...Вот он - длиннющая жердь со светлой грустью во взоре и смешно вскинутой желтоватой бородкой. Тихон Шелестов, мой близкий друг, личность неординарная и эксцентрическая. Острый, свободный ум (чересчур свободный), живое воображение. Абсолютное чувство вкуса. Он художник. Правда, вы не найдете его картин в галереях и на вернисажах.

Надо заметить, рисует он весьма посредственно, да и то время от времени. Живопись, скорее, его стиль жизни. И в смысле стиля жизни она у Тихона абстрактная.

Он постоянно кидается из стороны в сторону, причем все его увлечения - всерьез, но впустую. Много рисовал - ни разу не выставлялся. Организовал настоящую фотостудию - вгрохал уйму деньжищ! - и не продал ни одной фотографии. Изучал психологию - ушел с третьего курса. Философию - ограничился ролью вольного слушателя. Вы думаете, в наше время вольнослушателей не бывает? Я тоже так думал, пока Тихон на личном примере не доказал обратного.

Такой вот блуждающий форвард, зато товарищ - замечательный. Из числа таких, которым доверяешь больше, чем себе. Поэтому у Шелестова немало друзей. Некоторые из них - особы, весьма преуспевшие в жизни. Тихон всем им должен (мне тоже сколько-то), и делание долгов - его основной источник дохода. Очень милый и достойный человек, хотя и чудак. И берет только в долг. Ведет тщательный учет, кому сколько должен. Ну как такому откажешь?

Люди, пораженные "облачной" болезнью, обычно неопасны для окружающих. Но отозваться может по-всякому. По мне, например, ударило очень больно.

То был период, около полутора лет назад, когда Тихон уже забросил фотографию и потихоньку распродавал ставшее ненужным оборудование. К нему вернулась другая давняя страсть, чуть тронутая легкой мутацией. Так возвращается из года в год один и тот же вирус гриппа, но каждый раз в новой форме.

Его мутация, состояла в том, что Тихона осенило: делать Большое Искусство можно только располагая новым, невиданным и неслыханным выразительным средством. Например, Леонардо раскрыл тайны перспективы - и как первооткрыватель превзошел всех своих последователей. Убойная сила "Джоконды" прячется не в кривой ухмылке многоповидавшей сеньоры, а в чудесной дымке, заволакивающей световоздушную среду, в которую помещена дама. Непревзойденное мастерство в передаче перспективы - вот что заставляет нас содрогаться при взгляде на леонардовские полотна, хотя мы редко отдаем себе в этом отчет. Кто у нас дальше на очереди из великих? Всеми обожаемые импрессионисты? Чего бы они стоили без техники раздельных мазков? Их бы вообще не случилось. И так далее: Врубель - это драматическая расчлененность объема; Рерих - витражная лапидарность прерванного мгновения...

Так - везде в искусстве, по словам Шелестова. Любой мало-мальски состоявшийся художник, ваятель, поэт всегда привносит в художественную практику нечто новое. Некое выразительное средство, неизвестное предшественникам. Гении - целую революционную технику. Тихон Шелестов, человек потрясающей скромности, на открытие революционных техник не замахивался. Но оригинальное выразительное средство ему требовалось позарез.

Свою теорию он изливал мне, будучи занят приготовлением странных смесей, в которые входили, судя по всему, самые разнообразные ингредиенты, зачастую несовместимые. Смеси располагались в баночках из-под монпансье, расставленных по всей студии. Этой тары у моего друга всегда имеется под рукой в изобилии, поскольку монпансье он поглощает в невероятных количествах.

Особое внимание уделялось сангине. Художник пихал ее и в очередной винегрет, она не желала растворяться. На стенах уже висело несколько пробных, как я предположил, набросков. А на мольберте у окна притихло в ожидании негрунтованное полотно.

Загадку особого внимания к сангине Тихон открыл мне, подкупленный любимым лакомством. Его цель - найти средство, по-новому передающее глубину. Раскрыть некую "внутреннюю перспективу материала". Похрустывая леденцами и держа коробку в левой руке, правою Художник извлек альбом с репродукциями Леонардо.

