Что это такое - едва ли возможно понять с чужих слов. Да и где их взять, такие слова, чтобы передать все, что творится в душе восемнадцатилетнего человека, попавшего вдруг в такую ситуацию, какой он никак не мог предугадать. Еще вчера жил в совершенно ином мире. Ну не сказать, чтобы купался, как сыр в масле, но в Дунае все-таки купался. Не сказать, чтобы тонул в благолепии, но все-таки, разве можно сравнить маленький пароходный кубрик с большой тюремной камерой?
И ты пока еще совершенно не знаешь жизни, чтобы хоть частично понять, что с тобой произошло. Ты мучительно пытаешься разобраться: что же именно? Почему? Кто в этом заинтересован? И, главное, что нужно или можно сделать, чтобы опять — из большой камеры — в маленький пароходный кубрик? Словом, одни вопросы? Без ответов. Ответы, конечно, тоже есть. Но не в твоей головенке. Ты пока еще совершеннолетний мальчик-кур, попавший в ощип.
Сама по себе тюремная камера не так страшна, как ее малюют. Обычная комната, примерно на два десятка квадратных метров. Пол, надо отдать ему должное, — надежный, не скрипучий — цементный. Окно единственное, но с удобствами — козырьком и толстой стальной решеткой. Комната свободная, не заставленная мебелью. Никаких мещанских излишеств — ни стульев, ни табуреток. Не только кроватей, но и нар. Чтобы не захламлять жилую площадь всякой чепухой.
Комната заселена плотно: шестьдесят семь жителей. Как только ты появился в дверях, и остановился в растерянности рядом с деревянной парашей - единственной утварью, осчастливливавшей население, так все глаза устремились к тебе, впились в тебя. Ну, а как иначе: в затхлом, до спертости, пространстве появился свежий человек. От него волей пахнет! Если уж не увидеть, не почувствовать, то хотя бы понюхать. Люди ждут твоего слова, но не сразу. Сначала следует определиться, как именно отнестись к тому, что ты скажешь. Поэтому начало всему кладет камерный опрос. Не сложный и недолгий, но именно он определит отношение этих людей к тебе, то есть твое социальное положение в новом сообществе. Вопросов немного: Ф.И.О., год рождения, статья, по которой ты пожаловал сюда, срок и вступил ли приговор в законную силу. Если попал за воровство — свой малый. Если хулиган легкое презрение. А вот если насильник — могут ради знакомства морду набить. И не дай бог, если девственница стала твоей жертвой — достанется, как богатому. И не один раз. Зеки увлекались корректировкой приговоров по своему усмотрению.
Миновать опроса не удается никому. После него староста камеры, указывает место, где ты имеешь право стоять или сидеть. Тут могут спросить, как дошел до жизни такой, даже поинтересуются, кто у тебя остался дома. В данной, конкретной камере, место особой роли не играло. Представьте себе, даже по половине квадратного метра не перепадает на человека! Спят жители комнаты по очереди. То есть, камера делится на две части. Одна спит, другая стоит, отбиваясь от ног, которые пытаются возложить на стоящих спящие. Потом спящих ставят к стенке. Двери в комнате открываются дважды в сутки. Когда население выводят на оправку. Примерно по часу. Утром и вечером.
И вот двери в этот рай захлопнулись за твоей спиной. В твоей юной душе произошел некий обрыв. Тобой овладевает паника. Ты ошарашен, воля твоя парализована. Но отвечаешь на все вопросы, которые задает тебе староста камеры, крепкий моряк, на котором еще не истлели флотские брюки, фланелька и тельняшка. И он видит, понимает, что с тобой происходит в этот момент. И когда прозвучало последнее твое исповедальное слово, успокаивает:
- Не падай духом, парень, падай брюхом! Скоро АМНИСТИЯ должна быть. Кто-кто, а уж ты-то уйдешь по чистой. А она будет не сегодня - завтра. Верь слову моему.
- Откуда ты взял? - подкидывает вопросец кто-то сбоку?
- Да вот, по своему соображению. Понимаешь, народ устал. Страшно устал. Такую войну выдержать! А? Думаешь, товарищ Сталин этого не понимает? Должен он дать народу отдохнуть. Должен! И даст, помяни мое слово.
Ты стоишь возле параши и не слышишь ее зловония, ты пьешь, как бальзам эти пьянящие слова, где главное АМНИСТИЯ! Ты еще не понимаешь, что за сотни лет до рождения этого матроса, такие, же, а то и более умные зеки, точно так же "по своему соображению" выдавали свою несбыточную мечту, за непременно грядущую действительность. Ты еще не знаешь, что и в другой тюрьме такой же прорицатель "лечит" души соседей по камере точно такой же "микстурой". Это же так естественно: там, где есть заключение, непременно должна быть надежда на АМНИСТИЮ. Нет у меня такой статистики, но я вам так, на пальцах могу доказать, что эта мечта помогала многим зекам коротать срок. И потому... О чем говорят сытые мужики? Правильно: о бабах! О чем говорят голодные мужики? О хлебе. И о бабах! О чем говорят усаженные за решетку о хлебе, о бабах, но, прежде всего, об АМНИСТИИ.
