Тапочки мокли в подтаявшем снегу. В ледяной каше было скользко, дед балансировал, переступая с ноги на ногу и затягивался чаще и глубже - жаль было сигарету. Сплюнул, кинул в рот свежей рябины с ветки, прожевал, схватил пригоршню снега из кособокого сугроба, резко обтер лицо, фыркнул и тряхнул головой, как собака. "Э-эээ, да что там!" - жахнул рукой по воздуху, развернулся и вошел обратно в дом. Тапки и носки приткнул на теплую трубу возле газового котла, ватник повесил на дверь рядом (любил накинуть прогретое, выходя в туалет или на перекур). Не глядя на Вадика, прошел к комоду, откопал новую сухую пару шерстяных носков, надел. Подумал, надел сверху еще одни, залатанные на пятках плотной плащевкой.
Носков этих Нина успела за несколько месяцев навязать столько и такой необъяснимой прочности, что и спустя сорок с гаком лет у него еще оставался запас. Будто знала.
- Дед... Это мне во сне... - подал голос Вадик.
- Щас. Подожди маленько. Отдышусь и... посмотрю ещё, погоди, - отмахнулся он. - На вот, - протянул ему тоже вязаные носки, - надень. По полу холод носит.
Он тогда вообще не успел ничего понять. Нина была моложе на семнадцать лет, чего с ней могло случиться-то. Но "Скорую" вызвал, испугался, очень уж бледная она стала, прямо серая, - а там чего-то сразу засуетились, бегом заставили собрать ей вещи... А она улыбалась, и только руку его никак не могла отпустить, еле оторвали. Увезли в район, на следующий день - в область. А потом - всё.
Глаза у деда сразу почернели. А смотрел он ровно, не сдерживая этой зияющей темени - никто не выдерживал, всех прожигал до спинного мозга. Только один врач, пронзительно молодой (тот самый, который всё рассказал во дворе больницы) сумел заглянуть тогда в его глаза и не раствориться, чем-то ответить ему там внутри. Может благодаря ему дед и сохранил разум. Пожал руку. Кивнул твердо: мол, я понял - это жизнь, и это смерть; я буду жить как-нибудь. Но говорить с тех пор почти перестал, благо работал на складе, там особо и не надо. С тех пор - сорокалетний - и стал он для всех Дедом. Хотя был он вообще-то Прохор Васильевич. Старомодно, даже для тех времен, но Нина любила. Почёсывала ему пальцами макушку, шевелила спутанные за ночь волосы и щекотно шептала в ухо: "Пррррооохоррр, мррр, Васииильч, котяааара мой..."
Вообще для нее "кот" означало "почти идеальный". Коты сами чуяли ее. За без малого полгода их общей жизни в его доме как-то сами собой образовались шестеро. Ровно по коту в месяц. Он потом их всех тщательно кормил и наглаживал вечерами, они не бросали его и жили сколько могли, но не живут коты по сорок лет.
К зиме в этом году стало страшновато. Соседи, черт бы их за ногу, вообще ошалели все, обходили его за полкилометра. Так вот помрешь - никто даже проверить не додумается, пока крысы не сожрут. В соседнем поселке, в магазинчике, увидел случайно: какой-то очень уставший мужчина, сутулый и бледный, расспрашивал продавцов, где снять недорого жилье ему с сыном. Сын инвалид, живут тихо, задержаться планируют надолго. Пока продавцы сомневались, дед подошел, положил руку на плечо и сказал: "Пошли. Автобус-он щас отходит. Посмотришь. А там решим чего-куда. Тебя как? Павел? Ну и хорошо".
Войдя в калитку, Павел как-то полегчал и распрямился. Дедов двор был последним на улице - дальше прямо за оврагом начинался лес. Ближайший соседний дом заколочен, давно осел - тишина отвоевывала себе пространства. Павел сгрёб горстью рябины с ветки прямо в рот (заморозки уже прихватывали по ночам, рябина была темно-рыжая, со сладковатой крепкой горечью) и смаковал, катая вкус на языке. Дед усмехнулся и еще чуть отмяк: ценит ягодку, свой... Нина-то ведь тоже её...
Павел повернулся к деду, нырнул взглядом в черные его зрачки с болотно-серыми тенями сухих глубоких глазниц. Вдохнул красноватый предзакатный воздух, крупно задрожав всем телом, успокоился и посмотрел уже совсем твердо: "Вы не вспомнили меня, Прохор Васильевич? Нина тогда... Ко мне ее привезли. Я не мог уже ничего... Мы говорили с Вами во дворе больницы".
Вадика и чемоданы он перевез на следующий вечер. Вадик был длинный и сухой, еще прозрачнее Павла, сжимался в пружину и глядел из-под напряженных бровей, забившись в угол на табурет.
- Он говорить уже почти не может, - Павел объяснял спокойно, только голос срывался с ровного и тихого на хрип. - Возил его везде. Необратимые поражения. А ведь два курса проучился... информационные технологии... Квартиру я оставил сестре жены, там... да ну, в общем... не об этом. Мне работать нужно. Я последние двенадцать лет в районной уже больнице. Там подольше на пенсию не вытурят, там врачей нет, не до оптимизаций. Куда мне с ним - и без работы. Не знаю, как потом... Он рисует очень много... Вы, Прохор Васильч, живите как жили, просто не трогайте его. Я все ему будут оставлять, еду в кастрюльках. Он может разогревать. Сейчас присмотрится - и запомнит, где что. Рисунки только его - не выбрасывайте. Если где оставит, где не надо, - просто занесите к нам в комнату. Сестра жены так однажды... не уберег. Он не смог потом там.
- Дед... Это мне во сне. Посмотри ещё. - Вадик снова протянул Прохору большой, формата А3, рисунок. Длинный больничный коридор. Перспектива уводила в бесконечность. Свет падал откуда-то из-за пределов картинки, ложился неровно - Прохор ясно видел, как мигают и трещат отживающие своё лампы дневного света. Из-за поворота коридора, не видимая целиком, выглядывала каталка, на ней что-то было накрыто чуть съехавшей простыней, из-под которой свесилась вниз бледная девичья рука. На полу у колес валялись полураздавленные рябиновые гроздья, из-под колеса тянулся темно-рыжий след. Из окна в дальнем углу светила почти созревшая луна, и пятна на ней смотрели человеческими глазами. Слишком знакомыми. Прохор схватил рисунок, левым рукавом махнул по глазам, бумага подрагивала в правой руке.
- Это во сне, мне много раз, Дед. Всегда не до конца, а сегодня целиком. Она пришла туда, ко мне в сон. Сказала - тебе нарисовать.