- Смотри, - сказал он, и ткнул длинным кривым пальцем в кирпичного цвета рожу на рисунке. - Здесь да Винчи не настолько старателен, казалось бы, насколько в некоторых других работах карандашом и мелом, но как нигде выразительно передает трехмерность плоти. Еще чуть-чуть, и ты почувствуешь не только объем щеки краснокожего крикуна, но и ее упругость, дрожь, шершавость кожи. И это несмотря на то, что здесь всего лишь репродукция. А ты ведь знаешь, насколько живая сангина экспрессивнее. Я листал альбом и понял! Нужно насытить сангиной краски, способные передавать всю полноту валеров и рефлексов, текучесть линий и форм...

- Ты хочешь сказать, что сангина обладает голографическими свойствами? - попросил уточнить я.

Тихон рассмеялся, брызгая, по своему обыкновению, слюной:

- Да уж! Волшебная сангина! Скажи, я выгляжу совсем безнадежно?

- Выглядишь ты неплохо. Но если тебя послушать...

- У тебя просто фантазии нет. Я просто говорю, что сангина удобнее при построении эффекта глубины, в ней больше скрытых возможностей. Возьмем, например, пастель: замечательный инструмент, мой любимый. В ее состав, кстати, входит мел. Но чтобы пастелью добиться иллюзии объема, нужно применять очень сложную технику. Сангиной это сделать гораздо проще. В пастели свои преимущества - она, например, цветная. Но что-то и теряется. Нужно изобрести пастель заново - этим я и занимаюсь.

Хорошо хоть так. Но все равно не знаю, что можно увидеть исключительного в сангине. У некоторых, конечно, глаза Художника, а у меня - отсутствие фантазии. И вообще я "знаменитый консерватор и ретроград". Но и шелестовские опыты чересчур уж походили на поиски мифического философского камня. Я покидал друга с тяжелым сердцем.

Недели через две он мне позвонил: "Приходи оценить. Я, кажется, нашел, что искал". Он всегда все быстро находит. Толку только ни на грош.

Я пришел на следующий день. Тихон встретил меня расшаркиванием и смущенными смешками. Я снисходительно усмехнулся:

- Ладно уж шаркать, смотри прямо в глаза! Что-то сорвалось?

- Ну, не совсем... Но я несколько поторопился, факт!

- Пойдем, покажешь...

Феноменально длинный и нескладный, он кинулся вперед меня, как всегда что-то опрокинув по дороге. На этот раз пострадал кактус в пластмассовом горшке, почему-то стоявший в прихожей на табурете. Хорошо, что пластмасса.

Не исключено, что потому и в прихожей. Неизвестно, откуда он взялся в квартире, но Тихон нипочем не стал бы собственными руками засорять свою среду обитания пластмассовым эрзацем. Мне живо представилось, как он, каланча неприкаянная, мечется по комнатам и никак не может найти, куда приткнуть это уродство.

Земля в горшке была камень камнем и составляла с кактусом и посудой единое целое. Я его поднял и понес в комнату.

- Ты не поверишь! - звенел впереди голос Художника. - Я использовал в качестве основы акриловую краску! Ну, и некоторые другие компоненты, присадки... И сангину, конечно. Она, кстати, потеряла цвет, но не остальные свои свойства, столь ценные для нас...

Я вошел в студию с кактусом в руках. Тихон стоял передо мной и широко разводил плетьми-руками, смеясь:

- Картина написана, но не готова. То, что у меня получилось, не желает сохнуть вообще!

Я поморщился: судя по запаху, его акриловая краска была редкостной дрянью. От избытка счастья Тихон брызгал слюной:

- По-моему, она не высохнет никогда!

Мой друг просто лучился восторгом. Я нашел графин и опорожнил в горшок с цветком. Тихон немедленно отобрал у меня кактус и позвал:

- Пойдем, покажу!

Картина стояла на мольберте у зашторенного окна. Размером была чуть больше полуметра в ширину и чуть меньше метра в высоту. Раздвигать шторы Тихон не стал.

