Завораживающая обречённость всё ещё живущих, магическое очарование преходящести и вместе с тем триумфальная запечатлённость состоявшейся и, таким образом, вечно длящейся жизни - вот основной импульс этой странной и загадочной книги, которую мы попытаемся здесь рассмотреть. Уверен, вовсе не случайно попалось мне в руки сие раритетное издание. Не постесняюсь назвать череду обстоятельств, приведших данную книгу в мои трепетные пальцы, Провидением. Экземпляр, которым я располагаю, уникален. Для любого настоящего библиофила обладание этой книгой стало бы сенсацией. Автор её практически неизвестен, что, в общем, является достойной участью подлинной личности в анималическом мире так называемых людей.
Итак, автор и его творение: обитающий ныне в Германии российский немец Эвальд Рандберг, 'Петля тропы. Опыты Сизифа' - книга, выпущенная не так давно весьма второстепенным издательством 'Mystery', специализирующимся в области фантастической и детективной литературы, большей частью тривиального характера. Но в данном случае издательство не только поднялось над своим масс-попным кредо, но и даже в какой-то мере - быть может, впервые - нашло определённое созвучие своему броско-напыщенному наименованию. Правда, из туманного предисловия можно заключить или хотя бы предположить, что автор сам оплатил издание своей книги, но сие обстоятельство пусть не занимает наше с вами воображение, ибо продукт перед нами таков, что оправдывает самим фактом своего существования любой способ своего возникновения. Хотя кому-то наверняка покажется, что книга эта не заслуживает столь лестных отзывов. Но даже если данное произведение является неудачей, то следует назвать его удивительной неудачей, в равной мере достойной досады и восхищения. Впрочем, как сказать. Вышеизлитый пафос можете считать напрасным и неуместным. Ах, и ещё надо бы, пожалуй, упомянуть о таком сущем пустяке, как тираж данного издания - 3 экземпляра. Три. Один из них, как вы уже знаете, - у меня. Небывалый раритет.
Предлагаемая читателю свободно-художественная рецензия (хм... а что это такое?) ставит своей задачей по возможности подробнее охватить и как можно детальнее разобрать данное необычное сочинение.
Что же является основной темой этого изыскания? Основной темой этого изыскания является ВСЁ. То есть как это ВСЁ? - удивится читатель. А так - ВСЁ и всё тут. (Обо всём - значит, ни о чём! - раздаются ехидные возгласы.) Автор посвятил свою книгу всему на свете и всему свету. Конечно, при таком подходе никак нельзя обойти проблему бога. Автор и не обходит. Более того, в подзаголовке нам дан ориентир - 'теософические вольности', что уже как-то настраивает на некий занимательный лад. Но - осторожно, читатель! - в этой кажущейся занимательности присутствует колоссальная доля серьёзности, более того - книга по сути чрезвычайно далека от какой-либо комичности и ставит отнюдь не поверхностные, а глобальные, фундаментальные, трудные, больные, отчаянные вопросы, преподносит извечные проблемы в таком поразительном ракурсе, что мурашки, несущиеся от встающих дыбом волос, лихорадочно пробегают ознобом по коже разгорячённого тела, вызывая учащённое дыхание, гулкое сердцебиение и горькое мироотвращение.
Пожалуй, некое новаторство заключено в самом методе освещения проблем, который использует Эвальд Рандберг в своей полемике. А полемизирует он со всем на свете: с устоявшимися стереотипами, разными типами авторов и удручающими устоями. Сам же новаторский принцип состоит в следующем: Рандберг придирается к любой фразе любого сочинения любого автора и самым неожиданным образом выставляет её в самом что ни на есть разоблачённом виде, ДЕМОНстрируя или деМОНСТРируя её нелепую несостоятельность и пошлую фальшь. Это, однако, вовсе не означает, что он цепляется к каждой фразе каждого сочинения каждого автора, нет! Мы ведь сказали, что он может докопаться до любой фразы любого сочинения любого автора, а какой именно любой, это уж он решает сам. Любая - понятие расплывчатое. И в этом значении любая не соответствует каждой, а выражает любую в смысле какую угодно.
В первых же главах своего творения Рандберг сразу берёт быка за рога, то есть берётся за бога и богоносцев. Он обращает внимание читателя на такие, казалось бы, очевидные моменты, которые многими веками никому не были очевидны, точнее - не были очевидны кому бы то ни было, а ещё точнее - были очевидны никому. Он задаётся 'наивным' вопросом, отчего же, например, маститые теологи и схоласты-догматики не заметили такой вопиющей до скандальности несуразности, что грешников наказывает не кто иной как дьявол со своими чертями, а вовсе не 'противоположная' инстанция в лице святого Господа? Как же так, 'простодушно' вопрошает Рандберг, ведь грешники провинились именно перед Господом, а карает их лютый враг Господа - Сатана! Что же получается - грешники заодно с дьяволом, а он их, своих сподвижников и единомышленников, в пекло?! Ну уж нет, не такой же он идиот! Если ты прогневил Господа, то Сатана тебя возблагодарит и вознаградит! Так что пусть церковная бестолочь поднатужится придумать нечто поизощрённее. Впрочем, не нужно - и так сойдёт.
Далее, Рандберг интересуется, почему всё время откладывается Судный День... Сколько можно ждать, недоумевает автор, скольким ещё поколениям надлежит готовиться к сему торжественному Процессу? И ещё, присовокупляет зануда-скептик, КАК Он будет нас судить?! Ведь это невозможно себе представить! А почему невозможно? Да уж сколько миллиардов померло, и как их всех за раз, одним махом, судить?! Нет, возражает автор самому себе, судят уже давно. Каждый, как помрёт, так тут же на Суд Божий. Ага! - возражает автор возражающему. - Тогда как вам понравится такая вот провокация: каждый день на земном шаре умирают сотни тысяч, если не миллионы, и теперь подсчитайте, пожалуйста, в какие микродоли от миллисекунды следует уложиться Господу, чтобы каждый божий день выносить вердикт каждому из новоприбывших на процесс!.. Мрачнеют лики схоластов. Да ладно тебе, отнекиваются они, Господь уж знает, как именно Он судит - Он, может быть, за одну секунду миллионы осудит, и каждому по делам его. Вот... За одну секунду миллионы? Гм, вообще-то есть такие компьютеры, которые, пожалуй, смогут. А у Господа компьютеры наверняка самые крутые, блин.
А какие размеры у Господа? - ставит совсем нежданный вопрос назойливый еретик. Да при чём тут размеры?! Нет, ну всё-таки, какие габариты у него, как вы думаете? Да уж большие габариты! Метра два ростом? Да ну, ты чё, побольше! Метров шесть, да? Ещё больше! А-а, так он, наверное, как Кинг-Конг, и мы у него на ладони уместимся? Да ну, при чём тут Кинг-Конг! Он побольше Кинг-Конга будет! Ого! Значит, мы на ногте его мизинца поместимся, и он нас как пыль сдуть может? Да ну, ему и сдувать тебя не надо - он тебя и не заметит, ты как микроб по сравнению с ним, бацилла, бактерия ничтожная... Ах, так! Но тогда с какой стати Господу с нами возиться?! Какое ему вообще дело до бактерий?..
Ничего не скажешь, нахальный скептик. Так и этого ему ещё мало. Он 'невинно' любопытствует, совершал ли бог половые акты в тот судьбоносный период, когда принял человеческий облик и подрабатывал Плотником? Какая дерзость! Бог не мог совершать половых актов. Почему не мог? Потому что бог! Но ведь у него имелись мужские половые органы в бытность его сыном человеческим и Плотником... Хм. Вероятно, имелись. Ну и... Что, ну и?.. Стало быть, он сношался! Нет, не сношался. Зачем же ему тогда половые органы? Просто так. Как - просто так? декоративный атрибут, что ли? Нет, он просто не хотел. Не хотел? или не мог? Да, не мог. Он был импо...э-э.
Кощунство автора усугубляется кошмарным вопросом, какал ли бог в то время, как был человеком и Плотником. Эй, ты что себе позволяешь! Бог не мог какать! То есть как не мог какать?! А так - не мог! А у него что, запор был? При чём тут запор - он не мог какать, потому что бог! Ну так он же был человеком и Плотником! Всё равно не мог, потому что бог! а бог не какает! слышишь?! Бог - не какает!!! Так он же кушал! Ну и что? Как что - кушал и не какал? Да, вот именно, кушал, но не какал!.. Жаль. А чего жаль? Жаль, что не какал. А почему жаль? А потому, что если бы он какал, мы могли бы находить окаменевшее Святое Дерьмо и использовать его как Реликвию для Религии!
