"На редкость бездарная во всех отношениях юность от пятнадцати до двадцати пяти лет". Эта фраза из автобиографической книги "Другие берега" потрясающего Владимира Набокова,в свое время проникла в душу, оставив там глубокую зарубку.
От пятнадцати до двадцати пяти! Для меня и для большинства моих сверстников, указанный интервал оказался пусть и не самым главным, но невероятно важным в определении дальнейшего жизненного пути. Именно в это время я получил приличное инженерное образование,женился,стал отцом и,вообще,как любил говорить мой быстро выросший сын,понял, "кто,кому дядя".
И,конечно же,очень жалею,что не имею возможности задать вопрос непосредственно автору:
- Что это за странная юность в двадцать пять лет?
Справедливости ради, следует заметить - буквально через пару строчек писатель разъяснил, что все рассуждения относятся только к его - автора - юности.
В то же время эти набоковские слова натолкнули меня на мысль о том, что было бы неплохо описать аналогичный период собственного бытия, разукрасив его событиями, проходившими параллельно. Стоило мне только подумать об этом, как моментально, словно по заказу, возрастные рамки расширились в обе стороны, прихватив детство, отрочество и так далее. Но взбунтовавшейся памяти и этого было мало. Она работала, как большой всасывающий механизм, "выгребая" из самых потаённых уголков почти забытые встречи, лица, даты.С того времени и по сегодняшний день моя несчастная память,попав "в центр мощного торнадо",вращается и никак не может остановиться.
Итак,за работу! Стоп, стоп! Лично мне не очень понятно, в каком виде эта работа будет представлена читателю. В виде дневников, или записных книжек, что имело место быть какое-то время тому назад, когда была готова первая часть воспоминаний, но по целому ряду чисто технических причин не получила распространения. Можно построить содержание книжки по традиционному, временному принципу: детство, юность, отрочество и т.д. Можно изобразить тематически: война, школа, институт, стройка. А закончить, выпадающим из общего ансамбля, словом - пенсия. И это уже было. Все-таки отдам предпочтение записным книжкам. И вот почему.
Достигнув примерно тридцатилетнего возраста, я периодически начинал себя ругать за то, что не веду дневников. "Стану старше, - выговаривал я себе, - и может так случиться, что захочу рассказать о пережитом, а никаких записей нет". Будучи бесконечно ленивым человеком, я всегда находил повод для того, чтобы отложить любое дело на более поздний срок.В результате получил возможность использовать в работе единственный источник - воображаемые записные книжки, состоящие, как правило, из небольших главок, тематически никак не связанных между собой.
В действительности процесс проходил так, как я и предполагал,сумбурно,в обстановке хаоса,когда,перебивая самого себя, забегал вперед, возвращался назад, перепрыгивал с темы на тему, перемежая прозу стихами собственного сочинения. Вы, дорогой читатель, имеете возможность легко убедиться в справедливости этих слов.
* * *
Знаю,что высказываю банальную мысль,но память удивительная вещь.Все,происходящее со мной и вокруг меня до десятилетнего возраста,отложилось в памяти как бы фрагментарно,отдельными эпизодами,словно кадры старого кино, и лишь по мере взросления выстраивалось в какую-то временную цепочку. Тут и пленные немцы, работавшие на восстановлении разрушенных войной зданий, и страшный голод 1947 года,и очереди за хлебом,и первое посещение спортивной секции,и незабываемый голос Армстронга,и "вражеские" радиостанции, пробивавшиеся через сито глушителей, и смерть Сталина, и доклад Хрущева на двадцатом съезде партии, разоблачавший "культ личности". Правда, два последних события застали меня уже в отрочестве. А вот, детство ...! Я пошел в школу в год окончания войны. Время это было, как теперь понимаю, очень интересное. По домам, постепенно, стали возвращаться, отвыкшие за эти годы от страха, "прошагавшие пол-Европы", солдаты. Им выпала редкая возможность, сравнить уровень благосостояния жителей большинства европейских стран и,родной,победившей фашизм,страны.Надо сказать,что это обстоятельство не могло не отразиться на настроениях этих людей и, в конечном счете, на их судьбах.
Сохраняется в памяти
беспокойного детства
заколоченный памятник
и собор по соседству,
установки с зенитками,
эшелоны с пехотой,
тарантасы с пожитками
и ночные налеты.
При такой ситуации
в городах и селениях,
на борьбу с оккупацией
поднялось население.
И пройдя сквозь пожарища,
через смерть и пленение,
отомстив за товарищей,
победило в сражении.
Завершились баталии,
захоронены павшие,
не снимая регалии,
подошли воевавшие.
