Она не была похожа на бабушку. Вот совершенно. Они с мамой казались сёстрами, и бабушка при этом не выглядела старшей. У неё была прямая спина, длинное платье и множество странных украшений из дерева, кости, глины. А тёмные волосы без тени седины падали на плечи, по-змеиному закручиваясь на концах.
Со вчерашнего вечера я представлял, какой она окажется, моя бабушка. Старенькой милой старушкой в платочке? Бойкой полной пенсионеркой с короткой химией на голове? Седой, но статной дамой в очках?
Я ведь и не знал, что у меня есть бабушка. До вчерашнего вечера мы с мамой были одни на свете. Немногие друзья и соседи не в счёт, потому что когда пришла беда, мама сказала:
-- Макс, мне придётся уехать и лечь на операцию. Чем это закончится, неизвестно, поэтому ты пока поживёшь у бабушки.
Я тогда не подумал, что значит "чем закончится", а был так ошарашен существованием бабушки, что засыпал маму вопросами только о ней:
-- А где она живёт? Почему ты никогда не говорила? Она будет печь мне пироги и рассказывать сказки? Или это в деревне, и я смогу научиться доить корову и пасти гусей?
Да, в свои едва стукнувшие двенадцать я был весьма наивен.
Мама вздохнула:
-- Она живёт здесь, в городе. Я не говорила, потому что... сложно это всё, Максик. Думала, что никогда больше не увижусь с ней.
А потом мама обняла меня и долго сидела молча, а когда отпустила, сразу велела идти спать. Рубашка на моём плече оказалась мокрой.
Я сидел на кухне в бабушкиной квартире, а они с мамой разговаривали в комнате. Мне налили чаю, поставили на стол вазочку с конфетами и печеньем... Но мне не пилось чаю и не хотелось конфет. Я чувствовал -- почему-то только сейчас, но сразу очень сильно -- как надвигается плохое. Всплыли слова мамы о том, что неизвестно, чем закончится её операция. Я пытался убедить себя, что мама сказала "неизвестно, когда закончится", но понимал, что вру сам себе.
От волнения принялся ходить по кухне, разглядывать магниты на холодильнике, открывать крышки на многочисленных баночках и горшочках. Это не помогало. Я остановился у окна, в задумчивости ощипал герань, одёрнул себя и прислушался.
Здесь, у окна, можно было различить, о чём говорят в соседней комнате.
-- Ты знаешь, что всегда можешь рассчитывать на мою помощь. Надо лишь попросить, -- это бабушка.
-- Я и так попросила... о Максе. Позаботься о нём, пожалуйста, -- мама.
-- Само собой. Но я говорю о другой помощи.
Молчание, потом мамино:
-- Не надо.
Опять молчание. И снова мамин голос:
-- Вы поладите. Макс видит цвета людей, как и ты.
Потом бабушка говорила тихо, слов было не разобрать. А после дверь комнаты отворилась, и мама поспешно попрощалась с нами. Я даже не стал её обнимать, потому что понял: если обниму, не смогу отпустить.
В тот вечер мы мало говорили и рано легли спать. Бабушка постелила мне на кресле-кровати рядом со своим диваном.
-- Дома у меня отдельная комната, -- сказал я.
-- В другой комнате мой кабинет, -- ответила она. -- Завтра покажу, если тебе интересно.
Мне было интересно, и спать совсем не хотелось. Я собирался выпросить разрешение посмотреть кабинет сейчас, но тут бабушка начала петь:
Ледяным одеялом укрылась река,
Припорошены снегом её берега.
Спит вода, дремлет небо
Над зимней рекой,
До весны отраженье
Потеряв под водой...
Я проваливался в эту песню, в протяжный звон голоса и холодные картинки, что возникали перед закрытыми уже глазами. Мне хотелось согреться, я укутался в одеяло и улетел в сон.
Утро началось поздно. Я сидел голодный на кухне и ждал, когда бабушка встанет.
-- Будешь кофе? -- спросила она сразу после "доброго утра".
-- Мама не разрешает, -- ответил я.
Бабушка казалась удивлённой. Она смотрела сквозь меня, держа в одной руке турку и причудливо шевеля пальцами другой.