Трудно вообразить, но автор заходит ещё дальше. Он заявляет, что если бог, как утверждает библия, создал нас по образу и подобию своему, то сразу как-то невольно вспоминается Чарльз Дарвин. И возникает просто потрясающая ситуация: совместив основополагающие учения, библию и дарвинизм, приходишь к выводу, что бог - обезьяна. Ибо, в отличие от человека, проделавшего некоторую, простите за преувеличение, эволюцию от обезьяны к своему нынешнему человекообразному состоянию, бог не претерпел, в силу своего абсолютного совершенства, никаких преобразований, стало быть, остался обезьяной. Это означает ни больше ни меньше как то, что религиозное сознание поклоняется обезьяне. 'От божества до убожества - одна буква.' - резюмирует Рандберг.
Вы, наверное, подумаете, что на этом этапе исследования заметны элементы занятности, граничащей с балаганностью, но ничего особенно необычного пока не обнаружилось. Не спешите - изощрённый автор сознательно применяет балаган для обострённого и неожиданного (как и многое в жизни) контраста с последующей частью, выдержанной на удивление в строгих тонах. Свидетельствую, ничего подобного я ещё не встречал. И вы тоже. Такого приёма во всей предшествовавшей литературе СС и СС (Советского Союза и Солнечной Системы) ещё не было.
Этот сменяющий предыдущее лёгкое звучание раздел гармонически насыщенной и сложно контрапунктирующей музыки посвящён своеобразному анализу выбранных фрагментов из произведений более или менее известных авторов, ни с одним из которых Эвальд Рандберг лично не знаком, хотя кто его знает. Надо его спросить.
Не совсем просто проследить принцип, по которому Рандберг выстраивает разбираемые им вещи ведущих слововещателей. Но этот принцип, несомненно, существует. Иной раз доставляет подлинное удовольствие обнаружить тонко замаскированную корреляцию между весьма отдалёнными, казалось бы, аспектами пёстрого спектра авторов и текстов. Но обнаружить вам придётся её самим, ибо пускаться в подробности не входит в наши и без того серьёзные намерения. Здесь мы лишь обозначаем и упоминаем. Основные. Вехи.
Прежде чем приступить к распеканию или поддержанию ужасно крупных литературных авторитетов (о чём мы принципиально умолчим), Рандберг обращается к самому понятию ЛИТЕРАТУРА. И предлагает нам милую, хотя и несколько нарочитую, притянутую за розовые ушки, расшифровку аббревиатуры:
ЛИца, ТЕксты, РАбоТУ, которую любишь, РАдость.
Что ж, некоторая позиция автора в некоторой мере отражена в данной аббревиатуре литературы.
ЛИца (и ЛИчности) писателей, их ТЕксты, делать только эту РАбоТУ (ТУ, которую любишь!) - доставляет тебе РАдость. Пусть. ЛИ-ТЕ-РА-ТУ-РА!!!
Оттолкнёмся от сего симпатичного введения и отправимся в путь по лабиринтам словесности.
Первым лабиринтом у Рандберга является лабиринт авторов. Здесь он свое- и произвольничает настолько, что нам остаётся усмехаться и усмехаться. Посудите сами - вот длинная цитата из его опуса:
'В довольно ранней ещё юности я решительно отверг любые попытки классификации писателей, посчитав это ребячеством и заведомой глупостью. Но чем дальше, тем сильнее убеждался я, к своему удручению, что обойтись без этой долбаной классификации никак не могу. Как долго удерживаемая без сексуального акта сперма давит на мозг и на я..., изливаясь в конечном счёте в безудержный аутоэротический акт, именуемый мастурбацией, так и классификация авторов прорывалась у меня после долгого воздержания на желтоватую шероховатую ворсистую советскую тетрадную бумагу мрачных времён конца застоя. И тогда я начертывал на ней примерно следующее:
О. Генри - 399 баллов
Азиз Несин - 393 балла
Ильф и Петров - 374 балла
Джером К.Джером - 369 баллов
Конан-Дойл - 350 баллов
Честертон - 359 баллов
Сабатини - 321 балл
Дюма
(отец или сын?) - 312 баллов
Фенимор Купер - 299 баллов
Джованьоли - 294 балла
Вальтер Скотт - 293 балла
Джек Лондон - 292 балла
Чехов - 291 балл
Гоголь - 270 баллов
Толстой, Лев - 265 баллов
Тургенев - 263 балла
Тур Хейердал - 240 баллов
Жюль Верн - 239 баллов
Герберт Уэллс - 234 балла
Александр Беляев - 221 балл
Альфонс Доде - 217 баллов
Эвальд Рандберг - 199 баллов
Примерно в такой вот последовательности. Кстати, поэты воспринимались мною обособленно, поэтому не вносились в сей реестр, к тому же стихи я читал тогда неохотно, зная лишь неразрывную, на мой взгляд, святую троицу: Пушкин - Лермонтов - Некрасов.
Через несколько лет, в обновлённой тёплым ветерком перестройки великой стране, обновился и мой замечательный повзрослевший список, и впоследствии он изменялся не раз, но я не стану докучать читателю каждым из этих в высшей степени вздорных табелей о рангах. Скажу лишь, что возглавлял иерархию долгое время загадочный Мастер Б. (или М.Б.). Кроме того, Ильф и Петров в одном моём списке получили 123 балла (61,5 + 61,5), а один автор был указан почти анонимно, словно бы он был алкоголиком: Веничка Е.
Характерно для последующих классификаций то, что некто Эвальд Рандберг в них уже не фигурировал. Выпал из списка. Вероятно, поделом.
Между прочим, в более поздних табелях о рангах попадаются имена моих знакомых, кои я счёл за лучшее не называть.
Упрямая, неодолимая юная страсть к упорядочиванию всего на свете проявилась однажды и в таком странном перечне моих любимых увлечений:
1) Девочки (особенно голые!)
2) Читать интересные книжки с картинками
3) Музыка
4) Футбол, шахматы
5) Рыбалка
По ходу времени увлечения претерпевали изменения, дополнения, перестановки:
1) Девочки (особенно голые!!!)
2) Музыка, музыка! (играть на пианино!)
3) Чтение разных книг
4) Шахматы, кубик Рубика и т.п.
5) Улицы, здания, парки, скверы, гулять и глядеть
Или вот, позже:
1) Голые девочки
2) Литература
3) Музыка
4) Архитектура
5) Путешествия
Да, увлечения несколько менялись, преображались и переставлялись по значению. Но меня преследует смутное ощущение, что всё-таки что-то сохранялось, как незыблемый приоритет. Во всех этих 'рейтингах' присутствует некая неколебимая константа, но вот какая? Может быть, читатель возьмёт на себя труд отыскать эту потаённую константу?'
Эту относительно обширную цитату из вступительной части книги Рандберга мы привели ещё и потому, что в дальнейшем нам придётся знакомиться со столь же объёмными выдержками из сего причудливого сочинения, не в последнюю очередь по причине труднодоступности означенной книги, вышедшей в свет в вышеупомянутых трёх уникальных экземплярах.
Головокружительные переброски от темы к теме у Рандберга, как мы уже, кажется, намекали, могут озадачить и поразить своей неожиданно обозначающейся связью. Но не только от темы к теме, а и от жанра к жанру. Это на редкость эклектичный и синкретичный автор, РОКОКОчущий самыми невероятными симбиозами. Но некоторые предпочтения всё-таки прослеживаются на протяжении всего исследования, то и дело представая в самых разных нарядах и оглашая страницы многократным эхом.
Одним из таких предпочтений является, конечно же, библия:
' ХАМ НОЙ
У Ноя был сын Хам. Хам Ноя не уважал. Но Ной был сам хам, хамил всякой твари по паре. Когда Великий Потоп спал, Хам ещё спал, а Ной встал и стал талдычить талмуд про Потоп. Мудрец был Ной и ещё муд, а кроме того блудолюб со всякой тварью по паре раз. Он в этом ас.'
Довольно необычная интерпретация, прямо скажем. И, кроме того, спорная. Но о спорности вот что мы читаем у Рандберга в другом месте:
'Наше мнение - из числа, что называется, спорных. Но спорные мнения на то и существуют, чтобы их высказывать. Тем более что во многих спорных мнениях есть бесспорные моменты, элементы, компоненты и аргументы, иной раз столь неотразимые, что с ними соглашаются и несогласные.'
Так что нам тоже придётся согласиться, хотим мы этого или нет.
По поводу бога у Рандберга вообще много всего, то есть нет, погодите, бога как такового он вообще не признаёт, точнее - не признаёт одного бога. То есть не то чтобы он не признаёт лишь одного бога, а всё остальное признаёт, нет, он не признаёт ОДНОГО бога. Бог никак не может быть один, считает Рандберг, ибо богов слишком много. Да и как может быть бог один-одинёшенек, это же просто глупость какая-то, смехотворная ахинея, честное слово, пишет сокрушающийся Рандберг. И прямо видно, как сильно он сердится, выводя эти строки.
К одной из своих глав, посвящённых проблеме бога, то есть богу как проблеме, Рандберг использует в качестве эпиграфа слова немецкого писателя Мартина Вальзера:
'Mein Gott und dein Gott kennen einander nicht'
('Мой Бог и твой Бог друг друга не знают')
И добавляет безымянный, - вероятно, свой, - эпиграф:
'Люди лепят богов по образу и подобию своему'
Да, изрядно волнует автора теософия.
