- Я завела собаку, - голос ее и так забивался тройным фильтром респиратора, но Горан успел уловить, что на последнем слове звук провалился и захлебнулся. - Буду ее гладить. А она меня - облизывать. Это ведь не запрещено? А когда он родится, он тоже будет видеть хоть кого-то, кроме меня. И я буду петь им обоим. Вот эту, знаешь? "Там, за поворооотом, там-там-тарам-там-тарам..." И вот эту: "Ленточка моя финишная... Всё пройдёт - и ты примешь меня..." И эту: "Между мною и тобою гул небытия..." И еще - ты же не скажешь никому? - "I could stay awake just to hear you breathing..." И... ещё вот: "Ничь яка мисячна, зоряна ясная..." И вот: "Як я малым збырался на весни..." Мне пела их мама, и у меня в детстве были записи. Надо не забыть, очень надо... Как это уместить в голове: стран нет, а песни есть...
Она пела, обрываясь с одной песни на другую, будто не на кушетке у него лежала, а стояла у микрофона, как лет семнадцать назад, когда нельзя еще было заподозрить такого глобального карантина, а напротив неё, в зале, живые ещё люди, кто-то с желто-серыми лицами, кто-то с подключенными прямо здесь, в зале, инфузионными помпами, обнимали друг друга, шептали эти слова на всех языках вместе с ней и верили, что проснутся завтра, и через неделю, и много ещё раз потом. В зал через концентратор поступал очищенный кислород, и к концу концерта у нее от него кружилась голова. В больничных концертах она пела до тех пор, пока была ещё надежда на вакцинацию и естественный иммунитет. Потом она заболела сама. Потом выздоровела. Но за это время всех оставшихся закрыли по боксам. Петь было некому. А ей отчаянно нужен был, кто-то - кому.
- Лика... - Горан старался отвлечь дрожащие руки привычными движениями, заполнял журнал, включал аппарат КТГ, менял перчатки. Защитные очки сильно обрезали ему боковое зрение, но каким-то обрывком его он видел, как глубже задышала она, услышав своё имя. - Лика... твóя дýша высока как горы... Я би спел тебе, как пели давно на Балканах, но я не умею.
Горан прилетел по программе помощи местным врачам за три дня до того, как эпидемия взрывом вырвалась из-под контроля, и все мировые власти вынуждены были разом и на неопределенный срок опустить самолеты, перекрыть железнодорожные и автобусные станции, забросить все остатки армий на изрядно подвинутые и раздробленные за время двадцати лет боевых действий границы, снабдить их годовым запасом СИЗов и роботами-манипуляторами, которые по мере естественной гибели живых солдат сменяли их, незамедлительно реагируя на всё живое двуногое, приближавшееся к границам в пределах двухсот метров.
А внутри границ немногим оставшимся в живых досталось осваивать реальность нового одиночества: индивидуальные боксы, раз в два часа днем и постоянно во время ночного сна подключение к проводам электронных термометров, пульсоксиметров, глюкометров и анализаторов уровня лактата, электролитов и кислотно-щелочного равновесия. Датчики дистанции, вшитые в запястья. Ближе ста метров к другому человеку - мерзкий писк где-то под затылком. Ближе семидесяти - слабый электрический разряд. Ближе пятидесяти... - этого уже давно никто не пробовал. Ощущение кожи другого человека своей щекой, плечом, под своими пальцами - растворялось в памяти, ныло придавленной пустотой. Временно отключить датчик могли только магнитные ворота на входе в кабинет врача. Они же включали его обратно на выходе. Но врач был в костюме, распираторе, маске и - в перчатках.
Горан - один из немногих - восемь месяцев назад еще подходил на роль донора спермы. Он не задумывался, нужно ли это ему. Пока это хоть как-то работало - у него, гинеколога-репродуктолога, оставалось конкретное дело и конкретный смысл. И была надежда на Не Зря.
Лика устроилась на кушетке, раскрыла разрез казенной сорочки на животе. Горан осторожно положил на него датчики аппарата КТГ - по монитору побежали зубчатые волны.
- Я, наверное, никогда не узнаю, кто он, донор, - произнесла она тихо, чтобы не сбить сигнал из глубины живота. - Но если помнишь хотя бы номер из донорской сети, то это уже вроде бы человек. GB10137. Мне уже кажется, что это звучит так нежно. Прости, мне просто так страшно... вот он родится - и я больше не смогу видеть даже тебя. Я так к тебе привыкла. Я понимаю, нельзя так привязываться к врачу... Но потом - опять этот бокс... А он, маленький, будет такой беспомощный, будет кричать... К кому мне пойти с этим... С манипулятором не поговоришь... Хорошо, что хотя бы собака...
Горан замер, не понимая, что она дальше говорила, едва удерживая внимание на мониторе... Сердце билось о ребра, в ушах бухало, словно взрывы боевых ракет взламывали барабанные перепонки. Она же не знает, что означает шифр. GB - Goran Božavič. И дата рождения: 1 января 2037 года. ЕГО шифр.
- Беспокойный будет человек, - улыбнулся он ей глазами, стараясь специально наклонить маску к ее лицу, чтобы она увидела его улыбку, - скоро наружу будет прóситься.
