Соколов А. Н. : другие произведения.

Крысы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   ---

Альберт СОКОЛОВ

КРЫСЫ

фантасмагорическая история

   "Полчища хвостатых тварей осаждают город.

По-ложение катастрофическое. Увеличилось число

укусов и нападений на людей. Рассадниками грызунов

стали мусоропроводы, контейнеры для бытовых отходов,

стихийно возникающие свалки и... апатия жителей!"

   /из газеты "Т-ские вести"/

      Надо заметить, о крысах Афанасий Никитич не имел ни малей-шего достоверного понимания, а руководился только что всякими, какие оказывались на слуху, байками да собственным неувядаемым воображением:
      "... И когда крыс стало слишком много, они окрысились и ста-ли пожирать друг друга, пока друг друга совсем не пожрали.
      ... И когда крыс стадо слишком мало, а провианта им было в достатке, они стали жирные и глупые, и в конце концов до единой вымерли, без ловушек и кошек.
      ... Люди уже порядочно окрысились на тесном им белом свете, и малосельные, без должной ныне охраны пространства России, стали им как бы обетованной землей для cброca избытка приплода.
      .., Приснодева тогда заплакала и отняла своя покров от спа-саемой прежде Храмины, увидав, что безмолвная паства оскудела душой и отринула Духа Святаго, соблазнившись звонкой монетой.
      ... И когда разных носатых kрыс пришло отовсюду несчетно, они без сытой на дармовщинку кормежки окрысились сверх предела и начали пожирать друг друга, и не надо было ни капканов, ни мурок, ни санэпидстанций, ни комиссаров, пускай даже в пыльных шлемах.
      ... Но пришлые крысы, нажравшись друг другом, и пошатнувшись умом от диковинного приволья, совсем позабыли смысл и таинство деторождения и вскорости перевелись, хоть и носились белозубой трусцой за приманчивой фигой заокеанского дядюшки.
      ... Фига - она фига и есть".
      Такими вот фигуральными изречениями Афанасий Никитич обо-значал в полнотелой "блезирной тетради" свое - тоже блезирное - отношение к тем шутовским временам безвременья, свидетелем коих сделала его проказливая насмешница или, буде угодно, насмешливая проказница, поименованная в языческом Риме Фортуной. В сущности, полагал Афанасий Никитич, любая на выбор жизнь всегда состоит из блезира и для блезиру, оттого вся она в бестолковой нежданности фокусов и капризов, от которых - то в жар, то в зноб, то в кавардашку. Отсюда первейшая максима!
      "... Одни отрешенные от суеты изгои знают истинную благо-дать непричастности к лютой цивилизации крысократов, где самого слабого пожирает более сильный, а того - еще более сильный и так далее до самого-самого сильного, который сдыхает от несварения".
      ' Между тем, вплоть до жуткого Вавилона, случившегося от наше-ствия прорвы хвостатых монетаристов, Афанасий Никитич Жавель чис-лил себя не в блаженных изгоях, а по разряду вполне приличных и даже совестливых сограждан достойнейшего из государств. И если, не разумея того, чинил или мыслил, или не допускал изъян, то, дога-давшись о том, спешил исправить оплошность, не страшась публично признать себя виноватым. Подобное поведение привносило в его быстротечную жизнь некоторые неудобства, однако, чего бы иного, по правде сказать, он ничуть не хотел.
      Словом, Афанасий Никитич был заурядный, как многие, обыватель. Когда же приспел реформаторский вражий зуд, его с треском выкинули со службы за неуместные хи-хи-хи на предмет антипартийной случки с нью-йоркской Девой Свободы, а также, напротив, партийной смычки с демократией, рынком, педикулезом и балаганного детства инаугура-ции
      "Впереди всех сидящего", что на латинице - "президент", а на кириллице - "председатель". Никакой, хоть бы крохотной, разницы. Разве как между черной заокеанской сукой и белым отечественным кобелем. Всего-то!
      Признаться по чести, этот впередивсехвидящий Форейтор, управляющий цугом мышевидных хамелеонов, не вызывал у гражданина Жаве-ля никакой, чтоб особой, симпатии. Впрочем, и никакой, чтоб особен-ной, антипатии тоже. "Так себе, Ванька на передке", - вежливо выражал он свое эксклюзивное мнение.
      Вполне сообразным представлялось ему и неистовство полово-зрелых толп, взахлеб скандирующих имя инаугуранта. На первых по-рах, естественно, во здравие, на вторых поpax, естественно, за упо-кой. Эти сценки затменья людского рассудка подвигнули Афанасия Никитича спроектировать себе в голове иную, в иных временах дер-жаву, где светлая психика ее обитателей совершенно могла обхо-диться без вмешательства тьмы клиницистов. Однако своенравное обращение с Его Величеством Хронотопом обернулось затем странным смешеньем событий, о которых нельзя было утверждать, какие из них действительные, натуральные, а какие - фантомы, облеченные в некую транстелесную плоть. Но не будем забегать наперед, ибо молвится: каждому овощу - своя осень.
      А покамест по своей невостребованности околевающим в тупике цивилизации веком Афанасий Никитич от нечего делать вспоминал себя, каким был он в исшедшие годы где-то долгой, а где-то и как бы неподлинной жизни. И мстилось ему, что он, зевая, смотрел длин-ную мелодраму, населенную второсортными, не интересными ему лице-деями, которые все, к его изумлению, носили его законное имя, его физические черты, его галстуки и пижамы. И когда он смекал, что эти ничтожные лицедеи были его несомненными воплощениями, ему становилось так скучно, как не приведи никому Господь, Увы, искро-метная дева Фортуна никак и ничем даже походя не задела своим колесом его пустоцветного обывания.
      Хотя, что уж греха таить, где-то там, в провинциальных уемах души светлячками мерцал призрак неукротимой надежды: вот-вот и ОНО совершится. Что такое это ОНО Афанасий Никитич не мог и не желал называть, потому что тогда это было бы не ОНО, а нечто впол-не очевидное и уже оттого не чудотворное, но обиходное. Да и су-дьба тех, кому ОНО улыбнулось, вряд ли сложилась счастливее, чем его флегматическая юдоль.
      "... И чем больше в горние тверди отходит всяческих горе-мык, тем все больше долу гнездится крыс, потому что по правилам кармы сущности неприкаянных мертвецов перемещаются в тушки по-ганых тварей. Если много на свете злобы, коварства и подлости, то впоследок настолько же возрастает крысиное воинство,
      ... Сдается мне, все мы - от Кремля до самых до амбаров - суть прикинувшиеся человеками пасюки.
      ...Олин бы вопрос задал Богу: ЗАЧЕМ так? Или Он тоже в раздумье?"
      Правда, сперва Афанасий Никитич обратился с вечным вопросом не к Вседержителю, в которого не то что не верил, а как бы раньше просто не мыслил, чего там деется на небеси, поскольку мыслил о материях куда более прозаических, каких в суматошливой бренности городилось всегда сверху меры. На той же, к примеру, службе.
      Раскусив сокровенную сласть своей безработной вольницы, он поначалу, будто выпущенный из осточертевшего стойла орловский рысак, резво помчал в чудные философские палестины, Но уже на Кон-фуции заспотыкался. Когда же достиг Фейербаха, бесповоротно ре-шил: никто ничего не знает, как оно в самом деле, а только все без разбора тешатся - кто скажет ловчее и заковыристей доселе неоглашенную глупость. Вот тогда и завел он себе обычай озоро-вать на страницах "блезирной тетради", дабы не очутиться в обоз-никах общечеловеческой моды на мировое мышление. Однако записи Афанасий Никитич кропал от случая к случаю, потому что глупости - они ведь тоже, коли отменные, не изобильной россыпью под ногами, а под стать бисеринке в навозной куче.
      Никаких потрясений, кроме как нерегулярных подачек по без-работице, для гражданина Жавеля в общем и целом не существовало. Существовал он сам. В сносной, хотя бы и нищей, единоличности. Просыпался то рано, то поздно, когда хотел, а не по трезвону верту-хая-будильника. Справив всю обязательную гигиену и перекусив, че-го Бог послал, приятно располагался затем под сенью домашнего ле-са. Тут необходимы кой-какие подробные пояснения.
      Дело в том, что когда Афанасий Никитич вынужденно распрос-тился со службой, один из его подельников - юркий, но прибабахну-тый спец - притащил вязанку прутков китайского /так и сказал!/ дерева и посоветовал разводить их вместо цветов ради эзотериче-ского /так и сказал!/ равновесия духа. Место, где в кадках наты-каны были саженцы, скорее всего, находилось над эпицентром геоаномальной, как толкуют новые академики, зоны. Младая поросль буйствовала необыкновенно, отхватывала себе все новую квадратную площадь, тянулась ввысь, наливалась упругими лощеными, как сальные крысы, листьями, не благоухала, но кислорода нарабатывала в потемках столько, что дышать становилось невмоготу.
      Поразительно, что Афанасий Никитич желал да не мог прекратить это никчемное предприятие, хотя смутно предчувствовал: грядет, ох, грядет что-то неладное. Вот и огоньки замерещились по ночам в глубине меж корявых стволов, и омраченье ума накатывало, когда подолгу вроде как перешептывался с деревами, особенно если для форсу подпускал иноречные перлы-мутры: консенсус, к примеру, или, к примеру, спикер, или того непристойней - гайдар. Деревья тут принимались грозно гудеть. Пусть этого гуда никто ни на герц не слышал, а вот, поди ж ты, гудели! Без слов, а понятно!
      "... Сначала было не слово, была телепатия. И тогда все зна-ли всю правду о каждом. Потому что задние мысли были, как на ла-дошке. И людям это было невыгодно, так как они были люди. Тогда залезли в Едемский Сад и нарвали без спросу яблок, кто - добра, а кто зла. И стали делить и не поделили, и начали друг на дружку орать, чтоб, совравши, урвать себе больше. Отсюда пошло Слово. И Слово было Ложь. Федор Иванович Тютчев так и сказал: мысль изре-ченная есть ложь. Значит, и Бог есть Ложь? Ведь сам любимчик Хри-ста Иван Заведеевич Евангелист так и сказал: и Слово было Бог.
      ... Люди в хитрости переплюнули крыс, чтоб сноровистей обчубайсить друг дружку. Напропалую клянутся Всевышним и здесь жe, прямо под Ним, грабят, хамят, убивают. Если Ложь есть Зло и если Ложь в Слове, а Слово есть Бог, то Бог и есть первейшее Зло. Не было Бога - не было Слова. Не было Слова - не было зла. Был Зо-лотой век. Человеческий, а не людской. Людская у нас испокон для холуев, лакеев и крыс. А также для интеллигентов.
      ... В очереди за протухшим минтаем Шляпа при галстуке гово-рила: буржуа и культура - несовместимы. Генетически. Трагедия, однако, не в этом, 'Трагедия в непонимании этого. Лопахины вкупе с приват-доцентами и челкашами, дорвавшись до власти и наших сбе-регательных вкладов, первым делом сводят под корень вишневый сад культуры. Буржуа - это маргинальный выброс нации на распутье.
      Любая цивилизация, продолжила речистая шляпа, во всех ее проявлениях противоестественна, а следовательно, противочеловечна, она устрояет обывание вместо жизни. В этой подмене - главная фальшь науки, демократии, интеллигенции, то есть верхушечных обывательских биоструктур, уничтожающих ради избыточного потребления саму Жизнь на Земле... И еще много чегo говорила помятая Шляпа /при галстуке/. Сколь непонятно, столь и обидно. Выходит, я, обыватель Жавель, вроде как бы пособник крысьему богу Мамону, то есть богу горластого Зла? Впрочем, я не из "верхушечных", а из "недоизбыточных", из "уничтожаемых". Крысократами.
      ...Может, все ж таки есть и добрый к нам Бог? Альтернатив-ный. Иначе сказать - бессловесный, Мыслями сообщающийся".
      Однажды в поисках доброго Бога Афанасий Никитич забрел на бесплатное шоу заезжего проповедника респектабельной протестан-тской секты. Под рояль, на котором бренчала не лишенная пикантно-сти дама, пастор пропел на клекочущем языке томный блюз о Христе.
      - Как вы наверняка сообразили, братья и сестры, в псаломе провозглашается: Иисус любит всех. Непременно и нераздельно всех. Наверняка в том числе и вас. А сейчас давайте все вместе подпоем дорогому мистеру гостю, несущему нам единственно светлый свет Хри-стовой цивилизации.
      Сказав это, переводчик в экстазе взмахнул рукой. Мистер гость, притоптывая, повторил куплет, и еще повторил, и еще. Атеисти-ческий театральный партер замычал что-то там в унисон, а право-славные бабушки, соблазнившиеся получить здесь в дар хоть какую, а все ж таки Библию, закрестились, стойко сомкнув уста, иные же по-тихоньку сплюнули, чтоб от греха подальше.
      Потом мистер пастор показывая, как надо держать осанку, что-бы стать удачливым бизнесменом, как извлекать из чего-ничего пусть даже ломаный цент, как, не гнушаясь, мыть ноги единоверцам, хоть и начальникам. Все это, дескать, любезно Божьему Сыну. Потом наставлял, что следует кушать, а чего, ну никак не следует. Бананы, ананасы и прочие киви - пожалуйста, жуй. А свинину - бр-р-р - самая пакостная скотина! На Филиппинах лично сам наблюдал, как из-под присевших опорожниться островитян какашки аж на лету выхватывает. Вот свинья! И еще разным чем вдохновлял набившихся в зал непросвещенных аборигенов светильник заморского разума.
      "... Поучал, как диких туземцев, по какому мировому шаблону пристало теперь нам жить. А вот наш Миклухо-Маклай НАучал папу-асов и сам НАучался от них.
      ... Как славно быть не пастором, а папуасом. Даже, если без мистера Бога. Хватит и Божьей Матери. Потому что каждая мать носит во чреве Бога. Это после - кто мистер, а кто - человек, кому какашки, а кому - буженинка под соусом. С хреном".
      Между тем, на дворе было столетие, которое было. Нувориши /от корня "вор"/ азартно крутили валютную белку в банковском колесе. Пролетарии собирали и раскидывали булыжники. Всеми за-бытые старики выбрасывались из окон. Заштатные клирики прытко скакали в трибунные лирики. Прогрессивный бомонд пестрел прос-титутками, мародерами, журналистами-флюгеристами, алкашами свобод-ных профессий. Демократия распускалась пышным махровым цветом. Крысы сновали. Короче, на дворе стояла погода.