Рандберг, разумеется, кромсает не только Ветхий Завет. Кромсает он и Завет Новый, и Заветы Ильича, и РайСоветы, и стенгазеты, и кик-боксинг, и голубые огоньки, и инквизицию, и песни у костра, и нравы древних римлян, и тех, кто пьёт денатурат, и безмозглых учительниц, игры на деньги, ислам, хамство, идеологию, глупость, торгашей-жуликов, пионерлагеря, парткомы, погромы, исполкомы, нарсуд, общепит, шариат, Кришну с Шивой и Вишну, Будду, Атубатубалабумба, Голливуд, маразм, профсоюзные морды, гран насьон, грязь, бездарность, скульптора Церетели, карьеризм, английскую кухню, назойливых мух, русскую технику, чиновников как таковых, холод, жару, грузинский чай, спесивых болванов, болезни, стремление к власти, насекомых, фурий-феминисток, пауков - противных и мохнатых, юристов, садистов, гуманистов, националистов, интернационалистов, мразь, активистов, активисток, быть как все, маршировать, отчёты, утром на работу, несвежую пищу, скверное настроение, обещания, будильник, мытьё посуды, упущенную телепередачу, наши опять проиграли, сильный ветер.
Высмеивает он и разных античных гомиков - Нарцисса, Аполлона, Прометея и т.д.
Кого он хвалит, так это Эпикура:
'Эпический курорт - Эпикура мечта, запечатлённая в античном эпосе. Курорт для всех и навсегда - вот истинная цель, вот развлечение, достойное стремленья. Расслабьтесь и предайтесь наслажденью, не переутруждайтесь и хорошо питайтесь, и нежтесь, и ласкайтесь, и высыпайтесь всласть! Вот вам критерий бытия - завет великий Эпикура!'
В следующих главах автор начинает неподдельно грустить. Он становится сначала как бы более серьёзным, а затем - действительно серьёзным, без 'как бы'. Его тон суровеет, торжествеет, звучнеет, зычнеет, набатеет, раскатистеет, пророчествеет, проповеднеет, манифестеет, гипертрофеет, апострофеет, колоколизеет, апеллирует к народу.
Его неожиданно (ах! в который раз!) заносит, нет, тянет переключить регистр. Его влечёт к легендам, мифам, сказкам, поверьям, снадобьям...
Удивительным поворотом событий является внезапная перемена позиции автора. Он вдруг берёт Христа под защиту. Впрочем, вовсе не 'вдруг'. Как постепенно выясняется, это его глубочайшее убеждение, но требующее непривычного ракурса и оригинального разворота. Высказывание и обоснование этого убеждения подготавливается им, что называется, сквозь тернии. Тем большим откровением становится то, о чём он нам поведает:
'Примерно две тысячи лет назад жил Иисус из Назарета, прозванный Христос - один из самых загадочных и выдающихся людей в истории, личность невероятного масштаба, великой духовной силы, огромных талантов. Будучи одержим жаждой человечности и страстью изменить этот гнусный мир к лучшему, Христос произвёл в умах и душах людей то, что следует назвать грандиозным нравственным преображением. Он до сих пор является наиболее значительным революционером (в лучшем смысле) за весь известный нам период существования человечества. Но то, что сделала из него, точнее, из его образа ужасная религия посредством церкви, бросает на этого человека жуткую тень, радикально искажает его сущность и его деяния, предлагает нам монстра - покровителя угнетателей и карателей - вместо замечательного и доброго человека, каким он, скорее всего, был.
В самых отвратительных кошмарах не мог представить себе Христос, какое чудовище сотворит из него христианская церковь - средоточие жестокости, ханжества и пошлости, одна из самых преступных мафиозных организаций в истории рода людского, по масштабности террора не уступающая чекистам, коммунистам, нацистам и исламистам (у последних, впрочем, есть хорошие шансы выйти со временем на первое место).
Христос знал, что рискует жизнью, пытаясь привить людям нечто человеческое. И он опасался за свою жизнь, боялся лютой казни, но всё-таки боролся. Боролся с людским злом и со своей слабостью. И побеждал. Побеждал пороки тех, к кому обращался. Побеждал собственное малодушие. Но за эти победы ему предстояла тяжкая плата и плаха. Предательство было неминуемо, неотвратимо. Но Иуда - запомните, люди! - предал вовсе не бога, а человека. Да, человека Христа. Ибо, если Иуда предал бога по заранее состряпанному небесному сценарию, то на нём тогда нет никакой вины, понимаете, люди?! В этом случае Иуда всего лишь инструмент божьего промысла, и даже - жертва этого промысла. Мы отвергаем эту ахинею. Но если Иуда предал благородного и беззащитного человека, без всяких роковых предначертаний, тогда Иуда на деле - подлый предатель. Никаких иных комментариев по этому поводу.
Что касается смерти Христа, то среди разных версий упорно 'забывают' и такую (кстати, наиболее вероятную и убедительную): известно, что Христос считался умершим через считанные часы после его распятия, а ещё через несколько часов его на кресте не обнаружили. Это обстоятельство дало повод как фанатикам, так и шарлатанам объявить о его воскресении и вознесении. Ходили, разумеется, и такие слухи, что тело сняли с креста и спрятали близкие покойного. Но если он действительно исчез, и тело его на самом деле никогда не нашли, то отчего бы не предположить, что он исчез довольно естественным способом, а именно - пешком! (*От рецензента: данная версия озвучена в передаче германского телеканала Phoenix -'Феникс'!)
То есть как пешком?! - изумится читатель. - Ведь Христос был мёртв!.. В том-то и дело, что нет. Сразу после его распятия ему дали питьё со снадобьем, которое вводит человека в состояние летаргии, кажущейся бездыханности. Кто и зачем дал ему выпить это снадобье, останется предметом догадок. Очевидцы запечатлели в летописях такое сведение: один из участвовавших в казни римских солдат напоил Христа насаженной на пику губкой, которую он смачивал в ведёрке и протягивал распятому. Но по чьей просьбе или чьему приказу он делал это? И кто приготовил питьё? Вероятно, тайные друзья среди власть имущих. Так и напрашивается сказать - Пилат. Но сие нам не ведомо. Через какое-то время, как сказано, палаческая медкомиссия установила, что распятый мёртв (якобы). Они оставили висеть бесконтрольное тело на кресте... Как именно Христос высвободился, опять же неизвестно. Сам он вряд ли бы сумел. Скорее всего, ему помогли, причём именно те, кто приготовил снадобье и ввёл в заблуждение чекистских докторов той доинквизиторской, предсталинской эпохи, столь же мрачной, как и последующие, невзирая на чьи-то старания...
И что же потом, в согласии с этой версией? Христос, как иные сказали бы ныне, бежал в эмиграцию. То есть он ушёл в другие края. Его следы весьма отчётливо и достоверно обнаруживаются в Персии, Афганистане и, наконец, в Индии, а именно - в Кашмире. В этом неспокойном регионе Индии, раздираемом сегодня между мусульманами и индуистами, возможно, покоится тело того, кто невольно стал не просто основоположником, но богом христианства. Поразительны некоторые факты: пришелец из Иудеи не только назвал себя 'тем самым' именем, но и рассказывал тамошним жителям такие вещи, которые мог знать только он, Христос. Он успешно врачевал в тех краях и снискал себе редкое признание и почитание. Сохранилась действительно древняя реликвия, с отпечатками ступней пришельца, на которых запечатлелись следы шрамов от гвоздей на распятии, причём неравномерные, несимметричные, но совпадающие друг с другом при наложении одного отпечатка на другой (одной ступни на другую) - как и при распятии.
Вот такая история. Это, повторю, всего лишь версия, но, следует заметить, пока что самая интересная из всех, которые довелось мне слышать на сей счёт.'
Что нам сказать по поводу данного фрагмента из книги Эвальда Рандберга? Во-первых, почти исчез ироничный, подчас глумливый, тон (мы ведь предупреждали, что речь пойдёт почти серьёзная). Во-вторых, явственно желание автора найти для себя подлинный духовный ориентир. Читая книгу далее, мы убеждаемся, что имеем дело с человеком верующим, но совсем не так, как обычно, а изрядно иначе и даже вообще по-другому. Впрочем, как сказать.
Апропо 'верующие'; точнее, люди религиозные, в том числе 'священнослужители' - считается, что они добрее, щедрее, милосерднее, всегда готовы прийти на помощь другим... Недавно настырные англичане провели эксперимент, - не поленились! - относительно соответствия такого представления действительности, и выяснилось - внимание! - следующее: люди религиозные, в том числе 'священнослужители', ничуть не добрее, нисколечки не щедрее, ни в малейшей степени не милосерднее и ни в коем случае не 'готовнее' прийти на помощь другим. Напротив, они, религиозные, в том числе 'священнослужители', чаще недобрые, жестокие, прижимистые и, ко всему прочему, назойливы в непрестанном навязывании своей религии другим людям, то есть зудят как комары о своих долбаных идолах и никому не дают покоя. Вот так. Вот вам обобщённая, пусть и несколько размытая, иллюстрация к теме религии как фактора 'нравственного совершенствования' и её роли в улучшении человеческой породы и человеческого поведения. Ноль и минус.