Он моментально позвоночником прочувствовал, откуда и под каким углом прорезает их жизнь глазок камеры слежения, едва ощутимым скачком заслонил ее своим телом, осторожно стянул с правой руки перчатку и поднес к ее животу кончики пальцев. Тепло и пульсация всех кожных капилляров ударили ему в ладонь, пробили током до самого плеча. Его обволакивало ноющим жаром, ватное тело переставало слушаться. Он встал перед ней на колени и опустил на живот ладонь целиком. Изнутри ответило мощным толчком. Потом еще, чуть вбок. Она вскрикнула и схватилась за низ живота обеими руками в непроницаемых перчатках.
Горана будто облило изнутри горячим, потом ледяным. Он подскочил к аварийной кнопке - манипуляторы один за другим въехали в кабинет, помогли перебраться ей на каталку, ввели в вену катетер, перевезли в родовую палату с щадащими кварцевыми лампами и сняли ей респиратор. Она только часто дышала, и вскрикивала, и смотрела на него перепуганными глазами, а его руки сами работали, не слушая гула и шелеста помех в голове, игнорируя испарину и слёзы, от которых запотевали очки. Почувствовав, что пора, его ладони кончиками пальцев вошли в нее, и, дрожа, но не теряя твердости, вышли, увлекая за собой синюшно-багровую, с темным мокрым пушком, макушку - и наружу вытолкнулось сморщенное тельце, половину которого, кажется, занимал огромный красный рот, неумело хватающий слишком сухой и холодный воздух.
Манипуляторы шустро ушивали и дезинфицировали ее, она слышала только непривычный не то скрип, не то подвывание, которое будет с ней теперь днями и ночами, единственным человеческим голосом, безысходно и беспощадно требующим помощи. Горан прочищал его нос и рот от слизи, обмывал, ставил датчики, отмечал жизненные показатели, а внутри пульсировал всё тот же жар, впервые накрывший его несколько часов назад от незаконного, невозможного, скрытого от камеры прикосновения без защиты к ее коже.
- Он жив, слышишь. Это его голос, - выдохнул он. - Ты отдохни пока. Ему нужно взять кровь, потом УЗИ и ненадолго в кислородный бокс. Это стандартно. Через пару часов его привезут.
- А ты? - слабо отозвалась она. - Ты еще придёшь?
- Да. Попозже. Ненадолго. Ты же знаешь, потом уже нельзя. Отдыхай.
Он уже не смотрел на неё, только прижимал к себе ребёнка и, прикрывая локтем дверь, знал, что никогда её больше не откроет в ту сторону. Сморщенное скрипящее тельце, согревающееся сейчас в его руках, было единственной возможностью продолжить жить, не перестать дышать самому. Он из дому подменит все данные в базе, оба они пропадут - он и его сын - спрячутся в любом покинутом боксе поближе к границе, все будут думать, что это она была донором, а он просто дождался его рождения и забрал с собой. Двоим взрослым быть рядом нельзя, но ребёнок может жить с родителем до пятнадцати лет, а там - целая жизнь пройдёт, может быть, даже карантина больше не будет...
Кутая сына в простерилизованные и нагретые больничные пеленки, Горан вышел на улицу из служебного выхода. За пределами кабинета можно было наконец вдохнуть воздух без респиратора и открыть маленькому человеку лицо без маски. В рюкзаке за спиной был запас нужных препаратов и СИЗов на три месяца, а за это время он обязательно что-то придумает.
Асфальт, будто просухожаренный бикс со стерильными инструментами, металлически отсвечивал отраженными закатными лучами. Электрические столбы и вышки-уловители биологических показателей целились в небо, резонируя едва заметным звуком на грани слышимости. Простерилизованный мир, расчерченный на квадранты и радиусы, не принимал его трепета. Метрах в двухстах от них в вольере вскочила и завыла собака. Ребёнок у него на руках от неизвестного звука вздрогнул и тоже заскулил.
"...Я завела собаку... Это же не запрещено..." - ударило ему в сознание. По ладоням пробежал слабый ток. Горан наклонился поближе к мутному взгляду сына, и в глаза ему изнутри хлынула жгучая волна.
... Лика не то дремала, не то полубредила на широкой кушетке - так бывает, то жар, то озноб после напряжения и кровопотери. Манипуляторы регулировали состав и температуру инфузионного раствора, оценивая данные с датчиков и анализаторов. Ещё на входе обратно в клинику Горан передёрнул рычаг, отвечающий за питание наблюдательных камер. Теперь у него было около десяти минут, пока головной компьютер проверит все возможные сбои и не вернёт камеры в привычный режим. Такие сбои случались порой от перегрузок системы и давно перестали привлекать внимание службы контроля. В эти десять минут ни один прибор не увидел, как он без костюма, маски и респиратора вошел в палату к Лике и положил сына ей на грудь. Она проснулась от маленького неуверенного тепла и обняла его, пытаясь разобрать его чувства отдельно от себя. Увидела над собой открытое лицо Горана с мутно-серыми глазами в потемневших глазницах и вздрогнула. Горан наклонился к ним совсем близко, на пару секунд задержался губами на затылке ребенка. Потом распрямился, резко отвернулся и вышел из палаты. Через семнадцать секунд включились камеры видеонаблюдения.