Нет, напрасно я пронес в эту "юдоль скорби" свой карманный Кобзарь с шевченковскими стонами. Не зря же поэт так много сидел по тюрьмам и казематам. Столько "скуки переливает" Шевченко на нас в своих произведениях, что лучше сразу повеситься или утопиться, как его Екатерина. Все! Больше в этом проклятом доме в Кобзаря не заглядываю. Это как Достоевского читать при плохом настроении - та же реакция. Впрочем, а чему здесь удивляться - Достоевский и Шевченко - оба братья славяне, узники со стажем, по-современному - рецидивисты. Кто на Руси из талантливых людей не сидел? Так и в нашем случае. Только и разница, что Достоевский сидел на севере, а Шевченко - на юге. А я вот томлюсь за решёткой в средней полосе Европы - на Украине. Может и мне что-то написать по этому случаю? - Например - сижу за решёткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой... Но, кажется, до меня это сложил ещё один гениальный "кудрявый" поэт. Куда ни посмотри вокруг - все известные писатели и поэты страдали за решёткой. А теперь мы читаем романы и поэмы про эти страдания и восхищаемся: "Какое величие чувств, какой талант"! А нечего восхищаться: страдание это - правда жизни. "От вонючей пеленки до зловонного савана" проходит жизнь человеческая. Нет страданий - нет и настоящих чувств. Если ты всем доволен, то не о чем и писать. Как говорится, сказке конец, а кто слушал - молодец. При спокойной хорошей жизни чувства заморожены и отдыхают в анабиозе, как лягушка зимой. Но с приближением беды-бороды, все чувства заостряются и, как снега на верховьях гор, грохочут лавинами. В обычном человеке эмоции как плоские холмы с незначительной амплитудой от подошвы (стадии спокойной умиротворённости) к верховью (стадии самых болезненных эмоций). Но если в беду попадает талантливый человек, с выдающимися способностями, - тогда пусть рядовые граждане берегутся от больших неприятностей. Маленький, рядовой человечек, он, как собака, всё понимает, а сказать не может. А талантливый человек может, он владеет могуществом языка, он способен, он поднялся. "Поднялся выше он главою непокорной Александрийского столпа".
Понятно, что та беда, что меня постигла из-за "отца-командира" и собственного невезенья, ни в какое сравнение не может идти с трагедией, например, того же Тараса Шевченко, засланного в Орскую крепость. Но всё-таки несколько успокаивает, что я, подобно этому печальному гению украинской поэзии, умудрился глотнуть пусть биллионную каплю той юшки, которой он нахлебался. Вижу, что как бы я себя не уничижал, но чрезмерная скромность мне не угрожает. Я, как "железная маска", спрятанная в каземате конотопской гарнизонной губы. Не потому ли все командиры и рядовые этого мрачного пенитенциарного заведения не могут понять, что это за диковинная птица появилась между ними. Надо, наверное, сказать, что я генерал от инфантерии и посажен за шпионаж в пользу Японии. Нет, лучше - командир подводной лодки, который сбился с курса. Но, никуда не денешься - постепенно все узнали, что я обыкновенный недотёпа - студент, который по собственной тупости умудрился попасть на губу. Глупее не бывает.
Вот сейчас смотрю на небо в клеточку. Со мной вместе еще три юнца - арестанта. Арестанты всех стран соединяйтесь! Арестант арестанту - друг, товарищ и земляк! Ребята они с первого взгляда неплохие, только очень примитивные. Один из них, Петр, киевлянин из Борщаговки, немного умнее остальных, но тоже натворил много глупостей, чтобы сюда попасть. У него есть девушка в Киеве, и он три раза к ней убегал. Первые два раза ему простили. Так, для науки, дали пять суток губы в части, где он служил. На третий раз он так "удачно" убежал, что его неделю искали, пока он у девушки прятался. О таких, как он, говорят, что у них "нет царя в голове". И где служил! Не в Сибири, или в Баку, а в нормальных климатических и психологических условиях, на просторах казацкой Слобожанщины, можно сказать под Киевом. А он "не выдержал лихой неволи ", и сейчас ему светит год или два года дисциплинарного батальона ("дисбата"). Но, кажется, мне, что это для него не последняя ходка, потому, что чувствует он себя здесь, на нарах, как в родной хате. А может, действительно, у него не все заклёпки в голове? Знал я, когда отбывал срочную службу под Баку, одного такого бойца. Хороший был товарищ: общительный, с юмором, играл и пел под гитару, даже танцевал в самодеятельности. Тут как раз сократили службу в армии с трёх лет до двух. И половину из нас, которые прослужили больше двух лет, кинули, так сказать, мордой об асфальт - "Это вас не касается, служите дальше, до трёх лет, дорогие наши защитники Отчизны". И я тоже попал в эту несчастливую половину - кто бы сомневался. А он-то обрадовался, что осталось до "дембеля" не больше месяца и когда узнал, что ему не повезло, то сломался. Начал мужик из себя разыгрывать больного на голову, чтобы его уволили. Чего он только не вытворял: в карауле стрелял в небо по неопознанным летающим объектам, в эфире слышал от пилотов американских самолетов анекдоты о Сталине, в солдатской столовой запустил кастрюлей в голову повара за то, что тот в каше крысу сварил. Ничего не помогало - даже на губу не заработал. Тогда он повесился. И так рассчитал, что его вовремя заметили и спасли. А если бы не успели? После этого, правда, его сразу же и дембельнули. Увидело начальство, что парень без тормозов, действительно не сполна разума, а зачем им лишние хлопоты.