-- Но ты совершенно здоров. Кофе тебе можно, -- заявила она.
А потом, будто спохватившись, спросила:
-- А вообще-то ты что с утра предпочитаешь?
-- Кашу, -- ответил я и невольно покраснел.
Бабушка сказала не отрываясь от варки кофе:
-- Хорошо. Свари себе. Крупы там, молоко в холодильнике. А я завтракаю кофе.
-- Я... не умею сам. Мне мама всегда готовит... -- сказал я, краснея ещё больше.
-- Что ж, -- сказала бабушка задумчиво, -- есть повод научиться.
Видя моё смущение, она добавила:
-- Я покажу. Вроде бы, ещё не совсем забыла, как кашу варить.
Через несколько дней я уже вполне сносно стряпал кашу, жарил яичницу и чистил картошку.
Я привык к жизни у бабушки, к утреннему запаху кофе, к ледяной колыбельной по вечерам, к посетителям, с благоговением прикрывавшим дверь её кабинета.
О последних стоит сказать особо. Многие входили несмело, будто сомневались, правильно ли поступают. Почти все выглядели озабоченно, в напряжённых движениях и сосредоточенных лицах читалась проблема. Какая -- знала только бабушка. Ведь все визитёры обязательно плотно закрывали дверь кабинета. А выходили они окрылённые, расслабленные, поздоровевшие.
Я наблюдал за ними, пришедшими и уходящими, глядя через приоткрытую дверь комнаты, и старался угадать, что у них было, и чего не стало, или наоборот: чего не было, и что прибавилось.
Смотрел я так, как умел сколько себя помню. Сквозь одежду, сквозь кожу, туда, где по красным ручейкам крови неслись огоньки.
Я видел цвета людей, как говорила мама. Она не видела ничего такого, пугалась и запрещала мне говорить кому-нибудь об этом умении. Она даже просила меня не смотреть. Но в этом я, сколько ни старался, не мог повиноваться. Для меня было невозможным не смотреть и не видеть.
Бабушка о цветных огоньках заговорила со мной сама. Когда ушёл кто-то из посетителей, она спросила:
-- Ну, Макс, скажи: какие у этого паренька звёзды крови?
Я растерялся:
-- Какие ещё звёзды?
-- Может, ты называешь это для себя иначе. Но когда ты смотришь так, как смотрел минуту назад, то видишь именно их. Звёзды крови, разноцветные искры, точки, шары, игольчатые вспышки...
-- А-а-а... Я называю их просто цветом или огоньками.
Бабушка кивнула.
-- У него, -- я махнул на дверь, -- сначала были мелкие серо-бежевые огоньки. А потом, когда он вышел от тебя, стали крупнее и желтее.
Я почему-то застеснялся, но бабушка погладила меня по голове и я, осмелев, спросил:
-- А можно я тоже буду называть их звёздами крови?
Бабушка улыбнулась:
-- Конечно. Это они и есть.
Мы часто говорили о человеческих звёздах. Бабушка рассказала, что означают цвета, размер светящихся звёзд, скопления в разных участках тела. Мне открылся целый мир, в котором я мог читать людей как книги. Блуждающие огоньки наконец стали для меня ясными буквами, нотами. Звёздами крови.
Бабушка умела заговаривать кровь. Управлять ею движениями рук, напевами, состредоточением мысли. Она "перезаряжала" тусклые и больные звёзды, давала силу правильным, здоровым, нужным для человека. Бабушка могла и вовсе изменить цвет звёзд, а значит, и чью-то жизнь. Ведь цвет лишь показывал, чем живёт тот или иной посетитель, о чём он думает, какими чувствами наполнена его кровь.
Иногда люди выходили из кабинета, прижав ватку к пальцу. Это значило, что бабушка брала часть крови для скорейшего воздействия. Она объяснила мне, что каждая капля помнит круг, кровообращение в теле. Как частица океана, малая толика крови несёт знания о всём человеке.
-- А звёзды могут вытечь с каплей крови? -- спросил я.
Бабушка только хмыкнула. Это означало, что я задал хороший вопрос. Такой, на который и не требовался ответ. Это означало, что я понял что-то, уловил, и бабушка меня одобряет.