А вот что по этому поводу у Рандберга: 'Есть у меня знакомая набожница. Набожница чрезвычайная, можно сказать - богоёбнутая. Она меня долго воспитывала по телефону. У неё через каждое слово Господь да Господь. Такая уж она влюблённая в Господя. Как-то изрекает она с огромным неудовольствием: 'Люди страшно испортились. Что тут делается! Тут по телевизору секс показывают! Тьфу! Как им не стыдно?!'... Эта целкомудренная девственница много лет живёт с мужем и имеет сына... Однажды она кое-что прочитала из моих сочинений и возмутилась: 'Как вы можете такое писать! Вы обвиняете каких-то мальчиков в том, что они, видите ли, над вами издевались в детстве. Значит, вы до сих пор злитесь на них, а это ужасно! это страшный порок! это против Господа!'... Злитесь, говорит! Ну, если кто и злится, так это она. И ей почему-то непременно надо быть на стороне обидчиков, а не обиженных. Это мораль называется.
Её не коробит, что тебя долго и беспричинно мучили, истязали, травили, раня тело и душу, её не возмущает, что тебя ни за что доводили до безысходного отчаяния, её не заботит, что ты из-за этого стал больным человеком. Всё это для неё ничего. Ради проформы она может изобразить сочувствие, абсолютно безразличное, чёрствое и фальшивое. Но если ты расскажешь о злодеях и их злодеяниях, если ты хотя бы на словах осудишь их, за неимением возможности возмездия, то сия непорочная святоша злобно одёрнет тебя, потому что твоё нежелание смириться с подлостью, оказывается, против Господа. Н-да, можно догадаться, что у них там за Господь такой...
Наверное, ей слишком хорошо жилось и живётся, и она понятия не имеет, что значит на самом деле быть жертвой. Её представления об этом исчерпываются евангельскими страницами о страданиях Христа. Между прочим, небезынтересно было бы узнать (понаблюдать) её реакцию на грубое насилие по отношению к ней самой. Как бы она восприняла надругательства? Как там насчёт смирения и всепрощения?'
Весьма непривычная перекличка с религией обнаруживается в том разделе книги Рандберга, который посвящён одипломенным психологам и психиатрам. Автор утверждает, что у означенных деятелей есть много общего со священниками. То есть как? - сам собой возникает вопрос. А вот как:
'Психиатры и психологи нашего времени очень напоминают священников, потому что они тоже занимаются тем, о чём не имеют ни малейшего представления, но полагают, что имеют. Более того, психологи и психиатры, как и священники, верят в истинность своего дела и даже имеют идолов, коим истово поклоняются. Главный из них - Зигмунд.'
Странная позиция, не правда ли? Но такой уж он, этот Рандберг, всё у него не как у людей. Всё бы ему повыпендриваться, пооригинальничать! Иной раз хочется поставить его на место, провести с ним воспитательную работу. Потому, собственно, и пишется эта назидательная рецензия.
Язвительные насмешки Рандберга получают неизбежное продолжение:
'Сарказма достойны не только любители выплёскивать, лёжа на диване, бред своего убогого 'внутреннего мира' не менее убогому диплом-психологу, но и те, кто свято верует в оправданность тестов 'на интеллект'. Часто это одни и те же... Страшно подумать, но есть люди не без образования, которые всерьёз считают возможным и допустимым измерять человеческий ум в цифрах, в баллах!
Разум - измерять в баллах! А что тут такого? - удивляются они. Да ничего... Просто следует заметить: если вы полагаете, что ум и интеллект можно замерить и высчитать, да ещё в баллах, то помочь вам нельзя. То есть как раз ваш ум и можно измерить в баллах, потому что это несложно...
Но не огорчайтесь. Имя вам - легион.'
Не пропускает Рандберг и проблему взаимоотношения полов. Данная пикантная тема, как вы понимаете, не могла ускользнуть от внимания автора. Разумеется. Но куда его выведет кривая, он, пожалуй, и сам не ведает. Он беспрестанно утверждает нечто двусмысленное и противоречивое, нередко опровергая себя самое. И вот результат:
'Девочки - чудо и прелесть этого мира, создания восхитительные и волшебные, самое лучшее, что есть среди людского рода. (Казалось бы, очаровательно. Погодите!) Женщины, вообще говоря, довольно милые креатуры и, во всяком случае, они лучше мужчин. Немецкие феминистки - самые агрессивные и самые одиозные сучества... простите, существа на свете. В своём непримиримом половом экстремизме они зашли так далеко, что уже не найдут дороги к порядочности и благоразумию. Они фашиствуют с каждым годом всё фашистее, и чем больше фашиствуют, тем сильнее фашизуются. На их примере можно найти объяснение тому, почему был возможен Гитлер.'
...Однако! Ну, что с ним поделаешь, с этим чрезвычурным автором. Он ёрничает и далее:
'Я видел обложку одной книжки, называется 'Стервами не рождаются'. Вот! Ясно? Ну, разумеется, не рождаются. Становятся. Когда для этого имеются благоприятные условия. Когда мужчина таков, что на него можно сесть верхом. В этом случае, стало быть, именно мужчина виноват в том, что женщина стала стервой. Если б он не дозволил, она бы не стала...
Разумеется, женщины лучше. Потому что мужчины хуже. То есть женщины не потому лучше, что мужчины хуже, а потому, что они просто лучше. И не просто лучше, а вообще. Бывают даже изнасилования. На самом деле. Прискорбно и стыдно за мужской пол. А бывает и такое, что женщина придумывает изнасилование, чтобы мужчину упекли в тюрьму. Чтобы сломать ему жизнь. Чтобы покалечить его душевно и физически. Чтобы наслаждаться этим. Чтобы другие думали, что её и впрямь изнасиловали, потому что она такая неотразимая. А мужчину - в тюрьму или в зону. И он уже сломан. Ах, какой кайф!
Один известный прогрессивный человек изрёк: 'Только то общество можно назвать цивилизованным, где мужчины проявляют благородство и чуткость в отношениях с женщинами.' Совершенно верно! Изумительно! Правильно! И я горячо с этим согласен. И пусть эта формула станет законом для каждого. Да... Вы что-то хотели добавить? Нет-нет, именно это я и хотел сказать. Ну, а всё-таки - я же чувствую, вы чего-то не договорили. Да, знаете, я желал бы только добавить один пустячок. А какой? Да ладно, не стоит. Нет, всё-таки, что за пустячок? Да, видите ли, мне кажется, что было бы неплохо, если бы и женщины когда-нибудь научились проявлять благородство и чуткость в обхождении с мужчинами.'
Надо ли комментировать приведённый отрывок из книги Рандберга? Нет, не надо. И так всё ясно. Мы считаем, что следует подвергнуть автора порицанию. Но он защищается примерами из личного опыта:
'Как-то вынужден был я посещать здесь, в Германии, какие-то дурацкие курсы. То есть курсы бывают разные, в том числе очень хорошие, но как раз эти были очень даже дурацкие. И была на этих курсах руководительница, по профессии 'социальная педагогиня' - это настолько специфически немецкая специальность, что ей даже не нужно подыскивать смыслового эквивалента, ибо такового не существует, как и смысла в означенной профессии. Эта социальная педагогичка обладала всем набором соответственных своему призванию качеств: была крайне ограниченна, самонадеянна и т.д.
По долгу службы она допрашивала всех посетителей этих курсов, выясняя, у кого какие увлечения и занятия. Узнав о том, что я пишу статьи для русских газет (тогда я только начинал), она вдруг надменно фыркнула и заявила: 'А вот я, господин Рандберг, между прочим, тоже пишу статьи, к вашему сведению, да-да! Так что вы не очень-то...'
Сия дама чего-то там пописывала на тему своей социальной педагогики, то есть строчила оч-чень важные отчёты для своих коллегинь - таких же социальных педагогинь, и чрезвычайно этим гордилась. Но непонятно было другое - почему она сочла нужным и уместным заявить об этом мне, да ещё в таком ничем не спровоцированном тоне, словно хотела одёрнуть и поставить на место: мол, не зазнавайтесь, мол, мы тоже кое-что умеем, мол, мы тоже пишем статьи, вот так, да-да, так что вы не очень тут...
Она была глупа как... как... как социальная педагогиня.
Увы, не только глупа. Однажды я приболел, и на занятиях сказал ей об этом. После этих занятий вся группа должна была выехать на какое-то мероприятие, а мне в таком состоянии лучше было отпроситься и пойти домой. На мою просьбу она отреагировала так - недовольно нахмурилась, сжала строгие губы, выдержала для солидности паузу и сказала: хорошо, вы не поедете туда, но пока что останетесь здесь. Я слегка удивился.