      В эту погоду Афанасий Никитич высовывал из квартиры нос только при крайней нужде: продать ли Брокгауза вместе с Ефроном, когда разваливались башмаки, или покормить ничью одноглазую пси-ну, неустроенную, как весь загаженный пасюками мир, иль поглазеть на мельтешение в небе оборзевших донельзя тарелок из никак не опознанного субстрата. Последнее особенно занимало его, посколь-ку в домашнем лесу, о котором шла выше речь, появлявшиеся огоньки крутились очень-очень похоже на НЛО, и природа их тоже была совершенно неясной: то ли из другого пространства-времени, то ли обычная чертовщина, то ли гениальное поврежденье ума.
      Осуждать ли гражданина Жавеля, впавшего от безделья в детс-кую ересь, если даже погрязшие в нетленных трудах самодеятельные академики учиняют такие гипотезы, что и у бездыханных покойников дух восторгом заходится? Ну как же! Семислойность информполей по-зволяет, де, эманациям биоэнергетических потенций мозга без малей-шего участия в сексуальных манифестациях возрождаться, перерожда-ться, зарождаться и вырождаться в иных присутствиях и интерьерах. Даже во времени можно мотаться подобно зачуханным "челнокам"!
      Взять, к примеру, империи - Римскую и Российскую. Они как бы разделены годами эемлевращения, но как бы и связаны в параллель. Ровно через семнадцать веков не то будущее совершается в прошлом, не то прямо наоборот. Установлено: в Юлия Цезаря безусловно все-лились флюиды Петра, Нашего, разумеется. Великого. Или Первого, Кому как заблагорассудится. Все деяния сих императоров удивите-льно одинаковы. Есть и полярное мнение: нет, мол, Юлий преобразил-ся в Петра! Все зависит от точки прозрения. Одни утверждают, что время течет туда, другие спорят - сюда, а третьи незыблемы в убеж-дении - не туда и не сюда, и вообще никакого времени нет, а есть всего лишь стоячий миг. Тут не то что сам черт - любой всенарод-ный Форейтор и ногу, и голову сломит: не то врезать туда, не то врезать сюда, не то до поры не хорохориться.
      Афанасий Никитич, не терпевший лихих загвоздок даже на служ-бе, решил сам положить этот ребус про семнадцать веков на обе ло-патки. Благо кое-какое материальное обеспечение - вот оно, под руками. Китайские деревья - раз. Целый лес! Два - огоньки в ле-су тусуются неспроста. Уфологи потрохами клянутся, с такими, мол, инопланетными вояжерами контактеры земные мыслишками перекидыва-ются: как и что, почему и зачем. Очень умные сообщаются благоглу-пости. Не уступят вестям-новостям да зазеркальным итогам.
      При солнце в домашнем лесу Афанасий Никитич испытывал нео-долимую тягу поспать. Через заросли он пробирался к заветной лу-жайке и ничком упадал в духовитую траву. Дремота моментально овладевала им, а вслед увязывались прекрасные сновидения, которых он никогда не видел. Пробуждение заставало его, к его изумлению, не в ландшафтной среде, но восседающим за конторкой с наклонной доской, где теснились листочки "блезирной тетради", испещренные новыми /как успел?/ знаками скорописного текста.
      "... И крысы завладели теперь всей Землей. И не стало ни пяди никому из богов: ни Аллаху, ни Саваофу, ни Зевсу, ни Просвет-ленному, ни Ахурамазде, ни Пань Гу, ни Сварогу, ни кому из других. Стал идол Мамон всем Господь на Земле. И теперь, что ни крыса, то - господин. Прочие, кто помимо прижился живой, в челядинцах у них, в примаках и холопах.
      ...И так жить можно. Но нельзя!
      ... А как там семнадцать веков? Вглубь и ввысь? Шарада! Коль хочешь ее решить, то поди-ка туда, догадайся куда. Там пень-ерепень ладит тень на плетень. Там светит луна на все времена. Там царь окаян - Диоклетиан".
      Шарада... Шарада... Хотя какая шарада? Все ясно, как Божий день. Просто нужно в ночь при луне пойти на лесную прогулку. Пень только и может быть там, где деревья. Как раз на опушке во-зле лужайки, чтоб тень от него ложилась. В глухомани - ни свету, ни тени. Сплошной безысходный мрак, и невидимый филин в предвкушеньи поживы рад-радеханек ухает:
      - Ух, хороши уважаемые даме и господа! Ух, толсты, ух, жирны, ух, душенкой темны... А хвосты... Ах, хвосты! Что ни хвост, то - ух-ух, дивиденд, что ни клевый какой дивиденд, то - ух-ух - пре-зидент, что ни клевый какой президент, то - ух-ух - паразит. Ух, от пуза буду я сыт! Ух-ух-ух-ух...
      Да, а вот Диоклетиан - это, конечно, шарада. Это тебе не ух-ух. Но если при лунном свете да при неопознанных чудо-юдо небесных тарелках оказаться в лесу на лужайке, неужель и тогда шарада не расшарадится? На всякий каверзный случай Афанасий Никитич при-нял под вечер ванну, облачился в свежайшее /из невозобновимых за-пасов белье, есть себе не позволил. Мало ли что... Часы как-то звонко тикали, однако не торопились. Быстро смеркалось.
      Луна, между тем, развела вялоплывущие облака, соскочила к чер-ной дыре окна, стремглав нырнула в апартаменты и, задрав, как говорится, штаны, помчалась в небо домашнего леса. Никто из дальних и ближних по зарубежью ничего этого, разумеется, не заметил, посколь-ку луна шустрила в тринадцатом измерении.
      Все было ужасно обыкновенно. Бережливый Жавель погасил в комнате свет и налегке потропил хоженой просекой. Большая Медве-дица подвигалась над ним, а точней, вместе с ним, но справа. Селена лениво перемещалась по левую руку. Ничто ничего не предвещало. Филин умолк. Ветер утих. Изумрудного цвета лужайка обнаружилась, где подобает. И даже какой-то пенек маячил на той ее стороне. Пахло сандаловым маслом и подметками внове обутых сандалий.
      Когда до пенька оставался пустяк, от силы десяток шагов, Афанасий Никитич узрел на тычке лучащийся мухомор, только вверх тормашками. "Странно, - подумал, жмурясь от ядовитого излучения, - странно... Ноги нейдут. И в черепе вакуум". И тут он как бы ли-шился чувств, но, мигом очнувшись, как бы забыл о том.
      Солнце уже склонялось к закату. Они с Исидором поднялись по южному скату холма, миновали храм двух богов - Пнефероса и Петecухa, пересекли широкую площадь, потом по узенькой пыльной улоч-ке чуть-чуть спустились по северному откосу и вошли в дом, встре-тивший их горестным плачем женщин.
      - Во-от... насправедливился... насовестился... назаконился... теперь собирай черепки, - корила Исидора, утирая слезы, его благо-верная Талес. - Вот тебе и кувшин. Вот тебе и горшок. Вот тебе и секстарий... Медный котел и то - в лепешку... А на сошник, на пресс погляди.... A-a-a-a... - и она принялась усердно будто бы рвать волосы на голове. На своей.
     - Черт знает что, - выругался Исидор. - Чья это дель-то, а?
      На следующий день, потрудившись в питакионе, то есть в това-риществе по выращиванию фасоли для армии, а затем поправив оросительные канавы на других участках, арендуемых Исидором под посев, пополудни они отправились к деревенскому писцу-бакалавру, а может, даже магистру, дабы по всем формальным канонам составить петицию против охальников.
      Расспросив все подробно и проворно пошевелив мозгами, кладезь премудрости по имени Бурбульон живо состряпал жалобу и медленно с пафосом прочитал:
      "Аврелию Геронтию, препозиту пятого пага, от Аврелия Исидора, сына Птолемея, из поселения Каранис.
      Владея невеликим количеством пашни и будучи занят ее обра-боткой, не имеющий никакой склоки с кем-либо в нашем селении, но ушедший в свои дела, я не ведаю по какой причине вчера в середи-не дня, когда я был в поле, несколько собутыльников из новых, как их зовут, египтян, все из нашей деревни, без какого-либо повода с моей стороны, много выпивши вина и благодаря своему богатству уверенные в безнаказанности, напали на мой дом, сорвали дверь и, попав внутрь, разбили всю имевшуюся для домашнего пользования утварь, утащив, что нашли в жилище, и если бы находившиеся там женщины не подняли крик, эти новые египтяне с иудейской, по слухам, пропиской разрушили бы и жилище. Так как столь великое их бесс-тыдство подлежит должному по операторскому Эдикту, иначе Указу, возмездию, то я вынужден подать это заявление с просьбой, чтобы могло быть взыскано с них предписанное Законом, и я был доволен".
     - Ну что? - как всегда восхищаясь собой, спросил Бурбульон.
      - Ладушки?
     - Наверное, Талес в чем-то права, - задумчиво произнес Иси-дор, - Наверно, когда мы с Полимоном докопались до лихоимства администрации... Помнишь, ты сочинил нам письмо в префектуру?
     - А как же! Самому префекту Юлию Юлиану. Там что-то про...
     - Да. Мошенники обложили тогда незаконным налогом всех жи-телей нашей деревни и присвоили денег триста талантов. Да хлеба сколько в придачу. А? Помнишь, Бурбульон, сын почтенного Тимурида? Да еще пятьдесят шесть талантов компенсации от государства за поставку в войска кож и кобыл... А помнишь, мы и бывшего препозита в тот раз уличили, как он двух ослиц поддедюлил, купленных сообща за сорок талантов? А еще сорок пять талантов из казны, мироед, прикарманил. И для собственных нужд без церемоний брал ослов деревенской почтовой службы. А, Бурбульон?
     - Так их выгнали с должностей. И штрафанули - аж ой-ей-ей!
     - Не-ет, почтенный сын Тимурида, это им, как укус от навозной мухи. Столько успели нахапать, что никакой тебе штраф им не поме-ха, чтоб на Элладу ко времени смыться. А мне, пока могут, отмщают. Присмотрись, кто на дом мой напал. Вот и зерно на току те же са-мые поджигали. И потравы скотом не единожды были. А-а, что там... Сытый голодному не товарищ, - заключил сокрушенно Исидор,
     - Все, как у нас! - окрыленно воскликнул Афанасий Никитич, когда они вышли из облицованных греческим камнем палат как бы праведного бакалавра, или даже магистра, коему земледелец Исидор отвалил за цидулку мзду в особо крупных размерах. - Паразиты наши и ваши - так тютелька в тютельку! Разные нувориши, фуршетные лизоблюды и тому подобные элитарные сливки. Воистину сливки! Из... сливного бачка! Как-то некий финансовый туз... ну, в телеящик его посадили... так он из ящика весь-весь Божий свет всполошил: братья, говорит, Карамазовы старуху-процентщицу кокнули! Представляешь, Исидор, не Раскольников, а те самые братья?.. А?.. Э-ли-та!
     - Кокнуть - хоть кому нехорошо. У меня дед - покойный Панкратий - спекулятором в войске служил...
     - Спекулянтом?!
     - Нет, спекулятором. Вроде как бы чекистом. Он уж точно б дознался, кто там брат, а кто сват... В городе стоял его легион. В городах полно параситов. Для того они и города. Хлеба и зре-лищ им подавай. А мы, земледельцы, знай, вкалывай без продыху, выращивай хлеб для параситской утробы... Главные параситы - те, что в начальниках, - так еще всучат тебе казенных каких неудо-бий: хочешь - горбаться, не хочешь - как хочешь, а налог - вынь да положь. То натурой, а то деньгами. Вот и крутись, фермерствуй, так сказать... Не-ет, если ты честный, в зажиточные нипочем не вскарабкаться. Вся зажиточность не от работы, от воровства.
     - Ну-у, Исидор, ты по нашим примеркам так красно-коричневый...
     - Солнце у нас такое. Знойное.
     - А если еще интеллигентней, то бишь цивилизованней опреде-лить, то - быдло ты и совок.
     - Ну что ж, - согласился Исидор, - Язык без костей... Так копию я у себя к документам подклею, а саму эту петицию попрошу будь друг, отдай по пути препозиту Геронтию. Я же в поле бегом поспешу: работы, сам видел, по горло.
     - Обязательно, друг мой, Геронтию передам.
      Афанасий Никитич взял свернутый в трубку папирус и, проща-ясь, по братской привычке крепко стиснул ладонь земледельца из Каранис, что в пределах фаюмской долины близ Нила, где тогда им-ператор Диоклетиан разбирался с мятежником Ахиллесом, бунтовав-шим против неудержимого роста цен на продукты и на услуги.
      На конторке чуть теплился огарок свечи. Потому что в отде-льно взятом неплатежеспособном, а способном невесть на что реги-оне экономили электричество. То самое электричество, которое - советская власть плюс оно самое. Та самая власть, которую кокну-ли по пасючьей указке "три танкиста, три веселых друга - экипаж машины боевой". Тот самый, прямо сказать, очень веселенький эки-паж из той самой, прямо сказать, очень советской песенки. Да, тог-да еще крысо-масоны рядились в очень советскую шкурку. Но это к делу совсем не относится, поскольку в данный полночный момент Афанасий Никитич бдительно бдел над своей "блезирной тетрадью".
      "... Крысы - они везде крысы, они всегда крысы, и нет от них спасу ни трусливым слонам, ни народу какому. Все сгрызут: что до дырки в бублике, что до щели в плывущем днище, и - только их и ви-дали. А видали их в Санта-Крус-де-Тенерифе. Под утомленным солн-цем на пляжах нагуливают хвосты. То есть жируют. А те, кто без хвостов, с обглоданным кораблем ли, с утлой державой ли утопают в пучине. Ибо не крысы, а Божьи твари. Крысы и змеи - от Вельзевула.
      ... А Исидор мне говорит: никто не равны перед ликом жизни, все равны - перед ликом смерти. Глупость, конечно. Потому и пишу.
      ... Не спросил - даже в голову не пришло - на каком языке мы калякали? Не на варварском же, альбионском! Как нынче у нас, влекущихся в тартарары стараньем наезжих и местных светильников излюбленной крысами тьмы.
      ... Геронтий - вот препозит! - хотел папирус пихнуть под сукно. Но я пригрозил самим императором, и тут же все порешилось. В пользу Исидора-земледельца. В кои-то крысиные веки!
      ... Кстати, об императоре..."
      Вдруг за окном начался фейерверк. "Чего это ради в стране, прогоревшей дотла? Иль опять политический год открывают? Или несчетно какой юбилей?" - мимоходом подумал Жавель, собираясь опочивать и почувствовав, как молодеет. Духом и телом. Что еще за притча такая?! Или лупин, что ел у Исидора, оказался на диво экологически чист? Или работа на грядках взбодрила? Но тут же мелькнула догадка: что-то грядет! А невнятного цвета огни би-лись в стекла окна, очаровывали, увлекали.
      Между тем, уже завтра наступали календы. Майские. Так что молодость духа и тела представлялась весьма судьбоносной. Афа-насий Никитич придирчиво осмотрел специальное помещение, отве-денное под пиршество портняжной коллегии, пересчитал плетеные корзиночки с подарочными наборами - хватит ли всем? Проверил на всякий случай сохранность и благолепие как бы хоругви с изо-бражением Отца отечества и народов, а также как бы гильдийского знамени для первомайского шествия. Потом заглянул на кухню, про-бежался глазами по росписи всего, что закуплено к подготовке бесплатного угощения: пять ягнят, поросенок, в достатке белого хлеба, три секстария дорогого вина, два квадранта и тоже две гми-ны обычного. Ну, и так далее: уксус, салат, в меру соли и лука.
      Афанасий Никитич оправил непривычную в носке одежду - рим-скую тогу с пурпурной каймой, отличающей декурионов, - величавой походкой, достойной свободного гражданина, продефилировал по за-пруженной горожанами площади. Ликторы с розгами расчищали в галдящей толпе надобный ему путь. Обстановка тем временем накалялась.
     - Эдикту - нет! Неподконтрольным ценам - да!
     - Ростовщикам, спекулянтам из вольноотпущенников - хвала! Они фундамент рыночных катавасий!
     - Императора - на рельсы!
     - Кто не может, да не ест!
     - Порок - не порок! Это локомотив цивилизации!
      Так кричали одни.
     - Императору - слава!
     - Инфляции - нет! Стабильности цен - да!
     - Из грязи да в князи! Долой вольноотпущенников-обирал!
     - Нажива - нравственная деградация!
     - Труд, справедливость - основа согласия всех!
      Так кричали другие.
      Гвалт успешно усиливался. Дело шло к рукопашной. Но тут появились преторианцы. Завидев суровых гвардейцев, площадь тот-час притихла, заиграла почтительными улыбками.
     - Возьмемся за руки, друзья! - упоенно призвал разъяренных противников самый задиристый из Катилин - сын серого Лупуса.
     - Возьмемся! Возьмемся! - ответила эхом толпа и разбрелась восвояси. Предпраздничный митинг трудящихся и параситов был ра-дужно завершен, инцидент разблокирован, неумолимые преторианцы откомандировались в казармы.
      Намереваясь известить императора о всенародном волеизъяв-лении ремесленной публики на предмет введенья Эдикта о государ-ственном регулировании цен и зарплат, Афанасий Никитич оставил ликторов у входа в дворец, предъявил привратнику партбилет ника-кой партячейки и медленно двинулся в тени галереи. Перистиль был чудо хорош! Ну, прямо метрополитен имени Владимира Ильича!
      Спустившись по трем широким ступеням, Афанасий Никитич освежился водою фонтана, возносящего струи в середине вымощенного импортным лабродоритом двора, затем, но уже по семи ступеням, поднялся к центральному портику с узорчатой дверью, за которой рас-полагался зал для очень пристойных саммитов и круглоугольных столов. Крысы здесь не держались. Хотя беспечно шныряли поблизо-сти - в дурнопахнущих стойлах с иномарками пржевальской породы.
     - Аве, Диоклетиан! Декурион тэ салютант! - в приветствии вскинул десницу Афанасий Никитич.
      Слегка асимметричное лицо императора, помеченное шрамом на левой щеке и презрительным изгибом верхней губы, выражало не столько надменность, сколько усталость. Две тяжелые складки на лбу и сдвинутые к переносице брови выдавали озабоченное размы-шление.
      - Напомни, декурион, где встречал я тебя. В горсовете? Или в коллегии кузнецов ты патроном? Или башмачникам покровитель?
     - У портных. Обшивают легионеров.
     - Это важное ремесло. Что говорят они об Эдикте?
     - Благодарны, клянусь Геркулесом! Беспредел наглецов укротил. Недовольны, клянусь Геркулесом! Слишком жесткий тариф на зарплату.
     - Объясню тебе, декурион, какова государственность мне доста-лась, - усмехнувшись, сказал император. - Суть ее криминальна: хитроумные запоры у одних, хитроумные отмычки у других.
      Он умолк и на мгновение колодцы его зрачков совместились с колодцами глаз посетителя.
     - Никак не вспомню, о бессмертные боги, где мы с тобою схо-дились, - проронил Диоклетиан. Он отвел взор, обратив его в генную глубь своей мнемосины, но наткнулся там на Саллюстия, И ве-сьма, показалось, кстати.
     - Кстати, - произнес он, опять усмехнувшись, - Гай Саллюстий Крисп вот что писал в частном письме Гаю Юлию Цезарю. За достоверность смысла ручаюсь. Слушай сюда, декурион.
      Хриплым, сорванным голосом воина император принялся изла-гать текст письма трехсотлетней от данного мига давности.
     - Коль скоро все однажды возникшее погибает, то, когда и для Рима настанет час роковой, граждане скрестят мечи с гражданами и, таким образом, обессилевшие и истекшие кровью падут добычей какого-нибудь узурпатора или союза германцев и бриттов, вечно враждебных нашей отчизне. При ином положении ни весь мир, ни все, сколько есть, народы не смогут и общими силами ни поколебать, ни тем более сокрушить осиянный величием Рим,
      Диоклетиан прервался как бы для того, чтобы дать Афанасию Никитичу возможность проникнуться поучительным духом послания. Потом сипло, но мерно продолжил.
     - Укреплять, следовательно, надо благо достойного всем согла-сия, а зло разногласия, порожденное недостойным ведением дел, - изгонять. Это будет достигнуто, если покончишь ты с расточитель-ностью и грабежами. Ибо вошло в обыкновение, что молодежь, дорвав-шись распоряжаться своей ли, или державы судьбой, проедает все до-стояние, не знает сдержек в разврате и считает это доблестью и проявлением воли, а совестливость и умеренность - ее слабостью.
      И вот те, кто необузданного нрава, вступив на дорогу позора, когда никаких средств уже не хватает, бросаются на сограждан, колеблют установленный порядок и, ниспровергнув все старое, ищут худшего нового. Их, как известно тебе, называют - новые римляне.
      Император прокашлялся и, прищурившись, пристально поглядел на декуриона - с тщанием ли внимает он?
     - Ты, верно, уже уловил, что в Эдикте мной учтены советы Сал-люстия Цезарю. В письме утверждалось также: в будущем ростовщи-ков вообще надо уничтожить, дабы каждый из нас улучшал свою жизнь не долгами, а трудом и рачением. Вот правильный и простой путь - быть защитником для народа, а не для заимодавца, обогащать госу-дарство, а не транжирить его изобилие. Так все и выйдет, говорил Саллюстий, когда ты лишишь деньги - это грязнейшее зло из всех зол - их губительного значения. Заклинаю - во имя богов! - при-нимайся быстрей за дела и с присущим тебе упорством устраняй усердно препоны. Потому что или сумеешь ты дать исцеленье, или, если не сможешь, то державе, погрязнувшей в алчности, - рухнуть!
      Вдруг из подвала снесенного некогда знаменитого особняка выполз на голос грузный седой, аки лунь, и к тому же брыдкий до рвоты пасюк. Заверещал:
     - Ша! Своих новых крыс напущу на твое государство. Весь твoй плебейский Рим - к чертовой матери! Все кормушки возьму под контроль - легионы под дудку запляшут. Под мою! Не твою, им-ператор. Ишь, понимаешь, задумал! хозяйство державы для выгоды подданных упорядочить. Знай: то, что людям на пользу - крысам во вред. Нам бардак - вот светлое будущее. Только там крысы станут привольно, что на лапу им попадет, в норы, в - норы свои волочить...
      Однако сивый пасюк не успел проскрипеть до конца спичрай-тером писаное обращенье. Диоклетиан снял с левой ноги украшен-ную золотистым хризобериллом сандалию и запустил ее в оголтелого грызуна. Тот стреканул было к щели, но, перепутавши дырку, сходу не втиснул в нее свою дебелую тушку, пока, очумев, не исторг нес-колько брызг полноценной на пробу мочи, чем и спасся, похудев до стандартных кондиций.
      Император брезгливо поморщился, краем багряной хламиды вы-тер вспотевшие от омерзенья подмышки, помедлив, спросил:
     - Как бы портных конверсировать в производителей крысоло-вок? Нельзя ж допустить, чтоб преступные элементы внесли разложе-ние в войско, чтоб элитные легионы за жратву продавались остромо-рдым бастардам. Так будут у нас бытовые амбарные крысоловки?
      Афанасий Никитич не нашелся, что на это ответить. Конверси-онное безрассудство не входило в его компетенцию. Ему хватало собственного - неконверсируемого - безумия.
     - Молчишь, декурион? Уж не христианин ли ты, подставляющий по ученью Мессии подлым тварям вторую щеку? Смотри, декурион, распну... Откройся, несчастный, где и когда мы с тобою встречались. Может, Савлом ты был? Или ты с Николаем Угодником в сговоре?
     - Не помню что-то, - честно признался Афанасий Никитич, - Ей-богу, не помню. Вот те крест.
      Диоклетиана тут словно бы осенило. Точней, на него низвер-глось некое инфернальное наваждение. Он торопливо сунул в руку подозрительного ему посетителя свиток с Эдиктом и отчасти разборчиво забормотал:
     - Торсионный сигнал... Хрональное поле... Хиральное колов-ращение... Крысы... крысы подтачивают державу... Расшумейкались коррупционеры... Ложь... разврат... нарушения прав гражданина... О Юпитер! Доколе ты стерпишь?! Обнародуй Эдикт мой в Великой стране, разоренной кознями крыс. Обнародуй, декурион. А иначе Ри-му не быть... пусть и третьему по темпоральному счету...
      Так же внезапно, как впал он в транс, так же внезапно импе-ратор и выпал из транса. С недоумением он вперил августейший взор в изрядно опешившего будетлянина.
     - Кто ты? Что ищешь здесь, человек? Кем ты послан? Откуда? Как смел ты похитить мой свиток?.. Эй, там, - трижды размеренно хлопнул в ладоши.
      "Распнет, ведь. Ей-богу, распнет, - молнией сверкнуло в мо-згу. - Что ему стоит... А мне будет больно... И кровь, как ни-как... И крысы, глядишь, достанут. Будут заживо рвать на куски. После - кости глодать. Безработные".
      В неказистый банкетный зал походным аллюром вступила двор-цовая стража. На стене безмятежно покоилось высеченное в добрый час популистское изречение: "Охотиться и играть, купаться и сме-яться - вот это настоящая жизнь". Подобные назидания, доходчиво восславляющие смысл истинного бытия, часто встречались в общест-венных термах - средоточии сандуновского интеллекта.
      Афанасий Никитич неожиданно прыснул, затем захихикал, потом и вовсе захохотал.
      За окном все кудрявился фейерверк. А все непонятно - к че-му бы?
     - Пригластится, шут знает, что... Тоже мне - декурион! И что за птица такая?
      Порылся при свечке в пыльных толковниках. Отыскал загадоч-ный термин в одном лишь из них. В советском, естественно. Ибо декурионы Римской империи членствовали в городских Советах. Тан-ков в эпоху декурионов, вестимо, не мастерили, и танкистам, за неимением таковых, веселящих приказов "Стрелять!" не отдавали. Хо-тя крысам - вот бы кому! - стоило врезать. Тогда бы им не до-жить до наших мусорных дней, Диоклетиан, по всему, был шибко крутой на расправу мужик. Но это к повествованию о нашем герое ни-как и ничуть не относится. Разве что боком. Поскольку крыс он клеймил неустанно, сочиняя разную ерунду про этих милых забавных зверушек, буквально кишащих в "блезирной тетради".
      "... Где крысы есть крысы, там они - крысы. Где крыс как бы нету, там они - люди.
      ... И когда один крысократ приметит на им застолбленном пространстве другого - чужого ему - крысократа, тогда - петуши-ный бой. Раз-два и - шпорами вверх. Как словно разборки у новых русских. Ку-ка-ре-ку! - и нет конкурента. Полный порядок!"
      Афанасий Никитич совсем уж собрался потушить начадивший огарок и отправиться спать, но вдруг обнаружил в руке у себя... древний пожухнувший манускрипт! То есть тот самый свиток, кото-рый пригрезился, как он решил, в фантастическом сновидении. Он ущипнул себя, чтоб испытать - не в объятиях ли Морфея? Вышло, как будто нет. Осторожно стал разворачивать Диоклетианов презент. Текст оказался написанным не кириллицей, и это малость смутило.
      - Ну да ладно. Утро вечера мудреней, - и, счастливо зевнув, погрузился в постельную негу.
      Наутро, забыв обо всем на свете, Афанасий Никитич, будучи че-ловеком пытливым, дотошным и во всех смыслах докой, направился в рыночный мир, дабы провентилировать обстановку: как там гуляют цены? Результат получился заведомо предсказуем: цены знали се-бе драгоценную цену, безработный аналитик Жавель ненормативно вздохнул и нормативно признался:
     - Норма прожиточная потощала до непрожиточной. Доколе?!
      Только вернувшись домой с краюшкой черного хлеба, он опро-метчиво вспомнил о совершавшихся с ним чудесах в решете и поду-мал: "Это голодное подсознание подкладывает мне свинью. Филип-пинскую. А то неужто и впрямь Диоклетиан как бы проник в наши египетской тьмы времена? Постановление какое-то справедливое про цены и про зарплату... Вишь, чепуха какая. Надо же".
      На конторке, конечно, и конь не валялся, а не то что какой манускрипт. Афанасий Никитич даже обрадовался: значит, голова его начинает варить, как положено, не по химере, которой увлекся, тронувшись от реформ, здешних - Российских и тамошних - Римских.
      Впрочем, спятил не он один. "Кто не трудится, пусть киви ест!" - возопил теперь уже безусловный классик. Это вызвало у безработных, пенсионеров и пацанов бледнолицее потрясение, что, бесспорно, аттестовало низкий уровень их психической адекватно-сти. Не-ет, гражданин Жавель, хоть и сам околачивался без дела, а чтоб до такой степени... Киви он, правда, тоже не ел. Обходил-ся отечественной картошкой. Исключительно из патриотизма. Кото-рый существенно определялся не столько идеей, сколько суммой мнимой наличности. Мнимой - ибо невыплаченной, то есть украден-ной, У него. В пользу тех, кто, по классику, и не сеет и не жнет, а со смаком киви жрет. Посмотреть, так каждый из них, бедолаг, страдает рожистым /корень - рожа/ одутловением. Но это ничего. Это бывает. Это как позумент. Или галун. Или лампасы. Как, например, у него тога с пурпурной каймою, когда он должность декуриона по дешевке приторговал.
     - Вот чума, ведь нейдет из башки абракадабра! - шлепнул ладонью по лбу, будто пытаясь прибить огайдарившегося комара. - Ну, какой из меня посланец народных масс?! Де-ку-ри-он... Да-а, видать, еще не совсем оклемался я, псих ненормальный.
      Он раскрыл свой шедевр, названный им /куда там Кони или даже Собчак!/ юридически точно и емко "блезирной тетрадью".
      "... Дурость людская почитается больше, чем нежели что. Не-даром ведь дурни шляются в чине юродивых. В Кремле им - хоромы, а подле - храмы. Поэтому лестно, когда побранят: дурачина ты, простофиля. Простота, хоть не тянет до воровства, а, поди ж ты, святая! Крысы не отличаются простотой. Крысы - воруют. У них свои представления обо всем.
      ... Из Кодекса КРЫСИНОЙ НЕЧЕСТИ:
     - если ты крыса, не будь человеком;
     - слямзив единожды, слямзи многажды;
     - в крысоловку не торопись, не Грановитая палата;
     - коготок увяз - птичку слопай;
     - жируй, пока жируется;
     - грызи!
      Вдруг с этажерки, что возле конторки, сверзлась на пол доро-дная книжица. Немного спустя после ее водворенья на место, она повторила трюк. И еще повторила дважды, хотя никакой барабашки там, где она стояла, выявить, несмотря на старание, не удалось. То-гда Афанасий Никитич, чтобы проверить возникшее у него невероятное предвосхищение, начал листать объемистый том. Обомлев, он уви-дел собрание древних текстов. Среди них - вожделенный Эдикт о ценах! Да к тому же в удобочитаемом переводе на "о великий, мо-гучий, правдивый и свободный"! Неправдоподобно? Ну почему же. Не больше, чем, к удивленью поэта, народ при Борисе пребывал до поры в безмолвии,
     - Боже мой!.. Боже мой! - восклицал облапошенный властью Жавель, потрясенно подчеркивая невозможные для рыночного аттра-кциона строки.
      "Хранить верно государство и заботиться об общественном благе есть долг гражданского достоинства и величия".
     - Так-так-так, - побежал глазами по диагонали. - Ага, вот еще кое-что любопытное!
      "Но так как бешеная жадность равнодушна ко всеобщей нужде и так как у бессовестных спекулянтов считается религией в вих-ре жадности, в горячке наживы отступать от разрушения благосос-тояния сограждан не добровольно, а в силу необходимости, то нам по причине отеческой заботы о людях надлежит в это вмешаться... Насколько показывает общее мнение и сама действительность гово-рит об этом, запоздало приходит на помощь наша забота".
     - Что поздно - это, как пить дать, - сокрушенно кивнул го-ловой Афанасий Никитич, запамятовав о древности документа. - Но дальше, дальше... Так-так-так... Ага, вот еще:
      "Кто не знает, что налоги всего государства на содержание войск идут на пользу хищников-спекулянтов и ростовщиков? Таким образом, оказывается, что наши воины награды за военную службу и свои пенсии ветеранов передают хищникам. Так и получается, что хищники изо дня в день грабят государство, сколько желают..."
      Афанасий Никитич прервался, поражаясь той откровенности, с которой власть наконец заговорила о текущем моменте.
     - Истинно, истинно, - усмехнулся он, потирая от удовольствия руки, - Бог правду чтит!.. Но что там в Эдикте после? - и он углубился в любезное его настроению чтение.
      "Итак, мы постановляем, чтобы цены, указанные в прилагаемом перечне, по всему государству так соблюдать, чтобы каждый понял, что у него отрезана любая возможность их повысить".
     - Ах, как прелестны стиль и язык! Как цивилизовано рыночное регулирование! Как мудр и рачителен... этот самый. Аве, тебе! А нам - доступные цены и достойный гражданина достаток!
      "Как известно, у наших предков была традиция запугать пре-ступающих учрежденный закон угрозою наказания, потому что редко благодетельное мероприятие само по себе усваивалось и всегда вразумительный страх почитался лучшим наставником долга".
      - Вот так! Вот так! Преступлению - наказание!
      "Поэтому мы постановляем, что, если кто дерзко воспротивится распоряжению, тот рискует своей головой. Пусть никто не считает, что закон наш суров, так как каждому предоставлена возможность избежать опасности через сохранение благоразумия... Мы предо-стерегаем от непослушания. Что постановлено в интересах всех, должно быть выполняемо добровольно и с полным благоговением. Постановление обеспечивает пользу не отдельным жителям, общинам, народам и провинциям, но всему государству, на гибель которого совершали свои преступления те немногие лица, жадность которых не могли смягчить ни время, ни собранные ими богатства".
      Афанасий Никитич зажмурился и, улыбнувшись, сладострастно представил, как отправится на базар и теперь непременно купит эту чертову киви. Без сомнения уцененную!
      Однако скрупулезное, филигранное и всякое прочее изучение "Перечня цен, выше которых никто не должен взимать", поубавило эйфории: киви там не просматривалась. Одно утешало: овес и по-лба /неочищенная, правда/ оказались в пять раз дешевле горчицы, мака и тмина. Ну да без специй уж как-нибудь. 'Зато, что может быть питательнее кашицы из полбы ила овсяного киселя? А еще здоровее вареный лупин, то есть волчьи бобы. Вот уж подлинное кормовое довольствие! Не купи кило чечевицы, а купи - двадцать пять лупина. И без киви - по горло сытехонек!
      Жизнерадостный безработный Жавель замечтался и замурлыкал себе под нос: наш паровоз вперед лети, в Коммуне остановка... "А кстати, - подумал, - как там с заработком у машиниста этого самого паровоза? Или хотя бы у кочегара? Не низко ли им заморозили таксу? Тяжелая все же профессия".
      Увы, ни машинисту, ни кочегару в перечне цены не было. Видать, составители трудового реестра не летели вперед, а летели, как мы, куда и Макар колхозных телят не гонял! Пожалуй, поэтому тарифная сетка назначала высшую меру оценки живого труда как раз за веде-нье судебного следствия: дескать, куда это залетели, а? Зато ску-льпторов, размножающих бюсты, торсы и статуи, жаловали исключитель-но непрожиточным минимумом. И поделом. Не ваяй!
      Афанасий Никитич никогда ничего не ваял. Отчего же его при-равняли к париям? Потому, верно, догадался вдруг он, что император-ское подворье тихой сапой заполонили нечистивые кивилюбы, кививеды и кивиеды пришлой крысиной масти. И вот уже не Империя, а вер-теп - Санкт-Кивиленд! С пасючьими дочками, темными ночками, отби-тыми почками, зелеными пачками, смятыми тачками, заморскими жвачка-ми... Сплошной стрэгл фop лайф! Что в переводе на древнеримский звучит, как гомо гомини лупус эст, а по-негоциантски - цапаться мизгирями в банке или крысами в тесном подклетье. Такой вот ци-вилизованный хеппенинг, растроганно заключил Афанасий Никитич, сворачивая Диоклетианом врученный ему манускрипт.
      Позвольте, какой еще манускрипт?! Откуда он, бес его побери, объявился? Какой антирыночник в меркантильную нашу эру смел об-народовать милосердный Эдикт? Альтруизм - пережиток варварства, стереотип социалистического мышления! И вообще - сталинщина!
      Стоп-стоп-стоп... Кто ж это так заморочил голову? Кто ж это - не император ли? - чеканно оповестил: знай - Иосиф, почтенного Виссариона сын, был покамест последний русский /именно русский!/, последний был православный /именно православный!/ Самодержец и Вождь Великого третьего Рима. Знай: он восстанет в третьем ты-сячелетии - Рим восстанет и Сталин! Сталин - мой воспреемник. Мы с ним ближе Христу, чем все крещеные сочинители лживых хра-мов и лживых посулов. Мы...
      Экая странная заморочка!
      Между тем, картошка в отечественном мундире поспела. Слив из чугунка кипяток и подсушив до припеку клубни, наш бравый ре-внитель экстрасенсорики и эзотерики начал вкушать свой привычный, в привычном же ассортименте, обед. Что ни горячий крахмаль-ный кружочек с крупною солюшкой да вприкуску с завялым хлебцем, то - хлебосольной судьбою посланный дар!
      И тут в кои-то буржуинские веки захрипел изржавленный над-дверный звонок, что повергло нашего лакомку в чрезвычайное заме-шательство. Никто к нему давно не наведывался. И потому, к слову сказать, что экспроприировать ни государственным, ни частным гра-бителям ничего уже не осталось. Разве только обноски застоя да выцветший красный флаг, который непременно вывешивался по дням прежних торжеств. Как имеющий честь!
      За порогом, поодаль, топтался смущенного вида и неброского строя молоденький мужичок. Он что-то проговорил, но занятый размышлениями о бандитах и флаге мозг Афанасия Никитича не вник в смысл посторонних звуков, которые пробарабанили, точно горох об стенку, да и отпрянули прочь.
     - Нет. Нет-нет, - отказал Афанасий Никитич, полагая, что пе-ред ним мелкотравчатый коробейник или рекламный агент нечистого на руку сервиса. - Нет. Извините уж.
     - И вы извините.
      И лишь после того, как уже затворил за собою дверь и про-шлепал шлепанцами к столу, где еще остывала картошка, внезапно, как бы в повтор, он услышал, что ему изъяснял мужичок:
     -- Извините... не найдется у вас... поесть?
      Когда значение каждого звука сложилось в значение фразы и когда значение фразы осозналось рассудком, стыд, нестерпимый стыд мерзким ознобом выдробил его отощалую плоть.
     -- Что ж это я... что ж это я... что это я так...
      В оторопи, не соображая, что надо делать и что он делает, Афа-насий Никитич впопыхах вытащил из настенного шкафчика припрятан-ное на крайний случай духмяное яблоко, выбежал на лестничную пло-щадку, замер в беспомощности с антоновкой на ладони. Слезинка ска-тилась мимо крылышка носа и солено застряла в губах.
     -- Да что ж это я... Что ж это я такой...
      Чу! Внизу, на лестнице, почудился шорох.
     - Это он, это он, слава Богу... Погодите!
      Мужичок в поношенном свитерке и еще больше поношенных брюч-ках, поднял голову, стриженую под ежа.
     - Вы... вы меня? - неуверенно, не надеясь, что не ошибся, задержался на полушаге обездоленный пасынок бывшей Великой Держа-вы. Так представлялось Жавелю.
     - Вот... витамины в нем... Там у меня есть картофель сваренный. И хлеб. Ломтик. Только с надкусом... Я сейчас.
      Отдав все, наскоро сунутое в пакет, Афанасий Никитич винова-то развел невиноватые руки:
     - Вот, получше ничего нету.
     - Спасибо... Яблочко, хлебушек, картошечка теплая... Малышка у меня приболевшая... Здоровья, отец, вам. И светлых вам дней.
      - Лицо горюна вдруг распогодилось, добротой оживились за тол-стыми линзами старых очков глаза.
     - Светлых вам перемен.
      Потом, потом уже, истребовав в памяти, как это было. Афанасий
      Никитич в сердцах трижды сплюнул и погрозил кулаком.
     - Мне такое государство - до фени. Лучше, впрямь, помереть, - вывел он обывательское резюме, подтвердив его вслух стихотворны-ми строчками распятой демократическими пасюками Юлии Друниной:
      Потому выбираю смерть.
      Как летит под откос Россия,
      Не могу, не хочу смотреть!
      На девственно свежем листе "блезирной тетради" записал замшелые мысли тринадцатой свежести.
      "... Но когда крысы мечтают пожрать других крыс или, воз-высив себя, тем унизить других, то это не крысы, а люди.
      .,. Но если люди, как крысы, то они хуже крыс и хуже всего, что на земле, в земле и над нею. Ибо они - разумны".
      Однако и сочинение ерундизмов не принесло облегчения. Так было тошно, что и белый свет был не мил. Тогда он подался в за-ветный домашний лес. "Глядишь, и к Исидору нечистая сила по Божеской милости перенесет, - украдкой подумалось, - Или к тем же портняжкам, которые, небось, уже слюнки пускают на смущающий за-пах запеченных барашков".
      Он все шел и все шел по дивному лесу, тихо радуясь, что изо-билием тот прирастает. И дубки-крепыши в нем уже поднимаются, и березки, что красные девки, невестятся, и елочки-балерины в адажио дерзко задрали юбчонки, и клены-пострелы выскочили пофорсить на опушку. А цивилизованной вони здесь нет и в помине.
     - Тут мне и помирать расхотелось. Помирать совсем ни к че-му, - сам себе поперечил повеселевший Жавель. - Вишь ты, светлых мне перемен... этот... мне напророчил, - и улыбнулся, - Прямо как окрылил, как в ангелы-херувимы меня произвел. Возьму вот и улечу от чубайсов. Пускай бы и к императору, хоть на крещенных он зол. Ничего, с ангелом не совладает, - пошутил, сомкнув веки.
      Странно, однако, не то, что в любых обстоятельствах людям свойственно шутки шутить." Странно, что шуточные небылицы, хоть какая заведомая чепуха, хоть какое вздорное любомудрие, хоть какое жуткое помышление или радостная ахинея, все эти невозможные' на трезвый ум несуразицы с легкостью необыкновенной из причуды воображения превращаются в факт, имеющий быть,
      Афанасий Никитич не то, чтобы не был серафим-херувим, но да-же в самых приятных снах крылья ему не мирволили: набрякшие бу-дто свинцом от походов к работодателям ноги оторвать от земли, пыхти не пыхти, не доставало силенок. А так ведь хотелось! Так нестерпимо влекли небеса! Без цели, без умысла, без нужды - про-сто вот взять и взмыть. Взмыть, казалось, в родную ему стихию, где он истинно сущий: и творец и творимый.
     - Боже милостивый, помоги!
      Кто помог, попробуй-ка разберись. Предположим, что Бог. Бог Его, сердобольного, знает, но, допустим, что все-таки Он. Только вдруг Афанасий Никитич обнаружил себя вознесенным и как бы эфи-рным. И летящим! Мимо ярко-зеленой листвы да все выше, все выше, все выше... Сильно синяя синева осеняла слиянье с окрестным си-яньем. А внизу изумрудно звенели леса и луга, деревеньки забро-шенно угасали, покрывались сорной травой большаки и угодья, пустоносно текли полноводные реки.
     - Иль в запретную зону занесся? Иль в Чернобыль? - проме-лькнуло, но не устрашило, потому что в мгновение ока, все, что бы-ло внизу, совершенно преобразилось.
      Возле рубленной в угол избы, по лицу которой от кровли и почти до завалины - на фронтоне, карнизе, наличниках - озорно со-четались солярные и земные природные знаки, возле этой избытой суетной модой крестьянской избы с-под ладони, приставленной ко-зырьком, остро всматривался в синь-голубень сухопарый, не больно, чтобы осанистый, в домотканом убранье, босой, моложавый умелец узорчатого ремесла. Углядевши через очки парящего над землею Жавеля, поманил его пальцем. Тот, не мешкая, виртуозно исполнил вираж и опустился долу.
     - Благословение Вам!.. С благою ли вестью и вы из бренно-го края? - поклонившись, спросил мужичок. Голос его был словно слышанным прежде или, как ожидаемый прежде, а донесенный лишь вот.
     - Я не с вестью, я так. По собственному желанию... Хорошо здесь у вас... А у нас? Что у нас... У нас крысы с буржуями в демократах. Это такая гуманитарная помощь оттуда, - махнул на закат рукой. - В Кремле одни англы да саксы. И эти самые... Русским там, говорят, несподручно. Не хватает, мол, идентичности. Зато наши престольные грады - сплошная цивилизация: хорошо уби-вают, много. Вот управимся с этой реформой по всей суверенной Руси, обещают, что тогда и запишут... Ну, куда-то там... То ли в Европу, то ль на Аляску, то ли даже на Киву, точно не знаю, не бу-ду врать. А то сойду за какую сороку. Так что славно живем-поживаем. Вот такие последние нынче известия... Не догадаюсь ни-как: где мы раньше сходились? На кого-то очень похожий.
     -- Да вам и подобен, - улыбнулся резчик по дереву, - Все ведь по образу и подобию,
     - А страна тут какая?
     - Россия,
     - Тоже Россия?!
     - Нет, не тоже. Здесь - настоящая. Светлая. Светоносная. Работящая. Родом из Великого Октября. Служим земле, служим воде, служим друг другу. В согласии с миром живым и с небом в согла-сии, В душевной приязни,
     - Что, и с властью у населения единодушие?
     - Власть у нас - совесть. Иной власти нет.
     - Может, и денег нет, - съехидничал Афанасий Никитич. - Как при развитом коммунизме, а?
     - Да, денег нет. От денег все разделенье людей, обман, раз-бой и невежество. И предательство Революции,
     - Как же вы тут живете?!
     - По-божески, - улыбнулся умелец. - Трудом, познанием и милосердием заняты. От зари до зари. А ночью в полном согласии с ритмом природы спим.
     - Да ведь скука невыносимая! Ни проклятого ящика, ни заба-стовок, небось, ни голодовок, ни кантемировских танков... Скучно, друг, скучно живете. Молодежь в города, небось, деру дает?
     - Городов у нас нет.
     - ?!
     - Города - это капища цивилизаций. Они разрушают озон ноо-сферы, переводят энергию Духа в состояние энтропии. Кстати, кры-сы - неразлучные спутники городов. Когда численность крыс дос-тигает критической массы, их ментальность преобразует ментальность людей... Скука тоже - удел горожан. Разве не в городе раз-далось: "Хлеба и зрелищ!"? Разве что-нибудь изменилось?
     - Вроде бы нет. Кричим. Чем дальше, тем больше. А толку-то?
      - Досуг - это плод и крушение цивилизаций. У созидателей ноосферы праздного времени нет. Оно - у люмпенов и рабов, не го-товых к Духотворению. И не суть, кто они по достатку" - бедняки или миллиардеры. Издревле известно: собственность - вот он Сизифов камень, деньги, вещи, даже хоромы Кремля - источник безу-мия. Полистайте анналы... Горе миру от соблазнов, сказал Хрис-тос. И еще он сказал: счастливы неимущие сопричастностью Духу, ибо для них царство небесное. Оно - ноосфера, творимая не искус-ственным способом, а естественным - Разумом. Помните, как крысы грызутся за присвоенную территорию, умервщляя слабейших сородичей?
      Сородичей умервщляя. . . Это - инстинкт частной собственности, инстинкт несвободы. Вы же сами писали: если люди, как крысы, они не из рода человека разумного, а из рода его предтеч - грызунов.
      - Так-то оно так. А все равно, похоже, безрадостно здесь у вас. "Землю попашем, попишем стихи"... Хоть бы какая масс-медиа, хоть как у нас - задрипанная да сволочная. Так сказать, с запашком.
     - Масс-медиа для духовно неразвитых. Это как раз от без-радостного обывания живущих инстинктами двуногих, простите, реп-тилий. Наша радость - безмерна. Прислушайтесь... Слышите?..
      Это соборное пение, совмещенное с хаосом звуков, движения, цвета стихий... Вслушайтесь... Слышите, пение гармонизирует хаос?.. Чувствуете, как все наполняется ясной энергией радости?
     - Господи... что со мной происходит?
     - Это творение доброты... Помните, яблочко дали моей малыш-ке? Сотворение доброты принесло ей выздоровление... А эта избу-шка - вам. Вот лишь очелья к наличникам доработаю и - милости просим. Мы всегда рады доброму человеку, отец.
      Афанасий Никитич меж тем преисполнился одухотворением, ка-ждая клеточка его организма откликнулась на сладкогласие под-небесных сфер, мысли стали светлы и торжественны, будто псалом. Без всяких усилий он воспарил над землей и увидел множество поселян, приветливо взмахивающих руками:
     - Ждем в Россию вас, в Беловодье!
      Оживленные деревеньки... Табуны и стада на пригорках близ поймы... Зажелтевшие скорой спелостью нивы... Ток хрустально прозрачных рек... Бирюза простора бескрайнего... И все выше, все выше, все выше, покамест не ткнулся в кроватную спинку.
     - Эк, куда меня занесло, - потер зашибленное при нештатной посадке темя, но довольный, что все же слетал, куда надо, и кое- что вдобавок узнал про господ пасюков. Поспешил записать.
      "... Крысам один заслон: истребить все города, какие раз-мером больше деревни, села или станицы. То есть избавить среду обитанья от вонючих заразных помоек и мегаполисов.
      ...Всем дать общую землю и волю. Кроме крыс. И мерседесов. Крысам и мерседесам дать демократию. Это средство надеж-нее дератизации и дорожно-транспортных происшествий. Сгинут тотчас, ибо не люди. Терпеть не приучены.
      ... Крысы всегда были дамы и господа. Оттого они не това-рищи. Каждый пасюк сам по себе. Называется - индивид. То есть - одинокая тварь. Инвалид. Ветеринары, не глядя, ставят диагноз: комплекс неполной ценности. Потому как надобной полноты для способного к человеческой жизни комплекта у единицы нет. Значит, ценность ей никакая. Этим вот и страдают. Иначе говоря, звереют. И получаются - дамы и господа, а не товарищи по СОВМЕСТ-НОМУ делу и вере. Подходящий тому образец - интеллигенты, бан-киры, бандиты и власть предержащие власти.
      ...Крысы - они крысы и есть".
      После побывки на белых водах Афанасий Никитич затосковал. Всерьез и надолго. Не хотелось ему ни чудес, ни целебных прогу-лок в домашнем лесу, ни шляться на биржу труда, ни даже придумы-вать одурелостей для "блезирной тетради", ничего не хотелось. Овладела инерция существования. Без смысла и воли жить. По на-уке - конституционный синдром, а по простому - конституционная порча. Каждому гражданину уступалось одно только право - умирать в одиночку, по-крысьи. Человеческих прав уступленно не было. Так считал Афанасий Никитич, среднероссийский обыватель Жавель.
      Рассуждения эти, конечно, грешили пристрастностью. Намере-ния тех, кого по оплошности нарекли демократами, оказались не столько благими, как чрезвычайно благими. И мостили они дорогу не в ад, а в ад чрезвычайный. Но лжедемократы ничуть и ни в чем не виновны. Коли они не сподобились разума, то что с неразумных спрашивать? Да и власть им досталась не абы как, не по прихоти лишь слеподырого случая, а по милости нас, равнодушных. И то: русский простец куда как крепок ягодичным умом. Так что неча на рожи пенять. Рожи-то всенародные.
      А может, вся штука в том, продолжал раскручивать замыслова-тый трюизм расстроенный любомудр, - человек не утрачивает смысл своей жизни, просто этого смысла нет? И пока человек, как крыса, проворит, покоряясь зову инстинкта, он - шахтер и правитель, фи-нансист и фальшивомонетчик, артист и колхозник, домохозяин и бомж. Но как только бездомный и безработный или владелец заводов, га-зет, пароходов превзойдут пределы инстинкта, они равно в ужасе вопрошают: ЗАЧЕМ? Зачем РОЖДАТЬСЯ и УМИРАТЬ человеком, если БЫ'ГЬ всю жизнь, словно крыса, преобразуя землю не в сад, а в помойку? Может, в этом и есть сермяжный смысл? Чтобы не сад, а помойка?
      Отчаяние и пресыщение - вот, что по ту сторону здравого смы-сла инстинктов. Вот дверь в иное пространство. Свободное от раб-ской неволи служить богу инстинктов, богу собственности и денег - Мамону. В эту дверь ушел и Христос, отчаявшийся превозмочь стяжателей здравого смысла - народ иудейский. Не Его распяли. Он сам направил себя на Голгофу: "Царство Мoe не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подви-зались бы за Меня, чтоб Я не был предан иудеями; но ныне Царство Мое не отсюда". И Пилат возгласил: "се, Человек!" Ибо прокурато-ра вдруг озарило: хомо сапиенс - не от мира сего, а от мира, где действуют сообразно не здравому смыслу, но Разуму. Сей же мир - для крысоподобных. И лишь истинный Человек способен отринуть свой тленный прах для телесного воскресения в Беловодье - стране обретенного смысла, то есть Духа и, значит, Бессмертия.
      Aфанасий Никитич зевнул, потому что глубокомыслие непремен-но располагало ко сну, после которого всякий раз убеждался: утро если и не мудренее вечера, то прохладнее несомненно. Он снял и аккуратно сложил вышитую аляповатыми цветами накидушку с пос-тели, подумав, что пора бы и простирнуть; выправил тощенький сте-ганый тюфячок; взбил старенькую перьевую подушку, которую не жалко было б пустить в расход, да новую на какие шиши теперь спра-вишь? И уже начал стаскивать с себя вылинялую штопаную сорочку, как неожиданно уловил, что кто-то топчется возле него и дышит чуть не в самый затылок. Скинув сорочку, он круто оборотился, однако никого не обнаружил, а все предметы домашнего обихода невозмутимо пребывал там, где и должно им пребывать.
     - Вишь ты, - удивился он вслух, - нервы вроде в порядке, а тут на-ка тебе. Стал, ей-ей, как этот... ну, какой в императо-рах. Все чего-то мерещится: "Может, Савлом ты... Иль с Никола-ем Угодником..." Будто сам с пеленок и - в кесари!
      Тщательно обследовав все "горячие точки", заглянув даже под стол и под койку и совершенно уже успокоившись, Афанасий Никитич забрался в постель и погасил ночник. Он смежил веки, прикинул в угле, что будет делать завтра и послезавтра, и всю ос-тавшуюся ему жизнь, и yжe приспособился, чтоб легонько всхрапнуть как снова почувствовал... Нет, сказать, что почувствовал было бы несправедливо. Он знал и знал вполне достоверно и определенно: кто-то находится рядом.
     - Кто тут?.. Со мной?.. - стараясь изобразить абсолютное самообладание и присутствие духа, пролепетал не на шутку струх-нувший герой и добавил, правда, не ясно к себе или к кому обра-щаясь: - Только это... волноваться не надо.
     - Фан... Это я, Фан... Я...
     - Анюта?!
     - Я, Фан.
     - Но как ты... Как же так? То есть каким ветром?
     - Я не ветром. Ты ведь ждал?.. И дверь у тебя не заперта.
     - Анюта... Ах, ты моя Анюта. То есть не моя, прости...
     - Теперь твоя, Фан. Твоя. Честное слово.
     - Насовсем, да?
     - Да. Навсегда.
      Собственно, история эта настолько банальна, что рассказы-вать о ней все равно, как декламировать мистера Бродского при нестерпимой до скулежа зубной боли. Однако неисповедимые сюже-тные обстоятельства - не кабинет дантиста, в котором освобожда-ют от флюса, хотя бы и нобелевского. Поэтому, рискуя опошлить образ достопочтенного А.Н. Жавеля, все-таки бегло коснемся той деликатной стороны его биографии, о какой он даже в пик откро-вения предпочитал соблюдать аскезу.
      Итак, некогда они были молодыми специалистами, волею госу-дарства высаженными в добрую землю, взрыхленную декабристами, польскими бунтарями, большевиками-меньшевиками, а впоследствии кулаками па подкулачниками. Молодой Афанасий прекрасно прижил-ся на крутом бережку студеной реки, по которой ходили-гудели "Фридрих Энгельс" и "Карл Маркс".
      Анюта высевала дипломные знания в другой, не пароходной, деревне. И тосковала по Западу, то бишь по Средне-Русскому взго-рку, крестом восходящему над европейской равниной страны. Из-за внушительных расстояний между пунктами их сибирского поселения непорочная страсть разлученных возлюбленных сублимировалась в частых письмах друг другу. А по особо значимым праздникам ино-гда удавались и встречи. В дружеском, как полагалось, кругу. А это, увы, не какой-то там тет-а-тет.
      Однажды во время такой пирушки пылкий по молодости пленник любви, совершенно беспочвенно взревновав, так взбеленился, что тут же, темною ночью, бесстрашно покинул утлое судно надежды и веры. Вот как вдруг заштормило! В окрестностях той зимой пошаливали волчьи стаи. Как-то задрали местного конюха и лихую кобылку, как кликали местную же продавщицу. И вот храбрец Афанасий с разби-тым вдребезги сердцем отчаянно топал угрюмым распадком, предста-вляя, как бешено будут рвать его волки, как потом извлекут из-под снега останки, и Анюта, склонившись, станет рыдать...
      До чего дремучее было то поколение! Подавай им не подвернув-шийся к случаю секс, а томление душ, благородство и фиговый каму-фляж романтической бригантины вместо стандартных, как пицца, инти-мных деяний. Жалкое, измордованное тоталитарнейшим целомудрием поколение! Нет, ну, конечно, не все оно. Отдельные отклонения гло-бально торили свой, цивилизованный, путь в кобыляж. Ныне сие - легитимная норма. Либерализованная. Восхитительная!.. Но это так, между прочим, как психофизиологическое отступление.
      Афанасий, однако, счастливо избегнул непредвиденных происше-ствий. И предвиденных тоже. Едва ли не вслед достало письмо:
      "Фан! Фан, зачем ты ушел, Фан! Милый Фан, ведь ничего, ничего, ничего не было, пойми ты это, Фан! Почему, почему ты ушел? Или ото все? И я не должна писать?
      Фан, я боюсь этих строк и всего, что будет после. Твое пись-мо, если его дождусь, и твой уход - это одно и то же? И ты не по-веришь мне? Да? Но ведь я тебе ни в чем не лгала никогда. В этом нет никакого смысла: во лжи. Ты же это, Фан, понимаешь. Я не хо-тела, не хотела тебя обидеть. Если так вышло, прости. Ни в моих словах, ни в моих чувствах нет фальши.
      Вот все, Анюта".
      После все, конечно, устроилось. Устроилось, как нельзя лучше в этом, по мнению прозорливцев, лучшем из наилучших миров. И сно-ва расцвел эпистолярный жанр,
      " Эта одна и та же прямая: от работы до дома. И одни и те же физиономии. Ну как мне дальше жить? Скажи, Фан! Меня скоро все это окончательно сломит. Что сделать, чтобы можно было за-быть себя? А? Скажи, Фан! Ведь я могу свихнуться, Фан. Это будет и на твоей чистой совести".
      Афанасий тогда еще, вроде, считал себя достаточно умным, что-бы не презирать нелепые романтические словеса. Иногда и Анюта так же, как он, воспринимала их на абсолютном серьезе.
      "Твои письма возвращают меня в жизнь. Они милые, теплые, твои письма. Вчера не было света весь вечер, я лежала и думала. Сейчас даже не знаю, о чем, только очень хотелось, чтобы ты был здесь, чтобы твои губы чувствовать вот тут..."
      Мимолетности иррациональны. Она ведала это несуществующим способом постижения мира - женским провидением. Он - перевел ирреальность в реальные знаки здравого смысла. Он сделал ей предложение. Она огорченно ответила:
      "Пойми меня, Фан. Меня сейчас мучит моя работа, моя профес-сия и вопросы: что делать дальше? Как жить? Если мы будем вме-сте, они не уйдут от меня. И я буду злиться, терзаться, я буду отнимать у тебя радость. Н уже потеряла ощущение радости жизни. Какую огромную часть меня станет отнимать у тебя именно это. Я не могу так поступить.
      Heт, это не отказ. Дело совсем в другом. Просто надо немно-жечко подождать, тем более с рожденьем ребенка. Понимаешь? Если бы не было сомнений в себе, не было бы ничего, кроме моего согла-сия... А теперь на правах незарегистрированного в ЗАГСe мужа посоветуй своей жене: как, не нарушив законы, не возвратиться из отпуска вновь сюда, в эту кошмарную глушь?"
      Афанасий, понятно, немедленно впал в прострацию, все валилось из мозолистых рук, не говоря уже о мозолистой голове. Впрочем, постепенно до него все же дошло, что не вовсе он, вроде, отверг-нут, и это вселило в оскорбленное сердце некоторый легкомыслен-ный оптимизм. Но поскольку никаких обходных маневров он не при-думал, и поскольку его ничуть не прельщала перспектива анютиного побега, и поскольку самонадеянные упования пока еще не развали-лись, как карточный домик, он отважился пошутить: проездом, мол, через столицу сойди на перрон и выйди за кого ни попало замуж. Это, дескать, единственное юридическое и моральное основание не возвращаться сюда. Она так и сделала.
     - Странно, - сказал Афанасий Никитич, наливая ей и себе за-варенный по всем изысканным правилам чай. - Странно, что слова иной раз имеют дурную возможность овеществляться. Маркс, что ли, говорил, будто идеи, овладевшие массами, становятся материальной силой? Вот захотели, чтоб как на картинке за морем, и - получили... биржу труда. Не на картинке. И с рожденьем ребенка... Помнишь?.. Нет у меня детей. Все немножечко жду, как ты попросила. Авось, все думаю, сбудется... Хотя, - подавил нерешительный вздох, - пожалуй, поздно уже... овеществляться.
     - Фан, родной, - она положила руки ему на плечи и улыбну-лась, как тогда, в далеком их далеке. - У нас с тобою три сына. Погодки. Володя, Коля, Сережа. Я говорила, немножечко подожди...
     - Как это? - изумился он. - Как это у нас... то есть про-изошло?
     - Ты разве забыл? Мы же встречались. Во сне.
     - Но ведь то встречались во сне... Погоди, откуда ты зна-ешь?.. Да и толку-то что - во сне. Сон, что бред, одна видимость. После сна - пробуждение, то есть действительность.
     - Поэтому пробуждаться, родной мой, нужно именно в сон... Ты не узнаешь мальчишек, выросли - все в тебя. Идеалисты. Все Русь да Русь... Но с ними спокойно, не то что тогда с тобой.
     - А ты мало как изменилась. Я, погляди-ка, уже постарел.
     - Ну так уж и постарел! Зеркало есть у тебя?.. Поцелуй меня, Фан... Как тогда.
      Он поднялся из-за стола, расстегнул зачем-то ворот рубаш-ки, осторожно приблизил сбои губы к ее. Сколько длился их поце-луй, вряд ли должно судить по часам. Вот и спелая ночь за окном перезрела до розового рассвета.
     - Мне пора, Фан.
     - Опять где-нибудь соскочишь проездом... Не дождусь уж.
     - Нет-нет, я твоя, Фан. Совсем немножечко нам осталось. Во-лодя нам теремок... Ой, проговорилась, - и засмеялась. - Да, вот еще что. Напишу тебе Томкин адрес, зайди, передай - помню!
      Она вырвала из "блезирной тетради" клок, усмехнувшись, кивнула:
     - Ты все про этих хвостатых друзей народа?
     - Да уж про них... Больше-то мне ничего не... Сижу без ра-боты... Помнишь, ты утратила ощущение радости жизни?.. Томку, нет, не узнаю. Давно исчезла из виду. А раньше вы - не разлей-водой. Как-то быстро... и не больно далек уже пункт назначения.
     - У нее дочь, Иришка. Вот-вот получит диплом и - замуж. Ей столько, как мне... тогда, - Анюта пристально посмотрела в глаза Афанасия Никитича. - Прости меня, Фан, за... тогда, то случилось не по моей тогда воле. Ты веришь мне, Фан?
     - Это тогда по моей, по безмозглой воле. Прости мне.
      Он обнял ее; почувствовал ее теплое, напрягшееся от вторже-ния памяти тело, и очень ласково, очень нежно поцеловал влажно засолоневшие веки своей незарегистрированной в ЗАГСе жены.
     -- До свидания, Фан.
      - До свиданья, Анюта.
      Афанасий Никитич избавился от узилищ Морфея только к вече-ру и не тотчас вспомнил о давешнем происшествии, а вспомнив, решил, мол, приснилось ему, потому что в яви таких чудес не бывает. Об Анюте с тех давних пор он ничего не знал и знать не хотел. Просто впрягся, как вол, в работу, от которой не было взаимного удовольствия. Хотя не было и взаимных претензий. Покатилась жизнь, покатилась... Не Анюта, выходит, сломалась, сломался, выходит, он, несгибаемый идеалист, сентиментальный романтик. На поверку же - пластилиновый обыватель. А если б тогда Анюта согласилась на его предложение, не увлек бы он и ее в эту серость существования? 0, у женщин сомнамбулическая интуиция! И хотя Афанасий Никитич стер в сознании образ Анюты и под-час позволял себе посторонние шалости, в его мозговых тайниках, куда здравому смыслу - от ворот поворот, полновластно царила то-лько она, та единственная, ради которой и надлежало достойно нести оплеванный мировым мещанским сообществом тяжкий крест благородства, чести и верности одинокого рыцаря из Ламанчи.
      "Все слова, слова, адова, - философически зевнул не оправив-шийся, как следует, ото сна заурядный филистер Жавель. - Если бы да кабы... подешевели б гробы", - мечтательно переиначил он ре-форматорский зуд да и всю человеческую реформацию. И тут его, продравши глаза, опять понесло в тетрадь для блезиру.
      "Если бы да кабы...
   ... Если бы да кабы все было, как семью семь - сорок девять, то семью семь непременно бы  стало тринадцать. Этот мир и есть семью семь - тринадцать. Потому бестелесные мысли обретают те-лесную плоть, а слово и образ из звука и плоскости овеществляют себя в живом естестве. И Анюта - совсем не Анюта, она имени звук, впечатление глаз и фантазия моего /не ее!/ ума. Эта Анюта - не та Анюта. Та Анюта суть семью семь - сорок девять. Эта Анюта - тринадцать. Фикция! Но только она и любима и всегда как трина-дцать со мной. А та - проездом через столицу... И, скорей всего, к обоюдному лучшему.
      ...Если бы да кабы..."
      Афанасий Никитич пошмыгал носом, однако ни насморка, ни уро-нить слезу не получилось. Совершив одинокую вечерю, он дабы спо-собствовать пищеварению, стал готовиться к подлунному бегу рыс-цой. Перед тем, как удариться в оздоровительный топ, помахал для разминки руками, подрыгал ногами и ощутил себя резвым плейбоем. В то же мгновение будто послышался голос Анюты:
     - Ну так уж и старый! Зеркало есть у тебя?
     - Хм, зеркало... Аж во всю гардеробную дверцу!
      Из кухонки взмолодевший от физзарядки Жавель ради полной самоидентификации бодро направился в спальню, где рассыхался пу-стой платяной его шкаф. Маломощная /для экономии денег на плату за киловатты/ лампа в настенном светильнике еле лучилась, и в ко-мнате властвовал полумрак. Мельком взглянув в зеркальный проем, тотчас узнал себя. Слегка асимметричное лицо, помеченное шрамом на левой щеке и презрительным изгибом верхней губы, выражало не столько надменность, сколько веру в себя и в свою фортуну. Он сделал знак, и привратник стремглав отворил ему дверь.
      Ослепительное солнце хлынуло в глаза Афанасия Никитича. Прищурившись, он осмотрел перистиль, увидел, как галереей к нему приб-лижается человек. Подойдя, тот вскинул в приветствии правую руку:
     - Аве, Диоклетиан! Декурион тэ салютант!
      Что-то во всем этом было чрезвычайно и даже тревожно знакомо.
     - Напомни, декурион, где встречал я тебя. Уж не притворщик ли ты христианин?
     - Почему, император, ты так строг к этим несчастным? - спро-сил Афанасий Никитич, ибо в роли декуриона выступал именно он.
     - Я снисходителен к человеку по имени Иисус, - поразмыслив, ответил теперь уже император Афанасий Никитич. - Я почитаю его нетерпимость к торговцам, ростовщикам, фарисеям, оскверняющим сре-бренниками и храм души человеческой, поднимающим цены на все на свете, соблазняющим на предательство беспринципных иуд. Разве иуды не числят себя в христианах?
     - Числить-то числят, так не все же иуды, кто в церкви по пра-здникам свечки жжет, - буркнул под нос декурион Афанасий Никитич.
     - Издав свой Эдикт, я больший наследник пекущегося о народе Сессии, чем те, кто служат и Юпитеру и Мамону. Не Иисус ли сказал: берегитесь любостяжания, так как жизнь человека не зависит от изо-билия лично его имения?
      Рефлексирующий Афанасий Никитич - и Диоклетиан и декурион - спустился семью ступенями на теплые камни внутри дворцовой пло-щади и не спеша прогулялся к фонтану. Небо зияло ляпис-лазурью. Брызги струй осыпались агатовым бисером. Пахло амброзией кислых щей и вдосталь сопревших киви.
     - Не лучшие ли из лучших бросили вождя и учителя при арес-те легионерами? Не самый ли преданный ученик трижды отрекся при пении петуха? А хоть кто-нибудь вслед взметнулся на голгофском кресте? И все это - христиане? Чем тогда они разнятся с фарисе-ями средних сословий, выбор которых - меркантильное лицемерие?
     - Я вот тоже, пусть даже декурион, а в натуре как есть гот еще обыватель, то есть равнодушная дрянь.
     - Не Иисус ли сказал: нет больше той любви, как если кто по-ложит душу свою за друзей своих? Не только живот, но душу!.. Я назвал вас друзьями, признался Мессия лучшим из лучших как раз перед той, перед иудиной, ночью... Так надо ли мне быть терпимым к таким христианам? Такие всех предадут: и тебя, и меня, и империю. Тихой сапой, пятой колонной и - кончено с Римом, великой Державой.
     - Да-а, похоже, что так, - вздохнул Афанасий Никитич, декурион.
     - Будто и не было промежутка в семнадцать злосчастных веков.
     - Ухожу, - задумавшись, произнес император Афанасий Никитич.
     - Совсем ухожу. Все оставлю: и поместья, и пнетет, и порфиру. В домотканое переоденусь и к земле припаду: дай мне силы антеевой, чтоб садоводом, не императором, быть. А ты златокупольный Каперна-ум, ввысь макдональдсами взнесенный, ты в аид зловонный низвергне-шься, в мутантно крысиную метроподполию!
      И слово, как свидетельствовал Иоанн апостол, в некотором роде
      материализовалось во плоть. Из подвала снесенного некогда знаменитого особняка выполз на голос обрюзглый облезлый пасюк. Ровно свихнувшийся, заверещал:
     - Ша! Спасайся, кто может. Ниже киви рейтинг мой пал. Гонят-ся за мной новые крысы, сподвижники бывшие и питомцы. Из авторите-тов меня поперли и на свалку, в мусоропровод истории собираются вышвырнуть. Ух, и тертый же я калач да, понимаешь, круглый дурак. Ша! Настигнут - заживо загрызут, заживо растерзают. А потом опоро-чат теле-емели и очернилят "Римские новости". Вот - бумеранг! А я так считал, нет надо мной никого, кроме него, понимаешь, - Юпите-ра... Шa! Уцелеют лишь ножки да рожки. От меня, от тебя, от легио-нов и от империи. Бушевы ножки да чубайсовы рожки, ха-ха-ха-ха...
      Афанасий Никитич намерился было употребить как мухобойку сандалию с бриллиантом, но тут из галерейной тени с визгом выско-чила гладкошерстая стая розовощеких крыс. И старый, седой, аки лунь, пасюк в мгновение ока превратился в бефстроганов. О темпора, о морес! О времена, о нравы!
      Афанасий Никитич трижды размеренно хлопнул в ладоши, призывая преторианцев, чтоб очистили площадь от реформаторской нечисти. Однако, увидев несметную массу злобных подданных бога Мамона, гвардейцы кинулись врассыпную.
      - Так проходит земная слава, - обреченно вымолвил импера-тор, а декурион пояснил: - Сик транзит глория мунди!
      Когда мутанты двинулись лавой на беззащитного человека в багряной хламиде, от которого вдруг отбоярилась ветреница Форту-на, ляпис-лазурная бездна неожиданно пронзила дворец микролептонными излучениями, и серые твари в панике заметались, пожирая друг друга, В сей поворотный момент Жавелю внезапно почудилось, что он погружается в знакомые по Беловодью звуки небесных сфер и тут же почувствовал легкость в мыслях необыкновенную. Он смежил огрузневшие веки и растворился в волшебных аккордах.
      Очнулся Афанасий Никитич визави с гардеробным зеркалом. От-менив в этот раз трусцеватый бег под луной, поторопился к "блезирной тетради", чтоб записать наисвежайшие глупости.
      "... На стенке конторы, куда я тыркаюсь за мизерным пособи-ем, белой краской - черты и резы: "Пасюк, ты - Иуда!" И никто не приходит в негодование от вопиющей несправедливости: ведь Иуда - повесился! Один я негодую. И омрачен: даже баба - Анна Каренина - достойно сыграла в ящик. А без всякого обязательства!
      ... Но все же и пасюкам приспевает час роковой. И тогда го-ворят: пасюку - пасюкова смерть. Я так и сказал, когда орда моло-дого помета изготовила из тщеславного вожака отвратительной про-бы форшмак. Что унес он с собой на тот свет, разоритель крестьян-ских амбаров? Что унесут его полосатые скунсы-вонючки?
      ... А в Беловодье нету серых безумных тварей. Им там не климат, ибо трудиться надо, не зелеными фантиками промышлять. Там не рыночный заповедник для отстрела то хитрых, то мудрых. Там в советниках разум, а не властная блажь. Там нормальные люди в союзе,  не разделении, восстанавливают Вселенизм, где в единстве духов-ность с наукой, где гармония миротворения. Беловодье - не Нефтеводье, прокоптившее в потребительской алчности ойкумену. Энерге-тика там интеллекта и психики, а не апокалипсиса. Потому там ес-тественное согласие - Человек и Земля, и Космос!
      ... Та страна, пока не подымемся, сокрыта от нас, равнодушных, обманутых и оболганых терпеливцев рабской юдоли. Богородица, вид-но, набросила на Беловодье свой незримый покров, чтоб сберечь до заветного срока, когда рухнет в тартарары пасюковская самоделка - новый /прямо по Гитлеру!/ мировой моровой порядок".
      И здесь летописца единоличного вздора нежданно-негаданно осенило: батюшки-светы, так все это, голова мякинная, мы проходили, И не семнадцать веков, а всего-то полвека назад. Нюрнбергский процесс! Повезло: не успел сменять на картошку документальный сборник! Лихорадочно стал листать, выбирая из ожерелка слов те, что впору были для "блезирной тетради".
      "... Роберт Джексон /обвинитель от США/: "Принято думать, что наше время является вершиной цивилизации, вершиной, с которой мы можем покровительственно взирать на недостатки предшествова-вших веков в свете того, что считается "прогрессом". В действите-льности положение вещей таково, что взятая в перспективе история нашего столетия не будет выглядеть с благоприятной стороны..."
      ...Генрих Гиммлер: "Процветают ли нации или издыхают от голода, - интересует меня лишь постольку, поскольку мы можем испо-льзовать их как рабов в интересах нашей цивилизации".
      ... Мартин Борман: "Славяне должны работать на нас. В той мере, в какой они нам не нужны, они могут вымирать. Поэтому обя-зательное проведение прививок и медицинское обслуживание являет-ся излишним. Размножение славян нежелательно. Они могут пользо- ваться противозачаточными средствами и делать аборты, и чем больше, тем лучше. Образование опасно. Для них достаточно уметь считать до ста. В лучшем случае приемлемо образование, которое готовит для нас марионеток".
      ...Адольф Гитлер: "При помощи умелого и длительного при-менения пропаганды можно представить народу даже небо адом, и, наоборот, самую убогую жизнь представить как рай".
      ...Иоахим фон Риббентроп: "Сегодня для Европы и мира ос-талась лишь одна основная проблема: овладеет ли Азия Европой или западные державы смогут ликвидировать влияние Советов на Эльбе, на Адриатическом побережье и в районе Дарданелл. Другими словами, Великобритания и CШA сегодня практически стоят перед той же дилеммой, как и Германия".
     -- Вот тебе и ценности западной цивилизации! Вoт тебе и ста-рый новый порядок. Такой - не сионо-масонский ли впрямь? - поря-док под каким бы флагом и каким бы фюрером не провозглашался - всегда против Бога и Человека. Аминь! - заключил Афанасий Ники-тич, закрывая тетрадь. Он грустно погладил ледериновую обложку и вдруг увидел торчащий из-под переплета обрывок бумаги. Вот это, точно, был непорядок. Скрупулезный во всем летописатель по давней служебной привычке любовно лелеял и холил тетрадку, а уж чтоб драть из нее листы или вкладывать всякую макулатуру - это поз-вольте! Аккуратно извлек почем знать, как попавший, куда не поло-жено, клок, повертел перед носом, разглядел какие-то буковки.
     - У-у, да это же адрес Тамары! - оторопев, воскликнул твердо-каменный реалист. - Черти что ведь выходит! Анюта ведь не на са-мом деле... Черти что... Анюта - во сне! То есть фикция... Но почерк-то, почерк - ее!.. Так-так-так, совсем я рехнулся, как пить дать, - испугался нечайной догадке Афанасий Никитич.
      Всю ночь он не спал. Ворочался. Поднимался. Томился, таращился в тьму. Зажигал и гасил светильник. Когда же забрезжило за окном, он как убитый заснул. И никакого тебе кино. Будто свалился в утробу черной дыры. Впрочем, пребывал там недолго, а пробудившись, сначала даже не понял, в какой он стране, в какой он эпохе и с ка-кой такой стати именно здесь и сейчас. Опять ничего не хотелось.
      Хотелось есть. Но дома было - шаром покати. Пособие вновь задолжали. Власти сражались с инфляцией. В бой пошли одни стари-ки. И безработные. И младенцы. Да еще женщины в русских селеньях. В дезертирах же оказались громогласные демократы, разнобедренные проститутки, чиновная камарилья и три-пять процентов особо опас-ных крыс /не по бездарному Марксу, по титану Чубайсу!/. "Природа жестока, - вспомнил Жавель, - и мы должны быть жестокими... Я, несомненно, имею право устранить миллионы..." Кто так вещал?.. Ах, да! Всенародно избранный немцами фюрер!
      Афанасий Никитич подштопал некогда экстравагантные брючки, проутюжил некогда щегольскую ковбойку и, облачившись, вообразил себя франтом, каковым некогда вправду слыл.
      На звонок открыла Тамара. "Постарела, однако. Не то что Аню-та", - отметил себе мимоходом незваный-непрошеный гость.
     - Это я... Не узнаешь?
     - Господи, Фан, ты, что ли?
     - Я... Сильно изменился?
     - Все мы... Проходи... Как ты нашел? Мы совсем недавно эту квартиру... Даже не обжились, как следует. Да проходи, проходи. Сейчас чай заварю. Или предпочитаешь кофе?
     -- Кофе, признаться, давненько не пил, - сказал, присев на кра-ешек стула и оглядывая просторную кухню с негромоздкими столика-ми, табуреточками, настенными шкафчиками.
     - Это временно, - пояснила Тамара. - Вот провернем... Вче-ра кулебяки пекла. Ты что обожаешь: с капустою или с вязигой? С печенкой и гречкой утром доели, а то бы...
     - Это как - с вязигой?
     - Ну, это, понимаешь... В общем, из красной рыбы. Замочить, промыть, сварить, откинуть, пропустить через мясорубку... Попро-буй - оценишь. Мои мужики - в восторге. Оба. И муж, и сын, кстати, кандидат наук. Оба в коммерции. И невестка с ними. У нас, кстати, вольво. А у тебя?
     - У меня, - усмехнулся, - мерседес. Белый.
     - Да?.. Мы всегда в тебя верили. Ты у нас умничка был. Се-мья большая? В "мерс" упакуется?
     - Да нет. Не получилось как-то... А эта твоя вязига - ниче-го, вкусная.
     - Слушай, Фан... может, супчика, а? На парной телятинке, а? Дома, небось, ничего не варишь, по-холостяцки?
     - Да нет, сыт я, сыт. Спасибо, Том. И кофе хорош, вкусный та-кой. Давненько не баловался.
     -- Ой, Фан-Фан, врешь ты, наверно, все, а? - критически окинув глазом его убор, покачала головой Тамара. - Ой, Фан-Фан, давай ис-поведуйся, как живешь.
     - Да нормально. Нормально, Том. Очень по-человечески живу. Даже, признаться, счастливо... Независим. Волен, что и как хочу думать, делать и фантазировать. Иногда... Иногда кажется - снова ребенок, и сызнова открываю мир во всех его измерениях. Изумля-юсь и радуюсь. Иногда, поверишь, слеза прошибает, когда ничком в незагаженную цивилизацией мураву... Нет, я счастливый. И - человек.
     - Ой, Фан-Фан, ты все такой же несносный. С завихреньецем. Хоть и умничка. Неужели все Анюту... из-за Анюты? Прости, если...
     - Как тебе сказать... Да нет, что обманывать, по-разному скла-дывалось... Но тогда... тогда она все-таки была, Том, права... Хoтя ни слуху, ни духу, как у нее всё потом...
     - Не очень, Фан... Даже очень не очень. Такая молодая и...
     - Да. Она так и представляется мне молодой. Лет, пожалуй, на двадцать моложе, чем мы.
     - Да так оно, примерно, и есть, - вздохнула Тамара.
     - Иногда как бы в гости ко мне... То есть один раз навес-тила. Хорошо мы с ней так... Дочка твоя замуж собирается? - вдруг переменил тему Афанасий Никитич.
     - Иришка?.. Та вот диплом получит, тогда посмотрим. Есть у нее... Смышленый такой парень, Сопровождает грузы какие-то. И в Дании, и в Эмиратах, и в Грузии уже побывал - все самолетом. Ка-кая-то тоже частная фирма. В общем, посмотрим... Подожди, ты-то откуда знаешь? - подняла брови Тамара.
     - Говорю. Анюта обмолвилась.
      Тамара вперила в него испуганный взор, нижняя челюсть сна-чала отвисла, затем задвигалась, но ничего членораздельною про-изнести не сумела.
     - Ты что, Том?.. Тебе плохо?
     - Подожди, подожди, - приходя в себя, протянула к нему руку Тамара и зачем-то стала щупать ковбойку.
     - Ты что, Том?
     - Ты... живой, Фан?.. Сознайся, а?.. Живой?
      Теперь уже остолбенел Афанасий Никитич.
     - То есть почему... живой? То есть, а какой еще?
     - Ты соврал про Анюту?.. Ну, что Иришка и все такое...
     - Да нет. Правда, она мне сказала. Так и сказала: Иришка получит диплом и - замуж. Правда, Том.
     - Послушай, Фан, но ведь она умерла до того... Иришки и в за-думках еще не было, когда она умерла.
     - Ты про кого?
     - Что, про кого?.. Об Иришке мы и не загадывали тогда.
     - Да нет. Кто, говорю, умер?
     - Как кто?.. Я про Анюту.
     - Что про Анюту?
     - Как что?.. Умерла Анюта. Лет двадцать уже... Бездетной.
      Афанасий Никитич взял кусок кулебяки и принялся жевать. Допил кофе. Поднялся.
     - Вкусная эта твоя вязига. Спасибо... Пойду-ка я. Так что будь здорова. Не поминай лихом, - попытался он улыбнуться. И уже у двери сообразил показать записку: - Знакомый почерк, да?.. Это она, Анюта, твой адрес черкнула. А то бы откуда я...
      Он вышел. Оглянулся от лифта. Тамара с ужасом все смотрела в бумажку.
     -- Бывай. Том.
      Она не ответила.
      На улице было так, как на улице. Сплошь - геометрия. Тела, поверхности, линии, ординаты, абсциссы, аргументы и факты, гипербо-лы, точки. Железобетонные параллелограммы со скучным выражением лица обрамляли бесконечно асфальтовую ленту мебиуса, по которой неизвестно куда и зачем мчали параллелограммы металлолома. Под храмовым куполом неба плыли ватные конусы облаков. По тротуарам механически передвигались цилиндры о четырех конечностях и с ша-ровидным овершьем. У иных Жавелю чудился лучеобразный плешивый хвост - рудимент, отличающий господ от людей. Встречаясь, они приподнимали канотье или откидывали вуальки.
     - Здравствуете, господин Червяченко?
     - Здравствую, господин Шамбергольд.
     - Здравствуете, госпожа Густопсинская?
     - Здравствую, господин Канделябров.
     - Здравствуете, госпожа Таборискина?
     - Здравствую, мадам Передрыгас.
      И, опустившись на все на четыре, они разбегались, потому что не терпели друг друга в оскудевшей от лихоимства житнице.
     - Что ни крыса, то - госпожа. Что ни господин, то - крыса, - горестно резюмировал Афанасий Никитич, приближаясь меж тем к сво-ему девятиэтажному параллелограмму. Оставалось всего пересечь бывший бульвар, а нынче ларечный ряд. Липы, тополи, клены, каштаны - все эти пережитки и символы прошлого в одночасье исковыряли, искорчевали, искоренили. И снизошла благодать. Рыночная. Мусорная. Не с душой, а с душком. Словом, амброзия.
      Кстати, о слове. Шествуя мимо торговых витрин, он диву давал-ся, как скоро перерождается некогда популярный семо и овамо язык, выпадая в осадок импортным клекотом.
     - 0, бизнес!
     - 0, менеджмент! 0, маркетинг!
     - О, дил-лер, брок-кер, кил-лер!
     - Офф! Шор!
     - О, спонсоры, продюсеры, рэкетиры!
     - 0, кредит свисс ферт бостон соломон бразерс морган стенли проктер энд гембл интернейшнл!
     - 0, эмитенты, дивиденды, президенты, импотенты!
     - 0, шо-о-опы!
      И только одна девчушка неполовозрелого состояния, поигрывая открытыми чуть не до пупа лосинами и подрагивая поспевающими под блузкой дразнилками, обходилась в беседе с подружкой, покупающей жвачку, без чужестранного спика.
     - А он, глядь,,, А она ему, глядь... А потом они, глядь...
      Все понятно, все узнаваемо. Все, как в лотошных глянцевых
      книжках, на экранах и дискотеках. То бишь лексически раскрепощенно. Да здравствует эмансипация! Долой домострой! Так заключил Афанасий Никитич, восхищаясь демократическим выбором. И Егоркой.
      Дома тоже было, как дома. По старинке. Несуетно. И он разрыдался. Потому что окончательно ощутил всеми фибрами, каждым нервом, каждой кровинкой: он действительно не жилец в этом гео-метрическом городе с нещадной пасючьей повадкой.
      Этот город памятью детства утопал в зелени скверов, бульваров, садов. И дома его были соразмерными психике человека. И в реке его позволительно было плескаться и ловить голавлей. И воз-духом можно было дышать без опаски. Было... И он был жилец, да не замечал этого за собой. А Тамара сказала:
     - Ты живой, Фан? Сознайся, живой?
      И, вспомнив об этом, он попросил:
     - Анюта, пришла бы поговорить. Мертвые ведь сострадают мер-твым. А я уже не жилец.
     - Приду, милый Фан, приду, но попозже. Немножечко подожди... жди... жди... жди... жди...
      Он встрепенулся, пытаясь понять, откуда случился анютин до помраченья волнующий голос. Или это какое эхо? Или по радио что? "Да нет же, - поморщился, огорчась, - это во мне, внутри. Сдвиг по фазе, пошутили бы сослуживцы. От утраты реальности бытия. Но что такое реальность, когда не Слово? А если Слово, значит, Ложь".
      От ближней, только что восстановленной церкви слышались из приспособленной звонницы радостные колокола.
      На балконах гуляли странные люди. Странные потому, что гуляли. По асфальту шныряли странные дети. Странные потому, что досе-ле рождались. Над землею стыли странные небеса. Странные потому, что над землей опрокинулась бездна. Странно, что подобные стран-ности принимаются как должное быть. Так, может, игра воображения не более странна, а более истинна? И Анюта тогда не фантом, а не-подвластная человеческому разумению антистранная подлинность? И в этом как раз не странная неисчерпаемость мира?
      Афанасий Никитич подошел к гардеробу, но зеркальное отраже-ние на сей раз оказалось не Диоклетианом и не декурионом, а им самим, с редеющей шевелюрой, с рыцарственными впадинами щек и до неприличия агатовым цветом глаз. И ему страх как захотелось пля-сать. Это желание было необоримо и так же непостижимо, как кантовский категорический императив, который на какого-то черта им в пору студенчества разжевывали маститые профессора.
      Он плясал до изнеможения, босиком, на облезлом линолеуме, под дождем и ветром, в лето и зиму, в субтропиках и в Антарктике, на комете Галлея и на солнечном протуберанце, он плясал на рассто-янии триллиона парсек бюджетного дефицита страны. Он - плясал! А когда упал в дистрофическом изнурении, ангел-хранитель накрыл его дуновением крыл и процитировал богомерзкую тварь:
     -- Россия! Да ты одурела!
      Разверзнув на восклицание гневные очи, Афанасий Никитич уви-дел рядом никакого не ангел-хранителя, а, похоже, Исидора в набед-ренной экипировке. Тот жаловался на вполне не русском, но совер-шенно ясном, как ясный день, языке:
     - Товарищ, земледельца опять обижают.
     - Всегда обижают. Впервой, что ль.
     - Делать-то что?
     - В Беловодье не мешкая эмигрировать. Только там вековеч-ной мечты справедливость. И никаких паразитов. Хотя бы и крыс. Преуспевают не капиталом. Трудом и познанием преуспевают...
      Иногда пекут даже кулебяки, - вздохнул, - с вязигой.
     - Как же туда добраться?
     - А транзитом. Через наш корыстолюбивый век. Смотри, не за-стрянь в новейшей истории, Здесь цивилизаторы правят бал.
     - Спасибо, товарищ... Так я поспешу.
     - Счастливой тебе трансцеденции, товарищ Исидор!
     - А может, и ты? За компанию.
     - Да нет. Мне велено подождать.
     - Ну, до встречи!
     - До встречи!
      Простившись, Афанасий Никитич с наслаждением рассмеялся, глядючи на себя в гардеробное зеркало, возле которого всю эту чушь от скуки навоображал. И хотя его, среднестатистического русского обывателя, буржуинское быдло вышвырнуло в нищету, он все-таки оставался великолепно удачлив, оттого что не в силах сиюминутных ханыг было отнять у него воображение и достоинство, то, чего им никогда не хватало и во веки веков не пребудет. Так полагал блаженный мечтатель Жавель. Крысофоб.
     -- Ну и что, чго Беловодье - мечта. В некотором роде социаль-но ориентированная мистика, взошедшая из нутра крестьянского архе-типа. Другого-то утешения нет. Чтоб земного, не вышнего. Справед-ливого, не объемного. Задушевного, не задушенного. Чтобы ладом ма-нило, не смутою. Так-то вот, - резонерствовал Афанасий Никитич.
      Вообще говоря, резонерство в крови у русского байбака, будь то царь или каторжанин, интеллигент или умница, не считая уже бор-зо пишущую шатию-братию. Но это так, не научное, хоть и глупое от-ступление. Которое взять да и выкинуть в мусоропровод.
      Кстати, в корытце мусоропровода Афанасий Никитич, выйдя выб-росить сор, увидел издохшую крысу, очень похожую на самое себя и на кого-то еще из императорского подворья. Он долго моргал, склонивши голову над почившим зверьком.
     - Досуетилась, милая, - покачал головою Жавель. - Допрыгалась, доворовалась, И вот - ничего не надо. Даже посмертной сла-вы. Ибо мертвые славы не имут. Правда, и сраму тоже.
      И вдруг в удивлении замер, услышав:
      Валенки, валенки,
      He подшиты, стареньки...
      Ho еще больше потом потрясло:
      Утро красит нежным светом
      стены древнего Кремля.
      Просыпается с рассветом
      вся советская земля...
      А затем и совсем уже близкое:
      Я люблю тебя, жизнь,
      И хочу, чтобы лучше ты стала...
      И смешавшиеся, но все равно каждый сам по себе, голоса, и с подначкою переборы тульской гармоники, и от детства родная, не чужелайная интонация - все это показалось той нерушимостью кро-вной связи, какая из поколения в поколение скрепляет остов Отече-ства и о которую обломали зубешки вереницы серых от злобной алч-ности пасюков - подпольной рати мирового Мамона. Или Масона?!
      И вершина любви -
      Это чудо великое дети!..
      И вспомнилось, как это было. В его личном детстве.
      Таинство. Гнедой черногривый Орлик трусит по уезженному про-селку. Звонкий месяц пиликает в выси "Цыганские напевы" скрипача Сарасате. Подбородок и рот - в шерсти шарфа. А снежные сугробы, сходящие прямо с небес, искрятся и все сдвигаются, сдвигаются, сдви-гаются в прошлость, в бышлость, в окоемность.
      Иногда возок по какой-нибудь надобности встает, и малыш под-бегает к Орлику. Лошадь наклоняет голову с закуржавелыми ноздря-ми и что-то шепчет в треух малыша. Тот улыбается и шевелит губами.
     - О чем это вы? - смеется папа.
     - Обо всем-всем-всем... Ты знаешь, Орлик такой умный-умный. Он мне лето показал.
     - Как это - показал? Может, рассказал?
     - Не-ет, что ты! Показал! Все такое зеленое-зеленое. А навер-ху все такое синее-синее. А все такие хорошие-хорошие. Все-все.
     - Люди, что ли?
     - Не-ет, все-все... Там все - люди. Понимаешь? А кони - люди. И... и собаки, и кошки, и мы с тобой... И деревья, и квадратики - люди. Все - люди.
     - Ну и выдумщик ты. Как этот... как кот ученый. Дай-ка шарфиком рот закутаю. А то надышишься - несдобровать нам.
      Жизнь, ты помнишь солдат,
      Что погибли, тебя защищая?..
      Вот тогда и кончилось детство. Однажды вместо папиного тре-угольничка со штампом военной цензуры принесли похоронку. Отец так и сберегся в вечности молодым, много отцов сбереглось моло-дыми. Но все уже, в общем-то, заросло полынной травой забвенья,
      Я люблю тебя, жизнь.
      И надеюсь, что это взаимно!
      Голоса доносились с какого-то из нижевстроенных этажей. "Ага!" - вспомнил Афанасий Никитич.- Свадьба!" И хотя такое со-бытие казалось выходящим из ряда вон в эпоху кладбищенского плю-рализма, однако оно возрождало надежду; люди, глядишь, помаленьку очухаются от рыночного супостатства и заживут, как им лучше спо-добится, по-русски, а не по-крысьи. Возвратившись от мусоропрово-да, начертал в "блезирной тетради":
      "...Выстоит семья и Отечество выстоит".
      Чтобы проверить, какой теперь час, Афанасий Никитич включил запылившуюся радиоточку. И тут его словно пронзило током самой высокой из всех частот. Было ли это в яви или каким-то другим, неопознанным, промыслом, только из дряхленького приемничка вырвался и ворвался тревожный, мужественный, героический зов набата:.
      Пусть ярость благородная
      Вскипает, как волна, -
      Идет война народная.
      Священная война!
      "Что-то...случилось... что ли?" - попытался сообразить со-всем сбитый с толку обыватель Жавель, столбовой по родословью кре-стьянин. А в эфире уже мерно чеканил слова сталинский радиодик-тор: "Перед вами прошли все подсудимые - люди, лишенные чести и совести..."
     - Фан, вот и я.
      "... причинившие огромные бедствия собственному народу..."
     - А-а, ты, Анюта... Пора, да?.. Пойдем напоследок через мой одомашненный лес. Смотри, как разросся, как вольно здесь дышит-ся... Смотри, смотри - язычок пламени. Горихвостка... Слышишь?
     - Уить-уить... тэк-тэк... Уить-уить... тэк-тэк...
     - В дупле - во-он там - угнездилась семейка.
     - А наша семейка... теперь тоже - гнездо, - улыбнулась Аню-та, - Нас ждут. Все готово... Дай я тебя поцелую, милый.
      Когда они открыли глаза после долгих, как вечность, объятий, солнце дремало в самом зените, лениво обмахиваясь опахалом из пе-рьевых облаков. Солнцу было ужасно жарко. А на знакомом пригорке, тушуясь, фасонился теремок с палисадом. Подальше беззвучно звене-ла река. Над крутояром дозорную службу нес богатырский сосновый 6ор. По тропинке, сбегающей от теремка под уклон, торопливо спус-кался Володя с малышкой.
     - Ну, как дочурка? Совсем здорова? - спросил Афанасий Ники-тич, памятуя о прошлой встрече с не открывшимся ему тогда сыном.
     - Отлично. Спасибо, папа. Ты исцелил ее добротой... Ну-ка, Танюш, где твой дедушка?
      Девочка протянула ручонки:
     - Деда, на... возьми, - и, поднятая, прижалась головкой к теплой щеке воскресшего от обретения самого себя в родовой, в из-древле соборно-семейной сущности человека.
     - Ребят еще нет?
     - К вечеру, мам, обещали... Коля весь в стихах и мелодиях. Сережа о чем-то философствует с кабанами и дятлами. Сегодня у нас Духовный день. Я вот с малышкой. Учимся определять, что есть Добро... Ну, а сейчас - милости просим в родные пенаты. Заждались, заждались они вас.
      И все, точно на крыльях, взмыли к крылечку с артистически выточенными балясинами деревянных перил и талисманом солярного знака над вводом. "Господи, хоть бы это не снилось... Господи, дай мне сил обустроить семью, а там и Отечеству поспоспешествовать," - помолился очень счастливый, всегда счастливый, неверующий обыва-тель Жавель.
      А тем временем в доме, где проживал Афанасий Никитич, произвелся некоторый переполох. Дело в том, что сюда на вольво примча-лась со всеми чадами и домочадцами в конец перепуганная Тамара. Ей будто пригрезилась, а может, и не пригрезилась, а как бы возник-ла из серебристого облачка ее как бы покойная, то есть давно и совсем-насовсем отошедшая в мир иной подружка юность Анна. Она велела Тамаре срочно найти Афанасия вот по этому самому адресу и еще что-то нагородила про людоедски прожорливых крыс. Очень, сказала, хитрых и очень, сказала, опасных.
     - Крысы, так они и есть - крысы, - пожали плеча и соседи.
     - Ишь, мусору сколь развели. Как тут без крыс? Без крыс тут нель-зя. Особо настырных ловим. И - к стенке! - незлобиво смеялись.
     - А этот... Aфанасий - который такой?.. А-а, этот-то. Да, небось, дома сидит. Он какой-то, что тебе сыч. Сиротливый какой-то. Вот его дверь. Позвоните.
      На звонок никто не откликнулся. Тогда муж Тамары решил пос-тучать. Дверь от удара приотворилась. Самый сметливый, а им, бес-спорно, явил себя сын Тамары и, кстати, он же - кандидат самых спо-рных наук для опупевшего от рынка режима, так вот именно он, ком-мерсант самой ушлой пробы, первым скумекал сунуть в разверстую щель свой весьма и весьма сенситивный нос.
     - Пахнет, - удостоверил.
      - Да не мог он еще протухнуть, - всплеснула руками зареван-ная Тамара. - Он лишь вот-вот кулебяку и кофе...
      Однако сообщили в милицию. Мало ли что!
      Комната была - ни кола, ни двора. Пустой гардероб да конторка, на которой лежала, ровно как для блезира, толстая в клетку тет-радь. Без единой записанной строчки. Да еще на полу одиноко тор-чал горшочек с неясной породы приземистым деревцем. Подле валя-лась дохлая крыса, начавшая разлагаться. Раковины рыжих ушей зве-рька приплюснутостью своей походили на уши Иуды. Самого же хозя-ина в квартире не обнаружено было.
      В кухне гневно вещала радиоточка.
      "Политические авантюристы, не останавливавшиеся ни перед ка-кими злодеяниями для достижения своих преступных целей, низкие де-магоги, прикрывавшие свои разбойничьи планы лживыми идеями..."
     - Что-то случилось, что ли? - недоуменно похлопал ресницами только что прибывший милицейский старлей.
      "... они объединились в клику заговорщиков, захвативших власть, и превратили аппарат государства в орудие своих преступлений..."
     - Да это же речь советского обвинителя, - нервно захохотал кандидат тех самых наук, вовремя спрятавший доцентский пиджак и облачившийся в представительский смокинг. - Это же... ха-ха-ха... на... еще на Нюрнбергском процессе. Полвека... Какое сегодня число?
      - Тс-с-с?
      "... я считаю полностью доказанными все обвинения, предъяв-ленные подсудимым. И во имя подлинной любви к человечеству, кото-рой исполнены народы..."
     - А правда, какое сегодня число?
     - Какой тебе Нюрнберг... Кажись, опять наша власть встала.
     - Извините, мне надо выяснить, Я поехал, - орoбевши, пробор-мотал старлей.
     - Кажись, опять на место ворья государство будет. Всех при-ведут к порядку. А то видишь, как любого из нас - тьфу и разма-зать. Как вот этого, Афанасия. Был человек - нет человека. А этим, под власовским флагом, - до лампочки... Может, айда, мужики, на подмогу?
     - Тс-с-с!
      "... во имя памяти миллионов невинных людей, загубленных бандой преступников, представших перед Судом, во имя счастья и мирного труда будущих поколений - я призываю Суд..."
     - Слушайте! Слушайте!
      "... вынести всем без исключения подсудимым высшую меру
      наказания - смертную казнь".
      А в тех самих крысах Афанасий Никитич действительно ни-че-го не разумел. И многие-многие так же, как он. Оттого пасюкам такое приволье. Покамест. Так считают все в Беловодье, то есть в НАШЕЙ, в НАСТОЯЩЕЙ РОССИИ.
  

г. Тула, 1994 г. - сентябрь 1997 г.--

     
     
     
     
     
     
    
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"