Люди платили ей за ритуалы. Многие платили очень щедро. Помню лишь одного, кто не заплатил деньгами. От этого мужчины пахло дымом, он был мрачен, а звёзды сливались у него цветом с кровью, их было трудно поймать взглядом. Что он хотел от бабушки, я не знаю -- как не знаю ни про кого другого, -- но когда он вышел, нервный и растерянный, я заметил, что вместо некоторых звёзд в теле этого мужчины зияет пустота. Он зажимал руку платком и беспокоился. Бабушка не вышла его проводить.
Когда за этим человеком захлопнулась дверь, я заглянул в кабинет. Бабушка склонилась над алтарём. Посторонний не отличил бы алтарь от обычного приземистого столика, но я-то знал, что это колдовское место: фигурка Богини, свечи, подношения... И звёзды, разноцветные звёзды, сияющие без оболочки человеческого тела. Засохшие капли крови, нанесённые на амулеты, камни, сухие листья передавали то, чем богат был их прежний носитель.
Бабушка, приговаривая, обтирала тёмным бархатом остриё ножа для бумаг, бережно сворачивала ткань, завязывала хитрым узелком и оплетала ремешком. Новый амулет светился тёмно-красным, звёзды крови, заключённые в нём, отталкивали своей силой.
Бабушка устало опустилась в кресло. Казалось, сама она совершенно обессилела. Я посмотрел сквозь неё и успокоился: её звёзды светились так же, как обычно.
Бабушка поймала мой взгляд:
-- Что ты видишь, Макс?
Я пожал плечами:
-- У тебя почему-то звёзды всегда одинаковые.
Мы не можем видеть свои звёзды, ни глядя на руки, ни в зеркале. Только чужие, но не свои. Бабушка спросила:
-- И какие же они всегда, Макс?
-- Ледяные. Как звёзды на небе. Как кусочки зеркала...
Бабушка прикрыла глаза.
-- Почему так? -- тихо спросил я.
-- Так я сама всегда одинакова, -- ответила бабушка, не открывая глаз.
-- Ты никогда не радуешься и не боишься? Ты... никого не любишь?
Бабушка открыла глаза и посмотрела на меня с удивлением:
-- Радуюсь, боюсь, люблю. Но... по-настоящему, сильно-сильно я никого полюбить не могу. И испугаться не могу.
Она помолчала, я не перебивал её молчания.
-- Я когда-то любила. Любила так, что чувствовала свои собственные звёзды крови. Я пылала любовью, Макс. Я отлюбила один раз на всю жизнь. Он ушёл, твой дед. Умер. Я тогда ещё ничего не умела, да если б и умела, не знаю, смогла бы помочь... Он умер, и ушла любовь, и горе постепенно ушло, и страх, и всё, всё возможное. Остались только белые пятна, напоминания о том, что было. Я живу по привычке и потому, что нужна ещё кому-то здесь.
Я крепко обнял бабушку:
-- Мне ты нужна.
И она обняла меня. Я тайком посмотрел -- её звёзды ничуть не изменились.
В тот же вечер нам позвонила мама. Она говорила, что всё хорошо, и скоро состоится операция. Что очень любит меня и скучает. И ещё много раз повторяла, чтоб мы не волновались за неё.
Не знаю, почему, но после этого я как раз и стал волноваться. Я помнил, что мамины звёзды крови в последнее время раскинулись чёрными цепочками-щупальцами в её груди, и представил, как эти чёрные щупальца хватают и душат, отравляют своей чернотой мамины лёгкие, сердце... Мама!
Я понял, что не могу сидеть сложа руки. Почему мама где-то далеко, в больнице? Почему ей просто не прийти к бабушке? Бабушка умеет лечить, она почти волшебница. Она помогает чужим, разве откажет собственной дочери?
А бабушка сидела после разговора холодная, как всегда. Не угадать было, что она чувствует и о чём думает.
-- Ты бы могла помочь маме? -- не выдержал я молчания.
-- Да. Если она попросит о помощи, я сделаю всё возможное, -- бесцветно откликнулась бабушка.
-- Но почему она не просит? Она же знает, что ты можешь исцелять! Почему вообще вы не виделись столько лет? Я ведь даже не знал о тебе! -- вопросы и выкрики рвались из меня. Я балансировал между злостью и недоумением.
Бабушка вздохнула.
-- Успокойся, Макс. Это всё от непонимания. Я слишком горевала,когда умер твой дед, и мне казалось, что больше никогда и никто не даст мне причины жить и делать хоть что-то. А мама... она тогда обиделась. Она не видела звёзд крови, но чувствовала, что я опустела и застыла в своём горе. И ей проще оказалось уйти, чем быть рядом с оледеневшей мной. Потом появился ты, и я ей стала вовсе не нужна. А может, она до сих пор доказывает сама себе, что справится без моей помощи.
-- Но она же приехала к тебе. И меня привезла. Значит, ей нужна помощь!
-- Она приехала только ради тебя.
-- Ну а если не ждать её просьбы, а просто помочь?
-- Так нельзя. Ничего хорошего из этого не выйдет. Тот, кто просит, принимает на себя ответственность за просьбу. Говорит миру, что ему это надо и он готов отвечать за последствия.
Потом бабушка замолчала, и казалось, что её молчание может длиться вечно.
Я пошёл прогуляться, крикнув ей из прихожей:
-- Я буду часа через два. Если, конечно, тебя это волнует.
Бродил по городу, чувствуя себя враз повзрослевшим, но не радуясь этому. С мрачным видом скрипел качелями на детской площадке, пинал кучи опавших листьев в парке. А потом вышел на мост.
Есть у нас такой пешеходный мост в городе, излюбленное место парочек и молодёжных компаний. Река внизу далеко, небо близко, и если облокотиться о перила, ты будто зависаешь где-то между. Между небом и землёй, между взрослостью и детством, между жизнью и смертью... Бесконечная синева, куда ни погляди.
Я блуждал взглядом в тёмном-синем небе, рыскал среди звёзд. Как же похожи они на бабушкины звёзды крови! Такие же далёкие, холодные, бледные и яркие одновременно. Сильные!
А внизу река отражала эту силу. И если засмотреться на звёзды в реке, можно подумать, что они настоящие. Вода отразит всё, что ей ни поднеси: и силу, и гнев, и уродство. И любовь покажет, если перед водной гладью возникнет любовь.
Долго я думал, стоя на мосту, и долго размышлял по пути домой. Мысль мельтешила на краю сознания, ускользала от внутреннего взора. Сначала я думал, что бабушка как небо, безразлична и величественна, потом решил, что она похожа на реку -- отражает холодность вокруг неё самой.
А подходя к дому, я наконец понял: бабушка как река из колыбельной, скована льдом и хранит воспоминания-отражения. Но лёд всегда тает по весне...
У подъезда на лавочке, в круге света от фонаря, сидели местные старушки. Я кивнул им, они проворковали что-то в ответ, а за спиной я различил слова "ведьмин внучок".
Бабушка ждала меня в напряжении. Видно было, что она рада моему возвращению. Но несмотря на это, ничего не было сказано. Ничего не проглянуло из-подо льда.
И я подумал, что так же точно замёрзну, если потеряю маму. Стать звездой, осколком льда и ничего не чувствовать...
Но мысль, что мама может умереть, хлестала и жгла. Я собрал весь огонь, всю смелость и взрослость, которые обнаружил в себе, и сказал:
-- Бабушка, пока я не замёрз, я должен помочь маме. Сам я не умею того, что можешь ты. А ты не хочешь помогать ей без просьбы. Поэтому я прошу за неё. Помоги!
Бабушка словно очнулась. Она внимательно посмотрела на меня, сказала:
-- Да, Макс. Так можно. Я помогу, потому что ты попросил.
Я с удивлением заметил, что глаза её блестят от влаги.
-- Ты очень сильный, Макс. Я полна сомнений, а ты -- любви. Ты берёшь на себя ответственность за просьбу.
Её звёзды крови всё ещё были похожи на льдинки, но уже тающие, тронутые теплом. И я подумал -- и крепко-накрепко поверил в это, -- что в проталинах скоро покажется цвет. Ласковый, яркий, весенний.
-- Ложимся спать. Завтра с утра ехать в больницу, -- сказала бабушка.