А историю эту рассказала мне местная знахарка (2006)
Недавно, возвращаясь поздним вечером с подработки, я попал под ливень. А поскольку у меня с детства хреново со здоровьем, решил не усугублять и переждать грозу в, первой попавшейся, хате. И не мог я знать, что хата эта..., - рассказывал я сельскому участковому, когда с отравлением грибами попал в местную лечебницу. Но в реальности дело обстояло немного иначе, и дома у местной знахарки, грозы всех барыг и сутенеров в округе, Василисы Ильиничны Домовитой я оказался совсем не случайно. Гнала она отличнейший самогон, на березовых почках. И приторговывала, естественно. Сама ж не пила, и даже никогда не пробовала. Но ремеслу научилась от своей бабки, знатной развратницы и алкоголички. Так вот. Пришел я собственно к Василисе Ильиничне, как вы могли догадаться, за зельем дурманящим. Она ж монетки пересчитала, с клумбы пучок помассивней выдрала и говорит: "зайдем-ка, милок, в избу-то, самовар уж рвет и мечет. Мухоморов припасла нынче много, да вот только не одолеть мне их в одиночку, проклятых. А продать, как-то не получается". К слову сказано будет, что лет пять тому назад из-за ее мухоморов перетравилось все село. С тех пор никто больше и не рискует. "А я, зато тебе, - продолжает знахарка, - одну историю поведаю. Давнюю, как мир, но правдивую".
Бревенчатый дом, двухэтажный, квадратной формы, без крыльца. Несколько комнат. Туалет и душ на улице. Мы прошли на веранду, большую и светлую, но какую-то неуютную. Наверно, из-за пустоватости. Никаких лишних вещей, только стол, три табуретки и в углу комод с зеркалом. Стол накрыт желтой клеенкой. У двери стоит ступа, в ней метла.
Первый глоток я сделал с опаской, но вскоре боязнь сама собой пропала, и я, так бесцеремонно, попросил еще чашечку.
"Милок, было, значит так. Жил у нас на краю деревни один мужичок и была у ентого мужичка книга, тяжелая - претяжелая. И с ней он никогда не расставался. Село трепало тогда, что сам Господь вписал туда все грехи егонные, и принудил таскаться с талмудом тем вплоть до смерти. А в ту пору был у нас с ним роман. Любовь, так скать, крутили. Ну, знаешь: сеновал, звезды, горилка. Он мне лифчик поправляет, я ему портянки наматываю. И никогда он мне книгу свою не доверял: отойдет пописать, и ее с собой унесет, а возвратится, под жопу швырнет, и давай меня лапать. На все мои просьбы посмотреть, он обычно матерился и, прекращая лапать, нервно закуривал. Но интерес мой увеличивался с каждым разом, и однажды у меня получилось. Позже любовника-то сваво я зарубила, да. А пока я, проснувшись посреди ночи, и отыскав книгу в сене, листала ее толстые выцветшие страницы и охала, как само воплощение невинности. Таких срамных картинок я отродяся не видала. Какое-то, прям, руководство по секису. Но больше всего, потрясла меня одна легенда, которая и стала, после, поводом для душегубства, прости господи. Сообщалось же там вот чё: Всякий, кто имеет на левом яичке волос седой, будто из серебра отлитый, может завладеть любой девицей, по своему нраву. Стоит лишь нынешней возлюбленной, выдрать волос сей, и вы наделены волшебной силой, - управлять всем бабьим сообществом. Жениха я будить не стала, а лишь приспустила штаны, взглянула на яйца его морщинистые и побежала за топором. Так и не сумел воспользоваться он своим даром. Хрена лысого он от меня дождется. Нечего девок у нас на селе портить".
Дома я оказался уже за полночь. Ужинать не стал, а сразу поднялся в спальню. И как же я был поражен, когда, ложась спать, больше, наверное, ради забавы, заглянул к себе под одеяло и обнаружил, вы думаете, что? Совершенно верно, это был он. Седой, до невероятности.
* * *
Тесный подвальчик, заваленный барахлом, был кое-как освещен керосиновой лампой. Под ее тусклым светом, в продавленном кресле, сидела женщина, лет тридцати девяти, укутанная в шерстяной плед. Из-под пледа, двумя холмиками, выпирал ее ядреный бюст. На лице, как обычно, много тонального крема, нарисованные глаза и рот. Чуть затемненные очки - самое оно. На голове черная бейсболка с надписью "The Prodigy". Она не может иначе. Это такая же необходимость, как почистить зубы и сходить поссать. Она привыкла.
Вокруг женщины, кто на чем, расположилась орава подростков, периода полового созревания. Голов, этак, восемь - девять. Они с явным интересом слушали то, что читала им хозяйка с помятых листков, выдранных, по всей видимости, из какой-то тетради. Под креслом валялась здоровая коричневая книга.
- Марья Петровна, а вы его любили? - задала вопрос худощавая девочка в очках.
- Как вам сказать, может и да.... В свое время, я долго мучилась, а потом поняла, что уже ничего изменить не в силах. - Отвечала женщина, - Так что так, друзья.
У нее резко изменилось настроение, и это было заметно. Хозяйка провела руками, спрятанными в кожаных перчатках, по щекам, затем опустила голову и несколько минут сидела молча.
- Марья Петровна, наверное, вы очень устали сегодня? Может, мы пойдем?... - сорвал тишину толстяк, ерзавший на сундуке.
- Да нет, нет. Все в порядке. Я вам еще немного почитаю.
* * *
Окно моей палаты выходило на свежевыкрашенное здание морга. Каждый день по несколько раз к нему подъезжали машины скорой помощи, и полупьяные санитары резво бегали то, разгружая, то, загружая их покойниками. Старый дворник расчищал дорожки от опавших листьев и стрелял сигареты у, выходивших на прогулку в сад, больных.
В чувство я пришел только к вечеру, после того, как мощно посрал в специально приготовленное для меня, пластмассовое ведро в форме унитаза. Оно стояло вон там, за мусоркой. Те три минуты, которые я потратил на его поиски - незабываемый горестный факт моей скупой биографии. И вот теперь, нахально избежав ужина с уколами, я, затравленный и униженный, вжавшись ягодицами в подушку, сидел на скрипучей кушетке и размышлял.
- Вот, смотри, что получается. - Говорил мне утром наш следователь, - Ты, рабочий человек, сидишь здесь, как дурак, в трусах и в убогом желтом халате, боишься чихнуть. А эта бабка, Домовитая, там, в деревне, валяется в гамаке, жрет варенье и поит своими отварами кого-то другого, кто завтра попадет сюда же, на соседнюю койку. Разве это справедливо? Расскажи правду, чем на сей раз, она промышляет, прошу.
Конкурент. Самое подходящее слово в данной ситуации. Не сдал я ее. Цены приемлемы, качество, пусть раз на раз не приходится, но тем не менее. Лучше, чем у этих барыг из центра. Пусть они подкармливают местных ментов, шарят по нашим огородам, списывают из наших поваренных книг, перекупают товар на рынках. Все равно они на голову ниже, покуда бьется залатанное сердце в обвисшей груди Василисы Ильиничны.
Ночью перед тем, как меня выписали, я не мог сомкнуть глаз. Все лежал, уткнувшись взглядом в потолок, и вспоминал то, о чем рассказывала знахарка. А ведь и в правду любопытно. Такой шанс достается далеко не каждому, и если правильно им распорядиться.... Что ж это получается? Всякая, кто хоть чем-то мне приглянется, будет со мной? Невероятно. И стоит лишь найти тетку, которая, просто так, выдернет мне из яйца один волос. Интересно, такие дуры вообще существуют?
* * *
После того, как Марья Петровна дочитала эти строчки, она вновь загрустила. Вновь гробовая тишина, вновь сырость и тусклый свет от керосинки. Дети отходили от рассказа, и возвращались в подвал. Когда женщина прекращала читать, им, явно, становилось не по себе. Они даже не хотели знать, что там дальше. Им просто нужно было видеть, что хозяйка чем-то увлечена.
С тех пор как она появилась на селе, к ней все начали относиться настороженно. И, надо сказать, было за что: непонятный грим, странная манера одеваться только в длинные одежды, вроде ряс, уединенный образ жизни. Она редко показывалась на людях, не держала скот, не ходила в магазин, нигде не работала. В ее доме, доставшемся ей по наследству, не было электричества, воды. Народ трепал про нее многое, и она это знала. И вот, что за чудная идея пригласить соседских девчонок и мальчишек послушать одну волшебную сказку. Родители отпускали ребят после ужина, наставляя им быть как можно осторожней. Родители следили из окон своих домов за окнами ее дома. Родители ходили возле ее участка с фонарями и ружьями и вслушивались в каждый шорох. Родители перешептывались, делились советами и сменяли друг друга на посту.
А их дети в то время трепетали от затянувшейся паузы. Они ждали, чтоб хозяйка быстрей начала читать, видимо, чтоб скорей закончила. Но листки один за другим попадали с колен женщины на пол и ее нарисованные глаза под очками тупо осмотрели помещение. В углу, между коробками блестел обух топора, и подростки пообещали никогда никому не рассказывать эту историю....
* * *
Полчаса назад повозка с двумя полудохлыми кобылами привезла меня в родную деревню. Здрасте. Вот этот блюющий дядя у забора, - это Петр Серафимович Головищин (погоняло - Сера), завсегдатай кабака "Гордыня", где собирается вся местная элита: алхимики, чародеи, знахари, ясновидящие.
Нужно сказать, что Сера весьма любопытный персонаж. Ни к каким сверхъестественным силам он не имеет ни малейшего отношения и крутится около "вышеперечисленных" лишь потому, что ему наливают. Простодушный дед - алкаш, вдовец. Имел дочь, но недавно она исчезла при странных обстоятельствах. Думаю, что он этого даже не заметил.
Деревня Грязино - шестьдесят с чем-то домов, сторожка, продуктовый магазин и кабак (вроде как, пункт общественного питания). Народ друг друга знает, люди тесно общаются, вместе пьют. Работают в основном в городе на Государственном Фарфоровом заводе имени какого-то кубанского передовика - тракториста. На праздники устраивают массовые гулянья с хороводами, прыжками через костер, частушками.
Я родился в избе под номером 18 (она там, за углом) и живу в ней, по сей день. Один-одинешенек. И лишь серый домашний гусь Сталин, единственное существо, кто нуждается в моем бездарном существовании. И то лишь потому, что от меня зависит его сытная жизнь. У меня редко когда бывают гости. В основном, заходит лесник на папироску "местной" или молочка попить. Прибегают иногда детишки, я им диафильмы кручу на радиопроекторе. Эксклюзивные пленки с публичными выступлениями Ленина, Троцкого и Горького. Развлекаю себя походами на рыбалку, по грибы, постреливаю болотных уток, посещаю лекции местного проповедника Трифона и веду дневники, в которых описываю события, скандалы, сенсации и интриги, и в том числе эту историю.
* * *
"Священная Книга Заклинаний". 1200 страниц. Составитель - некий воспитанник ирландских колдунов, наш соотечественник Борис.
Это было давно, веков, этак, шесть назад. Борис с группой купцов из Киева отправился в путешествие по Скандинавии. Остановившись на время в Ирландии, запил. По пьянки, на базаре, разгромил лавку местного торгаша пряностями, за что был брошен на 15 суток в темницу. Купцы, чтобы не выходить из графика, не стали дожидаться дебошира и укатили в другие страны. После отсидки Борис снова ушел в запой. И вот, однажды, пытаясь выползти из очередного трактира на улицу, к нему подошел бородатый мужчина, средних лет и протянул руку.
Когда Борис проснулся, он увидел большую комнату с решетчатым окном, в котором шел дождь. У него болела голова, и жутко хотелось опохмелиться. И вдруг он почувствовал, что сзади кто-то пошевельнулся и ткнул чем-то тупым и теплым ему в ягодицу. Борис повернул голову и побледнел: рядом с ним на подушке лежала морда того самого бородача.
То ли чары, то ли подсознательная склонность к нетрадиционной любви, однако, Борис поселился у незнакомца, который, как, оказалось, был весьма известным в Ирландии колдуном.
Со временем, Борис приобщился и к остальным мастерам запретных искусств, окончил Тайную Школу Магии и, получив лицензию у Верховного Совета, начал практиковать самостоятельно. Но тут проснулась в нем, так хорошо знакомая всем русским иммигрантам, ностальгия. Борис опять запил. В общем, через пару месяцев колдун его выгнал и тот, выкрав, в отместку, все рукописи своего любовника, сбежал на Родину. Родина встретила не очень добродушно: допросы, пытки, обвинения в измене.... Борис бежал на периферию. И теперь, где-то неподалеку от Грязино, средь необъятных таежных лесов выстроил себе хибару и занялся оленеводством.
Как и когда помер Борис доподлинно не известно. Но за собой оставил некоторое наследие, коим и стал талмуд, составленный из рукописей ирландского колдуна с дополнением от составителя. С тех пор книга пошла по рукам, пережила не один десяток своих хозяев и, в конце концов, оказалась на попечении у Марьи Петровны.
* * *
Марья Петровна же, тем временем, выбравшись из подвала по потайному туннелю, бежала прочь от злосчастного дома. Дома, в котором окна постепенно захлебнуться едким дымом и через пару-тройку минут начнут взрываться газовые баллоны. Неаккуратное обращение с керосиновой лампой, что еще сказать. Но самое ужасное скажут лишь на следующий день, когда, после долгой ночи, в заваленном подвальчике обнаружат трупы восьмерых ребятишек. И вот, родители уже стоят в очереди на опознание. Винить себя в том, что проглядели, нужно ли теперь?
После, весть о массовом убийстве подростков в маленькой деревне взбудоражит всю страну, и из столицы в Грязино направят лучших сыщиков. Только не принесет это никаких результатов. Женщина будто сквозь землю провалилась. Никто не видел, никто не знает, и все тут. А что самое примечательное, так это то, что никто из деревенских даже внешне ее описать не может: темные очки да накрашенные губы и цвет лица какой-то неестественно-желтый.
Местный участковый - вот она, трагедия! Московские сыщики для отчета о проделанной работе начали под него копать. И это уже не конкуренция. Его нашли на рассвете повешенным в лесу. Не устоял мужик под грузом выявленных грехов. Схоронили, что уж тут....
Где ж эта стерва, куда подевалась? Не провалилась ведь, в самом деле, под землю? Нет, не провалилась. Но об этом позже. А пока, - некоторые сведения из дневника, который, кстати, Марья Петровна захватила с собой, вместе с Книгой Заклинаний. Ух, эта гадина!
* * *
Моя изба расположена в самой глубине грушевого сада, под пышной кроной столетней ели. Узкая тропинка размыта ночным дождем, и кое-где лежат грязные лужи. Утром я выходил два раза в туалет, три раза хлебнуть воды и раз перекурить. Затем засыпал вновь. Окончательно пробудился лишь к полудню, когда в очередной раз пересохло в горле.
Вчера лесник приходил, приносил изъятую у браконьеров рыбу. Выпили, конечно. Сегодня я не поеду на работу. Буду лежать весь день в кровати и болеть. Если хватит сил, к вечеру схожу в душ. Но это только если хватит сил.
И так бы я лежал и дальше, но этот стук.... Дело в том, что на террасе у меня стоит старый, тридцатилетней выдержки, бильярдный стол. Ну, дети приходят, играют за деньги, сам иногда поигрываю от скуки. Вот и вчера играл с лесником. Потом надоело, так и бросили, не убрав за собой. И вдруг этот стук, будто шары друг о друга бьются. Лесник, вроде как, вчера ночью ушел, я, и дверь за ним запер. Помню хорошо, поскольку на крыльце еще тогда проблевался. И кто там шастает?
Нашарив под кроватью черенок от лопаты, я вышел из своей комнаты. Входная дверь заперта. И я зашел на террасу. Что там происходило? Все очень просто, кий сам играл в бильярд. Шарики сами катались, залетали в лузы, затем резко из них выпрыгивали. Окно раскрыто настежь. Похмельная сказка. Сначала тебя переполняет страх, потом удивление, потом чувствуешь себя валенком из-за того, что не можешь понять и объяснить происходящее. Медленными шажками я начал приближаться. Кий застыл. Затем я подошел к нему максимально близко, но спотыкнулся. Вопрос, обо что, развеялся, когда я, падая, зацепился за воздух и застыл. Застыл и вешу на чем-то, чего нет. Спустя секунды сумел-таки выпрямиться и вдруг я прихожу к мысли, что держу чью-то руку. Ее нет, это воздух, но на ощупь самая настоящая рука. Ни теплая, ни холодная. Дрожа от ужаса, я пытаюсь нащупать еще что-нибудь. Ниже грудь, выше голова без волос. Господи, это женщина. Она не видима. Но, это женщина. Невидимая и лысая.
- Никогда не играла в бильярд, не смогла устоять. - Раздается голос, и я, теряя сознанье, падаю, как подкошенный.
* * *
На месте, где когда-то стояла хибара воспитанника ирландских колдунов Бориса, дети часто находят всякие безделушки: глиняные горшочки, амулеты, статуэтки. Здесь они построили небольшой шалаш, и вечерами собираются у костра, пьют водку и рассказывают друг другу какие-то нелепые легенды. Иногда сюда забредают олени, и дети их подкармливают, тем, что удается спереть из дома. Кругом непроходимые леса, и место это считается весьма не спокойным. Говорят, здесь часто появляются призраки, а в полнолуние, где-то совсем близко воют волки, но их никто никогда не видел. И даже их следов.
Марья Петровна спала на железной кушетке в обнимку со своей макулатурой и не заметила, как в шалаш забежали мальчик и девочка.
- А у тебя уже видны сиськи. Ты совсем взрослая, как я. - Протянул мальчик, и после небольшой паузы добавил, - Мама говорит, что в браке возраст никакой роли не играет.
- Положи сюда корзинку, и пойдем быстрее любить друг друга. - Отозвалась девочка, и, схватив своего друга за руку, повела к койке.
Но там уже от этого детского гама проснулась злая женщина.
- А можно я с вами буду, третьей? - Нежным голосом спросила Марья Петровна у, застывших посреди шалаша, детишек.
Нет, на нее не повлиял ни жалостливый рассказ о том, что ребятки убежали от родителей, когда ходили за грибами, и, должно быть, мамы и папы уже волнуются и ищут их по всему лесу. Ни храброе заявление о том, что они любят друг друга и хотят пожениться. Девочка рассказывала, как хорошо она умеет вязать, а мальчик гордился, что каждую субботу играет в футбол. Они плакали и просили отпустить домой.
- Вы знаете, а ведь я тоже когда-то любила. Но не сложилось у нас, и вот теперь, я, потеряв все, что имела, прячусь здесь в шалаше от вредных дядек-милиционеров. Единственная память, - это вот этот дневник, который вел мой возлюбленный перед гибелью. Хотите, я вам почитаю?
Надолго Марья Петровна в шалаше не задержалась.
* * *
Очнулся я на кровати в своей комнате, когда эта - невидимая, вроде как, сидя в углу на табуретке, наносила себе на лицо крем. С помощью него лицо приобретало хоть какие-то черты, и я уже мог разглядеть какой-то бежевый шарик, отдаленно напоминающий голову, но так мистически болтающийся в воздухе. Остановилась она на шее.
- Привет. Извини, что в таком виде, косметику с одеждой не прихватила.
История этого существа, которое однажды утром проникло ко мне в дом, проста, как лысина. Некогда было оно простым человеком, молодой девушкой, студенткой городского педагогического колледжа. Семья, много подружек, женишок. Но одно плохое событие перевернуло всю ее жизнь и теперь она вот такая.
Отца ее зовут Петр Серафимович, или Сера, и я, по-моему, о нем уже упоминал. Любитель бухнуть в кабаке Гордыня на халяву. Так вот. Полгода назад, поспорил он по-пьяни с одним местным алхимиком, что тот определит с помощью своих инструментов, когда дочурка - красавица замуж выйдет. Уж больно Сере ее жених по душе был: при деньгах, да из рода знатного. В общем, алхимик тот прогадал чего-то и вместо того, чтобы ускорить процесс предсвадебных любезностей, сделал Машеньку невидимой. Как бы, закрасил ее тело прозрачной краской. Отцу, понятное дело, ничего не рассказал, однако ничего и не выдумал. Сказал лишь, что у него алюминиевая стружка кончилась, и к тому же кофе в общепит без кофеина завезли, потому и колдовства не получилось.
С тех пор Петр Серафимович живет один, только, изредка, баб каких-то сомнительных приводит, а дочка помаялась-помаялась, да и сгинула из отчего дома. Бродит по миру (в основном в пределах нашего села), питается, чем придется и развлекается, как может, прибегая к своим сверхъестественным способностям.
И вот теперь, Машенька поселилась у меня.
* * *
За пятнадцать километров от деревни Грязино, на искривленной улочке имени первого китайского космонавта, города сельского типа Дуплово, стоит розовое трехэтажное здание, с яркой вывеской "Мойша". Это общественная баня. Сюда приходят люди разных полов, социальных сословий, с разными материальными положениями и политическими взглядами, но традиционно предпочитающие очищаться только здесь. Такие люди не приемлют мытья в домашних условиях, и относят душ к изобретениям Злых Сил. Каждую среду, при финансировании администрации города, здесь проводят помойку всех выловленных, за последние два-три дня, бомжей с обязательной дезинфекцией. Каждый четверг различные коммерческие организации устраивают корпоративные вечеринки. А по пятницам в "Мойшу" стекается со всей области криминальный элемент. В общем, в местной бане, что не день, то праздник, и всегда есть посетители.
Суббота - день открытых дверей, когда прийти помыться могут абсолютно все желающие. И сегодня таким желающим стал проповедник Трифон. Здоровенный человек, с обширно растущей, изо всех закоулков лица, бородой пепельно-белого цвета. Черная ряса, на груди тяжелейший крест, из-под одежд видятся армейские кирзовые сапоги. Судьба помотала этого священнослужителя по многим горячим точкам нашей Отчизны, и вот теперь отпустила на заслуженный отдых. Трифон осел в нашей деревни. Организовал церковный кружок, и раз в неделю устраивал в нем лекции.
"Да прибудет с тобой божья милость", - говорил Трифон своим грешным слушателям.
Так вот, пришел проповедник не один, а пригласил с собой столичных следователей, ведущих у нас дело о массовом убийстве. Выпили, как водится, да и разговорились.
- Не, нас больше всего волнует, чё никто ее описать не может, никто не шарит, как она появилась, и у кого могла скрыться. - Начал молодой сыщик, после "второй". - Какой-то призрак, прям, получается: возникла ниоткуда и туда же сгинула.
- А может, люди ее прикрывают просто? Жалеют, например, или боятся? - подал голос другой, более опытный.
* * *
Все ее богатство умещалось в целлофановый пакетик и маленькую косметичку. Одежду я раздобыл у себя на чердаке. Мы решили чтобы упростить процесс переодеваний Машеньке проще будет ходить в длинных вещах: пальто, там, или халат. С помощью одежды и какого-то количества тонального крема Машенька принимала человеческие очертанья, так что я даже умудрялся находить в ней что-то привлекательное.
Но когда она была без экипировки, это совсем другое дело. Очень забавно наблюдать, как, по утру, яичница сама жариться на сковородке или в прихожей сам собой подметается пол. Не обходилось, однако, и без курьезов. Так, например, нередко, позволив себе излишнюю нерасторопность, я натыкался на Машеньку, что приводило к небольшим травмам. Над туалетом, специально во избежание подобных случаев, я повесил лампочку, она загоралась, когда кто-либо в него входил, и выключалась, когда туалет был пуст.
Щепетильным оказался вопрос и интимного характера. В тот самый солнечный день на подоконнике своей скромной комнатки я был разоблачен тремя подростками - разгильдяями, гулявшими возле дома, за рукоблудством. Наивные. Они и представить не могли, что между мной и поверхностью подоконника есть кто-то еще. Зря, лишь, трепотню подняли, что, мол, оханье у меня больно женственное. А, вообще, забавно.
Еще заранее мы с Машенькой договорились, что ее нахождение в моем доме для соседей будет скрыто под пыльным покрывалом тайны. Мои редкие гости даже и не догадывались, кто моет, обслюнявленные ими, рюмки и выносит из сортира, наполненное их дерьмом, ведро. Лишь лесник изредка задавался вопросом по поводу прочих шорохов и стуков. Но тема с домовым старику так понравилась, что он даже начал приносить, оставшиеся после обеда, куриные косточки. Подкармливал.
Таким экзотичным образом пролетали недели. Днем на Фарфоровой фабрике имени какого-то кубанского передовика - тракториста, а вечером у окошка с самоваром и, так заботливо приготовленными моей Машенькой, сырниками. Но, вот, совсем недавно, как-то, даже ненароком, вспомнил я ту самую легенду Василисы Ильиничны. И с тех пор потерял сон. Как топором рубануло...
* * *
- И я его рубанула. Топором, как по заказу. - Марья Петровна, смахнула слезинку с щедрого мазка грима в уголке глаза и приподнялась с пенька. Дети, совсем еще несмышленые, не знающие как выглядит она, любовь по гроб жизни, сидели смирно, будто на допросе. Чего сидели? Разбежались бы, и ищи ветра в поле. Но нет. Сидели и молчали. Придурки. Пламя жгло расчлененную березу, угольки, взрываясь, улетали куда-то там, а в высях, над макушками сосен сверкал своими тощими рогами инвалид-месяц. Тишина, темнота, страшно. И только маленький Ваня пукнул, видать, с перенапряжения.
- Нет, так дело не пойдет, - оживилась злая женщина, - следуя законам жанра, могли бы и пару дурацких вопросов задать. Или все онемели? - Минута паузы, и далее. - Я вам тут душу изливаю, про трагедию свою рассказываю, а у вас ни капли сострадания. - Опять небольшая пауза,- Ладно, не хотите, как хотите. Смотрите тогда: вот он, этот самый топор....
Ночь застала Марью Петровну в восточном лесу, рядом с соседней деревней (вон там огоньки видны). С роду на природе не испражнялась, а тут будто пробрало. Рацион. Так ведь надо лопухи искать, и на тебе, пожалуйста, тьма налетела, хоть глаз коли. Нервное истощение, скорбь по усопшим, неизвестность грядущего бытия, - вот и результат. Дети, право, ни при чем были. Просто травили у костра пошлятину, охмуряли женский пол, истекая желаньями, и все. Когда их теперь найдут....
Здесь надо кое-чего пояснить: Марья Петровна вовсе не случайно очутилась в здешних местах. Прознала она о том, что где-то на отшибе Грязино живет одна знахарка. Чудо-целительница. И есть у нее зелье какое-то, помогает от всех недугов в момент. Вот и устремилась к ней женщина в обход деревень по чащам, да по болотам. Лишь бы дойти, не попав с руки сыскарям столичным. А там, глядишь, и жизнь переменится. Всякое бывает.
* * *
Сыскари же тем временем, в бане, изрядно захмелев, продолжали допекать проповедника своими расспросами. Кто, где, когда, чего? Тот проявлял отличное терпение и отвечал очень четко и подробно, насколько, разумеется, позволяла степень его опьянения. Припомнил он и про недавно пропавшую дочь Серы. Хотя следователей скорей всего это так и не заинтересовало.
- Нет, мыслю, укрывать народ не будет. - Рассуждал Трифон - Просто сами ее грохнут, а там уж пойди-разбери кто. - Проповедник, поправил на вспотевшем животе полотенце, и распаковал очередную бутылку. - Мыслю, подышать свежим воздухом надо, а то зачахнем раньше срока. А это своего рода тоже грех, когда в запасе еще столько добра. Наглость, называется.
На крыше "Мойши" располагается небольшой кабачок под открытым небом. Работает, понятное дело, только в летний сезон, а с октября закрывается. Крыша превращается в абсолютно голую площадку, где кроме кирпичной трубы и ветра ничего нет. Хоть вертолеты сажай. Панорама города - не особо, хотя она и не требуется. Заходят сюда, обычно, люди двух категорий. Это, - либо алкашня (освежиться, покурить, поблевать), либо самоубийцы (зачем - догадаетесь). Ни тем, ни другим, как вы можете понять, не до красоты. Так что, народ есть.
Трифон делает очередное усилие, чтоб встать с лавки. Он цепляется за батарею, за стол, так, что тот чуть не переворачивается, потом пробует ухватиться за, проходящих мимо, людей. У него в голове уже давно зародился шикарный тост и для его торжественного произнесения остается только встать, и по-армейски вытянувшись, поднять правой рукой стакан. Следователи, тем временем упорно соображают, чего проповедник хочет совершить. И наконец-то молодой догадывается. Смышленый. Он подходит к Трифону и протягивает руку. Старший, и оттого, наверное, более рассудительный, вдумчиво-криво наблюдает за этим процессом. Затем смекает, что напарнику не поднять столько живого веса, и тоже спешит на помощь. Через считанные секунды все трое валяются где-то за лавкой, стол со всем содержимым в противоположенной стороне, и уборщик свистит в свисток. Тут же, как по заказу, набегает толпа очевидцев, по лестнице, неторопливо, поднимаются охранники. Визг, гам. И вдруг неожиданно из массовки вылетает маленький белобрысый мальчик.
- Дяденьки милиционеры, дяденьки милиционеры. Вы меня слышите? - Кричит мальчик.
- Новости плохие. Говорят, в лесу, недалеко от Грязино, еще двоих ребят нашли. Это Сашка и Лида. Я их знаю. Говорят, та же тетя их убила.
- Ух, ты, - приподнимает голову старший, - ну ты видел когда-нибудь такое?
- Чё? - оживает второй следователь.
- Ты посмотри туда! - старший тычет пальцем мальчику в пах.- Три волосинки, только проросли, и уже седые!
И тут следователи, на глазах у изумленной толпы, корчась на мокром кафеле под лавкой, начинают истерично ржать.
- Как зовут тебя, сердешный мой? - проповедник щуриться одним глазом.
- Костик. - Немного смущаясь, бубнит мальчик.
- Ступай с миром Костик. Ступай.
* * *
Стрелки часов, сойдясь на двенадцати в столь интимной позе, разбежались по циферблату в стороны, подобно стрелкам часов. В окне мерцал все тот же пришибленный месяц и сколько-то ненадежных звезд давили воображение Василисы Ильиничны своей полуночной романтикой. Та в дырявых, и от того безумно дорогих и любимых, тапочках стояла у газовой конфорки и варила в кастрюльке очередную порцию своего знаменитого отвара. Рядом с ней переминалась с ноги на ногу Марья Петровна. Добралась-таки. Внешний вид, над которым она так трепетала, пришел в абсолютную негодность: на разных частях тела, где, вследствие долгих скитаний по лесам, стерся грим, образовались корявые дыры. Так, например, в процессе курения, можно было лицезреть, как правый рукав, без кисти, подносит сигарету ко рту, с отсутствующими нижней губой и подбородком, и дым, сжимаясь в шарик, проваливается куда-то внутрь пальто.
- Паршиво выглядите, барышня! - Вот, чё я скажу. - Окинув взглядом позднего гостя, говорила бабулька. - Ну, ни чё. Пару кружечек и сниму с тебя сие проклятье. Чувство у меня такое, что поглумились над тобой енти волшебники с "Гордыни". Вовек их не признавала. Сборище раздолбаев.
- У-у-у! Знакомая книжечка. - Позже подмечала Василиса Ильинична, теребя в руках тот самый талмуд.
- Боженька, боженёчек. И зачем-то, дурная баба, рассказала ему историю свою. Жил бы ща, горя не зная.... - Причитала она, после того, как Марья Петровна ей все объяснила.
Они сидели на неуютной веранде, где когда-то сидел возлюбленный злой женщины и внимал рассказам хозяйки. В кружках дымился отвар все из тех же мухоморов. Говорили за жизнь. Василиса Ильинична дернула с клумбы немного зелени и они раскурили трубочку.
* * *
По-моему, она о чем-то догадывается. Уж больно сильно меняется ее поведение в последние дни. Жили ведь, все хорошо было. А сейчас? И уж не знаю, стоило ли ее прощать, когда однажды в гороховом супе, обнаружил вареный клюв моего питомца. Эх. Гусь-то в чем виноват? Вот так, столько-то лет прожить под одной крышей, и потом съесть его, даже не заметив. Мой любимый Сталин, ты у меня в груди навечно и в желудке чуть меньше. Аминь.
Но я простил. Даже ничего не сказал по этому поводу, будто не заметил. Вряд ли это помогло.
Затем она стала пропадать. Издевалась. Смоет грим, прошмыгнет в форточку, а ночью возвращается, и давай под окном блеять. Перед соседями уже неудобно. Лесник, заходивший в гости с нерушимым постоянством, и тот теперь избегает. А когда садимся мы с Машенькой за стол переговоров, она, дрянь такая, все к шуткам сводит. Смешно ей все.
И вот, буквально на днях произошло нечто ужасное: я, вернувшись с работы, по своему обыкновению полез в гардероб за свежими носками и... не обнаружил ту самую книгу, которую взял на хранение у Василисы Ильиничны. Она лежала вот здесь, на второй полке, слева, под клетчатой кофточкой. Ну да, прятал. От Машеньки прятал. А теперь ее нет. А кроме Машеньки у меня в комнате никого не бывает. И меня, будто ледяной водой окатило. Причем водой вперемешку с фекалиями. После я видел Машеньку лишь единожды.
Я боюсь. В последнее время я то и делаю, что боюсь. Днем или ночью, мне все время кажется, что она где-то здесь и готовит на меня покушение. Физическое устранение неугодного. Мне постоянно снится талмуд, его толстые страницы, с непонятными иллюстрациями, схемами, графиками и кривым текстом. В голове кишат сотни тысяч догадок и предположений. Ведь наверняка, моя Машенька, которую я приютил, дал пожрать и койку, уже прочла легенду и.... Что же будет?
Вот и сейчас, я сижу, казалось бы, в запертом подвальчике. Здесь нет ни окон, ни вентиляционных отдушин. Тайный туннель забит досками, и я за ним пристально слежу. Черт побери, я здесь вторые сутки. Баночка для мочи наполнена, и что-то туда уже не влезло. У меня начинает зудеть анус. Из еды только то, что оставили для меня крысы.
В подобных условиях я схожу с ума. Мне ничего не остается, как писать и я пишу. Хотя для чего - не понятно. Наверное, это просто привычка. Меня не покидает чувство, что рядом кто-то есть. На стенах иногда появляются блики, будто нечто отражается в свете керосиновой лампы.
Господи, во избежание трагедии я захватил с собой топор. Не дай, господи, мне им воспользоваться. Господи, а где топор?...
* * *
Холодное осеннее утро. Солнце спряталось за густым слоем туч, и вылезать оттуда, вроде как, не планирует. На мертвой траве иней, - верный признак заморозок, воздух свежий и холодный. Из-за горизонта, вниз по тропинке спускается мальчик, в руках ведро. Мальчик насвистывает мелодию и кажется вполне веселым.
Позже по селу пустят слух, будто в ту ночь в колодец провалилась женщина. Мол, пошла она с сушняка водички хлебнуть, и с концами. Тело, однако ж, не всплыло, но вода стала явной мертвечиной отдавать. С тех пор колодец тот и снискал статус проклятого.
А мальчик, тем временем, набрал ведро воды, да и побёг хозяйку благодарить. За доброту и понимание. Далеко не каждый мог позволить себе вырыть колодец, а по сему ходили за питьем к соседям, иной раз за несколько километров. У Василисы Ильиничны колодец испокон веков стоял. Вода чистая, будто водка вперемешку со слезами младенца. И хоть жила знахарка обособленно, все ж, по роду своей деятельности, поддерживала некую связь с односельчанами. Дополнительная реклама своего товара с последующей дегустацией. Оптом дешевле, молодежи и старикам скидки. Постоянным клиентам только проверенное на себе или на ком-нибудь еще.
И так, мальчик стучит в дверь. Внутри тишина и это вызывает определенную озабоченность. После очередного пинка дверь со скрипом отворяется во внутрь, в лучших традициях западных фильмов ужасов. Мальчик ступает в объятья образовавшейся темноты. После некоторых скитаний на ощупь, он попадает на веранду, где горит верхний свет. Под лампочкой стол с желтой клеенкой, на нем пара пустых кружек и еще какая-то вонючая хреновина, о которой мальчику пока никто не рассказывал. Возле стола раскиданы табуретки; в углу ступа, в ней метла. Мальчик привыкает к яркому свету. Он зовет Василису Ильиничну.
Всю ночь они проговорили за жизнь. Василиса Ильинична и Марья Петровна прошлой ночью стали лучшими подругами. С одинаково сложившимися судьбами, с разницей в одно поколение. Только вот, исцелиться Марье Петровне так и не удалось. Да и жизнь переменить тоже.... И дружба их скоропостижно скончалась несколькими часами позже, под солоноватый привкус отвара из мухоморов. Кто ж знал, что все так выйдет. Одной суждено было разлагаться в некогда чистой воде, на дне колодца, а вторая же сгинула где-то в закоулках своей хаты. Ни ту, ни другую так и не похоронили. Ввиду отсутствия тел усопших.
Сплетни про хозяйку зловещего дома, так же, долго не заставили себя ждать. Бабки трепали, будто внутри дома нечисть всякая бродит и каждую ночь на той самой пустой веранде кто-то кряхтит и стонет. И сколько не шныряли по избе мужики с факелами, признаков живых существ не выявили. Через пару месяцев дом спьяну сожгут, вместе с колодцем и остальными, примыкающими к участку, сооружениями.
Мальчик выходит на улицу и закрывает за собой дверь. В руках у него коричневая толстая книжка.
Скоро он принесет своей маме воды, а сам, прошмыгнув по лестнице наверх, запрется в своей комнатке, и до вечера будет листать те самые толстые, выцветшие страницы. Его будут звать к ужину, но он почему-то откажется. И уснет Костик лишь поздней ночью, вновь с непотушенной лампой....