Подошли инвалидами
по дороге на паперти,
с европейскими видами
в незагруженной памяти.
Но в пути восхождения
по ступеням познания
возникали сомнения
в надиктованном ранее.
А с чужой территории
через сито глушителей,
разъясняют истории
про каких-то вредителей.
В непонятном отчаянии,
подражая родителям,
я рыдал при прощании
с всенародным учителем.
А в высоких инстанциях,
не считаясь с обетами,
предают публикации
материалы с секретами.
Где нежданно-негаданно
для советских читателей
беспристрастно показано
мастерство истязателей,
проявлявших старание,
угрожавших оковами,
получавших признания,
сапогами с подковами.
Осуждённые "тройками"
забивались сатрапами,
наиболее стойкие,
уходили этапами.
Как итог размышлениям:
воевавшая нация
победила в сражениях,
не сыскав компенсации.
Этим выводом, мучаясь,
находил подтверждение,
не от случая к случаю,
а по ходу движения.
Подгоняемый временем,
обойдя регистрацию,
уплываю растерянный,
за моря, в эмиграцию.
Расставаясь с Отчизною,
перед часом отплытия,
я смотрю с укоризною
на страну и события.
Отдаляюсь от родины,
не осыпанный розами,
успокоенный вроде бы,
но с сердечной занозою.
* * *
Примерно лет десять тому назад я случайно натолкнулся на большую подборку старинных фотографий с видами нашего города. Рассматривая изображения знакомых улиц и зданий, поймал себя на том, что особое внимание привлекает один из снимков, на котором был запечатлен четырехэтажный дом с ажурными мостиками. Я, как мне казалось, никогда его не видел, но в то же время он каким-то образом хранился в памяти. Долго всматривался в расположенные на заднем плане этого фото строения, и вдруг меня осенило: этот дом мне знаком по рассказам родителей. В нем наша семья жила до войны, а в военное время, в результате бесконечных бомбежек, он был полностью разрушен, что называется, стерт с лица земли. Вот только как он сохранился в памяти человечка, которому к моменту эвакуации из города не исполнилось и трех лет, не понимаю.
Полвека, как закончилась война,
травой позарастали все овраги,
но изредка встречаются дома,
оставшиеся только на бумаге.
На сером фотоснимке старый дом,
упрятанный в картонную обложку.
В увиденное верится с трудом,
все происходит словно понарошку.
Подарок для ушедших и живых,
получен мной уже неоднократно в подробном изложении родных.
Но чтобы так.Почти невероятно.
Классически оформленный альбом -
покупка не для всякого кармана.
Не может быть, но это отчий дом.
Вот улица и адрес.Без обмана.
Строенье, истребленное войной.
Родные довоенные пенаты,
с заранее намеченной судьбой,
насильно перечеркнутой когда-то.
* * *
Невероятно сложные отношения связывали меня с учебным заведением, именуемым средняя школа. Впрочем, назвать эти контакты отношениями, а уж тем более сложными, не поворачивается язык. Та связь, которая имела место быть между мной и школой, прервалась задолго до выпускного вечера.Остались лишь, как теперь принято говорить, формальные контакты. Прекращаю пользоваться эвфемизмами и называю всё своими именами.К моменту завершения курса обучения осталась лишь взаимная нелюбовь,переходящая в
ненависть.
Почему? Объяснения просты: всё было серо, скучно, монотонно, противно. В этом месте приглашаю вас вернуться на несколько лет назад.
Первые три-четыре года школьной учебы вспоминаются с трудом, эпизодами. Почему-то запомнился Сережа Тамилкин, типичный мальчишка войны, с которым во втором классе я сидел за одной партой. Мне было восемь, ему - двенадцать лет. Он должен был пойти в школу в семилетнем возрасте. По каким-то семейным обстоятельствам это событие отложили на год. Но подоспела война. Короче, Сережа пошел в первый класс, будучи одиннадцатилетним мальчишкой. Мама его к этому времени умерла. Папа работал сапожником. Мало того, что, переживший немецкую оккупацию, Сережа был значительно старше, круг его интересов был несравненно шире моего. Отучившись два года, он покинул школу, так как его отец справедливо считал, что два класса образования для будущего сапожника более, чем достаточно.
И капля за каплей стекает былое,
как тающий лед по соломенной крыше,
но память моя подготовлена к бою:
протерты углы и зачищены ниши.
Привидится вдруг непонятное время
рассказами мамы, страницами книжек,
увижу горластое, дерзкое племя,
уже не по-детски поживших мальчишек.