Когда группа отправилась на упомянутое мероприятие, она положила передо мной на стол какое-то учебное пособие и листы бумаги, и предложила мне выполнить изрядно объёмную и кропотливую письменную работу, связанную к тому же с некоторым 'психофизическим' напряжением. Растерявшись, я напомнил ей о моём состоянии. Ничего, - бодро возразила она, - поскольку вы не поехали со всей группой, вам надо делать что-то другое, а потом вы пойдёте домой. Подавив подступившее отвращение, я стал выполнять её 'педагогическое' распоряжение, но во мне постепенно росла досада, переходящая в возмущение.
Послушайте, произнёс я, отложив авторучку, неужели вам не понятно, что я болею, и в таком состоянии должен идти домой... Нет, пока вы не выполните моё поручение, не пойдёте! - начальственным тоном заявила педагогиня.
И тут я сорвался. Поднявшись и резко отодвинув стул, я взволнованно 'заапеллировал', стал говорить ей о жестокости и бесчеловечности подобного обхождения... Почти сразу дверь класса отворилась, и к нам вошли ещё двое социальных педагогинь (прирождённых! по призванию!), которые возбуждённо усмехались, уставившись на меня с глупым ехидством и нескрываемым любопытством, как на кролика по ходу опыта. Моя руководительница присоединилась к их реакции, очень удовлетворённо и властолюбиво лыбилась. Я осёкся, осознав, что моё негодование бесполезно... Передо мной находились три монстра женского пола, упивающихся возможностью унизить и расстроить человека (или, может быть, именно мужчину?). Больше я ничего не сказал и вышел из класса. С тех пор там духу моего не было, хотя по этой причине какое-то время мне грозили финансовые проблемы.
Прошло немало лет после того случая, но для меня он столь же свеж и отвратителен, как и тогда. Не перестаю недоумевать. У неё диплом ПЕДАГОГА!.. Что же это за учебное заведение и что это за люди, покидающие его в звании специалистов по правильному обращению с людьми?! И даже не в этом дело. Поведение сей бабенции не оправдано ничем, пусть бы она и не имела отношения к педагогике... Её поведение было хрестоматийно жестоким, образцово издевательским, идеально бесчеловечным. Её поведение было попросту... фашистским. Именно так. Это было отвратительное проявление деспотии... Но она никогда этого не поймёт.'
Рандберг считает необходимым подвести резюме:
'Есть люди, которым нравится рассуждать о противоборстве полов, чуть ли не о какой-то войне между женщинами и мужчинами. Это, конечно, вздор. Хотя бы потому вздор, что любой человек за свою жизнь, как правило, имеет гораздо более отрицательный опыт в отношениях с представителями своего пола. Если и происходит эта 'война', то скорее внутри каждого пола. Здесь и конкуренция, и зависть, и ревность, и т.д. Женщины больше страдают от других женщин, мужчины - от других мужчин.
Что касается специфически половых предрасположенностей, то они, надо признать, проявляются достаточно явно. Жестокость - признак скорее мужского пола. Именно в мужской среде царит культ силы. Большинство извергов - мужчины. Убийцы - в основном мужчины. Хотя история знает много отравительниц... Всё же зверства - преимущественно мужское занятие.
В концентрированном виде это выражалось, например, в армии советской, а ныне выражается в российской. Всё зиждется на насилии, на унижениях, на избиениях.
Но когда я, в процессе службы отечеству доведённый до весьма незавидного состояния, очутился в госпитале, там пришлось столкнуться с таким явлением: среди младшего и среднего женского персонала - медсёстры, санитарки, надзирательницы - попадались жестокие и злобные твари, измывавшиеся над больными солдатами, и без того униженными. Оскорбления, крики и прочее хамство - всё это незабываемо. И необъяснимо.
Наверное, мужчины и женщины стоят друг друга.'
Автор почувствовал здесь необходимость разрядиться, и это вылилось в следующее излияние:
'Немецкие учёные установили опытным путём, что крысы-самки лучше ориентируются и быстрее реагируют на 'приказы', то есть на разные сигналы, нежели крысы-самцы. Из этого был сделан вывод о превосходстве крысиных самок над крысиными самцами. Данное обстоятельство стало поводом для немецких феминисток восторжествовать и объявить о превосходстве женщин над мужчинами. Эта их позиция отразилась в таком вот лозунге:
ВЫШЕ ГОЛОВУ, СЁСТРЫ! КРЫСЫ ЖЕНСКОГО ПОЛА СООБРАЖАЮТ ЛУЧШЕ!'
Задерживаться не будем, ибо нас ждут ещё другие темы.
Скрепя сердце, Рандберг принимается за политику. Ему это не нравится и не хочется, но приходится. Надо заметить, в нём довольно мирно уживаются художник и публицист. В конце концов, и то, и другое - литература.
Итак, очередной отрывок из книги Рандберга: 'Европа - чудесный континент. Но на нём обитает слишком много идейно-левых. Эти лево-идейные очень озабочены нарушением прав бандитов... то бишь прав человека там, где правят правые. Они очень активно демонстрируют против правых, даже если те ничьих прав и в помине не нарушают. Но левые считают, что нарушают. А против красных правителей идейно-левые никогда не протестуют, даже если красные правители крупномасштабно людоедствуют. Это ничего. Им можно. И не вздумайте их ругать! Они хорошие. Потому что красные.
Кровавые социалисты в Латинской Америке, Азии, Африке, да и кое-где в Европе вызывают умиление европейских левых. Гораздо менее кровавые или вовсе не кровавые консерваторы удостаиваются жгучей ненависти. На вселенские вопли страданий там, где царят социалисты-коммунисты, европейские лево-идейные реагируют, в лучшем случае, зевотой. А вообще-то с одобрением. Но если в правовой (правой) стране полицейские задержали бандита или террориста, то у лево-идейных сразу откуда-то берётся столько энергии и страсти протестовать! Немедля на митинг, на демонстрацию, а затем - драться. А как же! Надо выразить наш гуманизм, нашу заботу о правах человека, наше чувство справедливости. Поджигай автомобили! Бей витрины! Прохожих тоже бей! За равенство и братство! Мы - на страже человечности!'
Затем Рандберг загадывает читателю загадку: 'Скажи, читатель, что это за страна и где она находится: страна страданий и злодеяний, хамства и холопства, грязи и бездорожья, нищеты и вооружений, мордобоя и солдафонства, пустозвонства и самозванства, фальшивых воззваний и вшивого пафоса, пьяных восторгов и рьяной показухи, удручающих утопий и бесплодных мечтаний, одержимости 'идеалами' и ненависти к инородцам, превознесения государства и подавления личности, бесконтрольной власти и беспросветного бесправия, преувеличенных страстей и преувеличенных размеров, безудержного самолюбования и лирических вздохов посреди клоаки... Что это за страна? Если ты узнал, то кто в этом виноват? Автор? Но ведь он не называл этой страны! Ты сам её угадал! А если угадал, то разве в этом повинен автор? Или ты, читатель, виновен в том, что распознал её?!
Но - поскольку страна узнаваема, то, может быть, причина узнавания коренится всё-таки в ней самой, а не в кознях автора и не в твоей предвзятости, дорогой читатель, не правда ли?'
На всякий случай повторяем, что это была цитата. Да, вздорная цитата из разнузданного Рандберга. Мы её вовсе не обязательно разделяем и почти всячески сохраняем официальный нейтралитет наподобие государства Люксембург, в нейтральность которого мы, впрочем, не очень-то верим, так же как нет у нас и уверенности в его лояльности по отношению к нам, ибо, во-первых, Люксембург не совсем нейтрален, то есть отнюдь совсем даже не нейтрален, а во-вторых, звучит Люксембург почти как Рандберг, то есть очень не по-нашему звучит, а по-ихнему, вот так. По-чуждому звучит, по-вражьи.
К сфере особых интересов автора относятся особисты. Им он уделяет значительное внимание в своём произведении. Здесь нам придётся столкнуться с довольно резкими оценками и подчас с весьма 'крутыми' эпитетами.
Службистом-особистом, как считает Рандберг, в тоталитарных условиях становится очень типичный субъект с изрядно специфическими данными, то есть с определённо подходящими предпосылками. 'Гебешный генотип', как нежное и прихотливое растение, проявляется по своему назначению лишь там, где его по-настоящему востребуют, где его со всей надлежащей тепличной заботой взращивают и пестуют. А в других условиях, то есть во враждебной правовой демократической среде, ему крайне трудно проявить свои примечательные качества, ибо в таком досадном обществе вовсе не просто безраздельно и безнаказанно упиваться вседозволенностью.
