В больничной палате - почти как в поезде: коротая время, случайные попутчики рассказывают друг другу о своей жизни. И уже по этим рассказам, по отношению к событиям, можно представить, что за человек перед тобой.
Рослая жизнерадостная Наташа на вид кажется простушкой, но, слушая её, понимаешь: в ней много душевной чуткости и какой-то врождённой житейской мудрости.
Рассказывает:
-- Заболело у меня как-то сердце, да сильно.
Пошла к врачу в нашу поликлинику.
Выписал он мне много-много лекарств... да все дорогущие такие!
Ну, что поделаешь, купила всё это, пью, а сердце только всё сильней и сильней болит!
И деньги выкинула на ветер, и самой ещё хуже стало.
Ну и не пошла больше к этому кардиологу...
А тут встречаю его возле своего дома на стройке. Организованный субботник для жильцов был, и мы соседями оказались, попали рядышком друг с другом - кирпичи друг другу передавать по цепочке.
Он кинул кирпич - да прямо на ногу мне!
Я от боли скорчилась, за ногу держусь...
А он испугался, побледнел весь, бегает вокруг меня, извиняется.
Повёл к себе, первую помощь оказывать.
Так и познакомились... Теперь это мой хороший друг!
-- Ну, а про сердце напоминала ему, как он тебя чуть не угробил? - интересуется кто-то.
-- Да нет, зачем же, разве можно так?.. Оно само прошло...-- отвечает она просто.
-------
...Протрещал звонок на лекцию, но лектора ещё нет, и в студенческой аудитории шум и гам.
Вот один из студентов решил, видимо, поприкалываться на виду у всех: он бочком, вприпрыжку, залихватски влетает в аудиторию, бодро вскакивает за кафедру, подмигивает и приветственно машет нам рукой по-приятельски широким жестом. И... даже начинает излагать лекционный материал!
-- Боже, да ведь это же и есть преподаватель новой дисциплины! - ахаю я, наконец...
Таким я увидела его в первый день нашего знакомства.
Курс своих лекций и семинаров он вёл потрясающе легко и блестяще.
Каждое его слово почему-то сразу же надёжно откладывалось в памяти, и почти все сдали его предмет на "отлично", включая даже самых закоренелых лентяев и двоечников.
Помогали, наверное, запоминать материал и его выразительная мимика и жестикуляция, и то, что каждое слово он произносил весомо, чётко выделяя главную суть излагаемого, не допуская лишнего, второстепенного.
...В общем, на то был у него особый талант!
Впрочем, один из многих в его уникальной щедро одарённой натуре, в чём я ещё имела возможность убедиться позже...
И вот как мы вновь встретились.
Последний курс, надо выбирать дипломного руководителя тем, кто не успел предусмотрительно сделать это заблаговременно.
И вот я, этакий шарик на шестом месяце, хожу по кафедрам, стучусь в разные двери.
Начала с кафедры любимых лекарственных растений - ну как же, ведь я фармацевт, а в кружок по фитотерапии ходила ещё в школе!..
Но Козлов и слушать меня не стал, лишь только увидел.
В некоторой растерянности я отправилась на кафедру дендрологии, затем - на следующую, и так далее, и всё никак не могла понять, что виной вежливых отказов на самом деле является не отсутствие свободных мест для дипломников, а моё интересное положение.
Когда я уже в глубокой задумчивости просто стояла столбом в одной из лаборантских, не зная, что же мне ещё остаётся предпринять, пожилая лаборантка шепнула мне, оглянувшись на дверь:
-- К Владимиру Васильевичу подойди, он всех берёт...
А я его уже и забыть успела за пару лет, прошедших после сдачи экзамена и практики по его предмету!
Но подошла, объяснила ситуацию. Он мельком взглянул на мой живот, досадливо поморщился, с искренним недоумением пробормотав:
-- И что же это вы все ко мне такие идёте, а?..
И тут же быстро замахал руками:
-- Ну, ничего-ничего! Ты за диплом не волнуйся, ты, главное, рожай спокойно, а диплом мы с тобой сделаем в лучшем виде, всё будет хорошо!
Так всё и получилось с его лёгкой руки.
Муж собрал для моей работы экспериментальные данные с опытных делянок в лесу, я потихоньку писала свой проект и готовилась к защите.
Изредка выбиралась на консультацию к своему руководителю.
Он, завидев меня издали, махал рукой, спеша навстречу, и тепло приветствовал:
-- А, ковыляешь, мой маленький! Ну что ты так переживаешь из-за какой-то ерунды. Могла бы и не приезжать, не это для тебя сейчас главное...
Защиту всё же отложили на год.
Накануне мы с ним устроили короткую, но весьма продуктивную репетицию. Он, как всегда, глядел в корень.
-- Так, выходи, читай! - скомандовал он.
Я вышла и, твёрдо зная за собой ещё школьное умение хорошо и с выражением читать тексты, начала быстро и звонко тараторить подготовленный доклад.
-- Стоп! - сразу остановил он меня. - Это никуда не годится, так дело не пойдёт! Делай паузы, читай с расстановкой, медленно.
Добившись требуемого результата, он отпустил меня с напутствием:
-- Придёшь домой - никаких больше занятий! Ничего не читай, а хлопни грамм сто, расслабься и ложись спать! Завтра жду в девять.
Ну, здесь я его не послушалась, и до полуночи изучала всё, что только можно было найти о дубовой листовёртке - героине моей дипломной работы. Затем, вместо пресловутых ста грамм, приняла горячую ванну, и в итоге всё же выполнила командирский наказ - неплохо выспалась!
