Зимняя сказка

70.910. Показания спидометра. Магический ряд, намертво вбитый в мой полысевший компьютер. Десять лет прошло. Десять лет, даже чуточку побольше. Тогда ей было двадцать четыре. Передо мной темная вымороженная улочка и одинокий фонарь, похожий на раскаленную спичку. Я сижу в остывающей машине и разглядываю человеческие гнезда. Светлые и темные, озаренные мерцанием телевизоров, интимно подсвеченные ночниками. В такие мгновения кажется, что все эти разнородные квадратики спокойны и счастливы. Семья, уют, гармония - ничего этого у меня нет. Поэтому я слушаю звон в ушах, наблюдаю, как миллионы искрящихся десантников опускаются на лобовое стекло и стараюсь отогнать от себя все эти многочисленные, идиотские "почему".

Почему происходит так, а не иначе? Почему мы так часто совершаем то, чего не следует? Знаем что не правильно, а все равно делаем? Как отыскать во всем этом неумолимый алгоритм небесной логики. Кому, по-кошачьи жмурясь, расслаблено вглядываться в догорающие угольки навороченного камина, кому, подпихивая под бока вонючее тряпье, судорожно прижиматься к слизкой трубе канализационного коллектора. Кому-то, не заработав за всю свою долгую, сладкую и абсолютно бесполезную жизнь ни гроша, надлежит держать в своих, заточенных под причинное место, руках, лишь бокал вискаря, упругую женскую попку да разве что кредитную карточку. Кому-то совершать удивительные открытия, творить, разговаривать с Богом и умирать. Долго и мучительно. Молодым и никому неизвестным.

Эх, Максимка. Сладкий ты наш. Как красиво и романтично ты ошибался. А, может быть, время было другое? Во всяком случае, сегодня можно легко и безнаказанно пить-попивать чужую кровь. В охотку - до отрыжки, до глубокой старости. А вот кто питается отбросами и падалью, - тот долго не протянет. Можно всю жизнь жить монахом, сторониться баб, и при этом умереть от сифилиса. Можно один раз в жизни украсть с колхозного поля килограмм картошки и заработать десять лет. Но! Вот оно, самое главное "но". Можно использовать свой шанс на счастье, а можно его прохлопать. Я свой - прохлопал. Именно об этом я и хочу сейчас рассказать.

... Ля-си-до-ре-ми - си-ля-ми... О-о-о, да-да - нет, господа, Benson - это кайф. Настоящий кайф. Северные красоты с вафельным хрустом катятся себе мимо, солнечная фотовспышка пульсирует, несется по правой стороне впереди, печка исправно обдувает теплом. Сейчас бы еще кофейку - и будет полнейшая пастораль.

- Где мы, Серый? - напарник заслоняет от света заспанные слезящиеся глаза.

- О, Вьячеслафф, ми есчо в Кэрельи - пыфший Suomy-Finland, ви понимайт?

- Ночевать будем в Сегеже?

- Не понял, гражданин. Вас чем-то не устраивают апартаменты замечательного суперспортивного комплекса "Бумажник"?

- Зашибись апартаменты, просто олимпийская деревня. Вот только воняют, знаете ли...

Знаем. Были. Нюхали. Ровно две недели назад. Если уж совсем откровенно - воняет вся Сегежа. Карелы не замечают. И вы, говорят, принюхаетесь. Дай бог здоровья ЦБК. Денек по городу покрутились - и верно. Принюхались!

Пока не приехали на ночлег. Другой гостиницы в Сегеже попросту нет - рады были и этому подвалу, затерявшемуся среди гулких и ребристых трибун. Размашистые развязки заметены снегом, выбитые окна на скорую руку залатаны фанерой, по стадиону гуляют своры бездомных собак. Романтика. Помнится, вышел ночью покурить, стою, смотрю на маслянистую луну и поверить не могу: неужели это я? Здесь? Казалось, особенный, не такой как все, горы сверну. Ну и как обычно - мечтаешь о Монте-Карло, получаешь вонючую Сегежу.

- ...так что решили. Ночуем и нюхаем.

- Или пытаемся дотянуть до Медведь-горы.

- Хрен редьки не слаще - здесь хоть тепло будет! А там? Забыл?

Не забыл. Незабываемо. Гостиница "Медведь" - это незабываемо. Огромный высотный холодильник. В холле - поземка. В номере - стены в инее. В ресторане - тепло, но ценник... Уважительный, очень уважительный ценник. Под утро какие-то "дети гор" стали в дверь ломиться. Чуть не разодрались с ними от холода и злости.

- Домой хочу! Вау! Домой! Серый, неужели мы едем домой?

- Погоди, у нас еще Маслоозеро...

- Имей ввиду, Серый. Нам с тобой уже не затарится. Некуда!

"Восьмерка" и вправду забита битком. Зеркало заднего вида можно выкинуть за ненадобностью. Прицеп, багажник - все под завязку. Мы ненадолго замолкаем. В задумчивости проскакиваем маленькую фарфоровую Пенингу.

- ...и здесь мы были...

- Скажи лучше, где мы не были.... Через пару километров будет поворот...

Поворот появляется, как ему и было предсказано. Машина тяжело выбирается из накатанной лесовозами колеи. Откуда-то слева слышится странный и неприятный хруст. Мы удивленно таращимся друг на друга в ожидании продолжения. Я вырубаю музыку. Салон наполняется разномастными машинными скрипами и хрумканьем жесткого как печенье снега. Противный звук не повторяется.

- Может о локер тирануло?

- Надежда умирает последней...

- А что, Серый, Любовь с Веркой совсем того? Ромашки спрятались?

- Вера... Вера давно, еще в армии...

Так и едем. Гундосим чего-то. Чем не боевичок. Да, ребятишки. Любовь-то моя, похоже, окончательно преставилась. Не хочу я возвращаться домой. Точка. Вот Славка - хочет. Ох, как хочет! А я не хочу. Придумываю себе разные оттяжки, дела. Иногда начинает казаться, что всю эту талонно-водочную карельскую эпопею я замыслил специально, чтобы куда-нибудь слинять. Подальше и подольше. Как там, у Дарвина - выживает сильнейший? Правильно. Сильнейшая в нашей семье, безусловно, жена. Выжила, получается! Отираюсь по карельским тундрам, а?