Рандберг вспоминает, как в былое время в былой стране его окружали и на него дышали 'гнусные рыла ублюдочной мрази' (нам несколько неловко воспроизводить лексикон автора из этого раздела его сочинения). ТАМ они были наверху и вытворяли всё, что хотели, а хотели они всегда чего-то мерзкого. Более того, ТАМ они и сейчас наверху, более того, ТАМ они теперь ещё выше, чем прежде, более того, ТАМ они нынче позволяют себе ещё пущую вакханалию, ибо их больше не контролирует другая преступная организация, некогда делившая с ними неизмеримую власть. Теперь им не надо ни с кем делиться. Им принадлежит абсолютно ВСЁ. А незаменимых нет. Кадры решают ВСЁ. Будь готов! Уже готов. И тот готов. Перезаряжай. Главное - забота о человеке. И о детях. Будь бдительным. Будь наЧеКу. Рыночный чекизм. Даёшь коммерцию! Лучший в мире балет, смерть изменникам Родины, самый счастливый строй, левой! левой! не поступаться принципами, лучшие в мире цирковые акробаты и клоуны, расстрелять как поганых псов, спасибо за наше счастливое детство, двадцать пять лет лагерей, мы убеждений не меняем, мы сильно в шахматы играем, беззаконие, бесплатные блага, шаром покати, лучше всех, старты с Байконура, дороги в ухабах, военные парады, самая читающая страна, раздобыть курицу в очереди, советские дети умнее капиталистических, вынести лишения и тяготы воинской службы, занять червонец до получки, дружба народов и братство сестёр, в универмаге выбросили ботинки, впереди планеты всей, больше трёх не собираться, масло по талонам - две пачки в месяц, дачи грабят раз в неделю, в подъездах бьют и убивают, и в подворотнях, и в закоулках, и в переулках, далее - везде...
Мы соорудили нечто вроде квинтэссенции из пассажей Рандберга. Он прозрачно намекает на то, что суперсоветская суть страны в чём-то сверхсущественном сохранилась. И это вполне объяснимо: ведь так хочется и дальше поимперствовать, посоветствовать, почекиствовать, попрощупывать каждый член... то бишь каждого члена общества, ведь это так сладостно и прекрасно, когда можно любого задержать, арестовать, к любому вломиться в квартиру или вызвать по повестке, увидеть страх в его глазах, ощутить его робость и бесправие, предъявить ему какое-нибудь интересное обвинение или даже много чудесных обвинений, если фантазии хватит. И так строго смотреть на него, наслаждаясь его жалкостью, жалить его суровым взглядом, бить его кулаками и сапогами, упиваясь властью всласть... Что может быть восхитительнее! Это ж такая замечательная система: перебирай и сортируй людишек, кого туда, кого сюда! ах, как славно! Потасовать, как колоду, кого убрать, а кого потом, пофильтровать, помордовать, поэкспериментировать... Рецензент приносит извинения за то, что иногда становится непонятно, где сентенции автора книги, а где - автора рецензии... Объединяет их обоих, несомненно, слово 'автор'. Порой они оба увлекаются - это я вам говорю как третье лицо.
Рандберг переходит к своим землякам-переселенцам: 'Многие из них томимы любовью по покинутой ими державе. Они так обожают эту державу, что готовы вцепиться в глотку каждому, кто её недостаточно обожает. В беседах с такими земляками нужно соблюдать осторожность и идеологическую лояльность, выдерживать обязательный ритуал выражения безмерной преданности этой великой державе, которую эти наши земляки обожают аж до слёз. Напоминать им о том, что они приехали жить на Запад и, таким образом, изменили своей любимой державе, не имеет никакого смысла - они даже не понимают, что вы имеете в виду, и если вы скажете, что на Западе жить всё-таки лучше, они вас тут же загрызут. Они не согласны с тем, что на Западе лучше. А прибыли они сюда то ли по какому-то недоразумению, то ли по не совсем ясному им заданию - из чувства долга перед Родиной. Перед ТОЙ, разумеется. Та Родина отправила их сюда. Может быть, отбывать пожизненное наказание. Но они не возражают. И это нисколько не мешает им продолжать обожать дражайшую державу.
На курсах немецкого языка среди дорогих наших земляков образовывались, так сказать, кружки ненависти к заклятым врагам, принявшим их на жительство, и в каждом перерыве и после занятий члены этих кружков предавались сладостному хобби - поносить последними словами проклятых немцев. Но не только: любой из земляков, кто осмеливался что-то вякнуть в пользу немцев и Запада, встречал бурные до ярости возражения в виде возмущения и оскорбления. Такого земляка дружно объявляли негодяем и сволочью. Бранить обеспечивающий их реальными благами Запад было правильно, естественно и нравственно, критиковать же Великую Державу - обоснованно! - считалось крайне дурным тоном и даже предательством.
И, расходясь по германским супермаркетам, закупаться на дармовые деньги, полученные от гадких немцев, активисты ненависти не прекращали негодовать по поводу тех, кто, видишь ли, распускает дурные 'слухи и сплетни' о нашей исключительно замечательной советской стране... Как можно о НЕЙ говорить плохо?! Не обижайте нашу Дерржжаву, сволочи-фрицы, падлы-предатели! Мы вас можем оскорблять как нам угодно, а вы нас - не смейте! Потому что мы праведные-умные-хорошие-добрые, а вы, падлы - неправедные-глупые-плохие-злые, вот! Только НАШИ могут быть хорошими, а НЕ НАШИ - никак не могут!'
Автор приводит затем примеры НАШЕГО величия, приводимые усердными НАШИМИ патриотами в газетах и радиопередачах, наподобие того, как НАШИ, дескать, всегда кормили и кормят поныне всю Европу и весь мир, а в особенности народы, прежде входившие в состав Советского Союза и Социалистического Лагеря. Мы их кормим. Вот. МЫ ИХ КОРМИМ! А они неблагодарные, сволочи, они нас не любят, а мы ведь самые великие, а они ещё говорят, что мы их якобы оккупировали и всё у них засрали, а ведь мы самые лучшие, а они нас не любят, а мы их кормим, а они сволочи, а мы самые великие, а они нас не любят, а мы их кормим, а они... а мы... а они... а мы-мы-мы-мычат НАШИ.
Удивительный народ эти НАШИ, - подытоживает Рандберг, - им совсем нет дела до тех великих мерзостей, что творятся в их ужасно великой стране ужасно великих людей, великих вахтёров-караульщиков, великих мундирогероев, великих порывоединодушителей, великих маршэнтузиастов, великих речетолкателей, великих рукоплескателей, великих первозаднепроходцев (извиняемся за противного автора), их совсем не заботит то глумливо-циничное, бесчеловечное отношение к людям на всех уровнях и во всех сферах этого Управления Внутренних Дел, то бишь этой Ублюдочной Великой Державы...
Далее автор ещё долго изгаляется в таком духе. Дополняет он свою эскападу следующей иллюстрацией: 'в России судят экологов за то, что они сообщают людям факты о жутко загаженных морях, реках и почве - это называется разглашением государственной тайны. Интересно, почему чекистско-юридические органы хотя бы иногда, для разнообразия, не усадят на скамью подсудимых тех, кто устраивает экологические катастрофы? Н-нееет! Этих никогда не усадят. Судят не их, а они сами судят других. То есть не того судят, кто гадит, а тот, кто гадит, тот и судит тех, кто не гадит.
В последующем разделе Рандберг стремится проследить связь между нравами в обществе и культурно-этническими предпосылками для этих самых нравов, и приходит к спорному (ах! в который раз!) выводу о том, что каков народ, такова и страна. Потрясающе! Без него мы до этого ни за что бы не додумались. Но автор заходит гораздо дальше и пишет вот что:
'Не бывает такого, чтобы хороший народ жил в плохой стране. Но бывает, что в неплохой стране живёт нехороший народ. То есть не бывает хороших народов, но бывают хорошие страны. Правда, чем хуже народ, тем хуже страна, и здесь действительно есть закономерность. Следовательно, может быть такое, что не очень хороший народ живёт всё-таки в неплохой стране, но никогда не бывает такого, чтобы в нехорошей стране жил довольно неплохой народ.'
Да, как философ он нас всех обставит. Но ничего, мы постараемся не терять самообладания.
Поскольку мы уже перешли к теме национальностей, следует уделить внимание соответствующим фрагментам рассматриваемой нами книги. С огромным увлечением излагает Рандберг свою, без преувеличения, уникальную этнографическую концепцию. Мы кратко перескажем её основные аспекты, и заранее возмущаемся разнузданной тенденциозностью автора, заслуживающей строжайшего порицания и взыскания. Вот что этот нахал нам выдаёт:
'Однажды я убедился в том, что хороших народов не существует в природе. А есть так вообще даже нехорошие народы. Но среди них попадаются совсем не плохие люди. Даже среди поволжских немцев, даже среди украинцев и даже среди жителей Кубани и Кубы. Правда, иногда сталкиваешься с явлением совсем уж необъяснимым, как, например, кабардинцы, кретины и осетины. Это просто недоразумение. Или глупая шутка природы. Циничный эксперимент.