Со мною за партой сидел переросток - двенадцатилетний Сережа Тамилкин,
он жил, словно Маугли: страшно и просто, а в школу ходил ради ножек "училки".
Мальчишки сбивались в дворовые стаи,
в одной верховодил загадочный Эдик,
кто мог бы подумать, о прошлом не зная,
что бывший главарь - "рядовой" академик.
Дороги мальчишек, как рельсы по шпалам
ведут за границы, моря, континенты,
мальчишкам войны, пережившим немало,
сегодня хочу говорить комплименты.
Я с вами, мальчишки, сроднился навеки, повязан годами, Отчизной, судьбою,
но кружится пол,и смежатся веки,
и капля за каплей стекает былое ....
* * *
Если не считать учебу в школе, основной моей обязанностью того времени являлась покупка хлеба для всей семьи. Дело в том, что каждая семья была прикреплена к определенному магазину, где по карточкам выдавалась ежедневная норма хлеба. А так как, для подавляющего большинства граждан, хлеб был основным продуктом питания, то "отоваривать" карточки следовало ежедневно, ранним утром, без выходных и праздничных дней. Эта процедура сопровождалась одной страшной мыслью - боязнью потерять карточки, или дать возможность какому-нибудь карманнику украсть их. Поэтому родители разработали для меня целую инструкцию, включающую в себя мельчайшие подробности поведения и предусматривающую любые возможные и невозможные ситуации, вплоть до момента извлечения этих самых хлебных карточек из внутреннего кармана лишь после того, как партия очередников, в которой я находился, будет запущена в магазин. Но кто же следил за очередью, кто запускал эти партии в хлебную? И вот тут требуется отдельное пояснение. Распорядителями на этом "празднике" выступали безногие инвалиды - тележечники, вызывавшие у меня безграничный, безотчетный страх. Это, как правило, были люди неопределенного возраста,с седыми головами, со стойким, не проходящим запахом перегара. Передвигались они на тележках, сделанных из толстой фанеры, к которой крепились четыре подшипника. При передвижении отталкивались от земли дощечками, повторяющими форму штукатурных терок. Нужно сказать, что в своих действиях они были последовательны и принципиальны. По крайней мере, нам так казалось. Но я не помню ни одного случая рукоприкладства, или крупного скандала.Достаточно было одного окрика со стороны наблюдавшего за очередью,и нарушитель отступал.
Только что закончилась война...
наш четвертый "А" на 3-й смене,
молча салютует вся страна
отмененной карточной системе.
Осень. На дворе сорок седьмой,
хмурое, в тяжелых тучах, небо,
я стою безропотный и злой,
соблюдая очередь за хлебом.
Кто ж ее не будет соблюдать?
На прицел пронырливые взяты:
мимо вас никак не пробежать,
люди на тележках-самокатах.
Их тележки - просто чудеса,
сколотить одна минута дела:
ось, настил, четыре колеса,
ну а сверху - половина тела.
Сколько было их, таких людей
в городах и селах - нет отбою,
издали похожих на детей,
но с седой, нетрезвой головою.
Помню вас, большие пацаны,
удалых, спокойных и веселых,
чьи тела заложников войны
споловинил ненасытный молох.
С той поры минуло много дней,
и сегодня, заблудившись в датах,
кажется, что вижу я людей,
едущих в тележках - самокатах.
* * *
В первое послевоенное голодное время школа крепко поддерживала учащихся. Учебники выдавали бесплатно. Школьников кормили бесплатными завтраками. Каждый получал свернутый в кулек кусочек газеты, в который была насыпана, примерно, столовая ложка сахара желтого цвета. К этой невидали прилагалась сероватая булочка весом граммов пятьдесят. Поверьте, это было весомым подспорьем для наших вечно голодных желудков.
Однако, чем старше я становился, тем чаще ловил себя на мысли, что устойчиво и люто ненавижу все, что связано со школой. В первую очередь моя ненависть распространялась на тех учителей, которые ненавидели нас, своих учеников. К счастью их было мало - три-четыре человека, но они были.
