, основательно прогнил и угрожающе скрипел и покачивался при каждом посещении.
Когда вместо Рафы в палатку завалились двое коротко стриженых пацанов, Альберт сильно удивился.
- Здоров, барыга. Дело есть, - нагло сказал первый, садясь на стул и закидывая ногу на ногу.
Второй остался у дверей.
- Дело? - усмехнулся Альберт. - А ты знаешь, малёк, чья это палатка?
- Да мне по х..., чья, теперь будет наша.
- Ты дурак? - Неподдельное сочувствие в голосе. - Здесь хозяин - Матрос, под ним весь район бегает. Иди-ка подобру-поздорову, а я никому ничего не скажу. Договорились?
- Ты че, дядя, припух? - В руке, словно по волшебству, появляется складной нож. - Ты, б...дь, ни х... не понял, че я сказал?! Гони бабки, сука!
- Да пошел ты! - Альберт прикипел к ножу взглядом, сейчас... сейчас.
Пацан прыгнул.
Блок. Перехват. Болевой прием. Налетчик, жадный до легких денег, корчится на полу, натужно сипя и ругаясь сквозь зубы.
- Ну? - Альберт сплюнул, посмотрел на стоящего в дверях. - Исчезли на х... отсюда. Быстро! Я, б...дь, считаю до трех. Раз...
- Остынь, дядя. - Черное дуло пистолета разверстым зевом уставилось в лицо. - Крутой ты больно, прям как вареное яйцо. И выеб...ся много. Спортсмен, наверно? А дырку между глаз не хошь? Молчишь, бля? Это правильно, я таких козлов, знаешь, сколько завалил? Нож на пол. Ме-едленно. Теперь назад. Руки за голову. На колени, ноги скрестить. Дернешься, мозги вышибу. Славец, ты живой?
- Я... кха... убью суку!
Пистолет гипнотизирует; крупные капли пота на лбу. Где Рафа?
- В общем так, дядя, п...ц твоему Матросу, район будет нашим. Скоро. О центровских слыхал? Че моргаешь? Стра-ашно? Слыхал, значит. Кончай его, Славец.
- Че это тарахтит?
- Мясорубка вроде.
- Ха, прикольно. Провернем урода?
- Давай.
Отрезанное ухо полетело в горловину; шум сменил тональность, будто довольный кот заурчал: мрр, мяу, мясо, мне-е...
Хлопнула форточка. Щелкнул замок на двери. Колыхнулись жалюзи на окнах, мигнула висящая на длинном шнуре лампочка; странные тени забегали по стенам. Страшные. Будто и не люди их отбрасывали.
* * *
Убил, обманул хозяина злого, жестокого. Не вышли десять лет, не кончились, и года не прошло. Преданным притворялся, глотки грыз, убивал, слушался. Ослабил внимание хозяин, утратил бдительность; ходил, в ус крученый посмеивался. Тварь, говорил, гадина мерзкая, хорошо служишь. Может, и не убью тебя, отпущу-отправлю, куда глаза глядят, жизнь подарю. Хочешь жить, падаль? Хо-о-очешь. Вижу. Клянись тогда клятвой страшной, клятвой развоплощения своего, что не причинишь мне вреда ни сейчас, ни позже. Ни словом, ни делом, ни бездействием.
* * *
- Альберт, спишь, что ли? Открывай, это я. - Рафа взялся за ручку и отдернул ладонь: пальцы обожгло холодом.
- Эй! - он забарабанил по темным и... заиндевевшим?! окнам. - Что случилось, черт подери?!
С-с-случилось, - беззвучно шелестели кронами деревья. - Ш-што, ш-што...
Скрипнула, приоткрываясь, дверь; внутри вспыхнул свет. Рафаэль, - шепнул ветер, - иди с-сюда, Рафаэль, иди ко мне.
Мурашки бежали по коже, горло пересохло, в животе противно ныл и дергался жаркий ком, но Рафа заставил себя шагнуть вперед, и еще раз шагнуть, и еще...
Боиш-шься? - смеялся ветер. - Правильно. Ш-што моргаеш-шь? Страш-шно? Ладно, вали отс-сюда, отпус-скаю, но в с-следующ-щий рас-с...
Рафу словно перемкнуло, он упрямо шел вперед, вперед, вперед.
Ты дурак? - Неподдельное изумление в голосе. - Дурак. Хорош-шо, пригодиш-шься. Живи. Пока.
Ш-што, ш-што, ш-што... - качали ветками деревья. - Ш-што с-с-случилось с-с тобой?
Рафа перешагнул порог и рухнул на колени. Лязгнул, проворачиваясь, дверной замок, свет погас, и в наступившей тишине уже не было слышно ни-че-го.
* * *
Клялся я, преданно, по-собачьи, в глаза глядя. Хитро клялся, лазейку себе оставил, маленькую, узкую. Не заметил хозяин, не догадался, дрожь радостную в голосе не почувствовал. Убил я его, неделю выждав, смерть подарил - лютую, невыносимую. Долго ее готовил, с начала служения самого, мечтал, обдумывал, представлял мысленно. Радостно мне было, спокойно и весело - муки его наблюдать, страдания нечеловеческие. Три дня умирал хозяин, три дня праздник длился. Забрала его, наконец, смерть-разлучница, игрушку мою ненаглядную. Забрала туда, где нет ничего - ни жалости, ни страдания, ни добра, ни жестокости, а только тени, ветер да холод адский. На гниение вечное отправила, не-существование, на место мое, никем не занятое.
Жди, хозяин, долго жди, десять тысяч жизней, сто тысяч, миллион, крутись в хрустальных жерновах Кроноса-времени. Может, повезет тебе, может, взовет к теням кто-нибудь. Когда-нибудь... Тогда уж не упусти счастье свое, первым лезь, распихивай локтями острыми сонмы жаждущих, тори дорогу кровавую, спеши успеть. Глядишь, и свидимся, хозяин бывший. Только зря всё это, ох, зря. Не нужны мне соперники, не потерплю я на земле никого более. Я - прах восставший, пустота безграничная, всепожирающая. Хаос и разрушение.
* * *
Ветер холодом закует сердца,
Роса
выест глаза
солью!
И нельзя не кричать, не молчать,
Можно
разорванным ртом харкать
кровью!
То ли это смех,
То ли это крах,
То ли страх вернуться в пустоту...
|
- Ну где ты? Где?! - еле слышно доносится откуда-то справа.
И он неспешно идет туда - рослый человек в джинсах и джинсовой синей рубашке; под мышкой зажата не слишком большая картонная коробка.
Свернув за ржавый остов легковой машины, он садится на корточки и ждет.
- Где же ты? Папочка давно ищет тебя. Разве ты больше не любишь папочку?
Шорох. Прерывистое дыхание. Куча старых автомобильных покрышек рассыпается, с противным чмоканьем погружаясь в грязную, жирно отблескивающую лужу. Катятся, утробно гремя и позвякивая, консервные банки и бутылки.
Рука. Бледная, синюшная; жилы вздулись, сейчас лопнут от напряжения. А вот и вторая. Их владелец протискивается сквозь нагромождения мусора, будто червь; бугристое, покрытое язвами и наростами лицо перекошено гадливой ухмылкой.
- Папочка пришел. Он заберет тебя! Дай!!!
От пронзительно визга закладывает уши; свалка дергается в гулких, диссонансных вибрациях, поднимается ветер.
Человек в джинсовой паре с любопытством наклоняет голову, прищуривается, затем сплевывает под ноги и медленно растирает плевок ногой.
- Ну ты и урод.
- С-сука! - хрипит существо, дергаясь в жутком припадке. Мускулы его беспорядочно сокращаются, острые костяные гребни прорывают хребет, кожа на ступнях и ладонях лопается, уступая напору когтей-кинжалов, язвы и наросты оборачиваются синюшне-черной пластинчатой броней. - Дай ее сюда!! Быстро!!!
На месте глаз-бельм полыхают багровые угли с ядовито-зеленым вертикальным зрачком посредине.
ДАЙ!!! - ревет ветер, закручиваясь удавкой на шее, валит с ног, душит стальными безжалостными кольцами. Солнце тонет в непроницаемых тучах пыли.
- На! Забирай!!! - Коробка летит в морду чудовищной твари, монстр ловит ее и бережно прижимает к клиновидной груди.
- Дур-рак! - Стреловидный язык облизывает блестящие жвалы.
- Сам дурак! - Здоровяк резко бьет по локтевому сгибу правой руки, заставляя ее взлететь в неприличном жесте. - Отсоси!
Лапы оборотня, железными крючьями вцепившиеся в коробку, за доли секунды нарезают из нее разноцветное конфетти, и на грязную землю валятся кирпичи, булыжники, мотки колючей проволоки, битое стекло...
- Где она?!! - воет тот, кто не так давно называл себя папочкой.
- Здесь, - смеется человек. - Во мне.
Хищная улыбка растягивает губы, а на открытых участках кожи выступают, распространяя немыслимый, жгучий холод, кристаллики льда. Необычного. Черного. Остро-алмазные грани сияют, точно внутри скрыт мощный источник света. Не человек, а статуя диковинная - хрусталь черный, искрящийся, с высверками золотистыми. Чего больше в ней, тьмы или сияния? Тьмы больше, тумана вязкого, смоляного. Тонут в нем искры блестящие, растворяются, оплывают, в противоположность свою перерождаясь.
Прекрасен он ликом и фигурой, будто ангел, сошедший с небес. Ангел мщения. Или демон, поднявшийся из самых глубин преисподней? Демон возмездия. Пред ликом абсолюта - какая разница? Никакой. Белое... Черное... Ореол над главой его, корона солнечная. Ярок тот свет, ослепителен и холоден, как вспышка магниевая. Не согреться им в ночи ледяной, нет тепла от него, одни лишь тени - изломанные, иззубренные, с краями острыми. Взметается сияние потоком неистовым, волной бурной, низвергается с небес дождем хладным. Беспощадным, немилосердным.
И дикое, яростное торжество в голосе. Ликование радостно-сумасшедшее.
- Ты, мразь, признан недостойным! Отныне я буду Носителем!! Сдохни!!!
Предатель-ветер бешеным псом набрасывается на бывшего господина, колючая проволока ядовитой лозой оплетает ноги, а стекло, подхваченное вихрем, тысячами консервных ножей вскрывает бронированный панцирь, терзая уязвимую теперь плоть.
* * *
Крепка клятва была, узка лазейка. Слишком узка, не смог я протиснуться, застрял. Еле выбрался - другим уже, ущербным, жалким огрызком себя-прежнего. Остались одни лишь энергии тонкие - бессистемные, бесструктурные, да частичка силы бывшей, холодной, ветреной. Скорчился, скрючился я коконом безжизненным, зародышем. Ждал. Долго ждал. Века, а может, и больше. Не мог я теперь существовать один, сам по себе, нужен мне был Носитель, а кроме него - материальное воплощение.
* * *
- Вот так... папочка. - Ботинок с рубчатой подошвой вминает голову поверженного врага в землю. - Кончилось твое время, сучара. Кончилось.
Голова лопается гнилым арбузом-переспелком, разбрызгивая по сторонам зеленые ошметки.
- Издох, бедняжка, - Рафа сочувственно цокает языком. - Тоже мне, мусорщик, помоечный король-извращенец. Падаль вшивая. Жил на свалке, как будто...
Поворачивается и уходит; джинсовая пара сползает с него - нитки, клочья, лохмотья текут шустрым ручейком, уступая место элегантному черному костюму, уже становятся плечи, длиннее - волосы, лакированные ботинки уверенно прокладывают путь между смрадными лужами и разлагающимися, осклизлыми кучами.
На грунтовой, изрытой ямами дороге ждет спортивная, канареечного цвета машина. Тихо урчит мотор. Рафа садится за руль; мгновенно набрав обороты, автомобиль трогается, оставляя позади облачка рыжеватой пыли.
* * *
О, дайте мне! Дайте! Отворите-откройте жилы, напоите сладким соком. Я хочу жить! Я буду жить! Я - живой! Живая? Живое? Я - сосуд грехов ваших и скорбей. Сужу неправедно, несправедливо, зло и жестоко. Отмщение вам, возмездие лютое, кара нещадная. Одежды мои багровы, поступь тяжела, на главе - венец из костей, а на груди - ожерелье из черепов, вместо сердца - кусок льда закаменевшего. Равнодушен я к горестям, безразличен к радостям, свет, что во мне был, давно мраком оборотился.
Я - рана кровоточащая, наспех бинтом прикрытая, орудие пыточное, остро-блестящее, топор над плахой занесенный. Палач, кат, изверг, мастер дел заплечных. Проклинайте меня, сулите погибель страшную, обрекайте на муки адские. Если сможете, если сумеете. И - если успеете. Потому что отделение козлищ от козлищ и агнцев от агнцев уже началось, уже идет. Крутятся жернова Кроноса-времени, неспешен их бег. Тысяча жизней, сто тысяч, миллион. Я ждал, долго ждал, бесконечно - я дождался. И теперь... О-о, теперь! Я устрою священное заклание, я дарую вам - здесь и сейчас - небывалое, немыслимое наслаждение. Наслаждение болью.
Хотите пройти девять кругов? Я даже не спрашиваю - чего. Это понятно. Я не спрашиваю - для чего. Это тоже понятно, но пока только мне одному. Ведь всё очень, очень просто. И очень материально. Соткется, воплотится, в реальность явится - из ужаса вашего, купели кровавой, мук и страданий - мой новый удивительно-прекрасный наряд. Аура-нимб-одеяние. Платье Короля. Воссияет над миром, провозглашая: аз есмь! Пусть его никто не видит, оно - есть. И Король - есть. Я - есть.
Буду. Вечно. Всегда. Рядом. С вами.
В темноте, тени, страхом липким, холодным, ознобом жарким, волосками на хребтине встопорщенными. Вы - скот неразумный, людишки, мразь, твари мелкие, глупые, жалкие. Убоина. Я никогда не прощу вам... себя. Упиваясь мощью своей и безнаказанностью... не прощу. Нет. Убивать, насиловать, терзать - удовольствие. Странное. Страшное. Вы дали мне это, и я возвращу. Сторицей. Слышите?! Возвращу! А пока - дайте, о, дайте мне сок сладкий, злобу вашу, ненависть, жестокость и бессердечие. Дайте окрепнуть, вырасти, сильным стать. На беду вашу, на погибель будущую. Гореть городам, и долам, и весям. Мор, глад, град огненный - игрушками детскими покажутся, забавой невинной. Дайте!!! Аз воздам!
* * *
Через полчаса желтый "Ягуар" едет в общем потоке по направлению к городу. Водитель беззаботно насвистывает популярную мелодию, безбожно фальшивя при этом. Впрочем, никто не может напомнить ему о пресловутом медведе, наступившем на ухо, - пассажиров в салоне нет. Не считать же за пассажира лежащую на заднем сиденье коробку, бока которой пестрят надписями на английском языке?
Стекло приспущено, и ветер беспрепятственно врывается в салон. Ерошит длинные черные волосы, ласково касается коробки. С-скоро, - шипит ветер, - с-скоро.
Колеса без устали наматывают на себя километры дороги.
Солнечные зайчики вспыхивают на гладко-зализанных, почти как у спортивного болида, плоскостях.
Утробно, низко порыкивает мотор.
Ско-ро! Ско-ро! - ходит туда-сюда поршень.
Скоро жизнь будет свежа и прекрасна, как никогда ранее.
Да, мой Король?
Да, моя Королева.
Дайте! - смеется ветер. - О, дайте мне, дайте!
Аз воздам.
Все стихи в этом рассказе принадлежат группе "Агата Кристи".
29.05 - 21.08.04
|
|
|