Я поставил графин, приблизился и вгляделся в изображение: там красовалось какое-то нагромождение камней, по бокам - темные осанистые деревья. В целом композиция была выдержана в серых тонах и производила мрачное впечатление. Неплохо удалось высокое, но пасмурное небо.

- Это мостовая, - пояснил Тихон. - И вязы на обочине. Не знаю, откуда я взял сюжет. Может, из какого-то сна.

- Из "Кошмара на улице Вязов", - угрюмо подсказал я.

- Я не смотрел этого фильма, уверяю тебя! - рассмеялся Тихон и снова брызнул слюной.

- Или из "Догвилля", - подкинул я ему еще одну версию. - Там тоже есть улица Вязов, но кошмар совсем не игрушечный и куда более страшный.

- "Догвилль" - это что? - поинтересовался Тихон. Его феноменальной широты кругозор отличается и провалами соответствующего масштаба. Это не невежество. Просто есть в мире вещи, на которые моему высокоученому другу жаль тратить свое драгоценное время. Шерлок Холмс дубль два...

- "Догвилль" тоже фильм, - пожал я плечами. - Стыдно, брат. Больше никому не говори, что о "Догвилле" даже не слышал.

- Не буду, - пообещал Тихон. - Расскажешь, про что кино?

- Попробую чуть погодя.

Удовлетворенный, Тихон кивнул и вернулся взглядом к картине. И сделал неожиданное признание:

- Это, может, и не вязы. Я, если честно, даже не уверен, что знаю, как они выглядят. В Москве бывают вязы?

- Их здесь полно.

- Покажешь?

- Покажу и вязы, Тиша...

- Здорово! Покажешь - тогда и решу, их ли я нарисовал. А пока пусть будут просто Деревья у Дороги в Никуда... Но это все и неважно. Важно - объем, глубина! Новизна! Выразительное средство...

Собственные слова действовали на него возбуждающе, градус волнения повышался с каждым возгласом. Тихон начал даже размахивать руками, в которых все еще оставался кактус. Мне показалось, что несчастное растение вот-вот отправится в очередной полет.

- ...Я не работал над созданием иллюзии объема больше обычного, но мне кажется, глубина уже вырисовывается! Сама собой! Если эта картина когда-нибудь высохнет, объем должен проступить полностью. Четче, чем на голограмме, я уверен!

Тут колючка в горшке запрыгнула на высокий шкаф, где бочком пристроилась к Тихоновой коллекции шляп.

- Может быть, может быть... - пробормотал я. И успокоенный за судьбу кактуса, наконец пригляделся к картине по-настоящему.

И обнаружил, что нечто необычное в ней действительно имелось. Деревья буквально расступались перед взглядом, булыжная мостовая выруливала откуда-то слева и плавно скатывалась вдаль. Поворот дороги был изображен в нескольких шагах от наблюдателя и выглядел так, будто смотришь на него с высоты метра в три или четыре.

Краска даже на вид еще оставалась мокрой, отчего открывающийся вид казался застекленным. Будто смотришь на незнакомый серый мир в мутное окно...

- Как ты думаешь, сколько ей еще сохнуть? - спросил Тихон.

Идиотский вопрос. Я даже не знал, когда он закончил картину.

- Чай будешь? - предложил мой друг, ответа и не дожидаясь. - С баранками?

Баранки он любит не меньше, чем монпансье.

Я кивнул, и мы пошли на кухню. За чаем я вкратце пересказал другу сюжет фонтриерского "Догвилля", просветил его насчет Николь Кидмэн, сыгравшей, на мой взгляд, в этом фильме лучшую свою роль, а также показал в окошко вязы. Тихон сказал, что похожие деревья он и держал в уме, когда рисовал свои.

Потом я приходил к Шелестову на выходных. Кажется, в субботу. Состояние краски на картине не претерпело серьезных изменений.

Присмотревшись к картине, я обнаружил, что высокое небо над улицей Вязов теперь смотрится куда как светлее, чем раньше. Пожалуй, даже солнце начало пробиваться. Заподозрив худшее, я строго спросил:

- Ты ее дорисовывал?

- Она меняется, - сообщил Тихон. - Самопроизвольно.

- Ага!