Хочу проиллюстрировать этот посыл характерным примером. Преподаватель химии Анна Ивановна Орлова - кличка "Молекула". Естественно, за сверхнормативные габариты. Я не имею ни малейшего права высказывать какие-либо критические замечания по любому поводу, хоть как-то связанному со словом "химия",из-за того,что свою неуважение к учителю я совершенно незаслуженно перенёс на эту, как оказалось впоследствии, очень интересную дисциплину.Почему я вспомнил Анну Ивановну? Вот почему. Этот эпизод случился где-то на девятом году обучения. Моя мама поехала в Москву, погостить у родственников. Из столицы мама привезла мне потрясающий подарок - чехословацкие кеды. Трудно объяснить сегодняшним старшеклассникам ценность такого подарка. Я автоматически становился предметом интереса и зависти. Заграничная спортивная обувь. Само собой разумеется, что на следующий день после получения подарка я прибыл в школу, имея на ногах это великолепие. Урок химии Вызов к доске. Молчу. А что скажешь? Анна Ивановна с презрением смотрит в мою сторону и после полуминутной паузы произносит:
- Скажите мне, пожалуйста, что может знать ученик, который приходит в школу в американских ботинках?
Сама не подозревая, учитель сделала мне рекламу, так как те одноклассники, которые не успели рассмотреть мою обновку, восполнили этот пробел.
Совершенно отдельно стоял директор школы, Тимофей Николаевич Николов. Худой, сутуловатый человек, внешне напоминавший туберкулезника. Я глубоко убежден, что прежде, чем быть назначенным на должность директора, он работал в системе ГУЛага явно не рядовым сотрудником. Аргументы в пользу этого посыла? Пожалуйста. Утро. Ученики старших классов идут на занятия. Школа мужская. По периметру здания расставлены учителя. На крыльце - директор школы. Никого не пропускают в здание. Его голос, усиленный рупором:
- "Внимание, внимание!" Это ли не лагерь? С сегодняшнего дня вводится дополнительное правило: длина волос учащихся должна быть не более четырех, сложенных вместе пальцев".
И каждый ученик, от пятиклассника до выпускника, подходил к директору со склоненной головой. Николов приставлял четыре пальца к голове, и если волосы были длиннее этой мерки, цедил:
- "Тарзаны, в Африку". И без посещения парикмахерской тебя к занятиям не допускали.
Еще пример. Я - великовозрастный оболтус - во время контрольной по математике играю в баскетбол перед окнами нашего класса. Докладывают директору. Велит привести меня к нему в кабинет. Стою перед директорским столом. Он сидит. Вдруг вскакивает, достает из внутреннего кармана пиджака партийный билет члена КПСС и бросает его в ящик стола. Истерически кричит.
- Смотри, я бросил в стол свой партийный билет, и не возьму его обратно, если ты получишь аттестат зрелости, я с "бердичевщиной" в школе покончу, я тебя, как гниду, раздавлю.
Смятый его криком, "отбиваюсь" дежурной фразой:
- За что, Тимофей Николаевич!
Долго на меня смотрит и, очевидно, вспомнив, где находится, устало произносит:
- Пошел вон.
Аттестат зрелости я, как и все мои соученики, получил, но эту сцену помню так ясно, словно она произошла вчера. Однако имели место более страшные ситуации. Рассказывают, что одному из моих сверстников директор предложил указать тайник, где тот прячет радиопередатчик, при помощи которого передает секретные данные американцам, и этим признанием облегчить свою участь. Сегодня это кажется смешным и диким. Но тогда, в середине пятидесятых годов прошлого века, было не до смеха.
* * *
Стоп! Нужно остановиться. Мне кажется, что я несколько разбрасываюсь такими понятиями, как "люто ненавидеть", "система ГУЛага" и проч. Более того, со временем прихожу к выводу, что далеко не каждый человек в состоянии ненавидеть. Ведь ненависть, как и любовь - сильное чувство. Почему же мы легко соглашаемся с тем, что не каждому человеку дано любить, но не возражаем, когда нам втолковывают, что каждый человек может ненавидеть. Другое дело, что определенная категория людей не в состоянии общаться с себе подобными, не испытывая к ним ненависти. Но, повторюсь, на это способен далеко не каждый. Представляется, что мое отрицательное отношение к школе, а школы - ко мне может быть охарактеризовано кратко: - "Взаимная нелюбовь!".
Как часто хочется проснуться, не расставаясь с тем, что снится, остановиться и вернуться, чтоб подержать в руках синицу.
Чтоб не пойти в родную школу,
которой мы несимпатичны, чтоб отношение к футболу
считалось важным и первичным.
Чтоб "пролететь" на самокате
и закрутиться, словно лопасть,
чтоб показать соседской Кате свое бесстрашие и ловкость.
Чтоб повторилось прегрешенье,
которым я горжусь поныне,
когда без страха и сомненья,
принес украденные дыни.
Чтоб все мальчишеские тайны
хранились бережно и просто,
и, словно денежные займы, вернулись к нам с учетом роста.
Когда я не могу нагнуться, когда "стреляет" в поясницу, безумно хочется вернуться, чтоб подержать в руках синицу.