За сутки до отъезда заходил он ко мне попрощаться, как со старым приятелем, весело смеялся, что всех обманул. А я слушал его и про себя думал, что в первую очередь он самого себя обманул, потому что все его выходки, присущи только психически больному человеку. А о попытке повеситься нечего и говорить - такое бесследно для психики не проходит.
Поэтому, если вернуться к нашей камере, то почему-то мне кажется, Петр тоже ещё может какую-то глупость выкинуть - есть в нем что-то надломленное, патологичное. Я же его учил, чтобы на суде вел себя учтиво, говорил о любви к девушке. - Беспокоился, мол, за неё, и потому вынужден был за ней присматривать. Чтобы судьи видели, что он, в сущности, неплохой парень - просто немножко недисциплинированный и безответственный. Не мешает попросить прощение. Пусть это будет по-мальчишески, но судьи в таком случае увидят, что он еще молодой и может исправиться. Сначала Петр меня слушал. Я же рассказал, что отрубил срочную службу от "а" до "я", и имел для него авторитет "старика". Потом он начал злиться и закончил тем, что послал судей и меня вместе с ними на три известных буквы. В результате я понял, что Макаренко из меня не выйдет и надо переквалифицироваться опять в такого себе "безбашенного старика". Но поздно - Петр уже что-то себе, в своей поросячьей головке, сообразил, и начал на меня смотреть другими глазами, как на чужого.
Ну, а что я могу сделать? Как не маскируйся под "своего", а за пять лет, что прошло после армии, я стал, по сути, другим человеком. Не претендую на оригинальность мысли, что человек за свою короткую жизнь неоднократно коренным образом изменяется - так, что становится совсем другим. Например, в подростковый период - это был я, но таким меня уже не будет никогда. Или в армейский период - тоже я был вовсе не такой я, как сейчас. Что-то, безусловно, осталось, но не так много, как должно бы быть, учитывая, что у меня те же ноги, руки, член и тому подобное. Между спокойными периодами есть такие промежутки, когда время ускоряется, и потому переход из одного состояния (периода) жизни в другой проходит не плавно (ламинарно), а как бы дискретными прыжками. Так было со мной в промежутке май-октябрь после дембеля. Летом это был один Владимир, а в конце октября совсем другой, хотя по паспорту остался тот же субъект. Но правду говорят, что бьют не по паспорту, а по морде.
Так что, артист из меня оказался никакой, и в дальнейшем мы с Петром по душам, до самого его отправления в суд, не разговаривали. На прощанье я попробовал пожелать ему "ни пуха, ни пера", но, наверное, опять сказал что-то не то, что нужно было сказать в ту минуту, и Петро мне ничего не ответил, а лишь кинул быстрый недобрый взгляд - мол, хорошо тебе, гаду, шутить, не ты идёшь из "уютной камеры" на суд.
Так что, уже больше часа я остаюсь в одиночестве, что меня устраивает на все сто процентов. Трудно вчетвером существовать на площади в четыре квадратных метра. Я уже здесь узнал, что камера рассчитана на двух, но сначала в неё впихнули Петра, хотя перед судом ему надлежит сидеть в отдельной камере, а потом "по блату" втиснули и меня. Поэтому на ночь мы ставим так называемые "вертолеты", раскладные лежанки из плохо оструганных досок, кстати, очень шаткие. С пяти утра до десяти вечера "вертолеты" собираются, а боковые лежаки-нары пристёгиваются к стенкам. Но сегодня часовые поленились забрать "вертолеты", а только сложили и приставили к зарешеченному окну. Днем сидеть и лежать "не положено". Да и то странно, что мне уже больше часа никакой работы не нашли. За трое суток "плена" я уже, где только не был: туалеты вычищал, пол мыл, ямы копал, кирпич переносил, какие-то железяки таскал. Написано ведь на воротах Бухенвальда: "Каждому - своё!". Но есть более практичное изречение: "Человек не для того из обезьяны превратился в человека, чтобы стать лошадью".