- Уверяю тебя...

Мне сделалось весело до безобразия.

- Там меняется, а здесь не меняется! Доктор, как быть? Я умру, доктор?

- Честно, меняется. Сама. И я не могу этого объяснить.

Тихон никогда не отличался склонностью к розыгрышам и мистификациям. По-моему, для истинного Художника это скорее недостаток, чем достоинство. Может, мой друг решил исправиться?

Он смущенно улыбнулся. Я пожал плечами и завел разговор о чем-то постороннем.

С понедельника по среду я отсутствовал в городе, а с четверга был свободен. Пятничное утро решил посвятить другу. Тихона дома не оказалось.

Дома - это значит в студии, где он, естественно, и обитал. Ключ у меня имелся. Как, кстати, и у Тихона от моей квартиры. Иногда он перебивался у меня, когда не имел средств снять себе какой-нибудь угол. Имея ключи от моей хаты, Шелестов не мог не поделиться ключами и от своей, когда она у него завелась.

Я позвонил Тихону на мобильник. С какого перепугу он спозаранку и не дома? Оказалось, с Тихоном "случилась счастливая мысль немножко походить на лекции по истории искусств". Да, действительно, давненько он не напоминал о себе университету...

Закончив короткий разговор, я печально покачал головой и пошел на кухню налить себе стакан воды. А потом от нечего делать решил посмотреть, как обстоят дела с картиной.

Картина все еще оставалась на мольберте, и на сей раз перемены были еще разительнее. Серое небо сделалось прозрачно-синим в белых облаках. Мостовая и деревья на обочине выглядели рельефно и реалистично как настоящие.

Эффект объема был теперь просто поразителен, хотя изображение и оставалось слегка нечетким, как в бинокле с немного сбитой резкостью.

А краска почти высохла! Значит, Тихон не соврал, он ничего не пририсовывает?

Тогда очень похоже, что и насчет объема он окажется прав. Если тенденция останется прежней, то, досохнув, картинка будет передавать объем почище голограммы.

Впечатленный, я взял стул и уселся перед полотном, используя высокую спинку стула в качестве опоры для подбородка. Вперился жадным взором в картину и просидел, не сводя с нее глаз, минут двадцать.

Как вдруг меня будто током подбросило: облака слегка сдвинулись. Очередная трансформация или сбой в моем утомленном зрительном аппарате? Я встал, прошелся по комнате с бьющимся сердцем. Импульсивно раздвинул шторы, чтобы в комнате стало светлее. Сходил на кухню, смочил глаза прохладной водой из-под крана и на всякий случай сильно ущипнул себя за руку. Вернулся к картине. Сомнений нет. Облака уже успели совершенно поменять положение и слегка - конфигурацию. Ничего себе выразительное средство! Внутренняя перспектива материала...

Четкость изображения возросла до критической точки. Я видел каждую песчинку на мостовой, каждый бугорок на булыжнике. А потом...

Упоминал ли я, что дорога поворачивала вправо и убегала куда-то вдаль? Оттуда по ней кто-то шел. Нет, там не возникло изображения идущих людей. Там появились люди, движущиеся неспешным шагом. На некоторое время меня охватило острое чувство ирреальности происходящего. И, как следствие, нечто вроде легкого паралича. Я смотрел на то, как оживает нарисованный мир, с совершенной индифферентностью.

Пешеходы приблизились и тоже увидели меня.

Их было двое, похожих на нас с вами настолько, насколько и среди людей бывают похожи друг на друга представители разных рас. Тела - худощавы, но крепки. Чистая, гладкая кожа с веселым оранжевым отливом. Высокие узкие скулы, большие глаза, тонкие прямые брови. По лисьи рыжие волосы. Невысокого роста и очень симпатичные. Едва я их как следует разглядел, мне показалось, что и в картине все окончательно ожило и совсем уж распогодилось - и деревья как-то сразу позеленели...

Характерные особенности анатомии, хотя и не особенно выраженные, не оставляли сомнений. Это явно были особи женского пола. Вероятно, подросткового возраста. Модные завивки, бусы-колечки... Девчонки-иномирянки. Не знаю уж, инопланетянки ли, но точно, что не с той Земли, на которой родился, вырос и жил я. Передо мной открылось окно в чужой мир.