Наутро меня всё же била нервная дрожь.
Но я отчитала свой доклад, как фигуристы откатывают на выступлениях свою программу, на автомате.
Ответила на все вопросы по содержанию работы, потом пошли вопросы по теме в целом.
-- Повреждает ли личинка листовёртки ранние формы дуба черешчатого? - спросил кто-то из членов экзаменующей комиссии.
Боковым зрением я заметила, как Владимир Васильевич, сидя на задней парте, изо всех сил отрицательно закрутил круглой головой - точь-в-точь, как личинка какого-нибудь пилильщика из его энтомологии! - и даже руками замахал, стараясь привлечь моё внимание, подавая подсказку.
Преисполненная гордости за то, что я и сама это знаю - не зря же штудировала полночи всё кряду! - я лишь мельком взглянула на него: спокуха, мол - и поспешила ответить победным аккордом:
-- Нет, не повреждает!..
До своего места я дошла, как в тумане, и уставилась взглядом в газету, не видя ни строчки...
Так и просидела в оцепенении, пока защищались другие.
Когда всё закончилось, мой бесценный руководитель подошёл ко мне и коротко начал прощаться со мной:
-- Ну, вот и всё!
Я, всё ещё парализованная, могла ответить только молчаливым кивком головы.
-- Плакаты отнесёшь в лаборантскую!
Киваю, как китайский мандарин, челюсти судорожно сжаты.
-- Ты молодец, умничка!
По инерции снова киваю, не успев опомниться...
Он уходит, как всегда, легко и стремительно.
Уже позже, встретив его в институтском коридоре, мой супруг-студент поблагодарит его:
-- Спасибо Вам за Иру!
-- За неё благодарить не надо, она сама отлично справилась, -- ответил он...
Кроме светлой головы и доброго сердца, у него и руки были золотые, о чём вспоминали все, кто знал его, когда его не стало.
Ушёл он давно уже, пережив очень трагичные страницы напоследок в своей жизни, а я всё помню его таким вот - сильным, мудрым и лёгким, солнечным, как лучик света.
--------
...Эту пожилую женщину, Анну Ивановну, я встретила давно, когда лежала с ребёнком в районной больнице посёлка Анна. Мест, наверно, не было, вот и размещали взрослых и детей в одной палате.
Как сейчас помню: наши койки рядом, сидит она напротив меня. Одна нога у неё распухшая, синяя, -- врачи никак не могут определиться с диагнозом и лечением. На здоровой ноге она качает моего маленького сынишку, приговаривая-напевая какую-то забавную потешку. Он, крепко ухватившись за неё ручонками, радостно смеётся и с преданным восторгом смотрит в её улыбающиеся глаза, в лицо, которое всё так и дышит добротой, несмотря на усталый вид и синие мешки под глазами.
В свободное от больничных процедур время мы подолгу ведём доверительные беседы. Она, страдая одышкой, тихим голосом пересказывает мне свою жизнь:
-- Война была, да... Я маленькую дочку всё грудью кормила, больше и нечем было...
Вот вечером уложила её рядом с собой на лавку спать, а свекровь с печки и велит:
-- Ну-ка, сюда мне её дай, тут теплее.
И не хотела я отдавать, а повиновалась.
А ночью свекровь стала с печки слезать, да одеяло за собой нечаянно потянула, девочка моя и свалилась с печки, ушиблась сильно, конечно.
Вроде жива, а только лежит неподвижно целый день на лавке с пасмурным личиком, постанывает от боли. Я к ней сунусь покормить - она молча отвернётся к стене, и всё...
Врачей негде искать по тому военному времени... Ну, привела фельдшерицу, а что она сделает? Говорит только - видно, отбила что-то внутри у себя твоя дочка. С тем и ушла...
Через два дня моей кровиночки не стало...
У меня, когда я слушаю это, ком появляется в горле, слёзы наворачиваются на глаза...
-- И как же вы после этого со свекровью? - спрашиваю я.
-- Да что же... так и жили, -- кротко отвечает она, -- докармливала я её, а как же иначе... Мужу ещё моему на войну она писала: мол, у Нюрки ребёнка не стало, так думаю, гуляет она теперь от тебя! Так-то вот...
Дочка её взрослая тогда с нами жила ещё. Так свекровь всё её хвалила, а меня ругала, мол:
-- Моя-то Ольга вон как быстро полы моет, а ты не управишься никак, кулёма!
А я ведь с толчёным кирпичом полы драила, натирала, а Ольга её махнёт для видимости тряпкой, и всё...
Лицо её светлеет:
-- А всё ж вернулся мой Ваня живой с войны, и четырёх дочек ещё нам Бог дал... Сейчас уже выросли все, правда, своей жизнью живут...
Кто-то из соседей по палате подходит к нам, протягивает по паре конфеток, прося, по русской доброй традиции, помянуть своего родственника.
Анна Ивановна трясущейся рукой бережно принимает дар, другой старательно крестится, шепча многократно:
-- Господи, спаси и помилуй раба божьего... Царствие небесное, упокой его душеньку с миром...
Она произносит это с таким участием к незнакомому ей человеку, и с такой по-детски чистой и искренней верой в милость того, к кому всем сердцем сейчас обращается, что хочется верить: её молитва будет услышана.
И, пока живут в российской глубинке такие женщины, будет жива и земля наша русская...