А Матрос забивал пространство словами:
- Нет, надо смотреть на вещи трезво. На манифест надеяться не приходится, но АМНИСТИЯ — будет. Обязательно будет. Так что ты, парень, долго здесь не задержишься.
По-моему, нет таких слов не только в русском языке, а вообще не существует в мире, чтобы можно было выразить мое состояние в тот момент, когда я вошел на правах постоянного жителя в эту комнату. Сильное слово "ужас", наверное, тут абсолютно беспомощно. Сказать "катастрофа" тоже не совсем точно. Слава богу, что это мне довелось пережить только один раз в жизни, но, в самом деле, я не могу описать тогдашнее мое состояние. И переживают это всегда только однажды. За всю жизнь. Не только потому, что на вторичное такое же переживание сил человеческих не хватит, но и по той причине, что второй раз, согласитесь, - уже не первый! А тут страх сковывает. Даже не оттого, что пришлось лечь на цементный пол (без какой бы то ни было подстилки), не из-за того, что удостоился жрать ту баланду, которую и в голодный год бы побрезговал взять в рот. Тут все слетелось в одну точку. И боль за родителей, и сознание того, что я уже никогда не смогу продолжать свою работу, что у меня все теперь пойдет через пень-колоду, что рядом со мной будут жить такие люди, с которыми бы я на одном поле и ромашки нюхать не согласился. А в лагере к этому добавится еще и сознание того, что на свободу здесь выходят только те, кто доживает до конца срока...
Но, ложась спать в первой своей камере, я уже нежил в полусне надежду на АМНИСТИЮ.
* * *
В центральном отдельном лагерном пункте "Севжелдорлага", в поселке Железнодорожном, на станции Княжпогост, условия были несколько лучше, чем в камере. Во всяком случае, я дышал воздухом, а не камерным смрадом от грязных мужских тел, перегаром баланды, бесконтрольно выходящим наружу во сне. Здесь у меня были матрац и подушка. Даже одеяло и свое место на нарах. Уверяю вас: нары ничуть не хуже кровати. Правда, чуть пожестче, но это мелочи, не достойные внимания пустяки.
А в той бригаде, куда меня направили, отбывал наказание майор в отсидке. Человек железной воли. Срок он получил за анекдот. Статья политическая, суровая "58, 10", "Антисоветская агитация и пропаганда". Самая широко распространенная. По ней сажали за анекдоты, за неосторожно оброненную фразу (не роняй, сукин сын!). Так вот, этот самый майор в отсидке заменил мне старосту камеры в измаильской тюрьме. Он тоже часто говорил о неотвратимости АМНИСТИИ. Раскладывал свой собственный словесный пасьянс. Причем, делал это так ловко, что по всем статьям выходило — будет, неминуемо, будет! И не в следующем году, а обязательно нынче.
Ждали на тридцатилетие революции не вышло. Какой-то остряк судил, мол, вот если бы у Молотова сын сидел, тогда бы точно была АМНИСТИЯ, еще в прошлом годе. Но майор в отсидке стоял на своем: "Будет, хоть на куски разломайте, будет. В этом году должна быть ко Дню Победы". У него обоснования были более глубокими и более широкими, чем у матроса. Все-таки офицер. На основе анализа международного положения, внутреннего состояния страны. От врагов народа избавились, Гитлера одолели, теперь на ноги поднимаемся. Нет, продолжать это не стоит, потому что песенка не имеет конца. Но слушал я ее, как волшебную сказку, — растопырив уши и разинув хлебальник (извините, слово "рот" здесь не в ходу).
Сказка про АМНИСТИЮ так впиталась в мозг, что я уже не мог без нее жить. Даже, когда ушел из бригады, все забегал к майору, чтобы послушать умные речи. Года через два меня перевели в другую колонию. Там условия были еще лучше. Но там не было майора в отсидке, и никто не говорил об АМНИСТИИ. Я же не могу без нее! И тогда сам начал раскладывать словесные пасьянсы. И удивлялся, что по ним получалось то же самое, что и у матроса и майора: как ни крути, а будет! Обязательно будет. Если не к Первому Мая, то к Октябрьским — железно! Не я один так думаю. Какие умные люди — матрос, майор в отсидке... Да разве только они! Может быть, и мои речи лечили каких-то простаков — кто же это знает! Уши всегда находились.
Я никогда ничего больше не слышал о том матросе. Какова его судьба, мне знать не дано. Когда я расстался с майором в отсидке, он уже разменял восьмой год. И я понятия не имею, дождались ли они АМНИСТИИ. А вот я дождался! Более того, не АМНИСТИИ, а МАНИФЕСТА. Даже тюрьмы несколько дней были пусты. Но... Все это произошло не в нынешнем году, даже не в будущем, а... через год после моего освобождения. И не надо было ни юбилея революции, ни Дня Победы, ни какого-то другого торжества. Не требовалось для прихода МАНИФЕСТА, чтобы в лагерь попал сын Молотова или другого вождя. Но обязательно надо было, чтобы откинул хвост дорогой товарищ Сталин наша слава боевая и нашей юности полет.