В природе вообще нередко происходят явные перебои, что нам наглядно подтверждают сами факты. Эти самые факты имеют конкретные названия: урки, турки, абреки, узбеки, поляки, калмыки, турки, католики, кацапы, хазары, печенеги, вещие олеги, греки, турки, орды, чингизханы, монголо-татары, французы, янычары, османы, наполеоны, мусульмане, англичане, американцы, итальянцы, латиноамериканцы, курды, курдянки, турки, турчанки, бандиты, киприоты, патриоты, уроды, удоды, удавы, уйгуры, джамбулы, акыны, аксакалы, арабы, аварцы, албанцы, азербайджанцы, цыгане, славяне и так далее.'
Да-а. Однако... Читатель! К тебе апеллирует рецензент. Давай возьмёмся за руки и со всей решимостью отмежуемся... То есть так: мы все как один единогласно берёмся за руки и со всей единодушной решимостью обрушиваемся на разбушевавшегося автора и отмежёвываемся от подобных лженаучных доктрин, так же как и от генетики, и считаем своим долгом донести... то есть, извините, заявить, что автор в данном фрагменте своего произведения учинил форменный пасквиль, позволил себе недопустимое и допустил непозволительное. Причём недвусмысленно. А нам, благопристойным носителям культуры, передовикам прослойки интеллигентов, надлежит ставить заслоны на пути одиозных происков. Данная рецензия пусть послужит вкладом в один из этих заслонов. Слон за. Конь за. И пешка за тоже. Ладьи фыркают. Ферзи усмехаются. Короли улыбаются. Шуты шутовствуют. Евнухи хихикают. Над мировой доской - тень вершащей длани. Кого в ссылку, а кого - в Сибирь...
Кстати, мы обратили внимание, что Рандберг в своей книге нередко упоминает Люцифера и Фауста. Вообще-то это не ново и не то, что надо. Такого рода Пара-Фразы - просто фарсы и фазы прозы. Проказы автора порой роятся игрой экстаза.
И ещё автор играет (как бы не доигрался!) словом 'Антихрист', и то ли в шутку, то ли всерьёз проецирует его на себя. Часто вообще непонятно, шутит автор или нет. По поводу Антихриста у него есть вот какое место: 'Вчерашние верующие во Маркса-Ленина сегодня, как ни в чём не бывало, веруют во Христа. Диссидентов и всех 'не своих' позавчера называли врагами народа, вчера - антисоветчиками, сегодня - антихристами. И всех их вместе - русофобами. Неясно, однако, кто же всё-таки на деле является русофобом: антисоветчик или антихрист? Или это одно и то же? А-а, вот теперь ясно! От красного знамени до крестного знамения - один шаг. Знаменательный знак.'
Далее Рандберг, благо появилась зацепка к сей теме, предлагает нам, хм, любопытную мысль: народ, не питающий тёмной зависти и дикой вражды к другим народам, не впавший в неуёмную национальную спесь - такой народ не заподозрит другие народы в том, что они охвачены какой-то фобией в отношении твоего народа. Вот и всё. Перечитайте эту мудрую заповедь и постарайтесь крепко её усвоить... Момент! - он оговаривается и уточняет: именно зависть какого-то народа к другому народу может как раз породить фобию и вражду... Н-да.
Затем автор предпринимает попытку обобщения: 'Человечество так уж устроено, что для всякого народа какой-нибудь другой народ непременно и перманентно должен быть козлом отпущения. Эту роль отведали, например, евреи. Довелось её отведать и немцам. Последним до сих пор достаётся за то, что они немцы. Очень уж они виноваты в том, что они немцы. Как это они вообще так могли - стать немцами? Прямо как-то даже неудобно и стыдно. Совесть-то у них есть?.. Между прочим, это не гипербола. На самом деле. Этих и вот этих бранят из-за их происхождения. А иной раз ненависть сия принимает как бы 'невинные', 'безобидные', несколько скрытые формы. Например, кто-то напишет, что среди немцев, мол, были и неплохие; не все, мол, немцы являлись фашистами, иногда попадались, представьте себе, и нефашисты... и всё в таком роде. Н-да. Это не что иное, как ярлыкование всего народа, за отдельными исключениями. И тот, кто это пишет и говорит, в лучшем случае не понимает того, что творит. В худшем, соответственно - действует сознательно.
А вот вам ещё пример: сегодня турецкие власти и турецкие патриоты запрещают армянам вспоминать массовые репрессии армянского населения. Затронувших эту тему в Турции преследуют и убивают... Мало того, что преступники остались безнаказанны - даже и говорить об их преступлениях нельзя.
...Неизвестно, когда испанцы раскаятся за своих конкистадоров в Латинской (ныне) Америке, а также извинятся перед фламандцами за длительное иго и перед каталонцами и басками за аннексию. Неизвестно, когда французы решат, наконец, отпустить на волю тех же фламандцев, каталонцев и басков, а также эльзаско-лотарингских немцев, нормандцев, бретонцев, корсиканцев и всё знойное население своих экзотических (за)океанских островов. Неизвестно, когда итальянцы убедятся в том, что Южный Тироль не вписывается в силуэт 'дамского сапожка', а сами тирольцы слишком похожи на австрийцев. Неизвестно, когда англичане поймут, что колонизировать полмира и даже больше было как-то нехорошо и как-то неэтично. Неизвестно, когда американцы (вкупе с помянутыми англичанами) признают, что ядерные грибы над Японией - не самый лучший способ демократизации, так же как не самый лучший способ демократизации - сплошные руины германских городов и сотни тысяч безвинно убиенных. Неизвестно, когда русские перестанут считать весь мир исконно русским, включая, разумеется, Шпицберген, Северный Полюс, Южные Курилы, Восточную Пруссию, Западную Сахару, Среднюю Азию, Верхнюю Вольту, Нижнюю Лапландию, Тихий Океан, Огненную Землю, Альпы, Дунай, Кавказ, Монголию, Индию, Цейлонский Чай, Мадагаскар, Эфиопию, Анголу, Антарктиду с пингвинами, а также 'утраченную' Финляндию, 'отгородившуюся' Польшу и в особенности 'потерянную' Аляску (ай-яй-яй!).
Неизвестно, когда национал-шовинисты разных мастей уяснят себе, что быть русским, евреем, итальянцем, французом, немцем, китайцем или индийцем - вовсе не заслуга, а случай. Так же как случай быть енотом, ежом, ужом, гугенотом, гагаузом и генотипом.
...Неизвестно, когда хамы поймут, что... Нет, эти никогда не поймут.'
Несколько было отвлекшись и качнувшись 'не туда', Рандберг восстанавливает своё тематическое равновесие и приводит случай из своего опыта: 'Некий славяноСЕБЯфил клял последними словами всех 'прибалтов' и грозился их уничтожить за то, что они, мол, 'не любят русских'... Гм. Только за это - и уже уничтожить?! Ну, тогда ясно, почему не любят!
Правда, на самом-то деле великороссы гораздо сильнее возмущены прибалтами, чем прибалты - великороссами, хотя у прибалтов куда больше на то оснований. Но так уж повелось в этом мире - жертвы питают меньшую ненависть к своим мучителям, нежели мучители - к жертвам. Угнетатели ненавидят угнетённых, поработители обвиняют порабощённых во всех смертных грехах.
Ах, эти негодные прибалты, ай-яй-яй! Не любят нас! Неблагодарные чудовища! Как можно нас не любить! - ведь мы им столько внимания уделяли, столько раз на протяжении веков приходили в эту поганую Прибалтику, чтобы помочь этим подлым прибалтам, хотя они нас не звали, но мы приходили, потому что знали - надо учить этих долбаных прибалтов уму-разуму, приобщать этих придурошных прибалтов к достижениям НАШЕЙ цивилизации. Просвещать этих глупых диких прибалтов.
А в сороковые годы стольких противных прибалтов отправили на полезные курсы выживания, перенимать опыт в прохладных глубинных регионах нашего великого счастливого Со-Со (Сов.Союза). Думаете, они сказали 'спасибо'?! Как же, дождёшься от них!..
А сколько замечательных процессов устроили великороссы в Прибалтике - очистили прибалтов от скверны, избавили прибалтов от множества недостойных прибалтов, облагородили прибалтов на одну треть, но оставшиеся прибалты ничуть не прониклись благодарностью! Нисколечки! Никакой признательности, а только сплошная предательская прибалтская русофобия! Вот какие падлы эти прибалты! Сколько волка ни корми...'
Иной раз кажется, простодушно присовокупляет автор, что словосочетание 'русская цивилизация' - оксиморон.
Здесь Рандберг в очередной раз вышел из себя и вошёл в раж. Он упрямо лезет прямо на рожон. Нам кажется, он порой слишком увлекается. И мы вправе с ним не соглашаться. А он - с нами.
Как и следовало ожидать, автор опять резко меняет курс, навострившись на новую тему. Эти метания можно даже назвать программой, а возникающий хаос - композицией. Может быть, эти броски каким-то образом отражают петляние по лабиринту истории?
Так или иначе, но Рандберг постепенно загадочнеет, таинствевеет, мистифицеет.
