Бескаравайный Станислав Сергеевич : другие произведения.

Синьцзян

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пишущийся роман. Соавторы: Т. Адаменко, С. Бескаравайный. ПРОДА - от 08.09.2011 - следующая будет через три недели. Конструктивная критика - приветствуется.


  
   Пролог
  
   Провинциальные музеи напоказ гордятся своими шедеврами. Картина хоть сколько-нибудь известного художника обязательно вешается на видное место, чтобы посетители непременно ее заметили, запомнили и, может быть, пришли сюда снова. В запасниках хранится множество не столь известных "экземпляров", и немало занимательного разложено там по ящикам и стеллажам. Однако самая интересная из незнаменитых картин всегда висит в кабинете ответственного хранителя.
   В этом музее хранительница убрала подальше сочные натюрморты, не стала любоваться сценами охоты или ровными, под линеечку, пейзажами. И уж конечно не к лицу ей было вешать на стену "Купание вакханок" с обилием пышной плоти. Она разыскала одну из картин, которые привез в музей её дед. Не слишком большое, но весьма занимательное полотно.
   Картину пару раз пробовали включить в экспозицию и повесить в общем зале. Экскурсоводы подводили к ней группки туристов, щелкали фотоаппараты. Только вот среди посетителей всегда находился умник, который начинал всем рассказывать, что такого не может быть, и всё, что на картине - неправда. Экскурсоводу приходилось объяснять, как события шли на самом деле, ему не верили, громко возмущались. И хотя чуть позже очередному знатоку давали прочесть несколько книг, открывали энциклопедии - работать с такой картиной было совершенно невозможно.
   А к ней стоило присмотреться...
   Изображение передано легкими, быстрыми мазками. Художник работал в манере, близкой к импрессионизму, но лица и руки он постарался выписать как можно тщательней. Ему удалось передать игру света и контраст между насыщенным теплым передним планом и холодным фоном, в котором органично сочетаются темно-синий, белый и ультрамарин.
   На переднем плане трое мужчин. Они стоят, облокотившись на крыло самолета, его плоскость идет почти параллельно нижней границе картины. За их головами нечетко видна летная кабина, поднимаются вверх лопасти пропеллера, их грани лишены резкости. Стекло кабины слегка бликует. Любой знаток опознает в самолете советский истребитель, курносый биплан И-5, и хотя верхние крылья не видны на картине, тросы-перетяжки будто проведенные под линейку границы отделяют одного персонажа от другого.
   На крыле, словно на столе, разложены игральные карты. Едва уловимый угол наклона крыла заставляет взгляд зрителя идти слева направо.
   Летчик в левом углу картины к зрителю в остроносый профиль, у его левой руки лежит планшет, из которого, по-видимому, и были извлечены карты, сверху на нем кожаный шлем и перчатки. Под внешней неподвижностью - напряженная работа мысли; угол наклона головы и угол, под которым он держит свои карты, совпадает, показывая сосредоточенность летчика. Его лицо - в тени, и в контрасте с этим коротко стриженные волосы русого цвета будто светятся под солнцем.
   Летчик в центре композиции расположен к зрителю вполоборота, он заинтересованно смотрит в карты у себя в руке и одновременно тянет себя за чуб привычным жестом, густые, выгнутые дугой брови сведены к переносице в попытке скрыть улыбку. Отсвет солнца на его чисто выбритой голове придает ему несколько комичный вид, несмотря на строгость застегнутого под горло казачьего мундира зеленовато-защитного цвета с яркими малиновыми эполетами. Умники опознавали в нём "белогвардейца".
   Третий участник партии - китаец - опирается на крыло самолета обеими руками и словно старается подняться еще выше: ростом он заметно меньше своих товарищей. Карты рубашкой вниз лежат между его ладоней: видимо, он только или выиграл, закончив партию, или спасовал и теперь ждет, когда определится победитель. Его лицо с узкими миндалевидными глазами непроницаемо и неподвижно, но по напряжению рук и наклону тела можно догадаться о его неподдельном интересе к исходу поединка. Он одет в изрядно засаленную тужурку механика без каких-либо знаков отличия.
   День на картине клонится к вечеру, о чем говорит небо над головами персонажей, меняющее свои оттенки снизу вверх от насыщенного синего к индиго. Художник мастерски передал то время суток, когда время будто останавливается и, кажется, что день не кончится никогда, время остановилось и Солнце так и будет светить всем живущим на земле.
   За спинами у игроков - летное поле и можно разглядеть еще с десяток таких же курносых "ишаков". Вдали - намеченные несколькими мазками темно-фиолетовые, почти черные горы с несколькими пятнами белого снега на вершинах.
   В первую очередь в глаза бросается разительное несходство между всеми тремя участниками партии, которое несколько нивелируется общей приглушенностью красок и охристо-желтым закатным светом, который буквально заливает передний план, заставляя всех участников игры щуриться.
   Потому "Партия в "дурака" среди роковых вихрей" висит там, где её видят только свои, где не будут задавать надоевших вопросов. Чтобы не пришлось в очередной раз объяснять, как художник Белов умудрился заполучить такую натуру в городе Кульджа, в 1933-м году.

Часть 1 Свадьба без смертей

(1920-й)

   Двухэтажный дом совсем не был похож на тот скромный домик, в котором они жили раньше. Кирпичный фасад, глиняные полы, толстые, как стволы деревьев, балки у потолка - каждый раз при взгляде на них невольно возникала мысль о тяжести, которую они несут на себе, и тогда, если сощурить глаза, мерещился в них едва уловимый изгиб.
   Даже название городка, "Кульджа", поначалу надо было произносить с напором на букву "д", чтобы не потерять ее случайно, - и это тоже напоминало, насколько все здесь отличается от их прежнего житья в станице
   Оттого мальчику было совсем не скучно. Своим десятилетним умом он уже понимал, что пришла беда, что не от хорошей жизни они перебрались из станицы, и теперь всё будет иначе. Но то, старая жизнь, значила для Кости не так уж и много, или, вернее, значила не больше жизни нынешней. Ему было уже все равно, но китайском ли ему вести считалку, или на русском, татарском или уйгурском. Пусть ему уже и "ставили руку" для рубки, и на охоту брали, и много чего еще - он так и не привык делить людей на хорунжих, подъесаулов, просто станичников и всех остальных. Костя еще не сросся со своим статусом казака, и не какого-нибудь, а семиреченского, не ощутил, как многого это стоит. И ненависть его была от старших родичей, а не своя. Своим пока был только страх.
   Была одна жизнь - станет другая. Можно ведь всё начать сначала?
   Хотя нет, совсем заново никак не получалось.
   Отец пропал без вести уже три года, как раз перед началом смуты. А Костя видел его последний раз вообще лет в пять - остались в памяти только руки, подбрасывающие вверх, густой запах махорки и то, как он заворачивал в свою бекешу сразу и его, и матушку, и сестер.... Дядька Игнатий - троюродный отцов брат, который из казаков в станице старшим остался - сгинул меньше месяца назад. Землю стали отбирать еще в восемнадцатом году, и за два года, пока надеялись, терпели, лучше не стало. Тогда мать сказала, что ждать, пока батраки да казахи их перебьют - они не станут.
   Все, что могли, погрузили на телеги. И вот они здесь.
   Три сестры старшие уже по хозяйству матери помогали, хозяйство вели. Мать всё не уставала радоваться, как удачно они переехали. По пути не ограбили, и с отъездом они не прошляпили - граница с того времени только крепче становилась.
   Дом двухэтажный, первый этаж заняло Костино семейство, а на втором - живет Марк Стефанович. Седьмая вода на киселе, родственник отца. Из казаков, но еще его отец в купцы подался, по столицам разъезжал, а сам Марк Стефанович художник. Дом его собственность, еще до смуты купленный, и Костину семью он пустил оттого, что теперь сам с трудом кормился, а совсем посторонним сдавать первый этаж не хотел. Оно и понятно, торговля, что художнику от отца досталась, совсем развалилась. Портретами себя не прокормишь - кому они сейчас нужны? А горы да луга нарисованные и даром не берут, все и так видно
   Главной кормилицей семьи теперь была Зиночка - швейная машинка марки "Зингер".
   Они добирались до Кульджи несколько суток, но Косте почему-то все запомнилось в темноте, словно они ехали только ночью. Все было неясно, неопределенно, а оттого еще более тревожно, и мать не отпускала их от себя не на минуту, тихо утешая сестренок. Тогда швейная машинка казалось самым бесполезным грузом из всего их домашнего скарба, даже бесполезней, чем хрупкая посуда: весила больше, чем все они, вместе взятые, и места занимала столько же, постоянно угрожая проломить дно телеги коваными ножками. Но когда Анне Ефимовне предложили оставить ее на обочине, она побагровела и отрезала "Это Настино приданое!".
   Теперь матушка каждый день нахвалила себя за предусмотрительность. Зиночка стрекотала на первом этаже с утра до ночи - мать с сестрами подрубали простыни, шили пододеяльники, наволочки, мешки, чехлы, самую простую и непритязательную одежду для всего русского населения в городе. Покупателей хватало - русские бежали в Кульджу уже второй год, но с деньгами у всех было негусто.
   Мастерская Марка Стефановича была наверху, чтобы света побольше, и оконные рамы в деревянном переплете не ровные, а скошены под углом. Костя часто поднимался к нему, мать так и сказала: чтоб у образованного человека под боком сидел, авось чему хорошему и научится. В городе школы еще не было, только пытались что-то придумать, и пока дети учились, кто из их родителей во что горазд. В мастерской пахло деревом, красками, горелым и часто керосином. Марк Стефанович научил Костю растирать краски, но рисовать у мальчика не получалось совершенно. Из остального образования были рассказы про Петербург и тамошнюю академию, но Костя не мог понять, что там правда, а что выдумка. Еще рассказывал, как ходил в экспедиции по горам и пустыням, рисовал там зверей, птиц. Показал Косте как визировать местность, и тот теперь с удовольствием составлял карты плоских крыш и труб Кульджи - других пейзажей вокруг не было.
   Когда Марк Стефанович был занят уж очень сильно, то давал Косте читать вслух книги с полок. Если было скучно и непонятно, то Костя быстро ставил книгу на полку, но чаще всего книги попадались отличные - про королев, рыцарей, о знаменитых пиратах и великих путешественниках. Иногда обложки были красивые, а буквы совершенно незнакомые, непонятные - ничего прочесть нельзя. Такие Косте казались самыми интересными.
   Самому художнику было скучно - сидишь себе, ни с кем не разговариваешь, чертополох рисуешь или там кувшин. А больше Марк Стефанович картины раскрашивал, то есть рисовал-то он их наново, только по старым наброскам. Еще мог "на плэнер" выехать, но мать Костю даже из дома сперва неохотно выпускала, на рынок старались всей семьей выбраться, а уж чтоб куда-то далеко съездить, и речи быть не могло.
   Город был большим - надо было верных два часа идти, чтобы пробраться из конца в конец. Улицы разные - есть и прямые, есть и такие кривые и маленькие, что двоим не разминуться, и дворец на берегу реки, и совсем хлипкие глиняные домишки рядом с пагодами... В станице из совсем чужих можно было разве что киргизов увидать, а здесь и дунгане, и китайцы, уйгуры и все. Из друзей у Кости теперь были Андрей с улицы у реки, и Семён, сын конюха.
   Много интересного было в городе, и как-то Костя даже спросил Марка Степановича, отчего тот лошадиную ярмарку не нарисует - всем же любопытно, все ж там толпятся, а уж сами кони! Спина с обеденный стол, копыта с тарелку, или наоборот - тонконогие, с изогнутыми в дугу шеями и заплетенными в тонкие косы разноцветными гривами. А груды фруктов на базаре: сладко пахнущие дыни, и гранаты, и полосатые, как халат, арбузы? Но Марк Стефанович лишь усмехнулся, и сказал, что проще тогда уже груды червонцев рисовать - от картин вообще отлипать не будут.
   Еще в станице, в Надеждинской, гости часто говорили Косте, что он теперь главный в семье - единственный мужчина. Но уже тогда Костя понимал, что это очередная глупая выдумка, которое взрослые с непонятным упорством превращают в правду. Главной в семье была мать, и, если что и её занимало больше, чем прибыль в их магазинчике, так это мысли о том, как бы пристроить дочерей.
   Старшая из сестёр, Настя, уже год как ходила в невестах, но из Надеждинской казаков в Кульдже почти и не было, а из прочих станичников кто только не приехал - все сплошь давно женатые, а из холостых многие спились в рванину, а другие забеднели и чуть ли не к дунганам в батраки пошли.
   Мать часто вздыхала "Как ровню найти, и не сговоришь ни с кем". В лавке разговоров много, но к человеку особо не приглядишься, "деньги глаза отводят". По такому случаю Антонина Шаньгина решила раз в неделю приглашать гостей - не на обед, а на чай. Марк Стефанович, с которым она вначале с опаской поделилась этой идеей, ее мысль одобрил, и, если был в разговорчивом настроении, сам спускался вниз. Многое из того, что он рассказывал, Костя уже слышал, но Марк Стефанович умел так интересно завернуть, так играл голосом, что Костя словно забывал концовку и с удовольствием слушал заново.
   В тот вторник, когда всё началось, за столом было чуть не десять человек. Все домашние, Виктор Васильевич, которого мать, хоть тому и восемнадцать лет сравнялась, так и называла. "Оттого, что на войне все взрослые. Не Витей же мне его кликать" - ответила она Косте чуть позже. И правда, был Виктор Васильевич быстрый и острый, как шашка, даже лицо у него было острое - острый нос, острые скулы, треугольный и тоже острый подбородок. Называли его "корнетом", родом он аж из Смоленска был.. И еще сидели за столом каких-то два казака, которых Костя забыл, из Мало-Алматинской, что ли. Кресты на груди он помнил, а лица - начисто из памяти стерлись.
   - Я слышала, из Самсоновской приехала семья, и не одна.
   - Был там на прошлой неделе, визит сделали, порядок наводили, - кивнул Виктор Васильевич, - Спокойно было, тихо, не ждали нас. Но, как понимаете, порядок наш долго не держится.
   - И что, сильный бой?
   - Какое там, - прогудел казак, - Главное, в станицу погромче въехать, поджечь чего, пострелять. Красненькие и разбегутся.
   - Но, ироды, могут через дувал гранату кинуть, в спину пальнуть.
   - Они ведь не просто так разбегаются, за помощью идут. Мобильные отряды появились, эскадрон всегда наготове, неприятно. В какой станице квартирует, и не угадаешь. А краснопалочники это вообще гадость редкая...
   - Многие вас не ждали? - в голосе матери промелькнуло злорадство.
   - Хватило шашкой махнуть, - улыбнулся в короткую бороду один из казаков, - Зато те, кто ждал, те с нами ушли.
   - Времени на сборы почти нет, это вам повезло, что добро на трех телегах вывезли. Сейчас красненькие заложников стали брать, из старшины, - таким не до сборов, их вообще по подвалам держат.
   - Пойдете снова?
   - Как без того, сударыня, обязательно пойдем. На Илийский заглянем, может, и в Копальской побываем.
   - Храни вас Бог.
   Костя знал, что когда идут такие разговоры, то в глазах матери разгорается нехороший огонёк.
   - Я слышал, губернатор собирается выделить вам в помощь несколько рот, - Марк Стефанович не хотел все время молчать.
   В ответ корнет лишь зло усмехнулся.
   - До границы и не саженью дальше.
   - Но если вы пойдете в Самсоновскую...
   - Если пойдем, - произнесено было с изрядным сарказмом. Человеку, только вернувшемуся из рейда, было даже смешно видеть, как трусливый штатский что-то там пытается соображать о кавалерии, - И если туда заглянем, что собственно, не вам и даже не нам решать...
   Костя решил, что Виктор почему-то не доверяет Марку Стефановичу, и всерьез разозлился на гостя. Только он открыл рот, собираясь что-то сказать, как Марк Стефанович поймал его взгляд и улыбнулся. Костя знал, что такое обычно следует перед шуткой, но сейчас Марк Стефанович не смеялся. Художник только и сказал "один момент", и не успела Антонина Шаньгина сказать, что не очень-то вежливо оставлять стол, как его ботинки застучали по ступенькам лестницы.
   Руднев улыбнулся Насте и, чтобы чересчур не бравировать воинским делами, завёл разговор об общих знакомых, которые уже перебрились сюда, в Китай, и жили в окрестностях города.
   - Антошина помните? Невысокий, крепкий, да Игорь Петрович. Сейчас ему в рейды не ходить, ногу подсекли. Хромает. Так с семьей землю взял, и хорошо дело пошло. Пятеро сыновей и младший уже в возраст входит. Братья Залужные, так лошадьми торгуют, с одним купцом дунганским артельно дело начали. Лучше всех Изметьев устроился - он теперь китайцам в гарнизон овощи поставлять будет.
   - Как так? - удивилась мать, - Они ж первые пройдохи.
   - Так на земле их и нет почитай. А отравы уйгурской боятся очень, гадостей всяких, вот и подсуетился Изметьев, теперь те же уйгурские дыни будет китайцам и продавать.
   Все рассмеялись - вырвать у китайцев самую малую денежку сейчас было все равно, что лихо в бой идти - страшно, но почётно.
   Корнет хотел рассказывать и дальше, благо общих знакомых за последние месяцы прибавилось, но тут послышался скрип - рама большого полотна, которое пришлось боком проносить в дверь, царапнуло о лутку.
   Марк Стефанович установил свою картину на венский стул и только Костя из них всех смотрел сейчас больше на художника, чем на полотно - все картины в мастерской он по три раза видел. А с лица Марка Стефановича медленно уходила растерянность и даже, можно сказать, удивление.
   - Окрестности станицы Копальская. Хорошо видна перспектива плоскогорья, подходы, сама архитектура.
   - О, да вы там бывали, - корнет будто забыл все свое презрение, и с интересом рассматривал пейзаж, - Дом старика Семёнова недавно сожгли. Вот тут красненькие отсиживались, мы пытались их с ходу выбить, не получилось, так тоже постарались. И вот этой улицы - её теперь совсем нет.
   - И что же такое? - Марк Стефанович потер себе виски, - Тоже красненькие отличились или ваша полусотня пал пустила?
   - Ну так еще при Анненкове, я тогда в рядовых был.
   - Атаман-кудесник чего только не сотворил, - видно было, что Марку Семеновичу почему-то неинтересен разговор. Картину он вынес, что-то хотел сказать, но вот-вот может передумать, - Слушайте, молодой человек, я хоть и не военный человек, но совет дать могу. По прежним своим знакомствам. Если хотите вытащить семью Бородкина, или там Кротова, то ни в каких Арасанских выселках вы их не найдете.
   - Даже так? - иронично осведомился корнет, - Отчего же?
   - Считайте, климат не тот, и вообще, там для них знакомства были неподходящие...
   - Выпейте, - Софья, предчувствуя ссору, подала художнику чашку, отвлекала.
   - Хорошо, я принял к сведению, - корнет улыбнулся Насте, беседа ушла куда-то в сторону, а Костя заметил, что Марк Стефанович смотрит на своё полотно с большим недоверием, будто думает, куда теперь девать неправильную картину.
   В тот день говорили еще о многом. Что, наконец, губернатор позволит сформировать полусотню под флагом, и теперь не придется каждый раз заново собираться для учений. Как и у кого идет торговля. Что татары хотят свою школу открыть, и надо бы так же сделать. О новом, молодом и энергичном батюшке, который еле добрался из сюда из Верного, и наконец организовал сбор средств на выкуп хотя бы пятачка земли под постройку церкви. А там уж и своими силами построить можно, - поддакивала мать, - Не деньгами, так руками рабочими все захотят подсобить....
   Сидели долго.
   Уже когда все разошлись, когда унесли на кухню самовар, Костя услышал разговор матери с Настей.
   - Чем не жених?
   - Мама, не знаю, резкий он какой-то, дёрганый. И он... ведь в набеги ходит. Завтра басмачом станет.
   На миг Косте стало смешно - не сестра же с шашкой на коне скачет. Чего её бояться?
   - Я тебя в спину не толкаю. Что сгинуть может, это да, мне самой за него и вчуже страшно. Но он хоть воевать умеет, и людей за собой водит. Вот решат китайцы казаков со света сжить, им это сейчас как в ладоши хлопнуть, куда денемся? У меня второй раз благодарить серебра нет.
   Костя никак не мог понять, чего взрослые то своих людей с оружием любят, то ненавидят. Когда атаман уже здесь, в Китае, крепость захватил, отказался оружие сложить - все радовались. А теперь Анненкова больше всех ругают, что китайцы их теперь во всём подозревают, следят.
   И разговор корнета Руднева с полковником Смаглюком, который в Кульдже пока был старшим из офицеров, вряд ли помог бы ему в этом разобраться.

