За окном выло что-то - не то ветер, не то собаки. Интересно, откуда собаки, тринадцатый же этаж.
Грузно опираясь на стол и спинку дивана, добрел до окна: бордовый, сквозь рваные облака, закат рухнул за убогие приземистые корпуса складов, и даже окно его задрожало. Ветер почувствовал абсолютную свою безнадзорность и кидался от дома к дому, голося в узких проемах между высотными корпусами.
Надо настройщику позвонить, контроктава совсем поплыла, а во второй "ля" и "си-бемоль" через раз западают, про третью вообще лучше молчи... Лет пятнадцать назад он "фа" во второй легко брал голосом, обходя ее сверху, бережно опускаясь в звук, а сейчас уже и фальцет не к черту. Только пальцы и слушались еще пока. Настройщик Вадим Борисыч был единственным, кто понял его пианино и сделал то, чего ни в одном порядочном концертном инструменте не увидишь: поставил за нижней стенкой трехлитровую банку воды. С тех пор звук никогда не был резким, пиано мягчайшим звериным шагом ступало по воздуху как по мху на скальниках (звук не проваливался, не затухал раньше времени, всегда был надежен изнутри), а форте резонировало так, будто сама кровь пела в его сонных артериях. Альберт тончайшей догадкой слышал, когда воды оставалось не больше трети, открывал крышку и доливал банку, не давая рассыхаться дереву и дубеть фетру на молоточках.
Пальцы у Альберта были совсем не такими, по каким можно опознать пианиста (длинные, паучьи, с узловатыми фалангами). Его пальцы, полные, даже наверное отечные в последние годы, извлекали звук будто лепили фигурку из теплого хлебного мякиша - бережными и верными прикосновениями. Ему, для того чтобы услышать свое внутреннее гудение со стороны, этого хватало более чем. Прощупывая одну за другой гармонии, примеривая к мелодии секунды и терции, пару минут поиграв с увеличенными и уменьшенными трезвучиями, без спросу врезав по квинтсекст- и доминантсептаккорду и не удовлетворив классически (зря) настроенного слушателя тоникой, эти пальцы рассыпались сверху вниз по клавиатуре в гармонической гамме и, уже не сдерживаясь и хохоча, кубарем катились в субконтроктаву, чтобы там застыть, как растекшаяся лава, в басовом ключе. Сам не спою - так хоть в нотах оставлю.
Он торопливо сыпал триоли и синкопы карандашом на нотный стан и хохотал: "Ай да Алик, ай да сам-знаешь-чей сын!.. Такое даже Диззи Гиллеспи в голову бы не пришло! Да и правильно, как бы оно ему пришло - это ж надо семьдесят с гаком лет прожить в нашей двинутой на всю голову стране!"
Оставалось не больше десятой части - и то если уж совсем придираться. В целом всё было готово, хотелось просто отточить еще часть партитур. Спешить-то давно было некуда, Альберту не первый десяток лет уже всё было можно, его не подгоняли. Ждали - его.
Он чувствовал, что почти закончил. Через месяцок можно было начинать репетировать с оркестром.
Окно дрогнуло и поплыло. Рама вдруг перестала быть четким прямоугольником, а вместо этого надулась в опалесцирующий пузырь с пульсирующей в центре темнотой. Боковым зрением Альберт поймал эту темноту, и взгляд невольно увлекся за нею. Темнота уплотнилась и стала раскручиваться воронкой. Он попытался вернуться сознанием к клавиатуре, взял аккорд, но звуки стали расплываться и тонуть в воде, как на замедленной пластинке. Откуда столько воды, неужели я перелил банку, надо проверить, срочно. Опустился на колени перед нижней крышкой, она на удивление легко подалась (обычно больше требовала усилий) и стала таять и гнуться в руках, как слишком размятый пластилин. Он отодвинул ее в сторону, и она как-то сразу перестала существовать, а струны на резонансной деке стремительно понеслись к нему, едва не ударив по глазам, но вдруг тоже стали пластилиново мягкими и загудели все разом, не давая ему найти банку, которая должна же была стоять где-то прямо здесь, он же сам ее наливал... Альберт протянул к струнам руки - и тут же сам зазвучал вместе с ними, его связки открыли льющийся звук - тот самый, перед которым склоняли головы мэтры еще сорок лет назад, за который ему прощались любые заигрывания с джазом, рок-н-роллом и хулиганской дворовой песней, недопустимые для остальных. Этого звука просто не могло быть в его сегодняшнем горле с его сегодняшними легкими - и тем не менее он был, растворяя его обрюзгшее тело, его неходячие ноги, превращая его в одну из струн в самых глубинах инструмента.
Подскочив в постели от грохота, успев уловить на часах в полумраке четверть пятого, его дочь замерла от неожиданно разлившегося по дому голоса - того самого папиного голоса, который помнился ей со смутных ее трех лет, который был как-то всегда рядом, но все равно менялся, становился жестче и ниже, уже не претендуя на те головокружительные невозможные овертона... И вот теперь он снова звучал, и явно звучал вживую - звук, рожденный связками здесь и сейчас, она бы никогда не спутала с самой профессиональной записью. Она подскочила с постели, метнулась в кабинет отца и рванула дверь - чего делать было категорически нельзя, она знала, он работает, и вторгаться запрещено всем без малейшего исключения, но этого просто не могло быть, этой окраски звука не было у него уже целую жизнь как... Она рванула дверь - и голос, слившись в оглушенное "Ааааах!", канул в странную воронку в окне, и сама воронка растворилась в стекле, оставив раму снова твердым прямоугольником. Нижняя крышка пианино стояла прислоненная к инструменту сбоку, дека со струнами зияла оглохшей бездной. Едва уловимый звон потух в воздухе. Комната была пуста.
Телефонный лязг заставил ее резко сорваться в коридор.
- Здравствуйте. Знаю, я поздно, но... Елена Альбертовна, это Павел Анатольевич. Я из реанимации сейчас... Ваш отец скончался десять минут назад, не приходя в сознание. Соболезную Вам.