Ну вот! - Не зови лиха пока оно тихо. Пришли и за мной. Ну, иду, иду. Ага, опять пол мыть в караулке. Ну и засрано здесь, как в туалете. На что только отцы-командиры смотрят! И где они такую ледяную воду летом находят? Да еще этот молодой чурбан, часовой, выставил свои сапоги просто мне под нос. Он что, хочет, чтобы я ему их помыл - так не дождётся, хамило.
Но, нет - оказывается, он просто желает пообщаться. Спрашивает меня, какая в Киеве жизнь и трудно ли поступить в высшее учебное заведение. Ну, и что прикажите об этом говорить! Не рассказывать же ему, что жизнь там замечательная, что учиться очень интересно: на каждой лекции открываешь для себя всё новые и новые Америки. Что Киев, вообще, наипрекраснейший город - с каштанами и скверами, днепровскими холмами и Голосеевским лесом, с древними храмами, старинными зданиями и улицами, с театрами и выставками. Что там всегда кто-то гастролирует, постоянно приезжают самые модные артисты. Что недавно нас, геологов, переселили в новое современное общежитие с комнатами на двух и трех. Что в библиотеке универа можно найти всё, что угодно - только надо уметь искать. Что меня в Киеве ждёт замечательная девушка, красивая как Афродита и отважная, как Диана. Что существует закалённое студенческое братство, с которым охотно изучаешь меловые куэсты Крыма и архейские гранитные скалы Забайкалья, а также в невероятных количествах поглощаешь "биомицин", "фетяску", "бычье сердце", "медвежью кровь", "кальвадос", "московскую", "гамзу", "солнцедар", "херес", "столовое", "иршавское", "белое", "розовое", "красное". В принципе за мой любимый херес меня на губу и посадили.
Естественно, что я ничего такого не поведал юноше в чумазых кирзовых сапогах, а только рассказал, что в Киеве много вузов и огромное количество факультетов по разнообразнейшим специальностям и с разными условиями поступления. В целом выдержать вступительный конкурс трудно, но для ребят, которые закончили срочную службу в армии, есть определенные льготы. А в конце я прибавил, что могу рассказать о Киеве и киевских институтах еще много интересного, но глядя ему в глаза, а не на сапоги, по-видимому, сорок пятого размера. Он машинально сказал, что не сорок пятого, а сорок четвертого, но больше, ни о чем не спрашивал, а быстренько запихнул меня опять в нашу вонючую камеру.
И опять я остался один на один со своими невеселыми размышлениями. "Ой, думы мои, думы мои! Горе же мне с вами. Что же вы стали на бумаге черными рядками?" Сегодня, однозначно, не мой день - опять я всё сделал не так, как надо. Ну, чего я прицепился к его сапогам? - Пусть бы себе торчал, а я бы просто встал бы и попросил у него папиросу. Всё собираюсь бросить курить, а не могу. А сейчас так курить хочется.
Нет, недаром Светланка говорит, что у меня слишком богатое воображение, особенно в рисовании ужасного будущего. Уф, насколько легче стало. Умею я все же создавать себе лишние проблемы. Парню просто стыдно стало, и он дал мне отдохнуть в камере, а тем временем сам пол отдраил, хотя это и сурово запрещено уставом. Но кто видит? Это когда больше двух против одного - тогда действуют законы волчьей стаи, а если один на один, то можно и по-человечески. Смотрите-ка, парень извинился и даже прибавил, что ненавидит людей стеречь, но должен, чтобы с ними местами не поменяться. Умный юноша, но ему еще полтора года служить, и если попадёт в руки какого-нибудь дебильного командира, то может еще сломаться. Потеряет он тогда весь свой естественный гуманизм.
А вот и братья по несчастью, прибыли. Вернее их привели после чистки гальюнов - поэтому в нашем, тесном помещении еще гуще завоняло потом, мочой, хлоркой и еще какой-то неопределенной мерзостью. Ребята - молчаливые, еще не превратились в хищников, но процесс уже пошёл. Сразу видно, что университеты они не кончали. Но дело не только в этом. Возможно, и выйдет из них что-либо путевое, но скорее всего - вряд ли. По своей дебильности они сюда и попали. Один напился, а другой подрался. Вот сейчас сидят на полу и отдыхают после гальюнных дел. А я зачем торчу у окна? Правда сидеть на холодном, даже летом, цементе пола не совсем приятно, но лучше сидеть, чем стоять, и лучше лежать, чем сидеть.
А может, все-таки достать спрятанную под гимнастёркой книгу Кобзаря - пока никого нет. Это первый такой случай, что никто не следит за трое суток. Странно, куда они все посмывались?
Но говорят, что о волке присказка, а он уже и здесь. К сожалению, для нашего места годится лишь проза жизни. Это, наконец-то, привели Петра, злого как черт. Не отваживаюсь даже спросить его о приговоре суда. - Что-то очень он подавлен, и выглядит как побитая собака. Но нельзя, же не поддержать человека. Какой ни какой, а всё же сосед, познакомились в таких сложных обстоятельствах.
-Как дела Петя?
А Петр, действительно как пес на привязи лает в ответ:
- Дела у прокурора, а у нас делишки. Два года дисбата дали, суки позорные!
- Почему же так много? Я думал, что тебе больше чем полгода не дадут.
- Думал он. Казала-мазала! Откуда я знаю, почему. Поубивал бы этих козлов. Задушил бы голыми руками. Ещё судья, сука очкастая, добавил, что при моём поведении я скоро из дисбата прямо в тюрьму переплыву.
- Так вот в чём дело. Я же тебя предупреждал, что надо было показать себя с лучшей стороны, покаяться, что больше так делать не будешь. Покорную голову и меч не сечёт. А так настроил судью против себя. А что касается тюрьмы, которую тебе пообещали, то возьми себя в руки и не дай повода до такого довести. Ты же парень умный - сам должен свою дальнейшую судьбу строить, или ... разрушать. Как там у Шевченко:
"У всякого своя судьба
И свой путь широкий:
Тот мудрствует, тот разрушает,
Тот несытым оком -
За край света заглядывает, ..."
Я так увлекся своей "лекцией", что пропустил мгновение, когда Петр остановился напротив меня, заслонив своей кабаньей тушей единственный свет из окна. Опомнился, когда он с ненавистью прошипел: "Ты что здесь меня учишь, студент недоделанный! Пошел ты на х...й со своим жидовским Шевченко." Я и тогда не понял к чему всё идёт. Нет, вру - понял, и даже заскучал, что опять вышло всё не так, вовсе не так, как хотелось. Я же хочу ему добра, от всего сердца, только добра. Но эти слова прятались где-то внутри, а реально я с каким-то обреченным удивлением услышал, что говорит другой я, тот, который общается с Петром. А этот неугомонный мудак, иначе его не назовешь, мое первое я, которое меня всегда подводило, продолжает: "Шевченко - еврей? Да ты что - сдурел?"
От первого удара прямо в голову я не смог отклониться, не хватило места, и мешком свалился прямо под ноги этому взбешённому бугаю. Он начал топтать меня своими тяжелыми сапожищами и, как я не пытался заслониться руками, пару раз таки достал по голове сквозь пальцы. Наконец-то я смог откатиться к дверям и даже подняться с пола. Широкая красная рожа Петра очутилась опять напротив меня, и я изо всех сил двумя кулаками двинул ему сразу слева и справа. Вернее только попробовал это сделать, потому, что он легко отбил мои удары и опять начал долбить меня своими тяжёлыми железными кулаками.
Странно, что я не чувствую боли. Только плывет что-то перед глазами, и томно, как утром после перепоя. Чего же это я не защищаюсь? Я же прошел неплохую школу уличных драк. Что-то руки не поднимаются, а воздух горячий, как в пустыне. И ночь, опять ночь. Неужели это всё? Но я не хочу умирать, я хочу к маме. Мама, мамочка, где ты?
Что-то далеко-далеко от меня прошуршало, и начало медленно приближаться. Это, наверное, мыши. Опять на кухне завелись. И что только кот Мальвин делает. Лентяем котик стал. Погоди, но я же не дома. Лежу на чём-то очень твердом. И веки не открываются, будто слиплись. А шорох приблизился и где-то в далёкой высоте надо мной чуть слышно зашелестело:
- Смотрите, товарищ майор, книга у него под гимнастёркой была.
- А ну давай её сюда. Да. Кобзарь Шевченко. Впервые вижу на гауптвахте такую литературу. Странный солдат.
- Это не солдат, а студент с воинских сборов. Он еще мне советовал после армии в киевский вуз поступать.
- Лучше бы себе посоветовал, как сюда не попадать. За что это он его? Едва не убил. А может еще и умрет. Посмотрим в санчасти, что там у него отбито. Похоже, отучился студент.
- Что-то он шепчет, товарищ майор. Вроде бы - стихи.
- Ну, ну. Берите этого поэта на носилки и быстренько в машину. Там разберёмся, будет жить, или нет. Надеюсь, что будет, если ещё стихи может читать. Главное, чтобы с головой было всё в порядке.
А я всё никак не могу раскрыть глаза и только слышу, будто кто-то читает такие знакомые рядки:
"Ах, плохо, братцы, плохо очень
В этой пустыне пропадать.
А ещё хуже в Украине
Смотреть и плакать - и молчать!"