Дощатое подгнившее крыльцо хрустнуло под ботинком, Лёнька еле успел ухватиться за перила. За приоткрытой дверью в полумраке мелькнул застиранный белый платок с синеватым, выцветшим и невнятным рисунком. Из покосившегося проема дохнуло ему в лицо не то полынью, не то плесенью, не то запахом слежавшихся тряпок.
- Ба! Ба, ты тут что ли?
Лёнька стоял одной ногой в доме как-то обескураженно и сам не понимал, почему так захотелось срочно побежать назад:
- Ты... разве не это... не у дяди Володи?
Бабушка выглянула из кладовки и заулыбалась:
- Ой, прибыл, унучик! А я и здесь, а где же мне ещё? Я месяц уж тут, оно как потеплело - они меня и тот... и привезли! А что, я топлю. Мне та... Надя тапки подарила - тёплаии! И шаль, у ней хоть на мороз!
Потопала, припадая на правую ногу с забинтованным коленом, в кухню, черпнула ковшом из ведра воды, зажгла газ, поставила чайник, донышко зашипело над огнем.
- Мне тут, дома-то лучше! Я хоть похожу, поприберусь. А я проснулась утром, а оно солнышко светит в окно так хорошо, я и думаю: кто приедет? А это он, унучик мой! Ты у хату-то заходи, там в углу, у той... у скрыни, тёплое твоё всё. И с того раза лежит.
Ленька стоял посреди комнаты и всё пытался припомнить, на каком автобусе он приехал и как дошел до дома. Внутри гудело, кружило и подташнивало. Видимо, совсем на автопилоте добирался, ноги сами принесли. Пока все эти границы, таможня, пересадки... С каждым разом всё труднее, скоро вообще - или не впустят, или не выпустят. Может, последний раз он в эти места. Мечтал, что застанет пустой дом - и рухнет спать под два одеяла - может часов на десять, а может и на двое суток... И чего ее принесло сюда так рано, должна ж была еще у крёстных зимовать! Не её же это дом, это же отца дача! Барахло ещё это успела перетащить! - В голову хлынула такая беспомощная злость, что Лёнька швырнул сумку в угол, отчего там отскочил и просыпался со стены кусок побелки и заметалась между ножками кровати застигнутая врасплох мышь. Он сел на кровать и затрясся, закрываясь руками. Как ей сказать-то теперь, она ж не знает про отца!
- Лёня, унучик, ты что там? Не упал?
- Ни... ничего, ба, не ходи... устал... уронил сумку. Не ходи, сейчас я.
Под виски волнами накатывала боль и чернота, воздух входил в легкие со свистом, весь кишечник просился наружу. Он выгреб из кармана запас, высыпал в ладонь сразу три таблетки, закинул в рот, хлебнул остаток выдохшейся минералки из бутылки. Сейчас. Минуту. Сквозь сощуренные глаза начал затекать в него из окна мутно-радужный свет. Боль отодвинулась в сторону, стучала метрономом уже откуда-то из угла и жить не мешала, даже было как-то весело: и чего правда... Отдохну, осмотрюсь. Жить-то можно и тут. И не поеду никуда. Тут воздух. Как-нибудь...
Проснулся в ранних вечерних сумерках, бабушка поправляла на нем одеяло, не видела, что он смотрит. Последний раз он видел ее два года назад, заскочил тогда к крёстным непрошенно и в суете, всё как-то скомкалось. Денег тогда ему бабушка дала тайком, сунула в карман, пока они там перешептывались на кухне, он и уехал. Тогда она совсем почти не вставала, вся серая, он боялся заглянуть ей в глаза - вдруг не увидит там ничего. А сейчас - как и не болела. В сознании опять начало мутнеть, никак не сопоставлялось что-то. Из скрипящей мути, как через помехи в старом ламповом телевизоре со сломанной антенной, всплывали странные кадры: грузовик трясется по мосту, в гробу мотается из стороны в сторону пожелтевшая головка в кружевах. Дождь нарастает, кладбищенские рабочие наскоро, матерясь, забрасывают могилу. Да нет, с дождем - это про отца... Господи, как же ей сказать... А что за головка... Да нет же, вот же она, рядом стоит, шепчет чего-то, четки перебирает... Бред... Какой закат из окна. А у нее глаза мутно-серые. А кожа светится вся. Как во сне.
- Проснулся, Лёнечка? - бабушка снова вся просияла, тронула ему засаленные пыльные волосы. - А дай я тебя у лобик поцелую! Как и маленький будто. А отец заезжал, как раз вот с неделю назад. Мы хорошо так посидели, обсудили всё так... обстоятельно! А и ничего, и везде жизнь! Он и мне шлет, те... сообщения. Как письма. Только не на бумаге. А я и читаю. И ничего. Мне на глаз-то тогда хорошо операцию сделали. До сих пор-он читаю.
Ленька смотрел сквозь бабушку в ало-рыжий свет из окна (как кровь у отца в последние дни - разбавленная и подкрашенная, врачи говорили: билирубин и гемолиз), глотал горячим горлом слёзы. Куда ж он мог заехать-то к тебе, он же тогда уже... А, ну и хорошо, и пусть. И не буду, значит, ничего говорить. А горло все-таки болит. Надо будет попросить её чего-то, пополоскать. И парацетамола. Солнце садится. Темно. Как быстро темнота заползла. Ничего не вижу. Воздуха бы... ухватить.
...Бормоча что-то незлое матерное, хлипкий лейтенант Гулай откусил бокорезами провод, и вместе с соседом, грузным, но подвижным ещё Саней Гребнёвым, едва не обрушив старую деревянную лестницу, они стащили с чердака уже обмягшее Лёнькино тело.
Десятка полтора неопознанных таблеток из его кармана были отправлены на экспертизу.