Вот о чём он решил нам на сей раз поведать:
'В стародавние времена, длящиеся поныне, жил да был великий мудрец Фаталь аль Факир, или Факир аль Фаталь, - нам точно не известно, как он звался. Был он софист, теософ и метафизик, вернее, не столько даже метафизик, сколько мета-Сизиф, потому что осознавал тщету мирской суеты, о чём и написал громадный трактат 'Сизифов труд', название которого стало нарицательным и вошло в поговорку, хотя исключительно мало кто знает, что родоначальником эпитета является именно Фаталь аль Факир. Или Факир аль Фаталь. Рождался этот мудрец, предположительно, уже много раз, и, по всей вероятности, будет рождаться и в дальнейшем, ибо в каждой эпохе и в каждой стране есть свой Фаталь аль Факир. Нынешний наш Факир аль Фаталь жил в очень экзотическом и очень восточном городе Ала-Амта или Алта-Ама. Или Тама-Ала.
Свободным днём Факир уходил гулять по отчасти сохранившимся природным окрестностям и окрестным трущобам, нередко возле запретных зон типа КПП, лавируя между помойками и колючей проволокой, за которую было низя, да и не хотелось. Потом он отдыхал на каком-нибудь дозволенном лугу, если не сильно пекло солнце, или под разрешённой раскидистой тенью подучётного ветвистого дерева, если солнце пекло. Он смотрел в небо: иногда голубое, с белыми кудрявыми барашками облаков, а иногда в неестественного цвета полосах, движущихся с ядерного полигона и расходящихся радиусом, и кручинился от этой неумолимо меняющейся окраски по причине неудержимо надвигающейся напасти.
По ночам Фаталь, стараясь не разбудить своих паскудных соседей по коммуналке, храп которых унижал своей животной обыденностью его утончённую натуру и высокие устремления, поднимался на чердак, открывал запаутиненное окошко и глядел на звёздное небо, изредка прочерчиваемое светящимися следами самоуверенных спутников или мгновенно внезапных метеоритов. Факир смотрел в прозрачную чёрную бездну, с рассыпанными в её глубине созвездиями и звёздами, и продолжал удивляться - основное его занятие на протяжении ряда лет. Он размышлял о том, что, чем более постигает он этот странный мир, тем более непостижимым становится он. Он? Или мир?
По утрам в будние дни он трясся в набитом до спрессованной тесноты автобусе или троллейбусе. Зачем он это делал, он не знал, но вокруг считалось, что ему тоже надо на работу, иначе могли быть неприятности, поэтому он и ехал куда-то, где что-то там выполнял, совершенно ему неважное и неясное, во что он вовсе даже не желал вникать, потому что ему гораздо интереснее было вникать в то, во что окружающие его коллеги вникнуть, при всём желании, не могли. Фаталь прекрасно понимал, что коллегам нет никакого дела до мира его души в этом душном бездушном мире, и делал вид, что среди прочих коллег он - примерно такой же коллега.
Вечером Фаталь предпочитал возвращаться с работы пешком. Он шёл по улицам или вдоль улиц, по кривым разбитым тротуарам, и кривые автомобили обдавали его смрадом и брызгами грязи. Иногда он обращал внимание на какое-нибудь здание, неизвестно по чьему попустительству намекавшее на возможность цивилизации наподобие далёких недоступных миров, и это были вредные антинародные аморальные тлетворные растленные развратные порнографические образы из рода буржуазной идеологии ...
Факира волновали эти опасные преступные образы, потому что запретный плод не всегда на поверку червив, о чём можно было догадаться. Хотя программа новостей в его величайшем на свете государстве уверяла всех жителей сей благословенной державы, включая его коллег, что закордонные запретные плоды все поголовно червивы и не просто червивы, а уже вовсю загнивают.
Фаталь аль Факир не слишком склонен был доверять программе новостей, и приходил домой в своём обычном смятенном раздумье. Потом он пил грузинский чай с кубинским сахаром, этот символико-семантический симбиоз-синтез во славу грозного амиго Большого Брата Фиделя Джугашвили и под сенью длани Папы Ильича, Каменного Гостя-Бюста-на-Постаменте в любом городе и посёлке Одной Шестой Суши, идола и кумира его невыносимо процветающей страны, счастливее которой дальше было некуда.
В этой стране всё носило имя бога-отца Ильича и незримо витал святой дух сына Виссарионыча. И был это Рай на Земле. И в этом Раю были Ангелы с горячей головой и холодным сердцем, или наоборот. И Ангелы осенены были нимбами в виде фуражек, носили волшебные сапоги и наганы, и занимались святым делом по очищению райских кущ от всякой нечисти. Ещё большую пользу приносили Ангелы в богоугодном мероприятии по организации рабсилы, ибо даже в Раю, то есть особенно в Раю необходимо кому-то вкалывать задаром. Поэтому Ангелы неутомимо и еженощно отправлялись на охоту за врагами-рабами, то есть сначала врагами, а потом рабами.
А предыстория была такова: В начале было Слово. И Слово было у Пророка рокового. И Пророк родился в Трире. И напечатал Своё Пророковое Слово в Лондоне. Из Слова возник Призрак. И стал бродить по Европе. Оттуда его погнали, и Призрак добрёл аж до Симбирска, где соблазнил Матрёну, то есть Мадонну, и зачал Бога, и вручил Ему Слово от Пророка из Трира. Бог утвердил Слово, и из 'Искры' возгорелось Пламя. И появились Апостолы. Среди них - Железный Феликс, Любимец Партии, Бонч-Бруевич, Лев Давыдыч, Михал Иваныч и поначалу неприметный Сосо, которому не придавали значения. Когда придали, было уже поздно. Дальнейшее известно. Десятки лет на Одной Шестой Суши имелось лишь одно Евангелие - от Сосо. Которое многие до сих пор считают единственно верным научным учением.
А наганы - единственно правильным научным аргументом.
ЗЭ РЭСТ ИЗ САЙЛЭНС.
Так иногда размышлял в своих мрачновато-саркастических гиперболах Факир аль Фаталь. Он томился и знал, что не найдёт в этой великой загадочной стране применения своим построениям, но тут вдруг пришёл Меченый Ангел, оковы рухнули, и на обломках нерушимой державы вписали его имя в загранпаспорт, и свобода встретила его радостно у выхода за кордон, где можно вкусить запретный прежде плод червивый. Так что там наверно совсем уж загнил наш Фаталь аль Факир.
А держава та, хоть и рухнула, но... и не рухнула. В ней по-прежнему процветает хроническое ВЕЛИЧИЕ. Правда, это единственное, что там процветает.'
Хм. Приведённый выше фрагмент из сочинения господина Рандберга навряд ли уместно отнести к жанру притчи. Да он и сам не относит. Послушайте, что он добавляет по этому поводу:
'Меня могут спросить - где же пуанта? Где соль? На что я отвечу вопросом - зачем вам пуанта? И какая может быть пуанта там, где даже соль была дефицитом?! И что вообще значит пуанта? Факир аль Фаталь отмечал в жизни её непостижимость. В жизни нет никакого сюжета, никакой композиции, никакой фабулы, никакой пуанты. Любая притча ныне должна вызывать смех своей искусственностью и безжизненностью, как и та взятая с потолка, высосанная из пальца и притянутая за уши притча о восемнадцатом верблюде. Я отвергаю сказы, баллады, илиады, былины, саги, лажи, притчи и прочие басни.'
Ну, ладно. Он отвергает. Как говорится, хрен с ним. А я, как рецензент, заявляю вам со всей ответственностью, что у притчи будущее есть. Или нет. Сама наша жизнь, возможно, станет поучительной притчей. Или не станет.
То есть, иначе говоря, история, как и притча, ничему ТЕХ не учит. Люди ТАМ неисправимы и повторяют те же ошибки. Вот вам и пуанта. Есть лишь один выход - эмиграция. Следовательно - у Рандберга в приведённом фрагменте есть соль. И даже пресловутая пуанта. Всё-таки это притча. И в той державе всё будет так же, как и было. Как и быдло.
Чудище по-прежнему обло, озорно, огромно, стозевно, лаяй и т.д. Ныне и присно и вовеки веков.
Что ж, пора нам, кажется, завершать сию рецензию. Продолжать можно было бы ещё, но, знаете, глав и тем в книге Рандберга столь много, что обзор стал бы нескончаемым. Сама его книга кажется нам бесконечной. Правда, кое-где он немножко повторяется, причём сознательно и настойчиво.
А где же обещанные лабиринты? - разочарованно протянет какой-нибудь обиженный читатель. Дорогой читатель, лабиринты - в самой книге Рандберга. Поэтому надо бы прочитать её саму, что я вам настоятельно рекомендую. Но для этого вам надо бы её где-нибудь раздобыть, в чём я, между прочим, сомневаюсь даже очень. Ведь это такой небывало уникальный раритет. Однако, не огорчайтесь. Возьмите в руки какую-нибудь другую книгу. До следующего!
2007 г., январь
Произведение опубликовано в журнале "Мосты", Франкфурт-на-Майне, 2007 г.