***

   - Кто проболтался - я не знаю, но других гостей из нашей сотни у Шаньгиных не было. Представьте себе: за чаем с пирогом какой-то богомаз сегодня вдруг называет мне имена и цель рейда. Если бы он еще стал мне как его, актив красненьких называть, я бы не удивился, - взволнованно докладывал Руднев.
   Полковник, грузный, с поседевшими бакенбардами по моде еще прошлого века, смотрел на стоящего перед ним навытяжку корнетом в хромовых сапогах, и улыбался. Корнет мог бы сейчас уже никому и ничему не подчиняться. И настоящей власти, той, за которой сила, у него было бы сейчас даже больше, если бы он сколотил шайку и жил набегами по обе стороны границы. А в том, что за ним пошли бы, Смаглюк не сомневался. Но Рудневу, как офицеру, нужна была цель, которую дает флаг, и ощущение служения чему-то большему, чем свой кошелек. Без этого он жить уже не умел и не хотел - вырос-то, практически на войне. Поэтому он и явился на военный совет и выполнял приказы, не оспаривая власти полковника.
   - Богомаз? И много там в доме икон?
   - Обычный красный угол.
   - Значит, он художник. Случаем, не Белов?
   - Так точно.
   - Тот, который ни ногой за порог? Да вы присаживайтесь, Виктор Васильевич.
   Корнет себя второй раз просить не заставил.
   - Как вы думаете, Виктор Васильевич, много ли у наших ребят, родни здесь осело? Из невоенных, из тех, кто на базаре сейчас торгует?
   Руднев посмотрел на полковника непонимающими глазами.
   - Все устали, люди хотят просто жить, хлеб наш насущный добывать. Война всем уже поперек горла. И они расспрашивают своих. Такие разговоры не запретишь. И так по своим норкам разбежаться норовят. То, что вы полусотню собрали - уже подвиг. Китайцы это не хуже нашего знают, потому и терпят, что мы им сделаем...
   - Я знаю о нынешнем положении дел, - вежливо перебил его корнет. - Однако этот носа не кажущий из мастерской художник рассказал мне не просто слухи из тех, что по базару ходят. Я ведь говорил: он мне точно назвал станицу, да еще предупредил, что Бородкиных оттуда уже не вытащить. Как это объяснить, Фрол Геннадьевич? Что за чудеса?
   - Нет здесь чудес. И штатские соображать умеют, - усмехнулся Смаглюк. - Вы ведь говорили им, что уже побывали в Семиречье? И что вам там могло понадобиться? Прибились к отрядам басмачей? Сомнительно. Если вы вдруг не приняли ислам и не стали работать на наших английских друзей, то что вам по ту сторону может понадобиться? Отомстить врагам и увести больше людей для жизни здесь. Ну так чему удивляться?
   - Фамилиям, - Руднев понял, куда клонит полковник.
   - Он ведь казак, он семирек, он всех знает, и он еще в курсе, что вы у нас деловой человек, и вывозить предпочитаете тех, кто отблагодарить может. Он, конечно, наугад фамилии вспомнил, но повезло.
   - А с чего полусотню кормить? - начал оправдываться корнет.
   - Вот и мы пришли к корню всех бед... - полковник тяжело вздохнул, - Все наши ходы считают не только здесь, но и там. Настоящая внезапность, это когда противник просто не понимает, что вы делаете. У нас такого уже нет, потому как цели простые. И вся моя надежда на то, что и проводники хорошо тропы знают, и вы уже все здесь выведали.
   - Тут другое интересно... - вдруг добавил полковник, когда поуспокоившийся корнет уже направился к выходу.
   - Что?
   К чему он вообще этот разговор завел? Показал, что знает? Еще раз навестите Шаньгиных, это не помешает.
   - Да я и так... - корнет неожиданно опустил голову.
   -Что, сушки вкусные были? - усмехнулся полковник и неожиданно добавил, - Шаньгины мне родня дальняя, еще по Сибирскому казачеству, только про те дела долго вспоминать надо. Но при случае и я туда зайду.

***

   Марк Стефанович сидел перед старым пейзажем станицы Копальской и все никак не мог поверить, что в тот раз он увидел всё, будто вернулся, будто сам стоял там с планшетом. Хотя нет, он видел куда лучше, ощущал землю - станица казалась маленьким пятнышком, наростом на толще гор. Деревья, посевы, вообще все живое было как пена на верхушке волны.
   Прилив, отлив.
   Наверное, он ощущал тогда годовой круговорот - от одной весны до другой.
   Тяжело было разглядеть людей в этих потоках сил и тенях горных вершин. Все человеческое казалось совершенно незначительным. Горы жили прошлым, а жизнь - будущим. Горы будто оплавлялись под действием времени, и каждый новый камнепад, который чуть оживлял их, открывал солнцу новые камни - одновременно похищал у вершин частицу времени. Когда горы окончательно оживут, они исчезнут. А травяной ковер думал, как будет воскресать в следующем году, сады - как бы распространиться вокруг. Какой-нибудь суслик мечтал побыстрее спрятаться в нору, но вся четвероногая живность, как бы обоняла запахи трав следующего лета.
   Двойной пульс земли.
   Марк Стефанович никогда не думал, что скрытое бытие откроется перед ним вот в такой форме. Всевозможные "практические магии" из петербургских салонов здесь ничего не стоили. Разнообразные чакры, иные миры, диеты, медитации, просветления и оккультные символы также были ни при чем. Ключ хранился в его сознании - и еще немного в картинах. Или, точнее, он был замком, а картины ключом; но что или кто поворачивал ключ в замке? Художник не чувствовал напряжения, почти ожидаемой боли от человеческих усилий вместить нечеловеческое; нельзя было сказать, что он лишь своей силой, как титан, раскрыл некие врата знания.
   Он пробовал с того дня несколько раз. Чаще ничего не получалось, и он, как идиот, всматривался в плоскую поверхность холста. Иногда ему открывалось ощущение скал, пульс прошлого. Чаще проскакивали искры жизни. Но представить себе вот так всё, единым целым - Марк Стефанович не мог. Вот и сейчас, его звали вниз, а он уже четверть часа, ничего не делая, таращился на плохой эскиз перевала Ломанный, которым идут через Ала-Тау.
   Художник встряхнулся и пошел на улицу, встречать победителей.
   Руднев любил славу. Без жажды триумфа ни один военный - не военный, и если не перебирать меру, то желание прославиться есть качество положительное.
   Корнет прекрасно знал, что при входе в Кульджу ему шляпками махать не будут. Да и кто - татарки, китаянки? Смешно было думать о таком. Его ждали за рекой, в русских кварталах, рядом с бывшей факторией. И чтобы уж совсем не прибедняться, не делать вид, что возвращается, как усталая собака в будку, Руднев послал вперед Мамедова.
   Встретили достойно - с наспех надерганными из палисадника цветами, немного из "Славься" спели. Больше всего радости было у старика Митина: удалось вытащить семью его покойного племянника, вдову и всех четверых мальчишек. Были еще две семьи, но в лицо их не знали, и только через имена общих знакомых смогли дознаться, что они свои.
   Настя и Софья с Костей тоже вышли, покричали "Ура". Марк Стефанович пару раз взмахнул шляпой. Руднев только подмигнул Насте в ответ да раскланялся с коня, крикнул, что назавтра зайдет, вызвав парочку завистливых взглядов на покрасневшую от смущения Настю.
   Сейчас был занят - трое раненых было попросту привязано к сёдлам, а еще надо было разгружать переметные сумки, вести лошадей в конюшни. А потом еще отчитываться перед полковником, искать доктора - своего у них не было. Да много чего.
   Настя в тот вечер была молчаливой и серьёзной, хоть матушка её и пыталась развеселить, пробовала песни петь, но та упрямо стрекотала на машинке. О чём-то своём думала и про себя решала. Костя непонятно за что получил подзатыльник и больше ждал следующего дня, чтобы послушать, как всё было - к вернувшимся казакам мать его не пустила.

***

   - Славно гульнули, только шорох прошел по Семиречью, - Руднев был в ударе, пересказывал детали рейда. Костя смотрел на его восторженно, и хотя в молодое лицо от переживаний прошлого становилось почти мальчишечьим, для Кости это был сейчас величайший герой, - Через Охотничий круг сделали, почти до самого Пржевальска дошли. Если полусотня быстро идет, ничего эти крансопалочники сделать не успевают.
   На чай пришел едва ли не десяток гостей.
   - Два "льюиса", а к ним патронов запас, - прогудел кто-то из казаков, - Лошадок добрых привели.
   - Кстати, - Руднев щелкнул пальцами, - Еще одно.
   Тут же явился объемистый баул, и корнет жестом фокусника извлек оттуда несколько рулонов тонкого розового шелка, а еще льна и большой отрез тяжелой набивной ткани - лучше нет для покрывала или портьеры.
   - Антонина Ефимовна, примите в подарок, - смущаясь, сказал он.
   - Вот спасибо, Виктор Васильевич, вот не ожидали! - всплеснула руками та, довольно улыбаясь. Сестра, потупив глаза, вполголоса поддакивала благодарственной речи матушки, понимая, что розовый - цвет девичий.
   - Костя, отнеси и заодно Марка Стефановича позови, пусть не брезгует, - распорядилась матушка.
   Костя думал возмутиться, что ж такое, его как лакея посылают, а тут все самое интересное расскажут. Но вдруг сообразил, что если сейчас начнет артачиться и канючить, то уж точно на взрослого походить не будет. Схватил баул - а тот был тяжелый - и скорей к швейной машинке, потом наверх, и услышать, обязательно услышать, как Руднев рассказывает о сшибке.
   Художник сидел перед картиной перевала, давно законченной, и зачем-то положил на полотно ладонь.
   - Маркстефано... там гости, - Костя от входа бежал к планшету, к стулу художника, но вдруг картина притянула всё его воображение, ему показалось, что вот он там, скачет на Зорьке, на кобыле-шестилетке, и а справа и слева заходят лавы киргизов, и хоть это не красные, но все равно смерть сейчас придёт. А левая рука болела, как от удара палкой, и патронов почти...
   Пол прыгнул к самым глазам, и стало очень пусто.
   Очнулся Костя быстро - Марк Стефанович мокрым полотенцем тер ему лицо.
   - Что, заче...!?
   - Тихо! - зашипел художник, - Хочешь тем господам внизу рассказать сказочку? И все решат, что ты выдумал оттого, что еще не дорос до походов?
   Глаза у Кости стали круглые от изумления и обиды. Он что-то видел, все было взаправду, он точно всё знает, но над ним только посмеются. Это было так несправедливо, что хотелось расплакаться.
   - Вот, вытирайся, скажи матери, что сейчас спущусь, я картину выбираю.
   - Хорошо.
   Когда Костя "провалился" в пейзаж, Марк Стефанович хлопнул себя ладонью по лбу - всё ведь было так просто, а он и не сообразил. Нужен якорь, вполне конкретная личность, которая сможет ощутить дыхание будущего. Мальчик вообразил себя на том перевале, и все прошло так же, как и в первый раз, даже лучше.
   Теперь художник кое-что понимал, и часть старых догадок вмиг получила подтверждение. Он неторопливо накрыл полотно рогожей, прихватил поудобнее, и понёс к гостям.
   А внизу было очень хорошо - как раз начали мечтать, какой будет жизнь, когда здесь, в Кульдже, все наладится. И чтобы все быстрей наладилось, надо всех собрать, и пусть не только казаки скидываются, но пусть и Петр Назарович мошну развяжет, у него с запасом. Отец Георгий стал рассказывать, что про участок он уже почти договорился, и строить там можно быстро, хоть церковь-однодневку срубить, лишь бы дерево было.
   Костя сидел у окна тихо и незаметно, как мышь под метлой.
   - А вы, Марк Стефанович, вы ведь талантом не обделены, так постарайтесь во славу Божью.
   - Я? Благодарю отче, но к иконам таланта у меня нет совсем, - чуть поклонился художник и театральным жестом снял с полотна дерюгу, - Вот, что у меня хорошо выходит.
   Ох как внимательно посмотрел на картину Руднев, как ему хотелось прямо сейчас взять художника "за грудки", вытряхнуть из него побольше сведений. Но корнет промолчал, а окружающие только восхитились мастерством Марка Стефановича.
   Потом разговор зашел про виды на урожай, про вести из большого Китая - там банды "милитаристов", клики, каждая в несколько миллионов, решали, какая из них самая сильная. Ефимченко рассказал, когда следующий караван ожидается, что привезет. И если все хорошо повернутся, то можно будет школу организовать, не хуже чем у татар, ну не совсем такую же, но чтобы настоящая...
   Понемногу каждый начал говорить своё, единый лад рассыпался и корнет подсел к художнику.
   - Марк Стефанович, сделайте милость, покажите вашу мастерскую, я с как их, живописцами, так дел не имел, не знаю, как ваш брат работает.
   - Пройдемте, - тот явно ждал вопроса.
   Наверху полуденное солнце яростно било сквозь запылившиеся окна. С крыши доносилось курлыканье голубей, а где-то вдалеке возмущенно ревел осёл.
   - Стало быть так... А это кукла?
   - Манекен, специальный болван - на него костюм повесишь, а лицо позже дорисовать... Костя!! - художник вдруг рявкнул, будто на плацу отдавал команду.
   Пунцовый от стыда мальчишка вышел из-за двери.
   - Садись вон туда, и никогда не подслушивай, если можешь узнать всё открыто, - художник вдруг подмигнул корнету так же неожиданно, как до того орал на Костю, - Разговор будет серьезный, но порой надо доверять даже детям, они правду видят.
   Руднев оглянулся на пацана, подумал, что тот уже достаточно взрослый, чтобы поначалу все рассказать матери, а та женщина благоразумная.
   - Ты на что картиной намекнул? И кто тебе сведения поставляет? Обдулло?
   - Полусотню раздавят на перевале, ваши дорогие киргизы, с которыми вроде вась-вась начинается. При отходе, когда сзади краснопалочники подопрут, да из Верного кадровые части красных подойдут.
   Корнет бешеными глазами глянул на художника.
   - Не верю!
   Марк Стефанович прикрыл глаза и двумя пальцами взялся за переносицу, будто только снял очки.
   - Халаты у них будут свежие. Пулемет только один, да и то неисправный, из винтовок почти все - манлихеровки, но винтовок тоже мало. Пики и шашки - хороши. Рукоять у шашек латунная, самая простая гравировка - звезда, только каждый захочет её сбить.
   Это было точное описание снаряжения, которое появилось у "орды" Ахмет-шаха. Киргизы разгромили гарнизон в Пишпеке, но эту новость Руднев приказал не оглашать, а про манлихеровки из всей полусотни он один только и знал.
   - Кроме перевала у вас другого пути не будет. Красненькие в Верный броневики подвезли, штук пять, не больше. Но на твою полусотню, корнет, и одного хватит.
   В углу энергично кивал, не смея раскрыть рта, Константин.
   - С чего бы это нас так давить?
   - А кому вы нужны? Нашим дорогим шахидам-басмачам? Так они всех, кто сюда еще с "белым генералом" явился, под нож пустить хотят. Пока с большевиками деретесь, и мало вас, так хорошо. Скоро ты под свою руку сотню поставишь, даже эскадрон, а кому такое понравится? Это уже многовато будет. Только китайцам, им приятно, что на дунган управа сыскаться может. А по ту стороны границы все эти китайские интересы - вилами по воде писаны.
   - Но про перевал кто тебе сказал? - палец уткнулся в грудь художника, - Кто?
   - Я видел только горы, людей и оружие. В тот день будет очень ветрено...
   - Сучий потрох...
   Но бить художника было нельзя, здесь чужой дом, и Настя, и вообще.
   - Есть другой способ проверить. - вздохнул Марк Стефанович, - Ахмет-шаху кто-то должен будет сведения передать, вот ты ловушку-то и расставь. Одному скажи одно, другому другое...
   - Да знаю я! - перебил Руднев. Несколько раз нервно сжимал кулак, укусил себя за нижнюю губу, - Но имей в виду, если что не так, значит, ты у нас на большевиков работаешь, белое дело тормозишь, и я не посмотрю, я тебя на первом дереве повешу.
   - Это когда еще будет, - миролюбиво заявил художник, - Ты бы Костю учиться взял, в школу.
   - Чего?
   - Ну, школа, мы ж её откроем. И кому как не тебе про кавалерию рассказывать?
   - Пусть лучше Фрол Геннадьевич рассказывает, - брякнул корнет.
   - А откуда ты через десять лет для своего эскадрона новобранцев возьмешь?
   Костя понял, что сегодня всё решилось - учиться он будет под началом Руднева.

***

   В рейд вышли восемьдесят четыре человека на полной сотне лошадей. Был исправный "льюис", было по три сотни патронов на каждого, было четыре бинокля. Проводов не было - Руднев знал, что сведения утекают через кордон, потому выступали в поход тихо, и раньше на два дня, чем планировали - казаков пришлось по тревоге собирать.
   Руднев взял в отряд дюжину новых людей - больше из тех, кто переходили границу безо всяких пожитков и не хотели сразу гнуть спину в батраках. Для таких риск был делом необходимым. Среди них четверо казахов, и Фазиль-киргиз. Еще семеро раненых могли к следующему рейду поправиться. Хорошо. Хуже то, что в этот раз надо было угонять скот. Сотню, а Руднев мысленно уже называл отряд сотней, на одни "благодарности" не прокормишь. Ну поклонится человек кошельком серебряных рубликов-"николашек", ну империалов несколько. Всё, остальное на хозяйство берегут. У казаков и купцов в Кульдже на шее не посидишь. Через губернатора помощи не доплачешься. А нужна постоянная казарма, нужны, ох, всего и не перечислить... Иначе разойдутся из-под него люди. Разбредутся.
   Значит, брать. По мелочи грабили всегда, как без грабежа на третьем году войны? В домах у красненьких и раньше шуровали, но что-то хорошее редко удавалось прихватить. Лошади и так шли казакам, куда ж в рейде без лошадей, излишки потом же в Кульдже и продавали - но все равно мало. Выходит, верблюды, может, коровы, ишаки и вообще все, что может идти быстрее человека. С отарой овец их быстро к ногтю возьмут.
   "Пророчества" живописца поначалу чрезвычайно насторожили Руднева, однако перед самым рейдом он уже не придавал им внимания. Кто-то что-то трусливому богомазу говорит, явно из родни, тут Фрол прав, но главного этот Стефанович не знал, ой не знал.
   Джаркент обошли по другому берегу Или, ночью.
   Дальше пошло быстро - не спать, есть на ходу, давать самый малый роздых лошадям и вперед, вперед.
   Отряд обернулся своего рода ткацким челноком - вперед и назад вдоль долины Или, от степей, что идут до самых песков Тау-кум и чуть не обратно, к границе. Широка долина у речки Или, есть где погулять.
   Такого не ждали.
   Обыкновенно были кинжальные удары - дойти до первой станицы, до выселок, до аула, перевернуть все вверх дном и бежать обратно. Реже, как в прошлый раз, удавалось сплести "кружево" - пронизать границу в одном месте, покружить, и выйти в другом. Вдоль Чарыни, потом Качении, потом крестясь и охая, лишь бы не валиться в пропасть. Можно было бы сделать очень большой круг и вернуться через Джунгарские ворота. Кроме полусотни Руднева были и другие отряды, каждый со своей манерой. Но слишком хитрые фокусы явно не удавались, за зиму и весну многие остались там. Под "Совказдепом" - как иногда мрачно шутили у костров.
   Но сейчас "красненьких" будто сковало льдом. Верный, Пишпек, Джанкерт - там стояли гарнизоны. Ждали, берегли силы, не совались в дело прежде времени. Пятый день полусотня шла будто среди пустыни.
   Потому как на Бухтарме, почти у самой Монголии, восстали казаки. Анненкова ждали. И южнее, в ферганской долине, моджахеды выступили.
   Много думал Руднев про атамана. До сих пор считалось, что он подчиняется ему, хоть и Анненков и был сейчас не пойми кто - оружия не сдал, воевать не воевал. Атаман казался молодому корнету громадной бомбой, морским чудовищем из прочитанной в детстве книжки. Под его начало становились казаки, ему легко присягали казахи, киргизы, дунгане. Но никогда их не набиралось слишком много. Не настоящая армия была у атамана. Если в войске все "братья", то добром это не кончится, все сползет к шайке. Лишь две недели воевал Руднев под началом у атамана, а после сам ушел, напился крови по горло.
   Потому, когда зимой все рухнуло, и атаман ушел в Китай через Джунгарские ворота - Руднев сам не зная почему, испытал странное облегчение. Большая война взяла передышку, и всё очень напоминало поражение, но то, что начиналось теперь, было его, Руднева, войной.
   - Вашбродь, хорунжий, обратно Илийское показалось! - Сибко, от головного дозора, махал рукой.
   - Колонна, стой! - Руднев пустил Звездочку левее, поднялся до половины холма, спешился и к вершине подошел уже пригнувшись.
   - Глядите, вашбродь, - Сибко теперь почти шептал, будто их мог кто-то услышать.
   В бинокль дело стало куда яснее. В Илийском теперь стоял гарнизон. Не меньше эскадрона и краснопалочники. Стояли открыто, безо всякой засады расставили посты у крайних хат, были видны пулеметы и главная неприятность.
   - А то что за жук, вон, у арыка? Броневик вроде, но с хвостом?
   - Это танк, "рено", французский, - Руднев поморщился, - Хвост ему, чтобы в окопе не застрять, видишь, какой маленький.
   Он задумался на несколько секунд.
   - Вестовой Бочкин!
   - Здесь, ваше благородие, - Бочкин был из мужиков, прибившийся к ним еще в прошлом году. К начальству обращался как положено, выговаривал слова и не меняя чинов на казачьи.
   - Мы поворачиваем, нас уже засекли, возможно преследование.
   Вестовой умчался к колонне и меньше чем через минуту там стали разворачивать и взятые в лошадей и взятые в Самсоновской арбы.
   Пыль от колонны в Илийском заметили - еле слышным отзвуком донеслась сыгранная горнистом тревога, забегали солдаты. Но танк с места не двинулся, даже не завели двигатель. Не выводили конницу в поле. Еще одно место, где их ждут с винтовкой наперевес. И тоже не пойдут в погоню, хоть руки у них и чешутся.
   Руднев спустился к отряду, вызвал в себе, вызвал Болдырева, Кнутко и Теребило - на них была команда десятками. Военный совет сплошь из бывших рядовых, а теперь вахмистров - ну да никто из головастых и образованных в отряд почему-то не пошел.
   - Вашбродь, господин хорнужий, дернем на Алексеевку, под носом пройдем у них, все возьмем и обратно.
   - Под носом у них, все одно, что у черта в зубах, - Руднев мотнул головой.
   Кнутко и Теребило молчали. Добра было уже взято вдосталь, одних только верблюдов две дюжины, теперь они шли в голове колонны. Но грех было не воспользоваться робостью "красненьких".
   - Переправляемся, делаем вид, что идти будем тем берегом, на прорыв. Потом переправимся еще раз и хлопнем по Караму. Давно пора кишлак этот почистить. А оттуда тем же путем, что и пришли. Кулак есть, если надо, заставу прошибить сможем.
   Сотня была теперь почти полной - всего без двух человек. Братья Шекпелевы, которых искали, Сумкин с детьми, Колесниченко, это были только те, кто из своих, бывших.
   - Да, - Кнутко, самый из них острожный, согласно кивнул, - Меняем скот, который унесет, на то, что возьмем в Караме.
   - Перегони своих в авангард, неприлично будет топтать верблюдами случайный разъезд, - хохотнул Руднев.
   Переправлялись до заката - унесло одну корову и арбу. Следующий день петляли по холмам, осторожничали. Пусто было. Лишь углядели в бинокль одинокого разведчика на хорошем буланом жеребце. Тот галопом уходил на Алтын-имельский.
   - Думаю, еще трое суток, - Руднев смотрел на карту и все пытался прикинуть, где их попытаются зажать, - Потом задвигаются.
   - Если они стали вот так у забора танки ставить, у них сил уже с избытком, - Кнутко вполголоса, с опаской, говорил о сгущающихся тучах.
   - Карам слишком глухое место. Там мы скорее Жаныбека повстречаем, главное, чтобы в углу не зажали.
   Второй раз Или перешли уже выше впадения Чилика, чтобы после боя не мешала отступать эта узкая, но глубокая речушка. Было самое начало утра, буквы на карте и те не прочитаешь, зато целый день оставался на марш, удар и отход.
   Холмы становились все выше, и скоро Руднев ощутил "обман горизонта" - за склонами зеленевших холмов, где должно было начинаться небо в синей дымке виднелись склоны гор, но к низу дымка становилась гуще и казалось, что вершины опираются на пустоту.
   - Горчев, ко мне! Со своим десятком стережешь трофеи, приказание понятно!?
   - Так точно, - сам Михаил Кузьмич меньше все хотел во время боя оставаться с верблюдами, но десяток у него был не из лучших, кто не старик, у того душа в пятки уходит.
   - Остальные!
   Было ясно и без разъяснений - на рысях до кишлака, чтобы никакой случайный умник не подумал бежать предупреждать своих, а если побежит, чтобы получил пулю в спину. Сотня пошла вперед, выкинув по сторонам разъезды. Быстро, скоро будет еще быстрее, только без перебора, чтобы не загнать лошадей.
   Карам стоял как бы в углу - отроги Ала-тау двумя стенами расходились в стороны, а от места расхождения сбегал Чилик, весь белый от пены.
   Прошли по одной седловине, по другой - вел Деревятко, он сюда часто торговать ездил - и когда осталось не больше версты, будто вынырнули на поверхность.
   - Опоздали? - разочаровано выдохнул Теребило.
   Там уже были моджахеды. Очень хорошо было заметно зеленое знамя с вязью какой то суры из Корана. Как раз было время молитвы и десятки людей, прислонив винтовки к дувалам и колесам арб, били поклоны в сторону Мекки.
   - Хал-ходжи, - равнодушным голосом произнес Руднев.
   Сотня за его спиной выходила из седловины - приказа атаковать или уходить не было, вахмистры строили десятки.
  
   ПРОДА
   - Узнать, что ли, последние новости?
   Руднев уже заметил - хвала оптике - и 'манлихеровки', и пики, и даже латунные рукояти шашек. Это было бы чертовски похоже на засаду, о которой вещал тот маляр, но кавалерия у моджахедов была по одну сторону кишлака, а 'максимы' и почти вся пехота, что он видел, зачем-то по другую. Всего получалось не меньше пятисот штыков. Там тоже узнали его сотню и не испугались, не стали хвататься за пулеметы, а приветственно махали рукавами халатов и тюбетейками.
   Но что-то мешало даже порученца выслать для проверки.
   И тут, пришло ощущение, что тебе целятся в голову. Руднев повернул бинокль влево, вверх, лихорадочно стал искать, и восходящее солнце блеснуло на оптике. Узбекский халат, ремень винтовки через плечо, и взмах руки - ниже по склону стала подниматься пыль.
   - Со-отня!! Галопом назад!! - Руднев заорал, срывая голос, - Быстрее!
   Двойные клещи. Их не стали бы бить на месте, отогнали бы от кишлака, но на спину села бы кавалерия, а сборку, с горы, ударили бы резервные эскадроны. И через Чилик не ломанешься, с той стороны наверняка секретов понаставляли.
   Оборачиваясь - он теперь был в арьергарде - Руднев видел, как идет в атаку конница. Да, винтовки не у всех, больше с пиками.
   Капкан захлопывался, было не до скрытности, и Деревятко повёл кратчайшей дорогой через гребни холмов. Его приняли за командира - одиночный выстрел, меткий, где-то сидел снайпер вот на такой случай, если сорвутся с крючка. Кобыла под седлом рухнула, проводнику повезло, не сломал ноги, умудрился тут же вскочить - дали сменную лошадь. Сотня шарахнулась в седловину, и хоть Руднев прокричал команду, снова зашли на гребень, но все равно теряли, теряли время. Еще выстрел, мимо, видно далеко они от стрелка, но пыль слева уже ближе. И сколько людей вынырнет из-за очередного холма, сколько?
   Больше чем их, раза в полтора, тоже в галопе, лошади свежее, но опаздывают, опаздывают - две толпы людей на лошадях, будто две капли готовые почти удариться самыми краями, но не слиться в одно целое.
   Рука дернулась к шашке, но Руднев подавил порыв, схватился за маузер и не заботясь о меткости, выдал моджахедам все десять патронов, что сидели в обойме. Стреляли вахмистры, стреляли казаки, кто умел бить из седла, а какой не умел, если с детства учат... В той, поперечной лаве кричали, лошади не успевали обойти упавших, цеплялись сбруями, тоже падали, - слишком плотно они шли, не рассчитали. И оттуда стреляли, и кто-то из казаков падал, но меньше, а метко били вообще только трое-четверо. Их выцелили первыми.
   Сотня Руднева куда лучше вооруженная, отбила, отдавила от себя лаву заградительным огнём. Люди в узбекских халатах приотстали, разъехались. Будто для того, чтобы не попадать под пули, но каждый, оказавшись в одиночестве, уже не рвался в атаку.
   - Которые от Карама идут, их догонят! - прокричал Кнутко.
   - Вместе осмелеют, знаю! К Горчеву и на Чарынь, брод!
   Михаил Кузьмич понял, что означает такое быстрое возвращение, и прежде, чем первые всадники прошли мимо места дневки, костры были потушены, казаки в седлах, а верблюдов готовы были гнать впереди или пристрелить, чтобы не достались.
   - Свежего коня, Бубна сюда! - Рудневу надо было быть быстрее остальных, - Горчев, проверишь брод!
   Это была чуть не единственная надежда, оставить 'льюис', чтобы он заткнул брод, а самим успеть мимо Кольджигера, кое-как проломиться сквозь границу. И еще очень хотелось, чтобы поосторожничал Хал-ходжи, чтобы повременил. Он ведь через горы прошел, тропами, а это долго, и почти тысячу человек перевести ой как непросто. Не будет же он размениваться на неполную сотню? А у Алексеевки пусть его хоть с броневиками встречают.
   Всех четырёх коров пришлось пристрелить. Арбы грохотали по камням, но разваливаться не собирались. Однако и пыль за спиной не думала исчезать. Там тоже рассчитывали на брод, думали поймать сотню на переходе, когда лошади и люди в воде будут.
   - Филиппов, Крамченко! К вашей парочке еще двоих и полный комплект! Шесть лошадей дам.
   Те понимали. У пулемета лучше двоих держать, даже у 'льюиса'. Они как раз умеют с ним обращаться. Еще двое, чтобы отсечь случайных пловцов и просто прикрыть спину. Хорошая затычка. Только к броду они должны успеть раньше.
   Вызвались братья Шекпелевы. Ушли вперед на свежих лошадях, и на всякий случай Руднев послал с ними Кнутко.
   Дальше пошла престранная война нервов - нельзя было срываться в галоп, лошади хрипели. Нельзя было останавливаться, занимать оборону, там только этого и ждали, чтобы охватить сотню с флангов. Надо было дернуться на подходе к броду.
   И дернулись.
   Когда кони вошли в воду - с вершины холма, на той стороне, пулемет уже готов был выписать ватрушек всем на свете. Кнутко давал знак ногайкой, что все в порядке. И всадники Хал-ходжи, с гиканьем и криками о величии Аллаха, ударившие в затылок сотне, получили свою очереди пуль, легли белую щебенку и пыль дороги.
   Это не спасло всех казаков - 'манлихеровки' моджахедов взяли свою долю. Семеро не вышли из реки, раненых было почти дюжина и унесло еще одну арбу, но в вечерних сумерках колонна прошла дальше.
   - Идем бодро, считайте, что почти у границы! До Кульджи доплюнуть можно!! Ночевки не было. Руднев приказал спешиться и вести лошадей под уздцы - ждать было нельзя. А факелов разрешил зажечь только четыре на колонну.
   Оторвались.
   Границу перешли следующим вечером.
   По деньгам и прибыткам рейд был хорош, но домой пришло меньше людей, чем уходило. Надо было разобраться с художником и кровь из носу решить проблему предательства. И еще Настя - хоть кто-то ему рад и без громкой победы...
   Из четверых в 'пробке' почти неделю спустя пришли только Андрей Шекпелев и Крамченко. Их почти смяли, но в тыл к Хал-ходжи кто-то крепко ударил. Красненькие или другой отряд белоказаков - они не знали. Еле смогли уйти в горы и уже по Изунь-Кара, по кручам и косогорам, пришли в Китай. На равнину им спускаться не хотелось.
  ***
   ...Косте казалось, что сегодня все целый день все катилось разноцветным кубарем, и вот - наконец-то - остановилось, и гости расселись за столами, сыто отдуваясь, и развешанные по двору Марком Стефановичем бумажные фонарики расцвечивают белые скатерти и лица гостей.
   Подготовка к этому дню длилась месяц, а то и больше - отсюда уже казалось, что матушка начала готовиться задолго до того, как Настя дала свое согласие. В доме убирали, стирали, гладили, перетряхивали, шили, ездили на базар выбирать поросенка и два раза вернулись ни с чем - и все это под непрерывные причитания Антонины Ефимовны. 'Не то, не то, не то, все не то' - сокрушалась она, укладывая очередную простынь. Даже сундук с приданым ее не устраивал - дома остался куда больше, прочнее, красивей, с резьбой и коваными железом углами.
   - Мне, когда сватов засылали, - вздыхала матушка, - вся станица собралась, свечи горели, а когда мы с Сергеем гостей обносили, три чаши вина ушло... подруги меня за пять рублей серебром и медью сторговали.... А перед свадьбой сходила, как полагается, благословения у родительских могилок просить... А тебе даже девичник не с кем устроить!
   - И слава Богу, а то и так одни расходы! - резковато ответила Настя, которой вся эта суета поднадоела - тем более что подготовка к свадьбе шла своим путем, а швейная мастерская в это время не закрывалась ни на один день. Антонина Ефимовна работала даже больше обычного и дочек заставляла, подгоняла, чтобы, как она говорила, 'приданое звенело'. Иногда, если посетителей было особенно много, Марк Стефанович спрашивал вечером:
   - Ну как, Антонина, звенит приданое?
   - Да какое там, - снова вздыхала матушка, - едва позвякивает...
   И это тоже было правдой. Но вот чем Антонина Ефимовна была полностью довольна, так это тем, что первой свадьбой в только-только выстроенной церкви святого Иоанна Воина станет свадьба ее дочери.
   - И спасибо Петру Назаровичу, конечно, - словно нехотя всегда добавляла матушка. - Если бы не он, то ни церкви, ни свадьбы так скоро бы не было... - и голос ее выражал сложное к Петру Назаровичу отношение.
   ... В церкви Костя с любопытством оглядывался по сторонам: ведь он тоже по своим силам помогал в строительстве, но еще ни разу не видел церковь изнутри. Цветных стекол, как в старой, здесь не было, и нарисованные на стенах апостолы ему не слишком понравились: лица у них были простоватые, а фигуры - слишком вытянутые, и Костя в очередной раз подивился, почему Марк Стефанович не взялся за роспись - у него бы получилось намного лучше.
   Мать в конце концов не вытерпела, дернула за ухо, чтобы не вертел головой, и Костя послушно уставился на жениха с невестой: Настя была пунцово-красной, мяла в ладонях край фаты, а Виктор, наоборот, выглядел в своей военной форме спокойным, почти равнодушным, и прямым, как струна. За ними стояли дружок с дружкой, держа тяжелые железные короны, и Костя испугался, когда увидел, как у девушки дрожит рука - вдруг она уронит эту тяжесть Насте на голову прямо посреди венчания? За дружка Костя не боялся - жених выбрал такого дюжего парня, что корона в его руках смотрелась, как игрушечная. Но все обошлось, батюшка завершил обряд, и Виктор подхватил Настю на руки, не отпуская, даже когда ей в притворе расплетали и укладывали косы надвое.
   - Жена! - улыбаясь, говорил он, и Настя опускала глаза. Еще Косте запомнилось, как они ехали обратно к дому: молодых провожали, как ему тогда показалось, тысячи три казаков, заполнив улицы Кульджи до отказа: они палили из ружей, свистели и гикали, а то вдруг на удивление слаженно затягивали песню. Виктор с Настей совершенно потерялись среди этой буйной круговерти, а Костю подхватил и усадил впереди себя верхом тот самый дружка.
   Костя хотел бы, чтобы они ехали как можно дольше, и скакали при этом как можно быстрее.
   ... Благословляя молодых, матушка все-таки не удержалась, расплакалась, вытирая слезы венчальным рушником и не замечая этого. А во дворе на столах гостей уже ждало угощение, наготовленное за три дня Антониной Ефимовной и еще двумя соседками, и король этого угощения - целиком запеченный поросенок.
   К поросенку прибыл и пресловутый Петр Назарович с дочерью. Косте давно хотелось его увидеть: из разговоров него сложился полусказочный образ сидящего на золотой горе казака в китайском шелковом халате, с целой сотней телохранителей за плечами.
   На самом же деле Петр Назарович Гладких был даровитый купец из Самсоновской, который перебрался в Кульджу по доброй воле задолго до всех переворотов с революциями; успешно торговал он и с китайцами, и с англичанами, и с дунганами; а за то время, что жил здесь, так окитайчился, что появлялся на людях в китайском наряде, повар у него был китайский; и, как говорили, взял себе четырех жен-китаяночек. Многие даже сомневались, какой он стал веры, и захочет ли вообще в церкви появляться. Тем не менее, денег он на церковь дал больше, чем все остальные, и на свадьбе сегодня был самым почетным гостем - Антонина Ефимовна так и заспешила навстречу с радостными приветствиями, а вместе с ним и полковник Смаглюк, и многие другие.
   Приехал он с дочкой, долговязой девицей лет шестнадцати. Внешне Петр Назарович Костю разочаровал: не в золотом халате, а в обычной, хоть и богатой, одежде, с круглой фигурой и круглым лицом - этакий румяный Колобок, да еще и голос у него оказался несолидно тонким.
  
   - ...Когда они проворуются, как Керенский, тогда их и скинут.
   - А что, три четверти зерна забирать на продразверстку - это не воровство?
   - Пока народ терпит, но с трудом, с трудом.
   - Не поторгуешь с такими... сами все заберут.
   - Слышали, что на этого антихриста снова было покушение? Снова эсерка стреляла, а они говорят - не было никакого покушения!
   - Так, может, это уже они между собой грызться начали?
   - Это было бы самое верное дело! И руки пачкать не нужно.
   - ...говорят, что на следующий раз применят новейший газ, без цвета, без запаха. Дождутся собрания большевичков - и все! Одним махом...
   - Три года, говорю вам, три года! Больше этой заразе не продержаться! - слишком громко, и расплывчатые гласные подпирают нетвердые согласные.
   - Слыхали, что их Коммунистическая Республика с Джунаид-ханом пытается договориться? - вступил в разговор Петр Назарович, и все уважительно притихли.
   - А что басмачи?
   - Говорят, что признавать советскую власть не собираются.
   - Молодцы!
   - А что молодцы? Они не только против советских, они против русских. А в Фергане с населением что творят? Вырезать всю деревню из-за того, что там один коммунист завелся - это слишком.
   - Пусть они совдепию потреплют, пока могут - а там мы момента не упустим.
   - А знаете, что эти выдумали? - снова вступил в разговор Петр Назарович. - Лошадей в кишлаках отбирают для Красной армии. А басмач без коня - что петух без... Окончание фразы заглушил слишком громкий хохот.
   - А мы не забыли, что мы на свадьбе, господа? Кто поздравит молодых? - спохватился полковник.
   Поздравления и пожелания шли нескончаемым потоком: кто-то смущенно и коротко желал счастья и процветания, а кто-то выступал долго и цветисто, расписывая все прелести семейной жизни. Антонина Ефимовна под общий хохот потребовала внуков.
   ... Виктор потом признался Косте, что 'Журавля' выучил за неделю, репетируя на привалах с Семеном, тем самым дружкой - очень уж ему хотелось станцевать с женой настоящий казачий танец.
   - Скажи, хорошо получилось? - улыбаясь, спрашивал он, и Косте стало чрезвычайно приятно, что тот всерьез интересуется его мнением.
  - Бесподобно! - к месту вспомнилось Косте книжное словечко.
   ...Когда скрипач снова завел плясовую, Костя украдкой посмотрел на дочку Петра Назаровича - она сидела за столом, словно каменная, и тяжелые жемчужные серьги в ушах не шевелились. Косте вдруг стало обидно за то, что одета она в дорогое синее с золотом платье, которое Насте даже на свадьбу не смогли купить.
   Зато Настя намного красивей! - утешил себя Костя. У Насти лицо загорелое, с румянцем на всю щеку, а у этой кожа белая, как мел, и смотрит она на всех исподлобья своими глазищами...
   Кругом такой праздник, а она даже не улыбнется! - окончательно рассердился Костя, и, когда та заметила, что он на нее смотрит, сквасил девице мину, передразнивая ее 'взгляд через губу'. Как ни странно, она улыбнулась, и Костя тут же умчался прочь, поближе к танцующим.
  ...Он очень удивился, когда уже после отъезда гостей услышал, как отзывается о ней матушка.
   -Бедная девочка... Непросто ей с таким отцом.
   - А что мать? - полюбопытствовал Марк Стефанович.
   - Мать уже давно умерла, едва они сюда переехали. Оле тогда лет десять было, как Косте сейчас. А отец... говорят, от него уже пятеро или шестеро китайчат по его двору бегает. Потому до сих пор и не замужем, отцу то ли дела до этого нет, то ли не хочет ее за казака отдавать, а китайцы не берут, им ноги скукоженные подавай, - выскочила у Антонины Ефимовны ехидная нотка - видимо, ей поведение гостьи тоже не очень понравилось.
   - А девочка красивая, - задумчиво заметил Марк Стефанович, тут уже Костя окончательно перестал их слушать и побрел спать.
   - Тонкое лицо, породистое, - продолжал художник. - Может, портрет нарисую...
   - И как же это у вас выйдет? - усмехнулась Антонина Ефимовна. - По памяти?
   - Ну зачем же по памяти? - невозмутимо возразил художник. - Вот как приедет к нам, так и нарисую. Отец ее попросил с ней европейскими языками позаниматься и рисованием, - пояснил Марк Стефанович.
   Антонина Ефимовна только руками всплеснула.
   - Видите, и я начну деньги в семью приносить, - улыбнулся художник.
   - А сколько вы за урок запросили?
   - По два рубля час - серебром, понятно.
   - И что, согласился?
   - Так часто бывает с такими отцами: лишнее слово ребенку не скажет, а деньгами сорит направо и налево... сразу согласился.
   - Вот так кстати! - откровенно обрадовалась Антонина Ефимовна. - А то поистратились со свадьбой этой в три раза больше, чем думала, в четыре, чем собиралась...
   - Зато праздник удался на славу... - примиряюще заметил Марк Стефанович, уже поднимаясь к себе наверх. Антонина Ефимовна только устало кивнула в ответ.
   ***
   С европейскими языками, которые обещал Марк Стефанович, вышла морока. Что учить? Остатки французского бродили в головах у многих офицеров. Казаки, понятно, Вольтером не баловались, но знали, что язык такой есть и что баре его уважают. Только вокруг на тыщу верст было не сыскать француза - с кем говорить? Вот англичане заглядывали в Кульджу, с ними дело придется иметь, это все понимали. Но с английским у Марка Стефановича было хуже. Художник в своё время нахватался еще и латыни, однако подзабыл её, и уж на что сдалась латынь в здешних горах? В сундуках валялся даже томик Энеиды, страница на греческом, страница перевода на русском, но эту экзотику можно было разве что подарить.
   Художник решил, что придётся учить всему понемногу, лишь бы пришло ощущение языка, убежденность, что сам можешь на нем говорить.
   Костя угодил на уроки сам того не желая. Лето на излете, осень откроется русская школа, и тут надо просиживать целыми часами, словечки зубрить? Марк Стефанович это знал, потому сразу к занятиям мальчишку не приставлял. Едкий язык ученицы сделал это куда как лучше...
   К первому ее уроку Антонина Ефимовна вежливо, но непреклонно навела на втором этаже порядок: вывела щелоком с пола пятна краски, выблестила окна и ненароком едва не свернула шею манекену, оттирая его. Марк Стефанович попросил Костю из лучшей, белой и глянцевитой бумаги вырезать карточки и потом сам увлеченно выписывал на них красной и синей тушью буквы. Синие - согласные, красные - гласные, и пояснительные картинки к ним. С чердака вынесли столик на тонких ножках, и креслице к нему - проеденное молью сиденье прикрыли пледом.
   Словом, подготовка велась основательная, и, когда Ольга Петровна прибыла, все было готово: карточки на столе, цветы в вазе, картины расставлены строго по размеру, пол и окна блестят. Хотя мелкий заморосивший дождь, который начался почти одновременно с прибытием Ольги Петровны, тут же покрыл стекло прихотливыми узорами, отмывая его на свой лад. Дочка Петра Назаровича, конечно, прибыла не одна, а с охранником - невозмутимым китайцем непривычно высокого роста, который на приветствия Марка Стефановича чуть кивнул. Ольга Петровна впрочем, тоже едва поздоровалась с художником, искоса взглянув на все Костино семейство. Узнав, что заниматься придется на втором этаже, она сухо велела китайцу оставаться внизу и стала подниматься вслед за Марком Стефановичем по лестнице, шурша платьем из дорогого желтого крепдешина.
   Необычный гость остался Антонине Ефимовне, которая сразу, улыбаясь, предложила ему чаю. Китаец подумал и согласился, смешно коверкая слова.
   Костя вначале решил остаться, посидеть и послушать, но гость пил чай молча и только как-то мелко улыбался, время от времени поглядывая вверх. Косте стало скучно, и он вспомнил, что у Марка Стефанович наверху осталась замечательная и почти нечитанная книжка про охоту. Если он поднимется и пристроится за одной из ширм, которой Марк Стефанович свет отгораживает - разве он им помешает?
   Ровный, размеренный басок Марка Стефановича, хоть и негромкий, был слышен с середины лестницы.
   - Торговать, как вы правильно заметили, желаем мы все. Но лишь с названиями денежных знаков на языке вы никогда не избавитесь от образа дикарки
   - И как же это? В лавке про театр, что ли, говорят?
   И голос-то у нее, как у чайки - невольно подумал Костя. Такой же скандальный.
   - Нет, сударыня, однако все и так всем понятно. Вот если человек только штаны хорошие купит, с пиджаком, и босиком придет - что вы о нём подумаете?
   - Босяк он и есть босяк.
   - Правильно, но на ботинки же первым делом не смотрят? Оно как-то само в глаз попадает? Так и со словами. Названия денег я вам скажу, товары перечислю, но вы должны читать книги и стихи...
   Косте почудился смешок от такого сравнения, но до того тихий, что трудно было разобраться, так ли это. Вход на второй этаж был довольно далеко от места, где сидели Марк Стефанович с Ольгой Петровной, и Костя надеялся пройти незамеченным к книжным полкам; но полы после их испытания щелоком скрипели как-то особенно яростно и неуживисто, выдав Костю после первых двух шагов с головой.
   - Я... за книжкой пришел, - признался Костя, слегка опешив от того, как быстро и дергано, рывком, обернулась ученица Марка Стефановича.
   - Аксаков? - спокойно уточнил Марк Стефанович, - Я его на полку не ставил, бери.
   И продолжил свои объяснения, обращаясь уже только к своей ученице и глядя только на нее. Но Ольга Петровна слушала его невнимательно, раздраженно ерзая на месте. Костя же, напротив, взял книгу, но уходить не тропился - уж больно красиво излагал все Марк Стефанович! Костя ждал, что та брякнет что-то вроде 'а мне и незачем!', или 'вам лучше знать!', но, видимо, ей понравилось, что ее называют Ольгой Петровной без лести, а спокойно и уважительно, и ответила она всерьез.
   По-китайски.
   Из двухминутной речи ни Костя, ни Марк Стефнович не поняли ни одного слова.
   - Речь шла о товаре, упоминалась ткань, и вы сказали много такого, чего барышне вашего возраста не следует произносить вслух, - ответил художник.
   Ольга Петровна удивилась никак не меньше Кости.
   - Интонации, понимаете, интонации. Так говорят приказчики на всей земле, а в лавке вашего отца торгуют шелком. Ну о чём вы могли еще так подробно сказать безо всякой подготовки?
   Художник смотрел на ученицу с некоторым осуждением.
   - Так они и обмануть могут... - вдруг задумалась Ольга Петровна.
   - Верно, могут. Изучение чужого языка в первую очередь делает умнее, - подчеркнул Марк Стефанович. - На русском не подумаешь такую мысль, как на английском, и, если понимать эти отличия, то у вас всегда будет преимущество над тем, кто думает и разговаривает на одном языке.
   - Например? - с издевкой, как показалось Косте, спросила Ольга Петровна.
   - Например. Больше ни в одном языке мира - и в английском тоже - человек не скажет 'У меня есть дом'.
   - А как же он скажет?
   - I have a house. Я имею дом, если дословно, то есть я владею им. И немец, и француз скажет то же самое, а на русском так не скажешь - почему? У меня есть дом - в настоящем времени.
   - Потому что в будущем, может, дома уже не будет? - почти весело предположила ученица. -
   Верно... и это наводит на довольно интересные мысли о русских, - улыбнулся Марк Стефанович. И Ольга улыбнулась ему в ответ, а затем, почти без перехода спросила:
   - Марк Стефанович, а что этот мальчик никак не уйдет? Вы только меня должны учить. За него не платили!
   Костя испуганно дернулся, признавая, что эта противная девица с противным голосом по сути, права, но Марк Стефанович остановил его легким жестом, и Костя замер. Марк Стефанович молча смотрел на свою ученицу, и та смотрела в ответ, медленно заливаясь краской, пока ее взгляд не метнулся куда-то в сторону.
   - Костя не мой ученик, он мой родственник, и у него столько же прав находиться здесь, как и у меня. Софья же здесь сидит, - ровно сказал Марк Стефанович. - Неужели вы думаете, что ваш отец мог согласиться на ваше обучение безо всякой компании? Поверьте, это очень скучно. И если вы настаиваете на том, чтобы он ушел, я вынужден отказаться от наших уроков. Художник сделал паузу. Софья, Костя, и Ольга смотрели на него с одинаковым неверием, и, пожалуй, одинаковым вопросом в глазах: 'А как же деньги?'
   - Если батюшка так сказал...
   - Именно так и сказал
   - Ну тогда пусть...
   Марк Стефанович улыбнулся
   - Костя, что стоишь? Бери стул.
   Отвертеться от второго урока у Кости уже не получилось.
   Он и не слишком старался - сам понимал, что, если пойдет вместо занятий на двор,
   то подведет Марка Стефановича, который так отстаивал его перед этой балованной богачкой - а та уж непременно скажет что-нибудь колкое, как она сама. Да и оставлять Софью с ней одну не хотелось.
   Насчет Софьи Костя ошибся - она на занятиях сидела тихо, не спрашивала и не отвечала, и Ольга Петровна тоже вела себя так, будто бы Софьи здесь нет.
   Косте же, к его собственному удивлению, нравилось и спрашивать, и отвечать, буквы, а потом слова и целые фразы с легкостью укладывались у него в голове - а потому Ольга Петровна непременно отмечала каждую его ошибку.
   - Я первый никогда не начинаю, - обиженно говорил Костя Маку Стефановичу. - И если я сказал ей, что у меня лучше получится, даже если я каши в рот наберу, то только потому, что перед этим она мне сказала, что я только делаю вид, что читаю, и держу книжку вверх ногами.
   - А ты читал? -
   Да, читал! Но, когда она это мне сказала, я все-таки глянул на книгу в руках, а она тогда давай тыкать в меня пальцем и смеяться!
   - Тебе нужно быть снисходительней, Костя, - терпеливо повторил художник. - Ольга на самом деле тоже делает успехи, просто у тебя, как оказалось, редкая способность к языкам, и отличный слух...
   -Попробуй ей помочь, подсказать...- как-то предложил Марк Стефанович.
   - Ей - помочь? - праведно возмутился Костя. - Да из нее спасибо не выдавить! Еще чего! Знаете, что было, когда она меня попросила помочь? Принесла книжку, сказала, что это английский, и попросила перевести. Я битый час сидел, как дурак, и знакомые слова искал! А это для индусов книжка, там в конце написано было, что только буквы английские, для каких-то 'лояльных подданных'.
   -Да, нехорошо, - согласился Марк Стефанович, но по голосу Косте показалось, что тот улыбается, хотя лицо художника оставалось невозмутимым.
   - И если бы она что-то понимала! - в другой раз возмущался Костя. - Но она ведь переводит 'он нарушил свое обещание' как 'Он сломал свое слово'!
   - А ты опять смотрел ее тетради? - поддел его Марк Стефанович. Честно сказать, соперничество между учениками его только радовало.
   Но Костя в этом ничего хорошего не видел - его раздражал голос Ольги Петровны и ее тон, платья, которые она меняла каждый визит, украшения, которыми она обвешивалась с ног до головы, и характер, который он про себя именовал не иначе как 'с жиру бесится'.
   А потому трудно представить, как он удивился, когда поднялся наверх и увидел Ольгу Петровну на полу, рыдающей взахлеб.
   Стоя на коленях у шкафа и совершено не заботясь о платье, она пыталась засунуть кисть в просвет между шкафом и полом. Услышав Костины шаги, она обернулась - по лицу в неровных красных пятнах текли дорожки слез, рот был некрасиво распялен, жалобный скулеж откуда-то из глубины груди прерывался иканием и судорожными всхлипами.
   Софья сидела в стороне и делала вид, что её здесь нет.
   Костя опешил. Ничего не понимая, он осторожно подошел к девушке.
  - Ты что это? - нерешительно спросил он.
   Ольга попыталась закрыться рукавом, и рыдания стали глуше.
   - Что случилось? - Костя уже всерьез испугался.
   - Яаааааа... сережку потерялааааааа, - провыла Ольга. И вправду, тяжелой золотой серьге со вставленными в нее мелкими синими камушками не хватало пары. Костя снова потерял дар речи. Так убиваться из-за какой-то сережки, когда их у тебя сто штук, одна другой богаче и ярче?
   - Ну... отец тебе новую купит, - осторожно сказал Костя.
   - Нет! - Ольга отняла рукав от лица и впилась в Костю злым взглядом. - Он спросит, куда я эту дела!
   Выпалив это, Ольга снова затряслась в рыданиях.
   - И что? - снова не понял ее Костя. - Скажешь, что потеряла.
   - Он не поверит, - всхлипнула Ольга. - Подумает, что я ее продала, чтобы шарас купить...
   Такого Костя не ожидал. В Кульдже был дом, в котором курили шарас, и приближаться к нему был строго-настрого запрещено. Но Костя видел таких любителей курения - ссутулившиеся, тощие, бормочущие себе что-то под нос, как старухи, с пустыми глазами... Но Ольга...
   -Ты что...куришь? - спросил он с любопытством.
   - Нет! - взорвалась Ольга. - Но Лянь Хуа курила...а я с ней дружила, и эта гадюка Синь насплетничала папе, что я с ней курю...что она меня приучает... Он Лянь Хуа - за шкирку... А я даже не знала, что она курит... Может, Синь это вообще выдумала, что ее место занять; а с Лянь хоть поговорить можно было, она не крысилась и не подлизывалась... Это она меня китайскому учила, а я ее - русскому...
   Рассказывая это, Ольга постепенно успокаивалась, машинально вытирая лицо рукавом.
   - Ты что делаешь? - удивилась она.
   - Проверяю - может в щель в полу закатилась, - сосредоточенно ответил Костя, перемещаясь на коленях от одной половицы к другой. - А ты точно ее здесь потеряла?
   - Да не знаю я... меня точно накажут, - снова всхлипнула Ольга.
   - А под шкафом смотрела?
   - У меня рука не пролезает.
   - Дай я попробую, - Костя деловито отстранил Ольгу и сам вытянулся на полу.
   Кончиками пальцев он выкатил оттуда - кисть, маленький тюбик с окаменевшей краской, комок бумаги... и что-то золотисто-синее, больно впившееся в палец застежкой.
   - Она? - гордо спросил Костя, протягивая ладонь Ольге. Та схватила серьгу... и снова разревелась.
   Марк Стефанович был немало удивлен, когда, поднявшись наверх после долгого разговора со старым знакомым, он увидел, что оба его ученика мирно сидят рядом на столе, и Костя что-то горячо доказывает Ольге Петровне, а та его внимательно слушает.
   Удивился - и отступил назад, решив пока спуститься в кухню и заварить на всех чай.
  ***
   - Ну что, разобрались с художником, или просто портрет ему заказали? - Фрол Геннадьевич подколол Руднева.
   - Не поверите, уже дважды разобрался, и третий раз видно, придется. Они неспешно ехали по Кульдже, была толчея - прохожие то и дело задевали стремена и переметные сумы на лошадях.
   - Не поймешь. Что за человек, то храбрый, то трясется как овечий хвост. Когда после рейда к нему заглянул, ну, перед самой свадьбой, он мне всякую детуктивную рениску нести начал.
  - Детективную?
  - Точно, её. Как вычислял, где засада, и от кого могут винтовки приходить. Даже фокус какой-то показал - с картами. Угадал бубунового туза по моему выбору, и без крапа, но потом рассказал, как все сделать, чтобы получилось.
  - Поверили картам? На цыганку он вроде не похож.
  - Да всё наверняка как вы и тогда говорили, разговоры он слушает, да местность знает, все Семиречье на картинах у него. Только видно, что врёт. Вот я крепко за богомаза взялся, к стеночке притиснул, имен потребовал...
   Они свернули в переулок, народ здесь было поменьше.
   - И тут полный форс-мажор. Он кричит, что в картинах все видит, имён не называет. Точно, что цыганка. Думал картину для острастки ему порвать, так он в драку полез. Боец из богомаза никакой, но не убивать же его?
   - И долго вы будете в сомнениях, Виктор Васильевич?
   Вот сегодня что-то и решим, - они остановились на вовсе пустынном перекрестке, стали ждать. Пару минут спустя к ним подъехал китаец, из дунган, - в местной форме, с капитанскими знаками различия и при кожаной кобуре с серебряным тиснением. Чин был не по годам велик, дунганину еще не исполнилось и восемнадцати, ну да капитан явно приходился сыном или внуком кому-то из старой знати. Он молча кивнул и Руднев с места пустил кобылу в галоп, дальше от центра города. Домик на окраине Кульджи был местной мазанкой, с непривычной для русского глаза плоской крышей. Высокого дувала не было - кто хочет подходи, все равно брать нечего. Только лишние люди сюда особенно и не ходили, все знали, что у хозяина пуля в стволе не задержится и пристрелит, как чарку выпьет.
   Потому Руднев на всякий случай, издали еще крикнул
   - Теребило!! Санька!
   - Здесь я здесь, ваше благородие, спешка какая? - тот, голый до пояса, с пеной на подбородке, высунулся из-за хилой двери.
   - Лошади! - конь под корнетом был в пене, - С лошадьми беда.
   - Как? - бросился к нему вахмистр.
   - Так, - Руднев вытащил ногу из стремени и самым концом сапога изо всех сил заехал Теребило в ухо.
   Вахмистр пришел в себя от боли - кто-то бил по косточке у ступни, по больному месту. Был он привязан к столу, а в комнате было трое: Руднев, незнакомый китаец в капитанской форме и Фрол Геннадьевич собственной персоной.
   - Тут фотокарточка любопытная, - Фрол Геннадьевич показал Теребило смутную, неясную фотографию, на которой, однако, были хорошо различимы и физиономия вахмистра, и лицо какого-то старика-дервиша.
   - Не знаю кто такой. И чего вы - убивать меня пришли?!
   - Допрашивать, Санька, допрашивать, - Руднев тем временем сосредоточено обыскивал комнатушку. Мебели почти не было, так что сразу начал простукивать стены.
   - Вы чего, решили, что я красным продался? Чего... - зачастил казак.
   - Отставить! - рявкнул Фрол Геннадьевич, - Ты с турками снюхался.
   - Брехня! Это обезьяна эта желтая вам пластину подбросила? Не верьте, они нас извести хотят!
   - Ты с кем виделся позавчера у колодца? Зачем говорил? Что тебе обещали? Чего вообще к ним... - бывший полковник пытался заспать Теребило вопросами, но тот в ответ лишь частил про невиновность и даже зуботычина не помогла.
   Дунганин в капитанской форме, сидевший на единственной нормальной табуретке, оставался недвижим и равнодушен.
   - Когда и почему?
   - Не верьте!
   Это могло бы продолжаться очень долго, но тут нож Рудневна проткнул слой глины у основания стены, и на свет появилась шкатулка. Из неё уже достали турецкие деньги, несколько золотых крестов, какие-то бусы, массивное золотое кольцо с искрящимися темно-зелеными камешками.
   - Не моё, подкинули!! - заорал громче прежнего Теребило, но Руднев уже не сомневался.
   - Не ври по-глупому, - усмехнулся он, - уж я-то помню, как ты это кольцо добыл. Хвастал, что у твоей жены глаза такие же зеленые.
   - Неостоложно хланить тлофеи и деньги от нанимателей в одном месте, - прошелестел китаец.
   - Благодарю, капитан Ма, - солидно прогудел барионом в ответ Фрол Геннадьевич, - Что, смерть твоя пришла?
  Теребило молчал.
   - На чем же его взяли? А? - начал рассуждать вслух бывший полковник, - Деньги ему так сразу не нужны, жену свою, что в Актюбинске оставил, еще не забыл, горюет. Детей вроде как нет. Чего же это так?
   - Конный завод ему пообещали? Так ведь не по чину? - спокойно добавил Руднев. Секунду спустя из той же шкатулки корнет вытащил фотографию - старую, с трещиной на картонке фотографию, где еще совсем молодой Теребило с братьями на фоне покосившейся побеленной хаты.
   - Братья или дом? - очень спокойно спросил Фрол Геннадьевич. Он знал, что старшие братья Александра попали в плен, давно, еще в шестнадцатом, под Трапезундом. А собственный большой дом, это тот максимум, что разумно было просить за предательство сотни.
   - Не твоя забота, - равнодушным, неожиданно похожим голосом, ответил казак.
   Руднев подумал, что теперь можно будет обойтись без ножа - очень не хотелось резать своего вахмистра, пусть и предателя, на глаза у китайца.
   В следующие несколько минут они узнали почти всё. Кто подходил в чайхане. Как потом свели с турком-эмиссаром, и где тот его уговаривал. Что 'тюркисты' скоро бунт подымут и вообще, они тут скоро главными быть рассчитывают. Как передал сведения об отряде раз и другой, как подслушал планы насчет рейда вдоль речки Или. Даже условный знак, по которому его должны были среди пленных узнать.
   - Я на Кнутко поначалу думал, - вдруг с облегчением рассказал Руднев, - Но надо совсем уж самоубийцей быть, чтобы с четырьмя малыми детьми на руках еще в шпионское дело податься.
   - Господа, позвольте откланяться, - капитан Ма чуть поклонился, - У меня сейчас будет много работы...
   - Хорошо, только сюда патрули не высылайте, - кивнул Фрол Геннадьевич.
   Китаец только улыбнулся и вышел за дверь. Послышалось звяканье сбруи и лошадиное ржание - он уезжал.
   Руднев без лишних патетических жестов, очень быстро выстрелил из револьвера в голову Теребило. Тот затих, напряжение ушло из мышц, тело обвисло на веревке.
   Помолчали минуту - добрыми словами поминать покойника было не за что.
   - Зарывать его на огороде будем?
   - Зачем, Фрол Геннадьевич, пусть так валяется, кто хватится?
   - Да уж, по нашим покойникам никто следствия не устраивает, нам счета нет, - вздохнул бывший полковник, - Тогда прямо здесь и поговорим.
   Фрол Геннадьевич, будто не замечая трупа и не ощущая запаха натекшей крови, расположился на скамье и ладонью указал Рудневу на табурет - присаживайся, мол.
   - Он был человеком пантюркистов. Случается. Хуже то, что сейчас нам всё труднее быть своими собственными людьми, обязательно будут под чью-то руку подводить.
   - Что, англичане предложили? - с оттенком брезгливости спросил Василий.
   - Нет, пока молчат. О другом разговор.
   Руднев достал портсигар, предложил патрону сигарету, тот отказался, тогда закурил сам.
   - Ты сотню хорошо в кулаке держишь, снабжаешь как можешь. По горам несколько раз удачно сводил. Без неё бы этот Ма с нами и разговаривать не стал, всех бы в ямынь потянул. Вроде порядок. А о государственной машине представление имеешь? Нет?
   - Вполне себе имею, - без особой уверенности ответил Руднев, - Учредительное собрание второй раз собирать надо, но пока диктатор, без него никуда. Человека подходящего надо ждать, вон, Врангель...
   - Это всё суета, Витя, все суета. - Фрола Геннадьевича будто подменили, куда-то делась степенность и значительность, остался лишь смертельно уставший старик, который хотел хоть немного облегчить совесть перед скорым разговором с Богом, - Раньше мы управляли государственной машиной. А теперь она нам попросту не подчиняется. Понимаешь? Ты подходишь к авто, и оно не заводится, с тормоза не снимается, а толкать - руки оторвешь. Только на велосипед тебя и хватает. И все это видят - англичане сами Врангелю на дверь показали, иди, мирись с красными, денег не дадим.
   - Говорите, что хотели сказать, не водите как рыбу на крючке... - неожиданно резко огрызнулся Руднев.
   - Понимаешь, Витя, в ближайшие годы там, в России, ничего не изменится. Может, и на десять лет всё застыло. Колесо провернулось, и чудеса в мешке закончились. Все кто хотели, те выбор сделали, и так уж вышло, что против нас. Потому теперь нашим главным врагом становятся не большевики, от них просто надо подальше держаться. Нет. Время - вот наш главный враг. Видел я сегодня Гладки - уже наполовину китаец. Наши ислам не принимают, но друг за дружку плохо держатся. Пройдет лет семь-восемь и что, разъедемся кто куда? А ведь через границу всё идут и идут, тут скоро, считай, второй город вырастет. Ты вот уже вторую неделю в школе детишек учишь, и всё у тебя там спустя рукава. Всё стрельбу и джигитовку проверяешь - ребятне смотры устраиваешь. А ты нормально возьмись, пока еще детишкам не надоел. Еще подумаем, как из твоей сотни сделать полицию для наших кварталов - чем не выход? А иначе, Витя, - ты окончательно бандитом станешь. Пристрелят в очередном рейде, снова между жерновами угодишь, и всё, и концов не найти.
   - Ты предлагаешь мне бросить воевать?
   Фрол Геннадьевич еще раз вздохнул. Понимал, что если сейчас скажет какую-то глупость или просто выберет неверный тон, то может лечь рядом с предателем.
   - Давай так. Подготовка нового рейда у тебя еще две недели займет? Для надежности, скажем, до трех. Если за следующие двадцать дней Врангеля вытеснят обратно в Крым, в Фергане дожмут-таки Ахмет-хана, и не кинет клич Анненков - я хочу чтобы ты пришел ко мне, и мы крепко подумали бы, как быть дальше. Чтобы не переть с сабелькой на пулеметы. Тебе сейчас воевать удобнее всего, над головой считай начальства нет, но ты со своей сотней Москву не возьмешь.
   Жарило в крышу полуденное солнце. Из города доносились редкие выстрелы. На подсыхающую кровь начали слетаться мухи.
   И случилось так, что Руднев не пошёл в следующий рейд.
  Апрель 1931
  Константин вел караван уже третий день. Невелик был караван - всего-то четыре телеги да десяток верблюдов, но и то дело. Везли сливочное масло, перекупленное у Михайловского. Еще в тюках были контрабандные керосиновые лампы, мотки провода, иголки, линзы для очков - всё, что шло через границу.
  Иногда он улыбался сам себе - Ольга надумала торговать и швейными машинками, знакомства под это дело заводила, мастера подыскивала для починки. Если вспомнить, с каким трудом и за какие деньги мать смогла протащить через границу тот единственный 'зингер', могло показаться, что наступили времена общего процветания.
  Однако с процветанием, на самом-то деле, были проблемы - с собой пришлось взять десяток Ерофеева, а это треть всей охраны, которую себе могла позволить фирма, и еще хорошо, что вообще собрались за товаром. Из Хами которую неделю шли нехорошие слухи.
  - Константин Сергеевич, к закату в обрез успеваем, а там еще ворота эти проклятущие, могут не пустить. Может, ну его?
  - Михалыч, все не настрелялся, уже ведь и голова белая, а всё туда же? Ну подстрелишь ты какого разбойника, и дальше что?
  - А поглядим, что с них, с иродов, попадает? Телеги в круг, скотину уложим... Так хочется лошадкой разжиться...
  - А если верблюда подстрелят? Сам до Кульджи будешь овчины тянуть? Михалычу надо было младшего сына тягловой силой обеспечить, тот свободную землю взял. К воротам успели до заката. Глинобитная стена высотой сажени в четыре окружала и старый город, и новый - ехали сразу в новый город, к базару. Телег и людей было непривычно мало. Первую причину Константин увидел сразу - теперь налог на вход собирал двойной патруль: сарты от вана, которых он знал, и новые - ханьцы. Как раз ханец и показал два пальца - одним серебряным лянем было теперь не отделаться.
  - Федька, давай вперед, посмотри, есть ли свободные места в угловом сарае... - тот кинул, сразу заплатил пошлину на себя и проехал к старому карван-сараю, который держал Алимжан. В полупустом городе мест явно хватало, однако надо было понять - имеет ли смысл тут задерживаться. Солдаты просматривали телеги тщательно, трясли каждый тюк. На вооруженную охрану косились, и офицер буркнул, что винтовки лучше сдать; но все же решили не связываться и караван пропустили. В караван-сарае их встретили, как дорогих гостей, и старый Алимжан не преминул похвалиться сделанным за последние полгода. Хвалиться было чем: из почти развалившегося загона для коров сделали гараж, в гостевых комнатах теперь было электричество - к лампам были красивые расписные плафоны, а к помосту для уважаемых людей, где раньше степенно пили чай и курили кальяны, еще прибавились низкие стулья.
  - Да, уважаемый, совсем себе европейскую моду завел. Не удивлюсь, если и пиджак купишь, - устало пошутил Константин.
  - Чтобы шкуру менять, я уже стар, - как бы невзначай Алимжан вытащил из-за пояса халата золотые часы, бросил взгляд на стрелки.
  - Вот сына младшего, Эркина, учиться отправил, - гордо сообщил он.
  - Вообще новостей много, надо поговорить... - заметил Константин.
  Старший сын, Кудрат, ровесник Константина, уже топтался рядом с овчиной в руках.
  - Да помню, помню, не выжил еще из ума, давай к дастархану. У дальнего края помоста притулился стол - получалось, что хозяева сидели по старой привычке, скрестив ноги, а гости могли сидеть на стульях. Лица у всех были на одной высоте, и, чтобы гости не обижались, большой ковер с помоста сдвинули, чтобы тот был и под стульями.
  - Вспомним старого губернатора, Яна, - вздохнул Алимжан, - Какое было время, покой и радость, Аллах милостиво взирал на землю... И что теперь? Его ведь убили, когда он посетил выпуск вашей русской школы...
  - Который раз говорю тебе, уважаемый, я закончил её на год раньше, и в тот день меня не было.
  - Да, да. А что новый? Деньги бумажные сейчас ничего не стоят. Назира, который наследник нашего светлого Махмуд-шаха, до сих пор в Урумчи держат. Закрыл всю торговлю с Советами, ты теперь контрабанду возишь, налоги один за одним. Знаешь, какой последний побор? На свиней.
  - Но при чем тут мусульмане? - удивился Константин. -
   Если у тебя есть мельница, то все отруби ты теперь обязан продать ханьцам на их поганые свинарники. А они дают такую цену, что за мешок не купишь и крошки хлеба.
  - Монополия выходит...
  - Ай, не говори этого слова, её скоро на всё введут, - караван-сарайщик расстроено вздохнул.
  - Вижу, что овчины есть, а какое, уважаемый, ты еще добро припас?
  Алимжан по уйгурски буркнул сыну 'чего заснул', но тот уже доставал из-за пояса козлиную, хорошо выделанную шкуру.
  - До весны берег, сейчас такие вещи ой как в цене, - довольно улыбнулся хозяин караван-сарая, - Во всем Хами такого не найдешь.
  - Может и не найду, - кинул Константин, - А может, и подешевле отыскать получится. Фёдор прямо сейчас ходил по базару, присматривался, прикидывал цены. Лавки уже закрывались, а другие караванщики укладывались спать рядом с верблюдами или в арбах - и хорошо, потеряв надежду что-то продать сегодня, они честнее скажут завтрашнюю цену товара. Константин знал, что торговли большой нет, и что Алимжан, старый перекупщик, сейчас лучший выбор. Но проверить не мешало.
  - Так ты что привез? Снова стекло и провода - кому они сейчас нужны?
  - Так ведь за козлины и овчины ты у меня больше ничего и не купишь, уважаемый, нет, не купишь.
  Алимжан хитро усмехнулся в бороду, Ильин сделал пустое лицо, и некоторое время они пили чай молча.
  - Оружия ты с собой не привез, на воротах бы взяли, - наконец сказал перекупщик.
  - Винтовки вам, небось, каждую ночь через стены перетаскивают. Чего их мне сюда везти? - пожал плечами Константин.
  - Но с оружием явно что-то затеял, чую. Пулемет разобранный?
  - Нет Алимжан-ага, пулемёта я тебе не продам, в такое время самому нужен. А вот ружейная смазка, которая для консервации оружия, это самое оно будет.
  - Для консерации? - тот сделал вид, что не понял слова.
  - Ну, Алимжан-ага, мы с тобой не первый раз дела делаем, ты подумай, дальше что в Хами будет?
  - Не знаю, Ильин, - возвел глаза к небу караван-сарайщик, - Судьбы наши ведает лишь Аллах.
  - После этого 'не знаю' многие храбрецы своё оружие в землю зароют. Жиром обмажут и зароют. Может, если повезет, машинным маслом. Только сколько такое оружие в земле лежит? Полгода пройдет - и пропадет половина ваших запасов. Или придется по пещерам прятать, но ты же знаешь - где много лежит, там быстро находят.
  - А просто для винтовки твоё масло годится?
  - Да, - Константин кивнул с довольным видом, - Еще очиститель тебе привез, от пыли и копоти в стволе первое дело, и чтобы свинец с медью из ствола убрать. Сколько за флакончик ваши кахарманы заплатят?
  Те, кто умел держать в руках оружие, во все времена за подобный товар платили не скупясь - жизнь дороже.
  - Золотом оплату получить хочешь? Возьми лучше серебром, в расчетах проще, меньше на тебя коситься будут.
  - Если б я один на свете был, то твои слова были бы для меня лучшим советом, Алимжан-ага, только вот у меня есть жена, а у неё большое дело, в котором расплачиваться золотом куда как сподручнее.
  - И это хорошо, что у твоей жены такое дело, ты знаешь, что даже пророк Мухаммед прежде чем ему ниспослал Всевышний откровение, был приказчиком у богатой купчихи Хадиджи, и даже женился на ней.
  - Хе-хе, уважаемый Алимжан, Мухаммед был мирным купцом, а сейчас вокруг так много стреляют, что тяжело будет расслышать откровение, что от Бога, что от Аллаха. Товар был обговорен, и теперь, в потоке цветистых комплиментов, начался торг. Разумеется, еще предстояло проверить качество масла и пересмотреть каждую шкуру, но Константин приезжал сюда уже в третий раз, и знал, с кем ведет дело...
  Слова перекупщика, однако, всколыхнули воспоминания, если подумать, не такие уж давние, но с тех пор будто уже целая жизнь пролетела.
  ...вечером накануне шел длинный, надоедливый дождь и в доме улеглись с курами, чтобы проще было подняться с утра. Только Марк Стефанович увлекся очередным наброском. Ближе к полуночи в дверь застучали - кулаками, каблуками.
  Он узнал голос Ольги, открыл.
  - Поднимайте Костю, быстрее.
  - Что там? - тот уже высунулся из своей комнаты, застегивал штаны.
  - Отец при смерти...
  Багровый апоплексический удар - финал почти всех тучных мужчин со скипидарной работой. Вот купец ругается с приказчиком, вот щуриться, пытаясь в полумраке склада прочесть мелкий почерк, но миг, и он уже валится мучным кулем на пол.
  - Врач говорит, до утра не доживёт, Костик, быстро надо, прямо сейчас... Константин яростно тер ладонями лицо, а мать и Софья непонимающе смотрели на простоволосую, в неловко надетом платье девицу.
  - Руднева позовём.
  - Нет, ты не знаешь, Костик, Гмыркин вчера на сотню, на полицию две тысячи старыми империалами пожертвовал, как повезло ему. Не пойдут казаки.
  - О чём она говорит, Костя? - мать не понимала.
  - Гмыркин и Цинь, они подомнут дело и выкинут её на улицу, - он вдруг ударил кулаком по перилам. Его изнутри обожгла бешеная ярость: Виктор Васильевич его родственник и наставник, но ему совершенно не будет дела до какой-то там купчихи, да еще и девице на выданье, пусть они хоть сто лет с Костей друзья. Скажут ему, что сплавят Ольгу за племянника гмыркинского, их трое или четверо в городе, и все. 'Романтика, юноша, погубила Россию'.
  - Сейчас всё будет, Олечка, мы щас.
  Он бросился к себе в комнату, вернулся уже с портупеей - военная школа не может без оружия.
  - Ты куда, стой!! - закричала мать, но кто слушает матерей в пятнадцать лет, даже почти в шестнадцать? Главное было успеть выскочить за дверь.
  Они бросились в сырую темноту и, отчаянно шлёпая ботинками по лужам, оббежали четверых друзей Константина. Андрей, Артемий и Карп согласились.
  А дальше - дальше была чистая сказка, рыцарский роман с картинками. Такие сказки случаются редко, и почти за все потом приходится дорого платить.
  Пётр Назарович лежал в спальне на втором этаже своей любимой 'фактории', уже без сознания. А на первом Кривулин, правая рука Гмыркина, внаглую перекупал слуг, приказчиков, мастеров, грузчиков - больше обещаниями, но и серебро звенело, и ассигнации в ход шли. Вот правую руку Константин ему и прострелил. Безо всяких разговоров. Просто на всякий случай и 'для самообороны', как потом говорил мировому судье. Нож-то у Кривулина был, и пусть не говорит, что он им пользоваться не собирался - не успел просто.
  - Пётр Назарович ещё жив!! - Ольга вдруг на глазах стала старше своих лет, - Какой иуда его предать решил?! Кто сторонний, те вон, а эту тварь в подвал!
  Всем стало ясно, что трое парнишек у неё за спиной будут стрелять без разговоров, и в посторонние сейчас попадать нельзя.
  Закрыли все двери, захлопнули ставни.
  В спальне наверху состоялось главное: Ольга, сидела по одну сторону кровати, отец Григорий стоял по другую. Петр Назарович без памяти и почти без дыхания лежал под одеялом. Все тех же работников, мастеров, приказчиков - запускали по одному. Константин стоял у дверей снаружи, и слышал только обрывки разговоров. Ольга тоже обещала, тоже покупала, пугала и переманивала, только она лучше знала все слабые места отцовых работников, все струночки, и находила нужные слова точно, как снайпер. О, как она преобразилась в ту ночь...
  Уже под утро пришел Руднев - видно, мать совсем извелась от беспокойства за Костю, и через Настю умолила его хотя бы посмотреть. Походил, посмотрел, до времени лишнего слова не проронил. Он застал последний вздох купца, тот скончался за несколько минут до рассвета. Руднев прокашлялся, и на фоне молитв, которые читал отец Григорий, его слова прозвучали весомее любого приговора.
  - Ладно. Штурма 'фактории' я не допущу, будем считать, что дело семейное. Кривулина вернуть хозяину, за рану ему возместить, и все деньги, что здесь раздал - тоже. Но ты! - он погрозил нагайкой Константину, - В люди решил выскочить? Если хоть одного из школы уведешь, в охрану или еще как-то, я тебе лично шкуру спущу, понял?
  - Я и сам из школы не уйду. Это все на несколько...
  - Ты понял?!! - казалось, его рёв готов прошибить двери.
  - Так точно.
  Руднев вышел.
  - Всё будет, как есть сейчас, - обронил он уже на крыльце.
  Не допускай Пётр Назарович дочь к делам, ничего бы не вышло. Но привыкли, что Ольга бумаги разбирает, что-то считает за отцовским плечом, и пусть голоса у неё, как у запечной мыши, но всегда с отцом. И когда в право своё вошла - не стали расходиться.
  Однако, тогда в доме покойного купца совершенно ничего не знали о состоявшейся встрече Руднева, Гмыркина, Севастьянова и еще нескольких, влиятельных людей Кульджи. Говорили много и сложно, хотя главная мысль оказалась простой, как валенок: 'Много на себя берете, Сергей Дмитриевич'. Купца не хотели видеть главным человеком от русских, слишком он был торопливым и жадным. Боялись, что если дать ему подмять под себя всю торговлю в Кульдже, то он, учуяв выгодный момент, продаст их ханьцам; а после свернет дело и спокойно уедет с деньгами.
  Прошла неделя, другая. Ольга вела хозяйство так, что комар носу не подточил бы. Родителям Артемия и Карпа денег дала подновить дома, самим по коню купила. Андрею досталось поле под выпас, сбруя с богатым убранством и шашка.
  А Константин... Обвенчались они так скоро, как после смерти Петра Назаровича позволил батюшка, но кого-то бояться перестали еще раньше, и так уж получилось, что под венец Ольга шла уже на втором месяце. Грехом это не было, что бы ни говорил отец Григорий - то, что Константин чувствовал, глядя на Ольгу, целуя и лаская ее, просто не могло быть грехом. Когда после венчания она смеялась в его руках, шутя, спрашивая: 'Ты хоть понимаешь, как нам повезло?', его 'Да' прозвучало всерьез..
  У него и теперь замирало сердце при мысли о том, по какой тонкой ниточке шла их удача, каким чудом было все их знакомство... И что начинается в этом году, какие грозы на горизонте. Хорошо хоть в Кульдже пока спокойно.
  ...- по четыре унции за большую флягу.
  - По три с половиной, - не сдавался Алимжан.
  Вернулся Фёдор, прошел к столу, скороговоркой прошептал на ухо цены и товары с базара. Констатнтин на секунду задумался.
  - Согласен.
  Они ударили по рукам.
  - Помню, тут в прошлый раз жареного фазана подавали? - намекнул Константин.
  - Как раз есть свежие, а повара все равно скучают, - Алимжан услал сына за новым блюдом.
  Караван-сарай и правда пустовал, даже в большом зале они могли спокойно обсудить почти состоявшуюся сделку, потому как и помост, и почти все нижние места оставались свободны.
  - Когда в обратный путь?
  - Вот завтра после полудня и отправимся, уважаемый, спешить надо, - казак рассчитывал, что здесь хотя бы три дня еще будет спокойно.
   Алимжан одобрительно кивнул.
  - Купили бы ты, Ильин, хоть один грузовик, как быстрее бы все стало...
  Константин только поморщился, и перекупщик не стал уговаривать, вернулись к обсуждению кухни и видам на грядущий урожай.
  После ужина и самого короткого отдыха началась основная часть сделки - смотрели товар. В просторную конюшню, которую целиком заняли казаки, прибывшие с Ильиным, Алимжан привел нескольких 'дальних родственников' как он выразился. Но от молодых парней и старшего, уже под сорок лет, мужика, за версту несло военным делом - без жесткой дисциплины, однако с несомненным понимание оружия. Моджахеды.
  Смазку капали на ружейные стволы, и на воду - смотрели, как расползается пятно.
  Проверяли, как снимается омеднение со стволов, как работает очиститель. В подвале, а под караван-сараем был изрядный склад, стреляли. Снайперских качеств, понятно, на двадцати саженях искать было глупо, но трехлинейка и наган работали превосходно, с самым мягким ходом механизмов.
  Старший из моджахедов кивнул, и он вышли.
  - На жаловании у меня, охраняют... - между делом заметил Алимжан, когда его сын,
  Кудрат, раскрывал шкатулку со слитками.
  Фляги еще оставались в подвале, когда сверху, из люка, высунулась всклокоченная голова с безумными глазами.
  - Бунт, китайцев жгут! - по уйгурски выкрикнул гонец, и скрылся.
  - Думаю, сделка в силе? - Константину хотелось немедленно вытащить револьвер, но спокойствие лица было важнее, этому он у Ольги накрепко выучился.
  - Конечно, Ильин, но до утра ты останешься вместе с охраной, надёжнее будет. Жечь здесь вроде не должны...
  - Мы и так не уснём, - казак удержался от ехидного вопроса насчет разреза глаз Алимжана. Тот хоть и был уйгуром, и бороду носил окладистую, и чалму, но, видать, в предках у него имелся кто-то из ханьцев.
  Ночь прошла в ожидании - из всего каравана у телег осталось лишь четверо, остальные засели на крыше.
  Старый глинобитный дворец 'властителя Гоби и повелителя сартов' был почти темным. На другой стороне был старый город - хорошо укрепленный, с китайским гарнизоном. Там били тревогу и парой прожекторов пытались осветить закоулки нового города. А вот в скоплении лавок и караван-сарев было нехорошо - толпы поджигали, грабили, рвали людей на части. Казалось, что в театре марионеток завелся сумасшедший мастер, который привел с собой другого полоумного - уже из театра теней.
  Время от времени у караван-саря возникала очередная кучка людей, но все - оборванцы, почти без оружия. Заметив на крышах винтовки, они разом решали, что грабить горящие лавочки китайцев - куда интереснее. На секунду открылась калитка в главных воротах: Алимжан послал старшего сына и с ним пару подручных - договариваться в город, видно, знал с кем. Иногда слышался дружный крик погромщиков.
  - Чего они кричат, девица какая-то? - Михалыч не понимал китайского.
  - Любовь, что движет Солнце и светила, - прошипел сквозь зубы Константин, - Кто-то из сборщиков налогов затащил в постель девушку, та вроде как была не против, да тут все керосином было полито, вспыхнуло.
  - Так погром, выходит, с романтикой, хе, - в отблесках огня ухмылка Михалыча была совсем людоедской.
  - Хватит болтать, следи за другой стенкой, - оборвал его Константин.
  Первоначальный план - успеть до восстания, снять сливки и спокойно вернуться - сломался. Марк Стефанович, смотрел в картины, написанные со здешней натуры пару лет назад, он видел бой на дороге, видел неудачный штурм 'старого города' - но всё это должно было случиться четырьмя днями позже. Эта разница во времени ломала все замыслы. Уже под утро, когда толпы на улицах малость поутихли, а оба прожектора уже расстреляли, Константин приказал грузить товар на верблюдов, на телегах оставить чего поплоше - чтобы можно было кинуть безо всякой жалости. Немного поторговался с Алимжаном, но все телеги теперь стоили меньше двух лошадей, а так меняться никому не хотелось.
  - Ещё пригодятся, - буркнул Ильин.
  Выступили сразу после рассвета, надо было успеть до начала дневных боёв.
  Шли с песней, чтобы и глухой не спутал, еще Алимжан отправил с маленьким караваном еще и Кудрата. Тот был как бы пропуском и сигналом для дураков и тугодумов - если отца его могли в городе недолюбливать, то уж сына назвать китайцем ни у кого язык не поворачивался. На песню выбежала баба с двумя детьми, не по погоде тепло одетая - посадили её на телегу. История была понятна: муж на заработках в Урумчи, соседний дом жгли, их тоже загорелся. Что успели, взяли с собой, ещё когда ханьцев зажигали, ну так на тачке добро не увезешь, тут бы детей спасти.
  У городских ворот - на них висела очередная смена ханьского караула, а вокруг толклись голодранцы с винтовками и жадными глазами - пришлось ругаться и бакшиш дать, и Кудрат кричал, что русских не трогать. Протолкнулись.
  - Провожу вас еще час, когда подниматься начнем, вернусь, - Кудрат не очень складно пояснил, что будет делать дальше. Что ж, только к лучшему. Шли быстро, как могли - скотину погоняли, все лишнее с телег брали на себя. На склон шли пешком, чтобы не изнурять лошадей.
  Сын Алимжана много и охотно рассказывал.
  - Полыхнуло еще вечером, за городом. Свадьбу этой подстилки с Чэнем вырезали легко, там перепились все. И отца её зарезали. Как наши в городе узнали, Йолбарс-хан сказал начинать: раз кувшин разбили, молоко с пола не соберешь. Утром сказали, что в Тулухо и Лаомахо уже наши.
  - К китайцам подмога подойдет, - резонно заметил Константин.
  - Подойдет, а как же, - хохотнул Кудрат.
  Уже как поднялись на первый склон, вышли из поймы, Кудрат дёрнул казака за рукав, остановимся, мол, посмотрим.
  Нарын неровной блестящей линией разбивал город почти пополам. Деревья уже укрылись зеленью и там, где не было дыма, все казалось спокойным. Константин знал, что самое важное сейчас происходит не в Хами. Ниже по реке, на дороге, шёл бой.
  Только начали из засады расстреливать пешую колонну. Бинокль приблизил поворот, небольшой обрыв, на краю которого можно было рассмотреть людей с винтовками и маленькие язычки пламени. Стреляли густо. Кто-то из ханьцев залег в арыки, отстреливался, но было ясно, что дела их плохи.
  Тот самый разгром, который Марк Стефанович увидел в картине.
  - Ай, какой хороший бинокль.
  - Посмотри сам, - казак протянул кудрявому сыну караван-сарайщика прибор, но ремешка с руки не убрал. Кудрат с биноклем не ускачет - не по возраст ему такие кражи, не по кошельку, да и не уйдёт далеко, но вот спокойнее, когда ремешок в руках.
  - Всё, шайтан их уже поджидает, побежали, - тот восторженно прищелкнул языком, - Я себе такой же куплю, после такого дела продавать должны.
  - А чего на цитадель в городе не смотришь, там тоже горячо?
  - Чего смотреть, все равно не получится в этот раз, что я, не понимаю, - помрачнел Кудрат, - Только зря на стены полезут.
  - В следующий раз выйдет. Но ты помни, китайцев вокруг еще много.
  - У нас свои гири тоже есть, и потяжелее. Йолбарс-хан к генералу послал.
  - Мг. К молодому...
  Кудрат сообразил, что сболтнул лишнего, выругался шепотом, но имен никаких не назвал, так что вроде был порядок.
  - Прощай, Ильин.
  - И ты бывай здоровый.
  Уже когда поднимались к перевалу - еще свободному, но меньше чем через сутки там уже должен был появиться заграждение, если не сартское или дунганское, то уж наверняка ханьское - Константин пытался потушить нутряное недовольство. Начинается его первая война, ему надо в руки шашку, как дедам-прадедам, чтобы в сотне Руднева себе ратным трудом имя добыть. А что он делает? Подсовывает негодное ружейное масло, в котором соль растворили? Ну, хорошо если полсотни ружей на этом испортится. Разведку ведёт? Ничего особо ценного он так и не узнал. И пока лишь строил несколько мелких пакостей своим покупателям. Почему? 'Потому что мы будем воевать против уйгуров' -
  Марк Стефанович был категоричен, а Паппенгут, который теперь над Рудневым главный, говорил тоже самое.
  А главной неудачей Константина, перед которой меркла любая торговая сделка, стало то, что из-за восстания у него не хватило времени увидеться с младшим сыном Махмуд-шаха, попытаться наладить контакт - чтобы в решающий момент можно было перетащить сартов на свою сторону.
  И что дальше?
  Ну, почти наверняка Ма Цзу-ин примет предложение бунтовщиков, Виктор Васильевич говорил, что у того не шило в одном месте, а целый костыль, так не терпится в императоры выскочить, пусть над двумя деревнями, но главным. Это и слепому было ясно.
  А ему, Константину, как быть? Снова пошлют с заданием 'пойти, нагадить, вернуться'?
   Услышь эти мысли Михалыч, которые рядом помогал толкать телегу, он только бы рассмеялся. Парню едва за двадцать, богатая и красивая жена, любовь, дети, служить будет в адъютантах. Любимчик судьбы, удачник.
  Только вот беда - удачники вечно недовольны.
  
  
  Февраль 1932
  
  Холод шёл с гор. Ветер, от которого только хорошие шинели и спасали, со свистом продувал улицы. Снег был по колено, приходилось расчищать дороги, раскидывать сугробы, за ночь подпиравшие двери.
  Дом Гмыркина - трёхэтажный особняк из настоящего кирпича - сверкал огнями. Окна светились желтым, теплым светом, прожектора перед входом ослепительно били в ночь белыми снопами. Подмигивали фары машин, сверкала электрическая гирлянда, и даже бумажные фонари, больше частью уже потухшие, добавляли свой оттенок в общую чехарду.
  Вокруг была суета - подъезжали сани, всадники, даже несколько машин. Парадные двери закрывались или открывались каждую секунду. Это чертовски походило бы на бал, только вот среди гостей не было видно ни одного женского лица.
  Сегодня вечером Гмыркин устраивал большой прием, только на него не позвали музыкантов, совсем не обещали танцовщиц и угощение было по меркам этого дома весьма скромное.
  Отчасти по случаю военного времени, отчасти чтобы не отвлекать гостей от важных разговоров.
  Руднев привел с собой лучший десяток из своей сотни - кого из старого состава, кого из недавних выпусков школы. Прозрачный намёк и не очень дружественный жест, ну да сегодня вежливость должна была быть в стальной перчатке. Или с ружьём за спиной. Константин привычной тенью следовал за Рудневым. В голове мелькали слова, интонации, даже строчки иероглифов, и почему-то казалось, что именно сейчас нанскинское наречие окончательно перепутается с кантонским.
  - Константин Сергеевич ждет вас, - лакей при входе был 'из старых времён', с бакенбардами и при ливрее. То, что Шаньгин с Гмыркиным были тёзками, временами отчаянно резало слух, - Ратников просят к столу в нижней трапезной.
  Кинул он лишь Рудневу, но тот еще раньше приказал Константину неотлучно быть с ним.
  Первый этаж гудел, как улей. Шаньгин видел множество знакомых лиц - из Чугучака, из Урумчи, из всех окрестных поселений вокруг Кульджи. Столы ломились от мясных блюд, день был скоромный.
  Основной разговор должен был состояться в приёмной, рядом с рабочим кабинетом Гмыркина, и общество там собралось совсем другое.
  От губернатора был Шэн Шицай - дельный и энергичный министр полиции, рядом с ним стоял неизвестный ханец в маленьких квадратных очочках, а чуть позади - еще и боец-телохранитель. Павел Петрович, подтянутый, собранный, сидел за столом напротив. Были Антонченко, Быхтеев, Франк, Собольцев - Константин потом мог бы вспомнить и записать фамилии, но сейчас он воспринимал их скорее как носителей своих чинов, как голос тех штыков, что за ними стояли.
  Был и Гмыркин - он скользнул взглядом по Шаньгину, но ставил разговор с Рудневым по поводу молодого нахала на потом.
  После Руднева еще подошел Сёмушкин, и на этом сбор завершился - двери закрыли. Офицеры уселись в кресла, а всевозможные адъютанты и помощники остались стоять, вторым кругом охватывая стол.
  - Я начну, - министр полиции кашлянул, подражая европейским манерам.
  Шэн Шицай не владел русским, и хотя большая часть собравшихся могла его понять, пусть с пятого на десятое, по знаку Руднева Константин начал переводить за министром вполголоса, а Паппенут утвердительно кинул молодому казаку.
   - Бунт длится уже несколько месяцев, имеющимися силами подавить его не удается. Мы уже привлекли русских на службу, сформировали батальон и батарею - теперь пора формировать ополчение. Не меньше трех полков, а в перспективе требуется укомплектованная дивизия. Надо послужить той земле, но которой вы живете.
  - Служение государству - основная обязанность военного сословия, - отвечал Павел Петрович, а неизвестный ханец забормотал перевод. - Однако такое служение всегда требует вознаграждения.
  Шаньгин прислушался - переводил ханец быстро и правильно.
  - Две тысячи лянов в месяц каждому солдату, и много больше офицерам, - без обиняков заявил Шэн Шицай.
  Паппенгут лишь улыбнулся в ответ, и министр полиции вернул ему эту улыбку. Все понимали, что одни только деньги не решат вопроса.
  - Мы должны иметь собственное командование, безо всяких посторонних указаний в бою. Мы должны именоваться отдельной русской армией. Мы должны получить всё котловое и вещевое довольствие в полном объеме и вовремя. Мы должны получить хотя бы несколько броневиков.
  - Грузовики предоставит моя компания, - влез сбоку Гмыркин. Он еще раньше поставлял транспорт, рассчитывал оставить это дело за собой.
  - Эти условия мы можем рассмотреть, - дослушав перевод, кивнул Шэн. - И, возможно, мы их одобрим.
  - Я не дочитал полного списка, - Паппенгут поднял палец, - после успешного подавления бунта нам потребуется выделение земель под казачьи станицы. Эта территория должна будет получить известную долю автономности в управлении, хотя на полную независимость мы не претендуем. Он замолчал, и тишина продлилась несколько секунд, все должны были понять, что новых требований уже не будет.
  - Я могу пообещать все эти вещи с гарантией, губернатор может просто пообещать их, но перед нами возникают два затруднения, - Шэн Шицай был сама невозмутимость. - Настолько хорошо господин Паппенгут будет контролировать свои части?
  - Мы мирное население не грабим. Бесчинств у нас не будет.
  - Я спрашивал о контроле над частями, подчиняются ли вашим приказам? - министр полиции будто не слышал ответа, - У вас дезертировал полковник Кузнецов, который командовал батареей.
  - Он застрелился.
  - Значит сбежал, - гнул свою линию Шеен Шицай.
  - Я сохранил организацию Воинского союза, а за столько лет вся шелуха по Парижам разъехалась, сейчас там полы моет, - резковато ответил Павел Петрович.
  - Он наш командующий. Мы с ним! Он старший. Любо Петровичу! - каждый из офицеров посчитал своим долгом подтвердить субординацию.
  - Каково второе затруднение? - уточнил Паппенгут, когда все притихли.
  - Он нём скажу я сам, - ханец неожиданно встал и отвесил легкий поклон, - Меня зовут товарищ Ян, в данный момент я представляю здесь парию Гоминьдан и отчасти центральное правительство. Так же я поддерживаю контакты с коммунистами Поднебесной.
  Казаки недовольно загудели.
  - По поручению партии, которое любезно согласился дублировать губернатор, я буду находиться в войсках для координации действий ваших частей и частей, формируемых губернатором. Это был 'глаз' из центральных районов Китая, и Шаньгин очень хорошо почувствовал, как пахнуло холодом на этого человека - не только от казаков, но и от Шэн Шицая с телохранителем.
  - Все затруднения, а я могу перечислять их еще долго, - министр полиции продолжил, и Шаньгин еле успел выйти из оцепенения, чтобы перевести его реплику, - могут быть сняты вашими победами. Однако вы терпели и поражения.
  - Нас было мало, что может рота против тысячной орды, - Паппенгут ответил корректно, хотя было видно, что он сдерживается, чтобы не сказать, как бегство ханьцев погубило роту Ширяева.
  Но сетовать на малую боевитость китайских частей было глупо - туда все равно попадали те, кто не мог откупиться, а при тотальной продажности чиновников подходящую сумму не могли наскрести только распоследние батраки или курильщики опиума.
  Потом начался торг - утомительное, на всю ночь, действо, когда для русского ополчения старались выбить больше пушек, пулеметов, склады поближе на себя записать и вообще, раз наняли, то чего жалеть о хороших сапогах? Шэнш Шицай упирался, Гмыркин требовал себе бензина без учета, Паппенгут и остальные офицеры не хотели воевать с голыми руками.
  Наконец, уже под утро, расписав количество пулеметов, броневиков, орудий, взялись за утверждение списков офицеров. Обсуждения не было - Павел Петровчи зачитал списки, которые составлял все прошлую неделю.
  Первым делом он сказал об отставке Франка - тот стал слишком закладывать за воротник, поставил Чернякова. За Рудневым был утвержден второй кавалерийский полк - шесть сотен сабель. Своё получили и Быхтеев, и Собольцев, и все остальные.
  Шэн Шицай формально утвердил распределение, а Паппенгуту, в качестве подарка и жеста доверия, выдал принесенную с собой бумагу - указ губернатора о присвоении чина генерал-майора.
   Павел Петрович лишь криво улыбнулся - чины павшей империи стоили очень дешево, и по указу губернатора на плечах бывшего офицера генерального штаба могли оказаться даже погоны фельдмаршала.
  Пора было расходиться, предстоял длинный день: от пира по случаю 'воскрешения' русских частей, надо было возвращаться к рутине формирования.
  Шаньгин снова поймал на себе недовольный взгляд Гмыркина - у того ведь был переводчик, за спиной стоял, но Рудневу нужен был свой человек, и переводил молодой казак чище, чем старик Постышев. Тот лишь смог кивать время от времени, мол, всё правильно.
  Но сегодня старая вражда не имела значения: Шаньгин, выходя на улицу, вдруг ощутил в синем воздухе совсем другой аромат. Это невозможно было описать простыми словами, перевести на язык ощущений или вкусов. Он словно стал больше, обнял собою всю Кульджу, и понял, что за эту ночь изменился сам дух города. Ощущение чем-то напоминало погружение в картины Марка Стефановича, только не будущее открылось перед ним, а настоящее: Куотдща стала как торт, состав которого он знал назубок, как кусок руды, в котором сверкают крупинки золота, но еще точно есть серебро.
  Сегодня серебра стало больше, оно выступало на поверхность, и серо-блестящей пленкой было готово покрыть весь кусок.
  Это показалось Константину добрым предзнаменованием.
  
  ***
  
  Разговор с Ольгой парой часов позже, нельзя было назвать добрым ни в коем случае. Он как раз успел домой к тому времени после завтрака, когда жена разбирала оставшиеся со вчера счета и бумаги, на свежую голову решала, как поступить, и уже потом звала приказчиков. Только в эту ночь она ждала новостей, не ложилась.
  Ольга, мрачная и уставшая, снова и снова выспрашивала мужа - о подробностях беседы, которые он мог ей сказать. О настроении Гмыркина, о грузовиках Гмыркина, о других конкурентах Гмыркина, которых, кстати, не было на переговорах.
  Константин сидел в кресле, вдыхал запах свежей кожи и, прикрыв глаза, в очередной раз пытался описать все значимые детали.
  Кабинет на втором этаже 'фактории' еще год назад подремонтировали: роскошный резной шкаф для документов, барометр с латунной шкалой, витраж. Ей всегда нравилось сине-зеленая гамма, и растительный орнамент теперь шел вдоль оконной рамы, оставляя прозрачной лишь середину окна. Очень похожий витраж составлял теперь и абажур лампы. Кресла, кстати, поставили только позавчера.
  Ольга была на третьем месяце, потому старалась быть спокойной, но сама же понимала, что следующие полгода спокойствие дастся ей очень тяжело.
  - Костя, я хоть и узнала о мобилизации раньше других, но сейчас меня от всех каналов отсечь могут. Гмыркин по военному времени всё под себя грести будет, лапу на всё ценное накладывать будет.
  В голосе не было жалобы или отчаяния. Просто перед ней уже с пару месяцев замаячила пропасть, которую вот так, в один прыжок, не одолеешь. Когда она пыталась договориться с Лю Венлуном, с Яворцевым, да с кем угодно - лишь бы артельно снабжать будущее ополчение - ей неизменно говорили про 'не женское дело'. На свои деньги она давно уже содержала сотню Руднева, но здесь был совсем другой масштаб.
  - Попытается наложить, Оля, только кто ж ему даст. Реквизии у наших делать - только если военные действия прямо в городе, остальное из казны или у мусульман. Грузовики свои он армии сдаст, тут ничего спрятать не выйдет, да и на тех грузовках с югом и востоком теперь единственная торговля будет. Деньги ему заплатят, может, он себе английские склады ухватит.
  - А остальная шайка его куда денется, им что - в сугробы ляжет до победы лапу сосать?
  - Кто шоферами, кто в войска, и торговля не закончится, ты лучше меня знаешь. С тебя, кстати, найм еще пятнадцать человек со своими лошадьми, я все устрою, и еще довольно много по припасам, ты только...
  - Да, я только денег дам... когда вы мальчишки, уже в войну наиграетесь? - Ольга вдруг злым, ехидным голосом отпустила шпильку.
  - Гмыркин не сможет перекрыть всю торговлю с Союзом, - Константин по-прежнему полулежал в кресле с закрытыми глазами, ему тоже хотелось спать, - Каналы останутся. И если нам повезет победить, он в одиночку всё не потянет, заставят поделиться.
  Но Ольга будто ничего не хотела слышать и жаловалась еще долго. Константин молчал. В голове мельничными жерновами крутились старые вопросы: как же тяжело приходилось военным там, в Империи, с купцами и промышленниками, когда война большая шла, если даже его жена, мать его детей, устраивает такой плачь Ярославны по грядущим убыткам. Она не может пожаловаться никому другому, и торговля, отцовское предприятие, это штурвал у которого она должна стоять до конца жизни - потому здесь и сейчас надо сказать мужу всё.
  Но как же это иногда надоедает.
  - ...Костя, ты сможешь остаться при Паппенгуте, и дальше переводить? - в её голосе было очень много осторожности, - В Алтайских горах тебя ведь чуть не застрелили, потом сколько по ночам кричал, кошмары были. И в пустыне...В Аксу на базаре зарезать могли, Иванов видел, потом мне рассказал. И какой черт тебя там в опиумную лавку понес, ты же не куришь...
  Это было что-то новенькое, он приоткрыл глаза.
  - Если все так серьезно, то зачем совать пальцы в мясорубку? - это был вопрос, прямее некуда.
  - Ты уже собрала золотишко для выезда? - с неожиданной для себя резкостью ответил Константин, - Хочешь, чтобы я свалил из сотни в такое время? Тогда сразу в Сан-Франциско, ближе не выйдет! Или я тебе храбрым был нужен только один раз в жизни!?
  Он начал заводиться, вскочил было, но отдернул себя, замолчал, сдержался.
  Ольга тоже молчала.
  Надо было найти верный тон, не сфальшивить.
  - Мы ведь себя не показать хотим, Оля, мы утверждать себя будем. Сейчас нас в любой момент, как тех ойратов, в бараний рог согнуть могут. Всё переменится, нас бояться будут. Тут и Гмыркин развернётся, и нам с тобой хватит - внукам останется. Но отступать нельзя. Понимаешь, нельзя.
  Он поднялся, прошёл за спинку её кресла, приобнял Ольгу, провел ладонью по животу.
  - Я же знаю, о чем ты думаешь - чтобы только семья, и плевать на остальных. Но не выйдет так...
  - Всё я понимаю, - она, заплакав, поцеловала его, - Но неправильно так.
  - Приходится...
  Он вытер слёзы с её лица, еще раз поцеловал. Но Ольга в кабинете была прежде всего купчихой, быстро достала зеркало, посмотрела, есть ли жесткость в лице, не покраснели ли глаза, не припухли веки?
  - Мне только позавтракать, и снова к сотне. Выступаем самое позднее через день.
  - К вечеру будешь?
  - Вырвусь...
  Он посмотрел на карту Синьцзяня, которую Ольга повесила на стене. В голове всплывали планы - куда быть, когда. Жаль, что ему пока действующих планов не сообщают, а лишь расплывчатые замыслы, из которых он, при случае, должен слепить убедительную ложь.
  Днем, в суете формирования, Константин еще выкроил время - забежать в Марку Стефановичу, узнать, что тому привиделось на картинах. Где могут быть критические точки похода, нет ли серьезной, до полного истощения сил, битвы, н
  Но из головы не шёл куда более ранний, пятилетней давности, разговор...
  ...Молодость художника осталась в прошлом. Он выглядел весьма представительно - с пышной прической, с ухоженной бородой. Обыкновенно ходил в костюме и при часах. Фигура сохранила стройность, а пальцы - великолепную точность движений. Однако двадцать лет было уже не вернуть. И тридцать тоже остались за спиной. Обветренное лицо, цепкий взгляд и несомненная, видная всем рассудительность. Они привык быть осторожным в словах и поступках, не чуждался сторонних заработков и во всякую минуту был готов принять деньги от меценатов.
  Но Марк Стефанович сохранил подлинную страсть к живописи.
  Мастерская изрядно разрослась и отчасти стала походить на картинную галерею. Три больших комнаты с широкими окнами и застекленными световыми проёмами на крыше, пейзажи на стенах как подробная карта края: от Кашгара на западе до Дунгана востоке, от монгольских поселений на севере до оазисов по южную сторону Такла-Макан.
  Ученики тоже были, но редко когда их набиралось больше трех человек, и сегодня в мастерской Константина встретил только Марк Стефанович. В перчатках, фартуке и летных очках, которые защищали от режущих глаза испарений, он мыл кисти едким растворителем. Его кисловатый запах, несмотря на открытые окна, всегда витал в мастерской, став ее неотъемлемой частью. Константину до сих пор, хоть и прошло всего несколько лет после переезда в дом Ольги, непривычно было чувствовать себя гостем в мастерской у Марка Стефановича. Раз в неделю - если получалось, теперь художник часто бывал в разъездах, - Константин навещал художника среди его кисточек, мастихинов, банок с красками, эскизов. Мать по-прежнему снимала у него первый этаж и никуда не хотела переезжать. Константина с Ольгой она принимала с подчеркнутым радушием.
   - ...Сеня тоже не прошёл, не уходит он разумом в картины, - неторопливо рассказывал Марк Стефанович. - Хотя задатки к живописи есть, и очень хорошие, колера видит, и если все будет благополучно, буду его учить всерьез.
   - Значит, пока только Галина? - Константин оглянулся на пейзажи.
  - Она считает видение чем-то от дьявола... Подай вот ту банку, да, зеленую. Рассказала все матери, та ей не очень поверила, но девочка перестала приходить. Если и вернется, то не раньше чем через пару месяцев. А ведь такой гибкий ум, все на лету схватывала... И снова черти мерещатся.
  - Кстати о чертях, - Шаньгин, по старой привычке, взялся натягивать холст на маленькую раму из тех, что стояли в углу. - Тут очередной караван прибыл в город, они через пустыню дорогу срезали. Клянутся, что видели джиннов, а один божился, что разговаривал с ними. Учитель, я вас снова спрашиваю...
  - А я в который, кхе... чертов лак, раз тебе отвечаю. Не видел я ни джиннов, ни духов, ни ангелов с огненными мечами. Понимаешь, там пусто, будто метлой всё выметено, или я не искал?
  В тот единственный раз, когда Марк Стефанович взялся расписывать небольшую часовню, а ученик двенадцати лет помогал ему с красками, они попытались 'работать' с иконами. Костя не ощутил ровным счетом ничего, он не мог 'провалиться' ни в икону, ни роспись за спиной Богородицы, хотя искренне молился и тогда верил в Бога, как можно верить, еще не ощутив на собственной шкуре всей подлой несправедливости мира.
  Художник будто оцепенел и просидел несколько часов неподвижно; только дыхание раздувало ноздри. Костя не пытался 'разбудить' учителя, но смотрел на его застывшее лицо с тревогой, особенно к исходу третьего часа.
  Когда Марк Стефанович очнулся, то сказал Косте глухим усталым голосом, что никаких небес он не видел, откровений не получил и со святыми не разговаривал. Он всё равно что попал в пустоту, взлетел без крыльев, и надрывно пытался удержаться, но ничего не видел, не слышал, только голова кружилась от этой пустоты.
  Костя тогда решил, что учитель просто чего-то не сумел, не сообразил, как правильно. А потом им непременно удастся поговорить, и если архангел Михаил, их заступник... Учитель не обрывал его детских мечтаний.
  Месяц шел за месяцем, и Константина отпустило, он понял, что надежды на разговор с небесным воинством - они пустые. Но с тех пор не оставляла его надежда отыскать хоть какое-то мистическое существо. Пусть лису китайскую или барсука тувинского.
  - Когда караван день за днем идет по безлюдью, они себя могут убедить во всем на свете. В пустыне даже Кульджа кажется небывальщиной. Но можно и без пустыни обойтись, просто запереть людей в доме и каждый день на закате в рог дудеть так, чтобы они трубача не видели. Знаешь, что они спустя неделю насочиняют?
   Константин грустно усмехнулся и продолжил забивать в раму мелкие гвоздики, натягивать и крепить холст.
  - Вот с душой здешней земли - тут много больше ощущений. Теперь можно про это серьезно поговорить.
  - Серьезно так серьезно.
  - Ты не очень-то мне веришь...
  - Верю, - молодой казак только развел руками.
  - Константин, ты не хуже меня знаешь, что на этой земле мы стоим одной ногой. И пока будем оставаться на птичьих правах, нас могут съесть в любой момент. Разбегаться по парижам и харбинам - уже видно, что так только хуже будет. Чашка соли стоячий пруд морем не сделает. Значит, надо сделать своей эту землю.
  - А здесь нас хватит? - ученик кивнул на шашку в ножнах и кобуру и пистолетом, которые он положил на столик у входа, - Сколько мы можем выставить в поле?
  - Разве победу берут лишь числом? У нас есть умение, которого больше не имеет никто.
  - Что оно нам даст, кроме одной-двух побед? Ну станем мы на время как дворяне, так ведь потом все равно съедят, как жирком обрастем.
  Марку Стефановичу подумалось, что смута сделала мудрыми своих детей. Вот сидит крепкий, ладный парень - до войны такие только и мечтали до поля боя добраться, а там хоть трава не расти. Этому же, хоть он и хочет в бой, не просто сражение нужно, этому победу в войне гарантировать хочется.
  Он знает о слишком многих напрасных смертях.
  - Понимаешь, Костя, если мы и найдем путь к небу, то лишь через душу всего здешнего Семиречья. Каждая страна говорит с небом, и каждая на своём языке. Я чувствую это куда лучше, чем результаты грядущих битв. Я не знаю, что сделали большевики, но теперь язык России изменился, и пока они держат её душу в своих руках - нам глупо идти на север с шашками наголо.
  - А у человека, что, души нет?
  - Если бы душу можно было пощупать, договариваться и торговаться, куда мир покатился бы?
  - Я не торговаться...
  - А что, Костя? Как это еще называется? Думаешь, если тебе не деньги нужны, а нечто намного большее, то всё в порядке?
  Молодой казак не нашелся с ответом.
  - Ладно. Пути Господни неисповедимы, и что там решат по каждому человечку, ни ты, ни я не знаем. Вот про страну - да, про неё догадываюсь. Если мы, слышишь, мы возьмем в руки её душу, а картины нам в этом деле ой как помогут, то и дунгане, и сарты, и уйгуры - все будут считать, что живут в Южном Семиречье. Для этого надо победить в войне.
  - Тут скоро будет война, Марк Стефанович?
  - В провинции всё на одном человеке держится, на губернаторе. Без него прахом пойдет.
  - Это и так все знают. Но что вы видели, он умрёт или его убьют?
  Художник задумался.
  - Помнишь, я тебе рассказывал: чем лучше мы видим будущее, тем сложнее всё объяснить остальным. Из отдельных картинок все превращается в несокрушимую колею, по которой мы движемся навстречу судьбе. Люди становятся марионетками. Случай оборачивается необходимостью. Если бы я знал больше, куда больше чем сейчас, то меня бы слушали, как пророка Магомета... А так - чёрт-те что получается. Иногда я чувствую, по какой колее пойдет это колесо, иногда нет. Месяц назад видел путь к победе, а сегодня все изменилось. Но я не вижу мира... И ты мне очень нужен, Костя, и даже не как 'якорь', а как передатчик информации, - закончил художник свою путаную речь.
  - Не понимаю.
  - Очень скоро Руднев познакомит тебя с Паппенгутом.
  - С самим Павлом Петровичем?
  - Да-да. С бывшим генштабистом. Он хороший командир, неглупый и прозорливый. Такой непременно захочет организовать свою разведку, чтобы не идти над пропастью впотьмах. И тут ты: говоришь со всеми буквально племенами на их языке, по торговым делам вечно в разъездах, да и свой, семирек. Тебе нет резона предавать наше дело или копить деньги на отъезд в Калифорнию. Такие в разведке всегда нужны.
  - Значит, шпика-нюхалку из меня сделают, - лицо Шаньгина потемнело.
  - Это не надолго, лет на пять. Потом останется у тебя одна стезя - отцовская.
  - Утешили, Марк Стефаныч, нечего сказать, - зло сверкнул глазами Константин.
  - Костя, ты же наших видел? Кому повезло, а кому и не слишком. Дмитренко, вон, полотёром у Сянь Ву вкалывает, а какой казак был.
  - Так ведь спился...
  - А ты не спивайся. Судьба у тебя такая - мимо шпионского обличья не пройдешь. И будет лучше, если ты сможешь подготовиться к переменам. Паппенгут в мои видения не поверит. А вот через тебя я для всей добытой информации смогу применение найти. Понимаешь? Молодой казак закончил с рамой. Посмотрел на стены, увешанные пейзажами. Для скольких он помогал Марку Стефановичу - носил этюдник, возил художника, а последнее время и охранял. Теперь эти картины делают из него шпика.
  - Так бывает, Костя. Со свадьбой тебе судьба улыбнулась, теперь надо отрабатывать...
  
  ***
  Начавшийся зимний поход был удачен, и, казалось, вовсе лишен недостатков тяжелых зимних компаний. От Кульджи прошли через Урумчи, столицу края и не устали, но только разгон взяли, пополнения получили - потому как боеприпасы на грузовиках, всё тяжелое там же, даже госпиталь на колесах получился. Овёс для лошадей, и то подвозили.
  А когда пошли бои, сильно тяжелее не стало. На дороге было несколько крупных заслонов, но холод загнал большую часть войска сартов под крышу. Да и декхане, из тех, что Йолбарс-ханом пошли, теплых вещей почти не имели. Быстрые удары в тыл и фланги оказались невозможны - никакая лошадь по заснеженным перевалам не шла.
  Паппенгут действовал грамотно: впереди несколько броневиков, разведка. Они выманивали на себя эскадрон-другой самых отчаянных моджахедов, которые думали, что успеют броневики ручными бомбами закидать. И отчего не верить - когда кони сытые, а броневики какие-то безобидные, без пулеметов.
  А пулеметы просто из бойниц раньше времени не высовывали. Да и как тут поймешь, сколько пулеметов, когда броневики все равно самодельными были - китайцы в Урумчи полдюжины заложили, и как раз достроили.
  Когда храбрецы в покрасневший снег ложились, в отместку пушка мелкокалиберная бить начинала, или две пушки - тяжело было у сартов с артиллерией. Ну и все остальные из заслона, у кого винтовка в руках, тоже хотели 'китайских прихвостней' пострелять. Вот таких горячих парней батареи Семёнова и накрывали.
  Как очередной заслон начинал разбегаться - под огнём трёхдюймовок моджахеды непривычны были сидеть - так уже и первый полк на них наваливался. Кони быстро догоняли людей, казаки шашками вырубали бежавших.
  Иногда пушка из засады начинала быть куда как раньше, чем броневики подъезжали на дистанцию выстрела. Иногда сарты прятались в снегу. Но главный мотив победной мелодии был неизменен - моджахеды бодались с броневиками, а за время схватки разворачивалась артиллерия, и накрывала позиции бунтовщиков.
  Просто?
  Только в те победные недели войсках дисциплина была - железная. Себя не жалели. Те старики, что уже десять лет не воевали, прошлое вспомнили, а молодым казакам себя показать хотелось. Сухой закон блюли и не грабили.
  Шаньгин метался по захваченным деревням, напоказ допрашивал пленных, - но добытая им информация дважды оказалаось полезной. Он подстраивал обрывки сведений под видения художника. Когда знаешь, что будет, или хотя бы догадываешься - все просто.
  Мятеж выдохся и 'уважаемые люди' решили, что пока лучше мириться с губернатором Чином. Но Йорлбарс-хан и множество самых отчаянных сартов ушли в горы. Шаньгин ощущал из как лужицы расплавленного олова - они непонятно как оказались на перевалах. Куда делся Ма Цзуин, было неясно.
  Словом, и двух недель не прошло, как Шаньгин во все том же Хами сидел в гостях у Алимжана. Пили чай, в стылом воздухе тяжело падали слова, а за стенами блестело мартовское солце. Шаньгин делал первое свое настоящее, серьезное 'вербовочное предложение' - Кудрат должен был теперь возить донесения, как можно более подробные.
  - Пойми, Алимжан, сегодня я тебе услугу оказываю, и караван-сарай твой ханьцы не жгут, а завтра ты мне поможешь. Документы только подписать придется, а так все будут те же самые разговоры, что и были. Может, только фамилий Кудрат будет называть побольше.
  - Тогда мы говорили как друзья...
  - Но разве жизнь твоих родных и сохранение твоего дела - не стоят моей дружбы? - напирал Шаньгин. Они оба лукавили, да и подпись на документах мало что значила, не в Европе жили. Но с весной бунт должен был начаться с новой силой, и на чьей стороне окажется даже маленькая пешка - тоже имело значение.

Лето-осень 1932-го

   С чего началась гниль?
   В те лучшие, предвесенние дни, сартов можно было добить. Лишить источников пищи, взять побольше заложников, ударить по немногим открытым постам на перевалах - и олово бы остыло, впиталось без остатка.
   Но сам Чин испугался своих военных побед, ведь на самом деле они были не его. Кто после такой победы будет играть первую скрипку в армии, а то и в стране? Русская дивизия? И Паппенгута притормозили - вызвали в Урумчи, и там мариновали без дела почти две недели.
   Так им первый раз постелили скатерть изнанкой верх и налили чай до краёв.
   Но почти сразу возникло второе препятствие, куда как опасней первого. Местные страхи переменчивы, с губернатором можно было бороться его же методами, бороться на равных. А вот большевики - дело другое.
   У Чина почти не было припасов для ведения затяжной войны. Патроны, винтовки, автомобили - все шло из внутренних районов Китая или от англичан, через Кашмир, но куда медленнее. Стало ясно, что арсеналы опустеют очень быстро, а если сартов не удастся замирить, то на каждый дошедший конвой с оружием будет приходится один разграбленный.
   Победы русских его пугали почти так же, как и сам мятеж. И, чтобы удержаться, губернатор решил начать торговлю с Союзом. Быстро сдал в концессию свинцовые рудники, потом разрешил в открытую открывать свои закупочные конторы, ставить шерстомойные заводы. От них пошел густой поток вооружений, обмундирования.
   Под Урумчи соорудили довольно приличный аэродром - даже забетонировали взлетную полосу. Туда перелетела восьмерка новых советских планеров, только толку от них было мало - химические бомбы бросать отказались, разведку вели спустя рукава.
   Марк Стефанович подолгу бывал у самолетов - всё хотел зарисовать город, и окрестную долину не с гор, а так, чтобы всё внизу было. Его подняли пару раз, но ничего путного из этого приключения не вышло - художник в шутку назвал себя Антеем, дескать, отрываться от земли ему противопоказано. Зато сделал несколько хороших портретов.
   И тут как-то очень быстро выяснилось, что без договоренности с красными невозможно будет вести дела.
   В дом к Шаньгинам новые времена постучались в мае.
   Прошлый год выдался урожайным на ягоды и овощи. Скороспелая черешня, еще алая, была на всех столах. Потому беседа в кабинете "фактории" шла под странный аккомпанемент - все трое сплёвывали косточки. А на столе, кроме бумаг, стояли тарелки и блюдца.
   У супругов Шаньгиных был единственный посетитель. Невысокого роста, полный человек. Короткие, сбритые по бокам усы, быстрее короткие пальцы. Безо всяких родословных было понятно мать у Тимура Алишаева - русская. Рожденный на стыке столетий, возможно, и вне брака, такой ребенок почти не имел шансов на сытную жизнь. В центральноазиатских губерниях подобные семейные отношения не поощрялись. Красные открыли ему дорогу. Теперь, одетый в полувоенный френч, он был воплощением нового времени.
   - "Заготпотребснабсбыт" - такое название, к сожалению, не подходит, - голос у него был тихий и самую малость шепелявый, - Слишком широкий профиль. "Заготмех", "Тканьсбыт" - названия куда точнее.
   - Тогда мне придется создавать две вывески, - Ольга смотрела на документы, в которых ей предлагалось возглавить собственную фирму, но уже на частично государственных началах, - Ненадежно, с двух кресел погнать легче, чем с одного.
   - Назначьте директором мужа, - вежливый кивок в сторону Константина, - У вас в семье, как я слышал, нет разногласий.
   - У нас тут война, - как бы между прочим заметил Шаньгин, - Офицер не может стать купцом или фабрикантом.
   - Неужели дело лишь в названии? - Ольга решила не притворяться.
   - Кроме названия есть другие требования, - согласился Алишаев, - Необходимо дополнительно нанять не менее ста работников, среди персонала нужна интернациональность.
   - Можно подумать, её сейчас её нет, - фыркнула Ольга.
   - Пролетариат плодить изволите? - вставил пять копеек Шаньгин.
   К фактории пристроили два длинных сарая - под запасные склады и "на всякий случай". Охранять их было не так удобно, как привычный квадрат кирпичных построек, постоянно оттуда воровали всякую полезную в хозяйстве мелочёвку. Константин догадывался, где будут новые цеха, и с какой поспешностью там прорубят окна, решетки поставят.
   - Надо включаться в плановое хозяйство, - продолжил торгпред, - Будем закупать каждый год шкур бараньих...
   Цифры Константин пропустил мимо ушей. Он вполне ориентировался в объемах поставок, но то были реальные товары. Что писалось на бумаге, могло быть сказкой тысячной ночи.
   - ...войлок - шестьсот метров.
   - Изумруды не закупаете?
   - Нет, гражданка, - тут Алишаев замялся, считать ли Шаньгину гражданкой Китая, или Синьцзяня, и вообще, неправильно получается, - ...сударыня, камнями занимаются товарищи из другой структуры. Равно как и золотом, и серебром. Будет такой товар - добро пожаловать в Госбанк. С незаконной торговлей ведется борьба и товарищи проявляют бдительность.
   Что в Госбанк, это хорошо, и уж точно лучше, чем в ОГПУ. Но бархатная перчатка на то и бархатная, чтобы под не видно было львиных когтей. Кто такой Шаньгин, и чем он занимается для Паппенгута, там почти наверняка знали. Приваживают? Покупают?
   Очередное облако закрыло солнце, и как кошачий глаз меняется в тени, так и поменяли направление мысли Константина.
   Разговор с Павлом Петровичем по поводу будущего "общего дела" с большевиками - был тягостный. Причем маетно было не только Шаньгину, но и Паппенгуту. Хромовые сапоги по самой дешевой цене. Несколько кинотеатров, где крутили фильмы на четверть часа или просто хронику "мировых событий" - безо всякой роскоши, и в сараях, бывало, киношку давать начинали, однако же таких обильных зрелищ до того в Синьцзяне не было. Множество товаров, которые до того шли контрабандой, вдруг оказались на прилавках совершенно открыто - бери. Казаки покупали, обыватели тоже, все были довольны.
   В оплату брали даже те "ляны", которые напечатал губернатор. Торговля с внутренними районами Китая была убита совершенно - караваны не могли пройти, да и зачем рисковать головой, если все можно купить по "самой умеренной цене, практически справедливой", как изощрялся Емельянченко, их единственный журналист.
   Своя торговля - так, чтобы не медом или дынями, а чтобы на широкую ногу - осталась только у Гмыркина. Продавать ему дело Ольга отказалась категорически, и была права.
   Паппенгут согласился на "советизацию торговли", как сам назвал будущую работу, но потребовал цену. Свою цену - надо было понравиться красным. Не словами, и не шпионством в их пользу, такие вещи всегда плохо заканчиваются. Да и не поверят там в быструю "перекраску". Следовало понравиться в деле, тем более, что дело намечалось жаркое.
   - Тогда пусть называется "Южносемиреченский трест"...
   - Слово "трест" идеологически неправильное. "Южносемиреченский потребкооператив", вот как будет идеально.
   - Я переведу название на языки Синьцзяня, - Константин поднялся и напоказ щелкнул крышкой часов, - А теперь прошу меня извинить, работа. Ольга, к вечеру не жди...
   Жена, тяжёлая и сейчас очень неловкая, приподнялась в своём кресле, и он поцеловал её в щёку.
   Следующая неделя была отдана совместной войсковой операции. Большевики с одной стороны - это были отряды пограничников и несколько армейских батальонов. Полк Руднева и приданная батарея - с другой. Они стали ладонями, жерновами, молотом и наковальней. Между ними оказались несколько отрядов киргизских моджахедов, или как правильно было говорить к северу от границы, басмачей.
   Руднев воевал с радостью, в нём проснулось хмельное, буйное веселье, как и не было прошедших лет, и он почти сразу, без перерыва, мстил за предательство. Полковник дважды ходил с эскадронами в гущу рубки - и даже располовинил одного киргиза. Молодому адьютанту-переводчику пришлось следовать за ним.
   У порубежного городка, Урта-Кургана, когда загнали "халатников" под пулеметы советского броневика - Шаньгин отличился. Три сотни уставших, отчаявшихся киргизов, не видя для себя никакой надежды в столкновении с полком белоказаков. Они бросились на пулеметы, думая скрыться уже на советской территории, бросились - стало ясно, что они дойдут до броневиков и редких цепей пограничников. Пусть и полсотни, но дойдет. Будет рукопашная, и если вырвется хотя бы десяток, уже станет похоже на поражение. Марк Стефанович не разглядел этого рывка, но Шаньгин по ходу боя предугадал всё идеально, и оказался с "льюисом" во фланге киргизской лавы, которая катилась к броневику. Короткими очередями он бил на выбор - всех самых быстрых, кто уже почти добежал до цепей.
   После боя его хвалили все. Руднев прямо сказал, что хотел бы его в корнетах видеть. Командир заставы, Вересов, объявил благодарность. А Константин, стоя посреди поля, устланного телами, отчетливо понял - земля не питается кровью. Это после, когда все сгниёт, она с радостью прорастет новой травой, а сейчас это яд. И уж конечно вокруг был тлен - люди казались крошечными светляками, которые ползают по уголньно-черной, разложившейся падали, оружие ищут.
   Работа с "агентами", впрочем, тут выручила как нельзя лучше - чувства не отразились на лице Константина.
   Но начавшимся летом тридцать второго - с гор тронулась та лавина, которую было не удержать.
   Чин рассорился с карашарскими монголами, причем, как всегда, глупо. Он думал мобилизовать их, обязал выставить полнокровную дивизию, со своими ружьями. Те отказались - зачем воевать? Платить им губернатор, так же щедро, как русским, не мог, а в своих угодьях монголы и так вольными были. Жилось им вполне сытно. Чин сделал вид, что может отдать им еще земли как плату за службу, и для переговоров - сколько будет стоить помощь "чингизовых туменов" - вызвал к себе самых видных князей и лам.
   Всех послов Чин расстрелял.
   Но взять после такого Карашар к ногтю - чиновников расставить, всю молодежь в солдатчину загнать - не вышло. Монголы не присмирели, как рассчитывал Чин, они в ярости вооружились и были готовы драться. Собственно уже начали: возник бы еще один "фронт", но Чжань Шикуй, который командовал в Карашаре всеми "боеспособными" китайскими частями, смог договориться, пригрозить той самой русской дивизией. Карашар затих.
   Как раз удалось заключить перемирие с сартами.
   Казаки уже готовились получать угодья в оплату. Тогда можно будет и торговлю снова открыть, и красных турнуть, и вообще...
   Но мир продолжался не дольше трёх недель. Всё сгубила таможня, всё испортила извечная жадность мелких чиновников.
   Шаньгин очень хорошо помнил тот пыльный августовский день.
   Они с Марком Стефановичем стояли у грузовика на окраине Синься. Городок, а вернее, поселение, "менее чем значительной величины", числилось главными воротами в большой Китай. До сих пор самым высоким сооружением здесь были старые, еще императорских времен, ворота - такие ставили на трактах, чтобы отделить одну провинцию от другой.
   - "Десять тысяч долгих ли", помните откуда слова, Марк Стефанович? Скол мира. Граница реальности. Дальше - встречаются водяные драконы, чиновники пишут лишь черной тушью и настоящая любовь только в речных заводях. А еще - нефрит ценится дороже золота, опиум дороже нефрита, а своевременное предательство - самое драгоценное сокровище. Каждый раз, когда сюда приезжаю, кажется, что тут не ворота надо поставить, а еще одну стенку построить, подлиннее. Тогда все и закончится.
   Художник не разделял его лирический настрой. Большая плетеная шляпа давала густую тень, но всё равно - печать откровенного испуга легко читалась на лице.
   - Я хочу убраться отсюда до заката. Второй раз попадаю в такую же засаду - только нарисовал картину, и сам увидел, что меня тут убивают. Городок вспыхнет, загорится как стог сена, и от него пойдет волна.
   Шаньгин деланно вздохнул.
   - "Искру" не видать? Сказали бы. что за человек, так его бы в два счета, - он носком ботинка будто затушил окурок, - Марк Стефанович, я этот городок в голове держу, как на фотографии. Лавки, базар, таможня. Всех контрабандистов сейчас назвать не смогу, много их, все шпионов тем более, но...
   - Ты не веришь картине? - удивился художник.
   - Верю. Просто думаю, там всегда показано до видения. Удастся прихлопнуть тут всё в зародыше - и дальше ничего не пойдёт.
   Наконец два грузчика китайца с натугой вытащили из дверей тяжелую чугунную станину, основу для будущего парового привода на шерстобитной фабрике. Английская работа чуть не столетней давности, которую привезли в Шанхай полвека назад, и вот теперь, вся в царапинах, мелких сколах и под слоем смазки, она добралась до самого сердца Азии.
   Сопя и ругаясь, китайцы начали поднимать её в грузовик.
   - Я еду обратно в Кульджу, - суховато ответил Марк Стефанович. - Супруге будешь что-то передавать?
   Константин посмотрел на собственные ботинки, те самые, что теперь шли через склады "треста". На них лежал тонкий слой желтоватой пыли, как и на всем здесь. Дороги вообще издали казались волокнами невиданного тумана - после проезда любого колеса пыль оседала медленно и неохотно. Проклятая пустыня была слишком близко.
   - Пусть не рвет с работой, ребенку кроме няньки еще мать будет нужна.
   Художник забрался в кузов - ящик с хостами и красками давно был внутри - борт захлопнули, и машина тронулась. Шофёру еще надо было догнать караван, вышедший получасом ранее.
   Шаньгин посмотрел на часы, и решил, что до обеда он еще успеет зайти в лавку к Сушанло. Тот держал вполне обыкновенную для здешних мест оружейную лавку, где в задних комнатах могли при случае подогнать затвор, поменять рукоятку, в подвале имелось несколько тайников, всегда готовы были рассказать дюжину страшных и две дюжины героических историй, случившихся на этой неделе.
   Только вот после мятежа в лавку было лучше заходить с охраной. Чтобы не вводить во искушение, а то одна рука все равно портфелем занята, мало ли что...
   Старый дунганин при виде Шаньгина широко и фальшиво улыбнулся. Шаньгин ответил тем же. После мятежа все хорошие винтовки из продажи исчезли.
   Шаньгин не стал тянуть вола за хвост, а положил на прилавок два "маузера".
   - Оцени.
   Сушаньло сноровисто развернул ткань, достал отвертки, банку со смазкой, кисточки, разобрал оба пистолета, осмотрел, даже лупу из-под прилавка вытащил, потом снова собрал. Лицо его было непроницаемым.
   - Оба собраны в Ганьсу, под сорок пятый патрон. Тот, что слева - отличная работа, почти наверняка будет надежный в бою, две с половиной тысячи лянов серебром или пять - нашими бумагами. Тот, что справа - я таким у себя в хорошее время не торгую. Сырая сталь, затвор напильником вытачивали, пружина не упругая. Продать такое выйдет только слепому. Кто сделал - не знаю.
   - Все правильно. Только почему оба "немца" в одном тюке с товаром? Там еще много разного вперемешку.
   - Ничего не знаю, - лавочник помотал головой.
   - Тюк с товаром взяли в Турфане, а внутри вот эта бумага, рисовая, чистая, в которую ты пакуешь лучшее оружие. Она маслицем пропиталась, но узнать можно. И еще, вот незадача, ты не сказал мне, что на обоих "немцах" одно и то же клеймо, вот тут, на рукояти.
   У самой петли для шнурка был выдавлен летящий журавль с одной перебитой или просто согнутой лапой.
   Сушаньло молчал.
   - Дорожка протоптана, и широкая какая. Через тебя идёт. Китайцы хорошее оружие привозят, да вперемешку с гадостью всякой. И ты об этом знаешь. Ты чей человек, Сушаньло? Йолбарс-хана? Или генерала Ма? Ты сейчас не молчи, расстрелять не трудно, и препятствовать нам сейчас никто не будет.
   Пара казаков с винтовками, стоявших у дверей, усиливала впечатление от слов Шаньгина. Даже если бы Сушаньло сейчас нырнул под прилавок, а потом через какой-нибудь хитрый лаз смог утечь из своей лавки, а потом даже из города, куда бы он спрятал семью? И куда бы делась лавка?
   Константин стал все больше работать с мелкими торговцами. Бедняк мог уйти в любой момент, куда глаза глядят. Если семьи не было, то было больше половины шансов, что попытается убить. С уважаемыми людьми надо было разбираться отдельно, там угрозы не проходили. А вот лавочник - самое то. Он будто невидимыми цепями прикован к собственному прилавку, надо лишь позвенеть ими.
   Дунганин прошипел что-то невразумительное, вроде как обращался высшим силам, и начал путано рассказывать - уже после мятежа раз в неделю к нему приходят люди, каждый раз другие. Тюки с верблюда сгружают, а там все оружие в рисе спрятано. Надо товар перебрать, почистить, и дождаться прихода следующих из цепочки. А платят ему и от сартов, и от Ма, и от Гоминьдана, но все платят очень мало, имен он почти не знает, вот если платить будут и от...
   Шаньгин терпеливо слушал эту смесь наглости, испуга и лжи. Главные вопросы, они были совсем другие. Сколько оружия "на левый фланг" ушло в Карашхар? Сколько было снайперских прицелов? Сколько людей в Синься с "маузерами", с "энфилдами", и не было ли в транспорте пулеметов? Скольким дунганам он роздал винтовки? Вот если разобраться с ними, аккуратно повыхватывать, как окурки из копны сена, то пожара не случится.
   - Шаньгина! - кто-то, задыхаясь прокричал с улицы.
   Константин вытащил наган - запыхавшийся гонец, это лучшее прикрытие для убийцы.
   - ...таможня, - но вбежавший казак не держался у дверей, и Шаньгин даже смутно помнил его, - ...там купцов в расход выводят... шестерых.
   "Переводчик" побледнел. Будто небо свалилось на плечи, серебро города затягивало пленкой окиси. Это же... Но нельзя было терять времени, еще оставалась надежда.
   - Сёмкин - быстро к наряду у ворот, броневик и туда! - Шаньгин бросился к выходу, наперед зная, что гонец уступит ему свою лошадь.
   Все офицеры-таможенники были китайцы, равно как и взвод охраны.
   Таможня была новым кирпичным зданием, с трех сторон окруженным навесами. Там, в тени и без дождя, должны были дожидаться своей очереди грузовики, верблюды, волы или просто нищие, у которых не было гроша даже на место в телеге. Боком примыкал огороженный двойной решеткой загон, тоже с навесом - тюрьма и склад конфискованного товара одновременно.
   Сейчас люди расходились из-под навесов в разные стороны. Не бежали, сломя голову, но расходились, будто узнали, что там закопана дохлая собака с монетой в пасти, и всем, кто останется, не будет удачи. Словно разливалась, впитываясь в землю, черная клякса.
   Шаньгин взбежал по ступенькам крыльца, зашел в полутемный короткий коридор и без лишних церемоний толкнул дверь кабинет "Уполномоченного губернатора по сбору временных вспомоществований".
   Стол, стулья, сейф, две большие фарфоровые вазы. Всё вроде казенное, но при этом роскошное, радующее глаз. Уютное гнездо вампира.
   - Вэнь! Где они!?
   - Кто? - уполномоченный со скучающим видом сидел в кресле. Посетитель решил, что сейчас не время для изложения своих просьб, и сгинул.
   - Сарты!?
   - Ты так не шуми, Шаньгин, - Вэнь потянул в себе ящик стола, - Это опасные люди были, вот что мы у них нашли.
   - Да, они во всём сознались, - в кабинет уверенно зашло двое подчиненных Вэня, - Изобличили себя в преступлениях против государства, а потом испугались, и решили сбежать.
   Шаньгин не оглядывался - их редкозубые фальшивые улыбки он и так помнил.
   - Вот документы, что с ними были, вникни, - Вэнь показал желтые пергаментные страницы, на которых быстрой арабской вязью были написаны призывы к восстанию. Обещания китайских погромов и страшной мести всем, кто угнетал сартов. Был даже список людей, которых требовалось убить в первую очередь, и Шаньгин узнал там свою фамилию на пятом месте.
   В голове казака тикала секундная стрелка - как быстро сюда прибудет подкрепление. Пока же он, изобразив задумчивость, сел к столу.
   - А сколько с ними было людей?
   - Обычный караван, едва ли дюжина, некоторые сбежали.
   - Всех шестерых отправили на новое перерождение?
   - Они все были изменниками, - сказал лейтенант за его спиной, остальные кивали. - А для таких случаев как раз есть канава, уже и засыпали.
   - И ведь настоящий пергамент, такой сейчас используют лишь при самых важных посланиях, как правило, еще и религиозного содержания... - Вэнь мог нести такую околесину часами, причем безо всякого напряжения. У репродуктора научился. Сейчас он тоже ждал - вопроса о доле, которую придется уступить этому оборотистому молодому человеку в мундире несуществующей империи.
   Шаньгину можно было отвлечься, сделать вид, что думает, и смотреть на картину - под осенними, красными листьями винограда белый пушистый котенок пытался обнюхать большого черного муравья. Надпись гласила...
   Завизжали тормоза броневика, таможня оказалась под прицелом двух пулеметов, а три дюжины казаков прыгали с грузовиков и обтекали здание.
   Вэнь решил, что утаивание сути обходится ему слишком дорого - чем раньше договорятся, тем меньше возьмет русский.
   - Четверть, Шаньгин, вполне щедрое предложение с моей стороны.
   - Щедрое, - кивнул Константин, - Такому сопляку, как я, от уважаемого служаки куда меньше полагается.
   - Посторонись!! - крики были уже в здании. - Здесь мы уже...
   - Так что скажешь, Шаньгин?
   Вэнь был уверен, что русский согласится. Дело верное, куш большой.
   Половинкин, вбежавший казак, подал Шаньгину оба забытых в спешке маузера. Вот рукоятью добротно сделанного пистолета Константин со злобным криком и ударил уполномоченного по лбу. Чуть не потянул руку, смертоубийственная машинка была очень тяжелой.
   Лейтенантов-таможенников немедленно сбили с ног. Скоро в кабинете было не протолкнуться.
   - Полусотню в кольцо, ханьцев разоружить. Чугунов, Артемьев - ломайте сейф.
   Шаньгин, глядя на таможенника с красной печатью его маузера, чувствовал, как изнутри поднимается волна бешенства. Он старался, перетряхивал тут каждую пылинку, думал, как ловчее направит караваны. Сохранить мир. А теперь всё вернётся к той кровавой каше... Как же сильно он изменился за полгода. Войны, что ли, наелся?
   Железный ящик пришлось брать динамитом, и внутри нашлось то, что и ожидал увидеть Шаньгин.
   Шестеро сартов оказались серьезными коммерсантами, и куцый караван был скорее прикрытием крупной сделки. В коробочках лежали первоклассные, крупные изумруды, наверное, та партия, которую сартам не удалось продать. Были долговые расписки китайских ростовщиков - свернутые в маленькие свитки и запечатанные синим сургучом. Чтобы их погасить, сюда еще долго будут везти оружие. Было золото - фунтов девять, если мерить старыми мерами. Но, главное, там были показания о сотрудничестве с Ма Цзу-ином. Поддельные, заранее заготовленные таможней, оставалось лишь вписать имена.
   Это просто не успели сделать до его прихода, и наверняка рассчитывали всё обставить чуть позднее. Из Урумчи деталей не разглядеть.
   - Поднять эту тварь.
   Вэня облили водой, усадили на стул.
   - Ты что, голову дома забыл, Вэнь, не понимаешь, каких людей расстрелял? Сколько сартов на эту сделку скидывались? Ты соображаешь, что сейчас им всем сала за шкуру залил?
   На стареющем лице Вэня вдруг прорезалась презрительная усмешка.
   - А ты, русский? У тебя жена вся в шелках, для ваших частей форму шьет, какую торговлю держит. Ты на грузовиках и для себя тючок-другой возишь. А нам что, от этой войны своих денег нельзя взять? Мы, что, тут все в поле родились?
   - Сука!! Ты своих детей будешь жрать через это воровство!! - Шаньгину хотелось прямо сейчас задушить этого мелкого чиновника, из-за которого все полугодовые усилия обращались в труху.
   "Переводчик" отвернулся.
   - Надо собрать всех, кто еще не разбежался, сказать, что будет суд, что всё вернут. А этих расстреляют.
   - Я подлежу только суду губернатора и властей... - Вэнь замолчал, когда Чугунов ударил его прикладом под ложечку.
   - Пообещать, что суд будет в Урумчи. Что угодно обещать, лишь бы не вспыхнуло...
   В эти минуты отчаянной ярости Шаньгин не знал, что у него родилась дочь. Ксения.
   Губернатор меньше чем через неделю выдал сартам всех арестованных таможенников. Но разбитого кувшина сметаной не склеишь - бунт начался по второму кругу.

* * *

   Если смотреть на Кульджу в ноябре, особенно если долго не было дождей, то она могла показаться вымершим городом. Будто вдруг пришло запустение, утром было всё хорошо, а сейчас, после полудня, люди куда-то делись. Деревья уже стояли голыми, пыль, которую доносили ветры из Такла-Макан, упрямо покрывала черепичные крыши. Лишь дым очагов и еще не убранный с дорог навоз рассеивали чувство тревоги.
   Ведь горящий город пахнет не так.
   Шаньгин возвращался из "похода на Турфан", как называли в полку у Руднева тяжелые бои последних двух недель. Удалось нанести поражение дунганам, изрядно потрепать сартов.
   В начал сарты попытались остановить три сотни казаков, что через Карашарский перевал шли подкреплением в Хами. Был бой у городка Пичан, и так получилось, погнавшись за отступавшими, казаки Пичан сожгли. Хоть и плохо занимаются глинобитные дома, но если постараться, и если есть с собой ручные бомбы, то все идет значительно бодрее. Сарты и дунгане, отступив еще дальше, из Турфана послали делегацию - переговоры. Возможно, сдача в плен, возможно, свободный проход из Синьцзяня. И тоже все пошло плохо - ответную делегацию казаков они вырезали.
   Пришлось снова выдергивать второй полк, подтягивать артиллерию, брать советские броневики. Собирать все подкрепления, до которых могли дотянуться, и идти на штурм Турфана. Хорошо, что там не было сильных укреплений и сарты понимали, что отсидеться не удастся. Штурмы, ответные вылазки из города, снова штурмы - все слилось в четырёхдневную карусель. Турфан сожгли и положили там много народу, но снова несколько десятков всадников смогли вырваться, уйти.
   Наверное, среди них не было и половины тех, кто устраивал засаду на дороге к Карашарскому перевалу. Но бунт не прекращался. Константин чувствовал себя, как на горящем торфянике - ни одно такого в глаза не видел, но старики рассказывали, что в Росси бывает такое - он тушил один огонёк, другой, только вот внизу полыхал пожар.
   Ну и шут с ним, с пожаром, пусть завтра будет и адское пламя. Сегодня всё это не имело большого значения - они почти дома. Под его началом было неполная сотня - семьдесят десять сабель в эту минуту. Он ощущал их как еще крепкий, но изрядно ободранный кулак, как продолжение собственной руки. Урядник Козловский ранен в плечо, к ночи ему нужно в лазарет, а прямо так на его место поставить него. Еще легкораненые, и много. У Ляписова на "маузере" разбит оптический прицел, осталось только двое снайперов - Кузьмин и Ведро. Будто срезали длиннющий палец, ногтем которого можно придавит клопа. Пулемет еще жив, и то слава Богу. Смены лошадей пало - без одной головы две дюжины - рука стала медленной, неповоротливой. У всех недосып, выдохлись все от таких боев, обгорели.
   Роздыха...
   У въезда в город он дал команду "разъезжаемся". До казарм с Шаньгиным проехали двенадцать казаков, им в села на побывку возвращаться слишком долго. Разговоры за спиной стали вольнее, решали, кто и как будет отдыхать, чем сердце успокаивать. А если с кем отдыхать, то какие гостинцы привез, что из трофеев взять удалось. Константин подумал о "Сне в красном тереме", в роскошном, прямо таки дивном по красоте издании. Это была его единственная военная добыча - разъезд опоздал спасти обитателей бумажной лавки, тех уже перевешали на стропилах, но из подожженного дома Константин вынес самую лучшую книгу.
   Когда еще будет время перечитать её, насладиться слогом...
   В казарме за старшего был Хиловский. Высокий, почти лысый и непробиваемо спокойный - казалось, что сетка ранних морщин на его лице никогда не двигается.
   - Раненых восемнадцать, больных четверо - отселены в карантин. С твоими в городе будет триста семь сабель, - такие цифры часто заменяли у него приветствие.
   - Ну и славно. Князькин здесь? Гмыркин от жадности не помер?
   - Оба раза "нет".
   Казармы второго полка теперь были в старом длинном амбаре. Оно было даже спокойнее: прямоугольник толстенных кирпичных стен, крепкие двери. Внутри поставили нары, отдельные лежаки, сделали несколько выгородок. Имелась вода, сделали баню, был даже маленький генератор, но горючего к нему не хватало, электричество включали после заката. Но ряды нар, уходящие вдаль, редкие не горящие лампочки, свет из потолочных окон, и запах керосина - все казалось чужим. Только радость казаков - свои вернулись, и сотню почти не потрепали - была правильно и настоящей. Своей.
   Весь рабочий кабинет Хиловскому заменял колченогий стол.
   - Как там? - он имел в виду Урумчи.
   - Вязко. Первый и третий полк постоянно теперь в столице будут. У Чина в городе кварталы почищены, стреляют подозрительных, а в окрестных городках все волками смотрят. Но сразу после такой мясорубки они не поднимутся. Или еще какой налог придумали?
   - Налоги не менялись.
   - Ну и ладно, если что, я у себя.
   Константин думал зайти к матери, но решил, что сегодня уже поздновато - придется и с ней чаевничать, рассказывать как живёт, будто она сама не знает, и с марком Стефановичем переговорить, так и допоздна можно в "факторию" не вернуться. Нет, всё завтра.
   Вот эта улица, вот этот дом - Шаньгин сообразил, что напевает под нос, усмехнулся, и внезапно усталость с такой силой навалилась на плечи, что полторы кривых улочки показались длинней всего пути в Кульджу. Но Шаньгин только чуть пришпорил Звездочку, думая о том, что Ольга наверняка уже знает - они вернулись... Шаньгин поднял голову и увидел ее лицо в окне дома. Створки остались хлопать под порывами ветра, а Ольга уже бежала к нему.
   - Наконец-то! - полувсхлипнула она уже в его руках, неуверенно, как слепая, гладя его лицо и не отводя ладони от колкой многодневной щетины. Улыбка на ее лице еще дрожала.
   - Я дома...
   Константин вытащил шпильку, которой она наспех сколола пучок, и длинные темные пряди закрыли их обоих, словно пологом. Он, закрыв глаза, вдыхал идущий от ее волос знакомый, едва уловимый аромат пряностей и кофе.
   - Я столько валерианы выпила, пока тебя не было - утопиться можно! - смеясь, торопливо рассказывала Ольга. - