В голубых глазах батюшки сельского храма -- небо. Он скоро движется среди храмовой утвари, подвигает табурет, снимает лампадку и отворяет стекло. Темный лик Богородицы открывается нам, а батюшка быстро, с легким оканьем объясняет, с чуть виноватинкой в голосе, что лик трогать нельзя. Ждать надо, когда молитвами нашими обновится сам. Голос батюшки делается строже. И прикладываться нельзя-- к лику самому. Вообще лица касаться чьего-либо, даже человеческого без благоговения, потому -- батюшка поднимает руку кверху, -- "человек он -- образ и подобие Божие". И так тихо, твердо и уверенно говорит это сельский батюшка из деревянного храма, что понимаешь всю суетность и тщетность споров о Нём. И будто в ответ на мои мысли, будто в продолжении её вновь оборачивается священник к нам: "А постигнуть Господа и промысел Его мы не в силах, можно только уверовать и принять". Тихо говорит, тихо и убежденно. И здесь, стоя у мироточащей иконы Богородицы, я думаю, что хорошо бы приехал сюда один очень хороший, но очень упрямый человек. Приехал бы, вдохнул бы здешнего воздуха, постоял на крутогоре перед речной старицей, зашел в Храм и обрел бы, наконец, мир и душевный покой.
Батюшка раздает текст молитвы и тихонько говорит, что, ежели у кого-то есть силы -- то можно склонить колени. И всё мы, ввосьмером опускаемся на струганый некрашеный пол перед ликом. А после молитвы батюшка опять скороговоркой поясняет, что у деток ручки нужно держать, когда прикладывать их к иконе, потому что детки они за все блестящее хватаются. А первыми прикладываться должны мужчины. А женщине никакого ущерба для неё и принижения в том нет, мужчины ежели что -- они должны ведь в бой идти, на смерть, за Родину свою, за близких своих. Защитники они потому что. Это долг и обязанность мужчины -- защищать: дом, Родину, детей, родителей -- всех, кто рядом.
Тихо и кротко говорит эти слова одетый в траурную черную с серебром ризу, но какими же нелепыми здесь и сейчас кажутся... Батюшка глядит строго на меня и грозит пальцем. Я прикладываюсь к иконе -- сначала ребенок, потом я. А мелкая все-таки цапает ручонкой цепочку. Батюшка высвобождает блестящую "игрушку" из детской ручки. Лицо молодой матери вспыхивает стыдом, а батюшка только ласково качает головой: "Хозяйственная растет". "Хозяйственная", -- улыбаемся все мы вслед за батюшкой. После священник вешает лампадку и ведет нас в зимний храм, где еще две иконы мироточат. Только это все нужно делать с "космической скоростью". Да, с "космической". Назавтра Чистый четверг и батюшка нынче вечером ещё раз обходит храмы перед завтрашней большой службой. А мы так приехали, примчались за сто километров после звонка знакомым знакомых, которые сказали, что в семь вечера непременно батюшка будет в храме. А службы этим вечером нет. Чудо -- редкое и дивное ощущение чуда в деревянных намоленных стенах, среди мироточащих икон. А батюшка обращается уже к моему сыну. Недосмотрела, так и засунул руки в карманы. Батюшка склоняется к мальчику: "Вынь ручки, вынь". Ребенок протягивает ладошки вверх. "Смотри", -- продолжает батюшка, -- "почему нельзя ручки в карманы класть. Ты сутулиться начинаешь, спину гнуть. Вот, сперва, так будешь склоняться, когда руки в карманы, а потом -- и просто без рук. А спину гнуть человеку нельзя, человек потому что -- он образ и подобие Божие".
Потом батюшка о чём-то тихо говорит с нашими мужчинами и дает книгу -- чин богослужения. В машине уже узнаю я, что назавтра поедут они, мужчины, на службу в этот храм. Услышать ещё раз тихого и кроткого батюшку из старинного деревянного храма. А мы с детьми останемся -- маленькие дети, а служба долгая. На молитвенный труд мужчины за нас. А мы с детьми дома помолимся.
Потом мы несемся обратно по узкой дороге между рядами деревьев. Закатное солнце дробится в рыжих сосновых и белых березовых стволах. Синее небо опрокинуто в бесконечных речных разливах моей земли, и так тиха и спокойна вода, что каждая веточка, каждая иголочка отражаются в ней. И так же тихо и спокойно этим весенним вечером в моей душе.