Одеты иномирянки были практически одинаково. Короткие темные жилетки в тон булыжнику на мостовой, светлые сорочки, бриджи, ботинки. За спинами - то ли рюкзачки, то ли ранцы. Школьницы какие-нибудь. Вряд ли в мире, люди которого так похожи на нас, и образ жизни не близок к нашему.

Пока ко мне медленно возвращалась способность к мышлению и реакциям, внизу завязалась оживленная дискуссия. Иномирянки стояли уже прямо под моим окном, показывая на него пальцем и размахивая руками. И о чем-то спорили. Речь их состояла, во-первых, из очень музыкальных гласных, во-вторых, из коротких щелчков и прицокиваний, какие встречаются в некоторых африканских языках. Согласных звуков, по-моему, не было вообще.

Они вскоре нащелкались и замерли, снизу вглядываясь мне в глаза. Смелые девки, надо заметить. Представьте себе: ни с того ни с сего разверзлись пред вами небеса, являя строгий лик... Впрочем, подозреваю, я в тот момент имел такой ошарашенный вид, что своим "ликом" едва ли мог напугать и зайца. Но однако ж.

Одна из девчонок - с овалом лица чуть более вытянутым, чем у подруги, - деликатно кашлянула в кулачок и, набрав в грудь воздуха, обратилась ко мне с примерно такой речью:

- Ао 'Т'ч-ои 'Т'к''ч-ЦОК-КЦОК-и! 'Т'ч-ао, юы К'ЦОК Т'ч юа? - и так еще раз пять подряд, с незначительными вариациями. Не язык, а помесь птичьей трели с радиопомехой. Выдавая серии щелчков, канарейка трогательно прикрывала глазки, а цокая - потешно поднимала бровки. Высказавшись, замерла, хлопая симпатичными глазенками и ожидая ответа.

- Прости, детка, - развел я руками. - Не понял ни черта. Но на всякий случай - здрасьте...

И они тут же защелкали-зацокали между собой, замахали руками пуще прежнего.

Я смотрел на них, и мне хотелось плакать, до того было смешно. С ума сойти, что за первый контакт!

Они перестали препираться и снова уставились на меня. Молча и требовательно. Возможно, сошлись на том, что инопланетный дядька лучше знает, что нужно делать дальше. Увы, ни хрена он не знал.

Чтобы не думать о слишком сложном, я переключился на изучение того, что сталось с картиной. Осторожно ткнул пальцем в ту плоскость, где должно было находиться полотно - палец не встретил препятствия. Полотна не стало, как и мольберта под ним. Картина целиком превратилась в окно. В какой-то непостижимый тоннель между мирами. Я осторожно попробовал его края - они были тонкие как лист, но тупые и чрезвычайно плотные. Можно было смело на них опираться, пополам не разрежет.

Стало ясно, что при желании я могу выпрыгнуть на мостовую внизу. Но желания почему-то не возникало. Мне и дома хорошо. Я, в конце концов, в космонавты не нанимался! Уж лучше вы к нам...

Может, действительно, позвать сюда девчонок? Кинуть им какой-нибудь канат: милости просим, залазьте пожалуйста. Вот Шелестов обрадуется! Такие оранжевые...

Но нет, они же дети! В отчаянии я схватился за голову и, кажется, взвыл.

Потом отнял руки от лица и обреченно посмотрел вниз. В ответном взгляде с улицы Вязов читалось что-то похожее на сочувствие, легкое сожаление. Вероятно, юные иномирянки поняли, что для меня наше рандеву - такой же сюрприз, как и для них. Быстро же они соображают! Умные, чертенята...

Та из них, которая уже разговаривала со мной, вдруг сдернула с шеи бусы и вытянула перед собой на ладонях. Прощелкала нечто вроде:

- 'К'т''ц-'К'ч ыю? К'т ЦОК аю Т'ч ао К'ц иу?

Я пожал плечами. И этот жест оказался первым, одинаково понятным представителям обеих наших культур. Следующим стал утвердительный кивок головой: иномирянка мне кивнула и замахнулась бусами, имитируя подбрасывание. Я ей тоже кивнул и вытянул руки. Бусы влетели точно в окно - мне пришлось отступить на шаг, чтобы принять их в руки. Они были теплые, - вероятно, храня тепло иномирянского тела. Бешено заколотилось сердце. Снизу раздался пронзительный свист.

Я выглянул в окно - обе мои "контактерши" прыгали, выкидывая руки вверх, и отчаянно свистели. Лица их сияли. Ясно, отчаянный свист - это знак бурной радости и одобрения. Я им улыбнулся и, продев в бусы правую руку, захлопал в ладоши. И осторожно присвистнул - уж как получилось, не тренировался с детства. Там внизу на мгновение замерли, потом радостно кивнули и тоже начали аплодировать. Мы отлично понимали друг друга!

...На вид - обыкновенные деревянные бусы, светло-желтые, лакированные. Отчетливо проступает красноватый рисунок древесины - или ее имитации. Мило, надо признать, даже художественно. Мне пришло в голову, что немедленно нужно девчонкам тоже что-нибудь подарить. Но что? Я оглянулся по сторонам. Бомбардировать их шелестовским фотоаппаратом? Но нет, они не смогут им пользоваться. Техника чужой цивилизации - это для крутолобых докторов и кандидатов, а не для подростков женского пола. Нужно дарить что-нибудь из предметов нашего искусства - хотя бы уровня подаренных мне бус, хотя б какую-то игрушку... Как ни странно, в студии у Тихона ничего подходящего не обнаруживалось. Я раздраженно заскрипел зубами. Художник!

К счастью, мой алчущий взгляд нашарил кактус на шкафу. Бегом я кинулся к нему со стулом: шкаф был очень высок. Шелестов и то отправлял туда неэстетичный горшок в прыжке.

Добыв сей образчик земной эрзац-культуры быта, я вернулся к картине-окну. На улице Вязов меня ждали. Я гордо продемонстрировал восхищенной публике свой трофей и присвистнул, подражая их манере. Они закивали.

Я с серьезным лицом и сдвинутыми бровями погрозил им пальцем, призывая к осторожности. Изо всех невеликих артистических сил изобразил нестерпимую боль и смертельные корчи, причиной которых может стать легкое касание кактусовых колючек. Девчонки переглянулись и пожали плечами - с озабоченными лицами. Я ободряюще кивнул. Тогда они тоже кивнули. Отлично, мы снова друг друга поняли, наверное.

Теперь можно было надеяться, что культурного шока не последует.

Мысленно перекрестившись, я просунулся в окно. Ни с одной стороны оно ни на что не опиралось, кроме пустоты. Я вылезал из дыры в атмосфере! Наверное, примерно так чувствует себя червяк, проклевывающийся из яблока.

Атмосфера, кстати, была самая обыкновенная. Пожалуй, бодрящая, живительная. Наверное, с повышенным содержанием кислорода. Или азота, черт ее знает.

Повращавшись слегка, я обнаружил невдалеке за своей спиной круглые сиреневые домики. Эдакие приземистые пузатые башенки с балкончиками. Похоже, за ними начинался город. Но там стелился легкий туман - деталей было не разглядеть.

Я свесился чуть не по пояс, стараясь опустить кактус как можно ниже на руках. Снизу ко мне потянулись иномирянские ручонки. Кактусу предстояло пролететь не больше метра.

- Осторожно, колючий! - предостерег я напоследок, грустя о том, что меня не понимают. И отпустил свой сувенир. Его поймали очень аккуратно - точно под днище горшка, поддержав за стенки, как я и настаивал. Внимательно оглядели, понюхали. Боязливо тронули колючки кончиками пальцев - захихикали, засвистели, зааплодировали. Ясно, кактусов они еще не видали, но с ходу разобрались, что это за фрукт в чем тут прикол. "Им бы еще текилы плеснуть, - с нежностью подумалось мне, - лет через пять-десять, когда школу закончат". Кажется, я начинал входить во вкус приключения. Не исключено, мне ударили в голову пары нечеловеческой атмосферы.

Но все же я еще не был окончательно пьян. Я не полез в дыру между мирами. И правильно сделал (как мне тогда показалось). Внизу еще прищелкивали и прицокивали над кактусом, а по моему окну уже заструилась зыбкая, легкая рябь - я непроизвольно сделал шаг назад. Окно начинало будто шелушиться. Очень странное зрелище. Видели когда-нибудь, как шелушится воздух? И я не видел. Ни до, ни после.

Да и в тот раз присматриваться не стал. Я сразу сообразил, что окно закрывается, и с тоской устремил взгляд в то, что оставалось за ним. Там тоже заметили, что я исчезаю. Ко мне поднялись удивленные оранжевые мордочки и... растаяли.

К картине стремительно возвращалась материальность. Девчонки исчезли с нее почти мгновенно, тут же остановилось движение облаков, а деревья будто окаменели. Спустя несколько секунд уже и мостовая казалась совсем мертвой, нарисованной. Исчез и объем.

Теперь это была самая обыкновенная мазня - грубая и невыразительная, как и все прежние творения Тихона.

Краска высохла и взялась неровной коркой с трещинами и заусенцами. Думаю, это и стало причиной окончания сеанса связи. Окно открывалось постепенно, по мере высыхания краски на картине, и за несколько минут до завершения процесса распахивалось настежь. Захлопывалось - стремительно, едва исчезнет с полотна последняя влага.

Но что за мир оно приоткрыло? И как Тихона угораздило нарисовать ту картину, что нужно? Что за мистика?

Какого, вообще, дьявола? Выразительное средство ему потребовалось, видите ли! Чтоб ему пусто стало!

Мне вспомнились карты с портретами амберских принцев. Тихон - безумный Дворкин?!

Может, всему виной его краска? Как вам такая версия: Тихон надышался ее вонючих испарений, и они навеяли Художнику грезы о реально существующем месте, в которое можно открыть межпространственное окно. Нужно только нарисовать его специальной краской, достаточно даже всего лишь набросать контуры... Бред, конечно.

Но бусы-то, дурацкие девчоночьи бусы из чужого мира, - вот они! А кактуса - нету. Впоследствии даже и Шелестов заметил его пропажу: спросил меня недели через три после происшествия, не я ли приложил тут свою мохнатую лапу. Пришлось ответить, что да, было дело. Ходили, мол, тут божьи люди по подъездам, просили на пропитание. Ну, я их и осчастливил погибающим в местном засушливом климате растением - желая ему лучшей участи. Божьи люди меня поблагодарили, благословили и грехи отпустили... Шелестов, внимательно меня выслушав, заметил, что хотя я и знаменитый консерватор-ретроград, но с фантазией у меня проблем все же не наблюдается. Поэтому, я, пожалуй, еще не окончательно потерян для общества. Тем разбирательство и закончилось - бусы я Шелестову не показал.

Так что культурный обмен состоялся не во сне, наяву. Что же дальше-то?

Что мне было делать? Уж не знаю, почему я должен был непременно что-то делать, но этот вопрос крайне взволновал меня в тот момент. Нужно было предпринять что-либо немедленно. Необходимо! Но что?

Бусы... Материал, из которого они сделаны, можно, конечно, подвергнуть лабораторному анализу и что-то узнать об их родном мире. Между прочим, на бусах должны оставаться и частички кожи их владелицы. Мог прицепиться и какой-нибудь волосок. Биологи могут добыть ДНК, выяснить, не родственно ли оно человеческому. Нет, какого черта? Что это решает? Ничего не решает. А что должно решать?

В моей голове бродили, клокоча, ядовитые пары чужого мира... "Надеюсь, они там догадаются мой кактус иногда поливать, - в частности, подумалось мне. - Надеюсь, ему на улице Вязов понравится. Мне бы понравилось, наверное"...

Потом мне представилось, как мои "контактерши" притащат домой диковинное растение и станут щелкать-цокать папкам-мамкам про то, как этой колючкой в горшке запулил в них бледнокожий инопланетянин из дыры в небе. Я представил себе мучительное напряжение на лицах несчастных оранжевых родителей, решающих неразрешимый вопрос, как на эту ахинею следует правильно реагировать...

А как будут здесь реагировать на мою ахинею?

Я буквально не находил себе места, метаясь по комнате. Мысли беспорядочно роились в моем бурлящем мозгу...

Бусы были разложены на столе - я возвращался к ним взглядом посекундно. Губы мои беззвучно шевелились. Черт его знает, с кем я разговаривал и о чем. Руки мои дрожали.

Дожидаться Тихона я не стал. Задернул шторы, чтобы он не подумал, будто это я "засветил" его творение, и ушел.

Бусы я унес с собой. И так и не рассказал Художнику о происшедшем. Почему? Не знаю.

Краски Тихон смешивал еще долго, но безуспешно. Ту, что дала тот поразительный эффект, кульминацию развития которого наблюдал я, он забраковал и больше не использовал. Картина осталась в студии, когда Тихон из нее съезжал. Сейчас - уже почти год, как он не рисует.

Но по-прежнему грызет монпансье с баранками и брызгает слюной, когда смеется. Его последнее увлечение - эволюционная теория. И еще он хочет завести себе черного ворона. Настоящего, как в знаменитой поэме Эдгара Алана По. И в Тихоне зарождается интерес к лингвистике, на который его навели размышления о говорящих птицах. С той поры мой одержимый "облачной" болезнью друг ничуть не изменился.

Я - другое дело. Меня с той поры не покидает чувство, что жизнь-то кончилась. Что в моей комнате уже сидит тот зловещий посланец и камлающим шаманом без устали бубнит свое нескончаемое "Nevermore... Nevermore Nevermore..."

Я опять стал курить (не курил с армейских времен). Одно время пытался пить горькую. Организм воспринимает спиртное в целебных для души дозах исключительно как отраву, отказываясь к ней привыкать. Жаль.

Стараюсь не думать о незабвенной улице Вязов. Это, увы, невозможно. Хожу к Художнику - со студии он съехал, но и на новом месте устроился неплохо. Как ни странно, мне с ним легче. С ним я испытываю чувства, похожие, наверное, на те, что на далекой чужбине испытывает изгнанник Родины в обществе друга, приехавшего в командировку. Отдохновение души в сочетании со жгучей ревностью: друг вскоре вернется на твою улицу Вязов, а ты...

Да, мне стыдно перед Художником. Но с каким лицом я бы рассказывал ему о своем диком приключении? Хотя... это я вру. Рассказывать о подобных вещах кому-то другому - действительно дико. Но Тихону можно и не такое. Он поймет. Пожалуй, что и поверит. Не это меня останавливает.

Так в чем же дело? Боюсь ли я, что он своей волшебной краской действительно нарисует окно в какой-нибудь Кошмар на улице Вязов, как я на секунду испугался, когда окно начало открываться? Или боюсь, что тот умилительный мир, которого я уже успел коснуться, на поверку окажется всего лишь очередным Догвиллем? Нет, черта-с два я боюсь чего-то в подобном роде. Пусть открывшееся окно и не соблазнило меня на экскурсию в иную реальность, но я в последнее время вообще стал тяжеловат на подъем, а уж великим любителем сомнительных приключений и вовсе не был никогда. Но запугивать меня бесполезно. В особенности когда к вероятной угрозе я внутренне готов.

И уж совсем подавно во мне не воскресал Сальери. Во-первых, как я могу завидовать шелестовской волшебной краске, если в сходного рода сферах не имею никаких интересов? У меня совсем другой бизнес. Во-вторых, в титаны я вообще не стремлюсь. Мои амбиции угасли так давно, что я уже и не помню, имел ли их когда-нибудь. В-третьих, Тихону я желаю успеха всей душой. Он мой единственный настоящий друг. Я ради него на части разорвусь.

Однако я не рассказываю ему о том чуде, автором которого он стал, которое он, вероятно, смог бы повторить снова и даже поставить на поток.

И не расскажу никогда. Так почему же? Почему? Не знаю. Не скажу. Отвяжитесь...