Низкорослые мерзлые заросли расступаются и на нас выплывает засахаренная пряничная деревенька. Ватные крыши, прорисованный дымок из труб, даже солнышко замерло в нужном месте.

- Смотри, Серый! Как в кино!

- Угу. Кино - это хорошо. Но нас с тобой, к сожалению, интересует вино и домино.

- Тогда давай искать сельмаг-г-г.

Карельский сельмаг! Затертая, как проверочные слайды окулиста, картинка: темная обветренная изба, сугробы по окна. На расхлябанном крыльце - потертые личности в поисках водки. Водки в Карелии нет. Ни плохой, ни хорошей, ни своей собственной - производства Петрозаводского ЛВЗ.

Описывать красоту трудно, как и писать о хорошем вообще. Вот как описать этот чистенький желтенький магазинчик, напоминающий кукольные домики из мультфильма про Чебурашку? Смотришь - глаз радуется, все хорошо. А писать вроде бы и не о чем. Сладко стонут прокаленные морозцем ступеньки, я распахиваю тяжелую дверь и... попадаю в детство.

Останавливаюсь на пороге: голова-телекамера бессмысленно двигается вправо, влево. Выхватываю и осмысливаю: печка-буржуйка, аккуратная поленица дров, ящики с гвоздями, мешки с крупой. Все как обычно - хлебные полки пусты, трехлитровые пирамиды резаных патиссонов, корыта, ведра, огромные остро пахнущие сапожищи. Подойдем поближе - ага! Коробка "Беломора", ящик с апельсинами, толстая стопка шоколадок "Аленушка", логическая кнопка щелкает! Вот они, наглядные компоненты любимого запаха моего детства - запаха приезжающего из постоянных командировок отца!

Ездил отец часто, главным образом в Москву. Приезжал ночью или очень ранним утром. И когда я, проснувшись, вылетал в коридор, вся квартира была наполнена запахами его возвращения. Черный кожаный портфель, призывно распахнутый, царил посреди комнаты. На столе беспорядочной грудой теснился натюрморт из раскатившихся биллиардных шаров апельсинов, темно-синих кирпичиков "Космоса" и неизбежной огромной коробки бабаевского шоколада. Кажется, это было вчера: счастливая улыбающаяся мать, большие сильные руки отца прижимают меня к себе, от приятного запаха хорошего табака у меня немного кружится голова, потная ладошка крепко сжимает скрипучую пачку цветных карандашей.

- Молодой человек... - белокурое стройное чудо насмешливо улыбается, изучая меня со своей стороны прилавка. Пытаюсь проморгаться: это? Продавец?

За двухнедельное путешествие по карельской глубинке в моем сознании, что называется, окончательно выкристаллизовался собирательный образ поселкового продавца. Эдакой рубенсовской бабищи, с прокуренным голосом и грязным ломаным маникюром. Ватник, валенки, неопределенного цвета платок, коим старательно обернуты и завязаны лицо продавца, голова продавца, шея продавца. А здесь - глазищи как у иконы, белый пушистый свитерок оттеняет очень чистые, очень розовые щечки. Надо что-то говорить, черт возьми, а если это невозможно?

Откуда ты, Чудо? Естественна, как часть природы. Даже диковато немного - ни тени жеманства или кокетства. Что ты делаешь здесь? Глупый вопрос: живет она здесь, дорогой! Муж-тракторист, двое детей...

- Серый! Ку-ку! Очнись, говорю! Мыслитель...

- Он всегда такой хмурый?

- Нет, Викуся, не всегда. Далеко не всегда. Мне кажется, он просто оробел от девичьей красоты...

- Надо же, какой робкий... - реснички тихонько хлопают. Бум-бум...

Сваливаем парфюм в коробку из-под китайской тушенки. Славка шумно прощается. Дружно выходим на кукольное крылечко. Закуриваем.

- А девочка какая, - Славка неуклюже умащивается на соседнем сиденье. - Правильная девочка!

- М-м-м, - я хмуро и агрессивно втыкаю ключ в замок зажигания.

- Да что с тобой? Между прочим, на тебя она конкретно зыркала...

Я оглядываюсь на окна удаляющегося магазинчика, на невозможный в своей люминесцентной однообразности снег, на пробивающуюся из-под него неопрятную щетину кустарника - как возможно здесь жить? Приехать, освежиться на пару деньков - здорово, даже полезно. Постоять в арктической тишине, побродить, восторженно поскрипывая добротными ботинками, по всамделишней северной природе. Подарочный набор: тишина, охота, банька ну и конечно запотевшая бутылочка. Аккуратно сложили, перевязали ленточкой - дальше что? Охота, банька, бутылочка, тишина, бутылочка, банька, охота, тишина, бутылочка, бутылочка, бутылочка? И тишина...

Из задумчивости нас выводит новый сильный хруст: - Что за фигня! Слева! Опять слева! Не понимаю!

По своей же собственной колее мы благополучно добираемся до заветного поворота. Здесь-то он и наступает. Момент Икс. Слышится знакомый хруст, натужный вопль двигателя, машина виновато подламывает под себя мерзлый снег и останавливается окончательно.

70.910. Около месяца мне тогда оставалось до "тридцатника". Жаль, что время мемуаров еще не пришло. Лет через десять об этом будут написаны толстенные увлекательные романы. Только представьте! Огромная, разваливающаяся на части страна, большая половина жителей которой - лица без определенных занятий. Представляете, какова мизансцена? Сейчас отчего-то никто не вспоминает о поучительных беседах, буквально захлестнувших тогдашний "перестроечный эфир".

- Скажите, Мария Петровна, кто вы по профессии?

- Математик (физик, химик, не важно).

- И вот в наше очень тяжелое, непростое, неоднозначное время как же Вы умудряетесь зарабатывать на жизнь?

- Я вяжу носки. (Коврики, салфеточки, вышиваю гладью, составляю замечательные композиции из пахового меха кенгуру).

- Замечательно, Мария Петровна! И всю эту несказанную красоту, которую видят наши зрители, Вы связали (слепили, срубили, сгубили) одна?

- Начинала одна.... Очень, конечно, было трудно. Опять же высшее образование как-то немного мешало. Не давало сосредоточиться! Зато сейчас.... Сейчас две мои старые подруги решили влиться- присоединиться в мой процветающий бизнес...

Нас всех призывали вязать носки. Мы со Славкой стали мешочниками. Благо выбор был небольшой, а мы не имели ни пресловутого "золота в дровах", ни могучей волосатой лапы в лице родителей или родственников.

Я хорошо помню маленький леспромхозовский гараж - деревянный барак-бокс, конторка из белого кирпича, а вокруг множество хороших людей. Это водитель Федор, тракторист Николай, ну и, конечно, главный механик Митрич, который после длительного сопения и кряхтения выбирается, наконец, из ямы и ставит нашему автомобилю окончательный диагноз: - Кирдык, мужики. Накрылась ваша тарантайка. Видишь? Вот эта вот штукенция. Вся развалилась! Называется "граната". Надо такую же привезти. Только новую. Давайте. Везите - и я вам в пять секунд ...

Действительно - кирдык. Что тут скажешь. Появляется квашеная капуста, огурцы, бутыль разведенного спирта. Сердобольная кладовщица Людмила предлагает нам ночлег.

Утро потрясает. Скорым приходом, головной болью и мучительным осознанием собственного местонахождения. Созерцание растрескавшихся половиц и зябкое кутание в одеяло перемежается прикладываниями к огромной кружке огуречного рассола и жалобами на жизнь. Все решено. Федор на "уазике" отвозит Славку на станцию. Оттуда - прямым поездом до самого Питера. Там, наверное, отыщется искомая "граната", там ждут, не дождутся Славкиного возвращения его жена Ирка и дочка Леночка. На все про все Славке выдается три дня. В общем, напарник уезжает, я остаюсь. Моя жена вряд ли соскучилась.

Подъехавший вместе с Федором Митрич отечески напутствует: - Ты, главное, - водочки ленинградской привези! И побольше, Слав, побольше...

- Сколько утащу - вздыхает тихий с похмелюги Славка.

За отъезжающим "уазиком" виснет снежное конфетти. Что нам "граната"? Мелочь! Горсть махоньких шариков, залитых черной жирной смазкой. Отчего же вся женская логика построена на мелочах? Нам, конечно, с нашей мужской глобальностью это неприятно. Но что, к примеру, отличает обыкновенную воду от аптечной перекиси? Мелочный хвостик "лишнего" кислорода? Мелочь превращает живительную влагу в химическую отраву. Такая же мелочь подарила мне Вику, а могла бы подарить целую новую жизнь.

В тот, первый день я ощущал себя пассажиром стремительно набирающего ход поезда: все труднее сохранять равновесие на поворотах, верхушки пролетающих деревьев сливаются в прихотливую кривую, напоминающую бьющуюся зеленоватую жилку на экране осциллографа. Нас колбасит в разные стороны, я пытаюсь быть остроумным и неотразимым. Несу все подряд. Тут и анекдоты, и сплетни, и даже уроки псевдокитайского языка (ба-дун, шам-пунь, пель-мень). Вика хохочет, застенчиво прикрывая ротик ладошкой, белесое карельское солнышко, выгибая оконные решетки, бодро катится вниз, бабки-покупательницы пытливо всматриваются в меня, точно собираясь прицениться. Потом я провожаю Вику домой. Медленно и долго. Улица пахнет елкой, прогорающими дровами и можно не говорить ничего - я бережно пожимаю маленькую пушистую варежку.

Черт, как больно вспоминать ощущение захлестнувшего нас тогда сумасшедшего счастья. Словно забористые кусочки мозаики - puzzle вертятся, никак не состыковываясь друг с другом, обрывки разговоров, взглядов, улыбок. Все так хаотично, мудрено, непонятно - откуда? Непостижимо, как запах озона! Откуда приходит? И куда потом девается? Наверное, именно так бурлящий поток расплавленного металла превращается в ржавую водопроводную трубу. Потом ее сгибают в дугу, нарезают резьбу, опутывают паклей и приспосабливают к употреблению на положенном месте.

Мы с Федором на почте районного центра, утро Љ 2 в разгаре. Путь, кстати, не слишком близкий - километров 80 в оба конца. Но у нас же дело - связь с "Большой Землей"! Увязавшиеся с нами попутные бабы рассредоточились для незатейливого шоппинга. Связь установлена, и мой продвинутый напарник мгновенно въезжает в тему:

- ...не ожидал, что ты такой хват...

- Чего?

- Молодец, говорю! Девка - персик! Я все понял, без команды ни шагу...

Воспоминания - как книжные полки. Деревянная прямота создает подобие порядка. Заставляет, стискивает весь этот картонно-бумажный хаос, строит в неухоженные шеренги, скрывая за мутноватыми стеклами пыль и тлен. Потрепанные от частого употребления, девственно-клейкие - открывающиеся с хрустом. Сдвигаешь в сторонку солидные кирпичи-фолианты, а за ними... Чего только нет за ними. И что интересно: если уж высокохудожественные, то почему-то никому и не нужны. Мы редко любим вспоминать о посещениях театров или музеев. Вспоминаем, конечно, куда от этого денешься, но любим вспомнить другое. Совсем другое: иногда болезненное, иногда и вовсе неприятное, но живое. Людей. Эмоции. Чувства. Совершенство отталкивает, - вы когда-нибудь пробовали рыдать под музыку Римского-Корсакова?

Не знаю, как писать о любви. Можно, конечно, развести патоку о зардевшихся щеках и вздымающихся грудях. Еще лучше привести рецепт моих любимых вареников, впечатать расписание автобусов и поездов, присовокупить счета за телефонные переговоры, процитировать парочку телеграмм. Затем, разбавить все это "выдержками из дневника". Моего? Викиного?

- ...отучилась два года на педагогическом, лето отработала проводником, а по осени маму инсульт и прихватил. Бросила все, понятное дело, полетела сюда...

Окошко замерзло почти, что доверху. Вика сидит у печи на маленькой скамеечке. Печная дверка распахнута и вместе с дровами в топку усердно подкладывается сигаретный дым.

- В живых оставил Господь, а разума лишил. Практически лишил. Руки поначалу-то работали нормально. Это потом уже стали... отказывать. Сначала - правая. А ноги - напрочь. И чего делать? У нас вся семья - я да мамка. Папашу-молдаванина не пойми, каким ветром занесло, не пойми каким и выдуло. Одна фамилия осталась.

Вика выстреливает окурком в печь, сбрасывает халатик и прыгает на кровать, мы бурно зарываемся в мятые простыни и замираем.

- А как твоя фамилия?

- Иорданова.

- Красиво.

- Толку-то.... Оформила академку и осталась возле мамки. А что делать, кто будет досматривать? И вот так два года горшки выносила, кормила с ложечки, на работу в магазин устроилась. Жить-то как-то надо....

Отгороженный от улицы мутный кубик сумрака подсвечен северным сиянием маленькой "Электроники". Шелковистое девичье тело нежно прижимается в поисках опоры, теплая мгла баюкает, постукивает своими железками массивный будильник - мощно, словно ложка в пустеющем стакане. Я смотрю на темнеющий купол потолка, время останавливается. И только мысли не знают пощады: ну еще два, пускай три дня - что в перспективе? Неминуемо приезжает Славка, машина встает на ход, надо вывозить товар, надо продавать товар, надо возвращаться домой.... Надо? Надо, надо, надо.

Путаются мысли, пухнет головушка, побеждает (как всегда!) страусиная политика с ее известным и главным аргументом: тебе хорошо? Продолжайте, полковник!

- ...мамку прошлой осенью схоронили. Отмучалась, наконец, царство ей небесное. Пару месяцев я все никак в себя прийти не могла. Тяжело мамка уходила, мучалась сильно...

- Восстановиться в институте не пробовала?

- Какой там уже институт, Сережа. Я за два года все на свете позабыла! А дом? Продать - не продашь. Бросить и уехать? Куда! Я же одна, Сережа. Одна - как действующая Конституция!

Я чувствую, как Вика улыбается в темноте, нежные пальчики уверенно путешествуют по дремучему лесу волос на моей груди...

Переживать о прошедшем - полная бессмыслица, но что остается, если в настоящем существует лишь эхо собственногоЯ? Ушедшее. Навсегда.

Как-то на днях сидел в машине. Поздний вечер, ситуация типичная, сижу безо всякой цели, совершенно один. И делаю это не с какими-то романтическими устремлениями, а потому что идти мне попросту некуда.

Улица по питерскому обычаю веяла через форточку запахом сырого погреба, вдруг где-то впереди застукали, зацокали каблучки. Минутка, другая, и цокотуха уже цокает в зоне прямой видимости: высокая, стильная. Породистая, отмечаю про себя, и одновременно слышу откуда-то из-за спины визгливый, резкий скрип. Потихоньку оборачиваюсь - и вижу бредущую прямо навстречу моей красавице старуху. Толстую, бесформенную. Удивительно грязную. Старухе тяжело шаркает опухшими ногами и тянет за собой мерзкую скрипучую тележку. Вышагивают каблучки, катится тележка. Сперва, навстречу. Затем, - расходятся в разные стороны.

Вылез, вокруг сплошная мокрая гнусность, пронзительная, как проблесковый маячок. Смотрюсь в асфальт и понимаю, что моя гордая красавица могла сейчас почувствовать и ощутить. Так что есть это понимание? Та самая объективная реальность, если верить прогрессивнейшему из учений, или же добрые пожелания сорокалетнего неудачника? Пугливого, желчного и жалкого в своей непроходящей меланхолии. Главное развлечение - сменяющие друг друга съемные квартиры и ортодоксальная вера в то, что все могло сложиться иначе. Могло ли?

- ...Боже... Сережка... Ты с ума сошел... Мне же на работу!

Классика жанра: с утра - шампанское, здоровый сон в обед, вечером - моцион. Ноги дрожат, но мы стойко катаемся на лыжах, потом на санках, потом снежки, потом... лежим на снегу. В темных глазах Вики отражается луна, я наваливаюсь сверху - с губ слетает тихий сладостный стон, маленькое гибкое тело доверчиво подается навстречу.

Неизбежный больничный все-таки взят, я никому не звоню, Федор беспокоится о машине и угощает нас медвежатиной, но больше всех переживает моя квартирная хозяйка Людмила Семеновна:

- Сергуня! Давай я тебя хоть покормлю. Викуха, небось, все соки высосала!

- Люда, ты мою женщину не обижай...

- Да на тебя ж без слез не глянешь! Хоть кормит?

- Я не голодный.

- Вот-вот. Я и говорю - не кормит...

Незаменимый механик Митрич более конкретен:

- А в Ленинграде-то у тебя жена есть?

- Как сказать...

- Значит есть. Да не тушуйся ты - дело житейское...

Счастливые мгновения, точно маленькие кирпичики, группируются вместе с себе подобными. Именно так, незаметно, время возводит вокруг нас неприступные стены. Стены заслоняют солнце, а при ближайшем рассмотрении оказываются похожи на мелкую, но тщательно проваренную решетку. Присмотритесь к кирпичным стенам, пристально, в упор и вы увидите насколько я прав. Время цементирует события, события цементируют сюжет - ничего тут не поделаешь. Можно только сопеть и плеваться, как кофеварка "Бодрость". Ощущение - что-то вроде созерцания застарелых детских каракулей на дорогих обоях: сперва обидно и неприятно, после понимаешь, что сердиться-то не на кого.

Безвозвратно уходят в прошлое трогательные смешные завтраки и сенсорный голод разгоряченных тел. Ты вдруг ловишь себя на том, что задыхаешься, тонешь. Хочется встать, встряхнуться, пройтись. На крайний случай - по комнате, а еще лучше - на воздух, в лес. За неимением леса - в бар, за неимением бара - вспомнить о существовании безотказного приятеля-алкоголика.

Мы с Викой уходим в ночь - у нас есть лес. Бредем. Два выжатых лимона, две сморщенные оболочки рук машинально зацеплены одна за другую - движемся... Переплетение мохнатых веток на водоэмульсионном снегу чем-то напоминает знак "Осторожно, дети".

- И все равно эта ночь закончится...

- Перестань... (о, как неуверенно это прозвучало!)

- Да-да-да, Сереженька. Все равно. Все равно наступит утро, неизбежный вечер, за ним следующий...

- Вика...

- Возрази! Возрази мне, я очень тебя прошу! Возрази, скорее!

Я хорошо вижу, как дрожат обкусанные губы, как усталые глаза безуспешно пытаются справиться с наполняющей их соленой влагой. Успокоить, - ее, себя. Успокоить. И придумать. Что-то придумать. Что??? Взявшись за руки, мы бездумно замираем, - дрожащие и тихие утренние собачки, заботливо выведенные по нужде.

- Уезжай, Сереженька.... Вызывай Славку и уезжай. Ничего с этим не поделаешь. Хорошо бывает только в сказках, сказка кончается и.... И все.

Все. Это правда. После дождя - радуга. После любви - боль. Я не верил тебе, милая. Я обманывал тебя и себя. Я убеждал, что вернусь. Объяснял, что нужно утрясти дела, а ты плакала, плакала. Плакала и прощалась. Каждое мгновенье ты прощалась со мной - знала. Непостижимым женским знанием знала, что мы никогда не увидимся...

70.910. Как иногда хочется себя удавить. Как хочется схватить того твердолобого самодовольного козла и бить, бить, бить. По морде, по зубам, по чему попало.... Не достать - руки коротки. Поздно, батенька - не воротишь. Ничего не воротишь. Ни-че-го.

У каждого из нас свой Бог. И тот, кто дал нам этого Бога спрашивает с нас за все. Нам постоянно кажется, что спрос этот не вовремя, чрезмерно строг, хочется указать пальцем на соседа, на крайний случай от души себя пожалеть. Мол, я не б...дь, я честная давалка. Не нравится сравнение? Никогда не смягчайте, господа. Не облегчайте свою совесть нейтральным pH.

Слякоть. Темнота. Наверное, нигде не подают более мерзкого кофе. Эта маленькая пригородная станция служит мне пристанищем вот уже два с лишним месяца. Квартирка не слишком теплая, зато в каменном доме и даже с отоплением. От Славки никаких вестей - только слухи. Говорят, бегает по Украине. Говорят - ищут. Меня тоже ищут. Кто ищет, тот всегда найдет. Я так считаю. Деньги скоро кончатся. Продавать уже нечего. Разве что машину, но машину нельзя. Во-первых, здорово выручает халтура, а во-вторых, бегуны не должны терять мобильность. Слава богу, что оформлена не на меня. Удача. Если можно так выразиться.

Знал ли я, что влезаю куда не следует? Конечно. Просто до безумия хотелось денег. Настоящих денег. Когда на заре перестройки удалось сколотить кой-какой капиталец и встать на ноги, казалось, - вот она. Синяя птица. Почти в руках. Почти миллионы. Почти корпорация. Почти бизнесмен. Эх-хе-хе. Много нас таких было - возомнивших. Теперь-то я понимаю, что представить меня в роли серьезного бизнесмена это... ну уж совершенно невозможная вещь. Это, к примеру, все равно, что свободно конвертируемый рубль или зачитанный до дыр журнал "Октябрь".

А тогда верилось! Наивно и смешно. Крах был неизбежен, август 98-го сделал его более быстрым и неописуемым. Финансовый кризис сильно отличается от творческого. Потому что с проституткой-музой договариваться несравнимо проще, чем с кредиторами. А друзья? Сколько их было, покуда жизнь вертелась по нехитрой формуле "найти - купить - продать" и как они цвиркнули в разные стороны, когда настало время "пить херше" - как раздавленный пирожок с повидлом.

Больше года я отчаянно боролся. Пытался сохранить часть, пожертвовав целым. Сколько не разводи картинно руки, сколько не разглагольствуй о неусыпной деловой порядочности, все равно главнейшая цель любого бизнесмена, - это обобрать конкурентов и загрести все мыслимые бабки себе. Остальное - лирика. Это напоминает мне одну добрую коммунистическую традицию: сначала намалевать на всем земном шарике серпасто-молоткастую свастику, а после - искренне и вдумчиво доказывать свое несгибаемое пролетарское миролюбие.

Ничего не меняется. Остаются лишь сентиментальные путешествия по Интернету собственных воспоминаний. Остановимся же на последнем, самом грустном карельском сайте "Карелия. Отъезд. Жо".

Проводы: шумные, пьяные, бестолковые. Посвежевший и очень далекий Славка в ударе. Моченая, соленая, вяленая жареная, пареная карельская флора, фауна - все на столе. Сквозь слоистые табачные облака призывно журчат и булькают потоки "пшеничной". Банкует, конечно, Митрич - наш мастер золотые руки.

Незаметно наступает стадия армейских историй. Завладевший вниманием аудитории, Славка, похож на широко растяпившего крылья пегаса. Он буквально нависает над разгромленным столом: - Беломорск! Ты - моя недопетая песня... (наливай, Серый). Да.... Как мы тогда в Беломорске зависали! Что ты-ы-ы...

Я уже задвинул пару стаканов без закуски, рядом Вика с бледной неестественной улыбкой, давящий казенный свет голой лампочки под потолком, липкая клеенка... Красивость - аж дух выматывает. Как будто влип в акварель Бенуа....

- Дурень ты - какая разница! Да такая же, как между рогами и курагой! Святое место! Называется ДЭ-МЭ-О.... Ну, короче, дом для отдыха моряков, а рядышком.... А прямо рядышком, мужики, ресторан "Лукоморье"... Митрич, наливай!

Я пытаюсь как-то пролоббировать свои ночные интересы, но Митрич обиженно ставит свой стакан на стол и молча смотрит на меня. Именно с таким выражением лица мог бы разглядывать колхозную радиоточку спешившийся с коня Степан Разин. Остается покориться неизбежному!

- ...ну и вы себе это только представьте! Вроде как бы утро, за столом парочка несвежих матрон, Панкратов храпит на кровати, прямо в сапогах... - Славка хватко выбулькивает очередной полустакан, хрустит огурцом и с удовольствие продолжает: - А по телеку как раз какой-то футбол передают, футболистики черно-белые подергиваются, подергиваются, туда-сюда, туда-сюда.... И тут дверь в номерок тихонько открывается...

Славка делает эффектную паузу.

- ... и в номер заходит наш обожаемый замполит! Ха!

Кулак со звоном хлопает по столу. Мужики, держась за животы, изнемогают от хохота. Рассказывать Славка умеет, этого не отнимешь.

- В коридоре маячат фуражки, автоматы, я как штык - пулей слетаю с кровати... и вдруг вспоминаю, что совершено голый!

Ла-ша-тэ-ми кан-та-а-рэ... Всего-то и делов - уезжаем. Так ведь надо! Милая, это ведь жизнь! Что ты так смотришь? Почему вырываешься, куда убегаешь, где ты? Где ты милая, где ты...

Расквашенная лента подтаявшего снега неторопливо проскальзывает под колесами нашего автомобиля и уносится дальше, куда-то по своим делам. От многочисленных следов машин она полосата как матрас.

- Что это...

- Это? Это мурманское шоссе, партегеноссе...

- Мурманское?? - полное впечатление, что в голове происходит великое переселение мозгов.

- На, выпей, - Славка подсовывает мне в руки бутылку "Полюстрово" и пачку активированного угля.

Одетые в дрожащие грязевые коконы грузовики торопливо несутся мимо Славки, застывшего в позе надменного "латинос" из второсортного сериала, мимо распахнутых дверей натерпевшейся "восьмерки", мимо основательно облеванной мною обочины. Висящая в воздухе водяная пыль размашисто, наподобие мокрого веника, стегает меня по лицу. С элегантной грацией хрупкой девушки, несущей здоровенную клетку яиц, я возвращаюсь к машине:

- Слав... Вика..., а как же Вика...

- Поздравляю - вспомнил! Мы вспомнили про Вику! Мы вообще что-нибудь помним?

- Неа... вроде. Я че... я там че-то натворил, да?

- Откуда мне знать. Я, по-твоему, вчера весь вечер Гегеля читал? Так, краем глаза... ты как нажрался, стал, видимо потихоньку ее доканывать. Она плакала, что-то долго на крыльце гуляла.

- Как же... как же мы уехали... как же... Я же с ней даже не попрощался!

- Не попрощался! Ты-то как раз попрощался. Ты так попрощался, что все, кто хоть что-то соображали просто...

- Ну что, Слав! Ты как стал к Тамаре лезть, она уйти хотела, а ты ей, по-хозяйски, - сиди! Она в рев, а ты - ну и пошла, мол, отсюда на все четыре! С ленинградским приветом!

- Я?

- А потом в коридорчике догнал, размахнулся, - и тресь по физиономии.

- Вику??

- Нет, наверное, Мариэтту Шагинян!

- Разворачивай! Поехали обратно!

- Знаешь что, Серый, ты мое терпенье не испытывай. Ты знаешь, сколько мы уже проехали?

- Сколько?

- Двести пятьдесят! Ты знаешь, что я перед отъездом сюда бабки с клиента взял?

- Знаю. Знаю, но...

- Хочешь под неустойку попасть? Чем изволишь рассчитываться? Ты и так целую неделю в своем карельском раю ворковал, а я ...

- Хватит. Разошелся. Я понимаю, что мои личные проблемы тебе по фигу...

- Это тебе все по фигу. Ясный перец! Вот закончим дела, и езжай себе к своей Вике хоть на неделю, хоть на две, привози ее в Питер, разводись, женись - тебе решать...

Решать! Искры разума в похмельной головушке отсвечивают довольно мутно, словно оцинкованное железо на солнышке. Что я мог решать! Все казалось правильным и логичным. Клиентам - товар, кредиторам - деньги, Вике - покаятельную телеграмму, ну а себе лично - разобраться с женой и вперед!

Первый "холодный отжим" случился через три дня: свалился Славка. Двухстороннее воспаление легких, бессонные ночи в больнице Кировского завода - тяжелейший случай! А нужно ехать в Ярославль, на тамошний шинный завод. Срочно, немедленно, иначе сорвутся договоренности, обидятся люди, накроются деньги.

Из "резиновой столицы" я отправил Вике еще две телеграммы. Обе с указанием ярославского адреса. Ответа не последовало. Исправно пощелкивал календарик, корчась и разлагаясь, прятался по оврагам последний снег, неведомыми путями уязвленное мужское самолюбие стало нашептывать на ухо разные гадости. Жена была очень ласкова, покладиста, предупредительна и... Я все-таки послал еще одну, последнюю телеграмму. Только теперь я понимаю, что не ждал и не хотел ответа.

Ответ означал перемены. Ответ подразумевал жесткие решения, объяснения с женой, а так.... Иногда, конечно, сожмет, стиснет внутри, - будто лягушачья лапка на лабораторном столе дернулась по старой памяти. Ну и что? Подергалась, потрепетала, - и бегом, вприпрыжку, к заветной баночке с формалином, а дела идут в гору....

Расправляются плечи, утолщается портмоне. Очень хочется все прежние семейные недоразумения объяснить безденежьем, безработицей, бесперспективностью - без, без, без. Петербургские мужчины не боятся простатита. А хотите знать, чего действительно боятся петербургские мужчины? Петербургских бандитов. Даже сами себе они ни за что не признаются в этом без крайней на то необходимости. Напротив, и себе, и окружающим, они постоянно будут доказывать, что, в сущности, что это нормальные парни. С ними можно очень даже нормально общаться. Дружить, иметь дела - да! Вот, например, они имеют с ними дела! И даже успешные дела. И их (представляете!) до сих пор не убили!

Все это наглая ложь. Наступает ночь, отовсюду подкрадывается липкий животный страх. Приходит бессонница и ты, срываясь, кричишь на беспокоящуюся жену, и жена тоже беспокоится неискренне. Если знает. Если не знает, - тем хуже.

А потом неминуемо приходит день, когда после ничем не примечательного звонка начинают трястись ручонки, никак не ослабить узел галстука и секретарша испуганно пялится округлившимися глазами на разбитую вдребезги чашечку кофе и разлетевшиеся по ковру мраморные кубики рафинада.

Почему меня выпустили? Честно сказать, не понимаю этого до сих пор. Как бы там ни было - восемь дней в ледяном подвале, на ящиках из-под каких-то замков, прижимаясь к ржавым гармошкам батарей, прислушиваясь к цементному шарканью собственных шагов - и вдруг свобода. Обзовем ее осознанной необходимостью: честное слово, даже это ее не испортит.

От пальто пришлось сразу же избавиться - сбросил на скамейку, дабы народ не травмировать. Свитер сохранился - даже тачку поймать удалось. Бумажник мне красивым жестом оставили. Мобильник, конечно же, отобрали, все правильно, экономика должна быть экономной.

Жена, Лариса свет Юрьевна, к тому моменту дальновидно со мной развелась и проживала отдельно. Да-с. Дальновидное соло в отдельной квартире. В оформленной на нее нашей квартире. Я же квартировал в огромном, по музейному гулком жилище приятеля-пианиста, махнувшего на заработки ни дальше, ни ближе, а именно в Сеул. Что поделать, если любят там наших питерских клавишных забавников.

По мне, правда, такая безразборная и коллективная любовь чем-то напоминает газетный некролог. Деньги за это платятся и вовсе по цивилизованным меркам неприличные, но мое бурчание вряд ли здесь что-либо поменяет. Попробую исправиться: корейцы - истинные радетели-благодетели как Санкт-Петербургской Государственной Консерватории в целом, так и ее профессорско-преподавательского состава в частности. Черт, что-то опять не того.... В конце концов, где бы это, интересно, я квартировал, если бы земляки Ким Мер Сена не прониклись таинственной любовью к играм за фортепьянами? Загадочный народ, и надо быть ему за это искренне благодарными.

На Театральной, возле булочной, я по привычке поискал глазами свою красавицу-тойоту. Ничего более глупого с моей стороны,наверное, было не придумать. Как будто это не я еще два дня назад подписал генеральную доверенность на право владения, дарения, имения - до полнейшего обалдения. Кстати, не только на тойоту, не только.

Помню, я все пытался кого-то вызванивать - Славку? Ни один телефон не отвечал. Меня не хотели. Все было ясно - не ясно было только что с этой ясностью делать.

В стенах старого дома, добротного и толстого, тишина тоже была основательной и добротной. Дореволюционной, густой, как бабушкино варенье. Соседей не слышно, машин не слышно, иногда далекий гул катящегося трамвая - такой далекий, что и не веришь в него. Даже из сортира ничегошеньки не журчит и не булькает. Потому, как и там все солидно, на совесть. Настоящий просторный кабинет с представительной дверью и кованой медной ручкой.

Уселся я на продавленный поколениями задниц кожаный диванчик и, вместе с дрябловатыми сумерками, пришло горькое кофейное понимание: все закончилось. По крайней мере, здесь и для меня.

В огромном мешке со стиральным порошком закопана дистрофичная пачечка мордастых франклинов, и это все, что нажито непосильным трудом. Еще есть время, оно истекает. Есть рельсы-рельсы, шпалы-шпалы - у-ху-ху! Беги. Беги, родимый, куда глаза глядят.... Это еще откуда?

Хорошо помню сладенькую волну щекотящего ужаса, подернутый морозной анестезией живот, паркетно-лаковоя елочка, а на ней мои избегавшиеся за непутевой головой ноги. Прелые, пыльные, разъехавшиеся широким циркулем. Я хотел, я очень хотел встать. Отправиться на Финляндский вокзал, едва поспевая на отходящий поезд, впрыгнуть в стонущий жестяной тамбур...

Запыхавшийся и счастливый, я хотел стоять у открытого окна, всматриваться в проносящиеся полустанки-полустанции, нетерпеливой бессонной ночью прослеживать крикливые блики прожекторов на поскрипывающих пластиках купе и, конечно же, корзина роз на прикроватном столике! Разлапистая, как елка. Она рассказывала мне, что очень любит розы, моя милая... Моя милая и очень далекая девочка - розовые щечки, белый пушистый свитерок - мое Чудо... Господи, где ты, Чудо? Я так хочу к тебе, именно к тебе. Я любил тебя, чертов кретин. Просто я ошибся, скверно ошибся.

Охрипшие двери, пустынный мираж-стоянка грязно-желтых такси, - гладкая скрипучая обивка дивана превращается в просиженную люльку для рискового пассажира. Острый запах вечереющих улиц, где-то справа стремительно пролетела под мостом Нева.

Вокзал - сколько здесь камня! Красного, жилистого. Гранит? Мрамор? Я медленно перемещался между затхлыми кучами мусора, цыган, краем глаза отслеживал светящуюся татуировку часов под далеким, лохматым от пыли потолком. Я все-таки куда-то ехал: мир вокруг дрожал, раскачивался. Хотелось пить, но еще больше спать. Затем все стихло и я подумал, что наконец-то я там, где мне и следовало быть. Я хотел это увидеть - я увидел.

Сперва, забор - плотный, струганный, пахнущий свежими опилками. Сбоку притаилась ярко-зеленая кастрюлька "Москвича", у которой, кряхтя и постанывая, копошился неопределенный мужичонка в стеганых штанах и красной шапочке-петушке. Мужичонка то исчезал под распахнутым капотом, то с видимым наслаждением распрямлялся. В эти минуты полупотухшая беломорина оживала у него во рту и вспыхивала, подобно далекому фарватерному маяку. Симпатичный щекастый мальчуган заворожено наблюдал за этими действиями, как, видно не решаясь побеспокоить. Наконец, мужичонка окончательно распрямился, выплюнул папиросу в грязь, медленно обтер руки промасленной тряпкой и буркнул, не глядя на мальчика: -Позови-ка мать...

Мелькнули к дому маленькие резиновые сапожки - ярко-синие, покрытые растрескавшейся коркой глиняного теста. Звонкое мальчишеское "ма-а-а!", хлопанье дверей, тоскливое бренчанье собачьей цепи - мимо меня двигалась, не собираясь объяснять и останавливаться, чужая жизнь. А улица была моя, сказочная улица. Также круто она заворачивала к темнеющему лесу и все также, забыто и больно, пахла елкой и прогоревшими дровами.

- Чего, Коль?

Голос, ее голос, здесь, рядом. Рядом?

- Пойду до гаража...

- Чего это... пойду! Никуда не пойдешь!

- Мне самому... ну не могу я справиться... скоро ехать... надо... ты же сама...

Нескончаемые потоки слов складывались в полиграфические буквенные ряды, сворачивались в кольца. Печатное безумие вьюжило, мелькало, затем неохотно налипало на нескончаемую телеграфную ленту. Лента была повсюду. Висла, простроченная корявыми буковками на деревьях и заборе, неопрятными кипами множилась на раскисшей тропинке. Шуршащие бумажные комья были похожи на мячи для бассейна и еще на перекати-поле, а потом...

Я все-таки увидел эту женщину. С опоросившимся лицом и животом, топким и студенистым, как болото, с упертыми в землю на манер лыжных палок ногами, плиссированными складками подрагивающего жирка.

Нечеловеческий вой, звон бьющегося стекла? Посуды? Пальцы сжаты в побелевшие кулаки, перед глазами известковые осколки кофейной чашки, темные точки кофейной гущи напоминают тараканий кал. Скулящий звук обрывается - это всего лишь я, собственной персоной. Раскачиваюсь, подвываю не очень мелодично, пружинки скрипят - вот так я и съездил. К любимой. Не выходя из комнаты, really?

70.910. Жалею ли я о том, что не поехал за своей мечтой? Наверное. Хотя если допустить, что видел маленький кусочек правды, то уж лучше все будет, так как есть. В сказках не живут, во всяком случае, подолгу. Даже самую любимую книжку, в конце концов, закрывают и ставят на полку.

Колючая целина, темные избы чем-то напоминающие суровые старушечьи лица, закругленные скорлупки нечищеных крыш и, конечно же, снег, жгучий, едкий как аспирин.

Я закрываю вас, медленно и бережно. Я закрываю тебя, моя милая. Маленькую, пушистую, искреннюю. Закрываю прикосновения розовых пальчиков, отблески тающих углей в твоих ночных глазах, непрожитые нами дни, несуществующие вечера, неполучившуюся любовь. Я закрываю себя, сентиментального и расхлюпавшегося. Убогого и жалкого как прибалтийская независимость. Грязное привокзальное кафе, в котором дописываются эти нелегкие строчки, закрывается тоже и это соотносится одно с другим примерно как Кара-Бас и Кара-Кум.

Зима приближается, машина одряхлела совсем, ботинки текут - всмятку. А бриться все ж таки надо. Хотя бы через день. Да и с беленькой пора завязывать. Лучше лишний раз в баню сходить. Телевизор, видать, долбанулся башкой - показывает одно РТР...

Бабу, что ли, какую завести? Скоро брошу я все это.... Брошу к чертовой матери. Не могу больше. Разве то, что происходит со мной теперь, называется жизнь?

ПРОТОКОЛ

предъявления для опознания трупа

г.Зеленогорск 19 октября 2000 г.

Опознание начато в 12час.00мин.
Окончено в 12час. 45мин.

Следователь следственного отделения РУВД Курортного административного района Санкт-Петербурга лейтенант милиции Звягина А.Н., руководствуясь ст.164-166 УПК РФ, в присутствии понятых Мамбетова Рустама Исмаиловича, проживающего г. Санкт-Петербург, Большой проспект П.С., д.18, кв.1 и Гумбатова Али Ахметовича, проживающего г. Санкт-Петербург, ул.Большая Зеленина, д.5, кв.4, в помещении городского морга больницы Љ 41 при ярком электрическом освещении предъявил свидетелю Габибову Гуссейну Ашотовичу, 1959 года рождения, проживающего в г.Зеленогорск, пр.Ленина, д. 25, кв.192, труп мужчины, обнаруженный 12 октября 2000 года на центральной аллее Зеленогорского парка культуры и отдыха. Лицам, участвующим в предъявлении для опознания, разъяснено право делать замечания, которые в силу ч.3 ст.141 УПК РФ подлежат внесению в протокол. Понятым Мамбетову Р.И. и Гумбатову А.А. до предъявления для опознания разъяснена установленная ст.135 УПК РФ обязанность удостоверить факт, содержание и результаты предъявления для опознания.

Мамбетов

Гумбатов

Свидетель Габибов Г.А. предупрежден об ответственности по ст.307 УК РФ за дачу заведомо ложных показаний и по ст. 308 УК РФ за отказ или уклонение от дачи показаний при опознании.

Габибов

Вопрос опознающему Габибову: Можете ли Вы в предъявленном трупе опознать кого-либо из лиц, знакомых Вам?

Осмотрев предъявленный труп мужчины, свидетель Габибов Г.А. пояснил: "В предъявленном мне трупе я узнаю Сергея Георгиевича, как его все звали. Я часто видел его в принадлежащем мне кафе возле вокзала, куда он ходил довольно регулярно. Я с ним неоднократно разговаривал. Он лет на десять старше меня, по крайней мере на вид. Занимался частным извозом, у него была старенькая "шестерка" бежевого цвета. Был постоянным посетителем зала игровых автоматов на вокзале. Его знали очень многие. К сожалению, я не знаю его фамилии и места жительства. Но я могу назвать ряд лиц, которые, быть может, это знают".

Заявлений и замечаний от лиц, участвующих в предъявлении для опознания, не поступило.

Протокол прочитан вслух, записано правильно.

Опознающий: Габибов

Понятые: Мамбетов

Гумбатов

Старший лейтенант милиции А.Н. Звягина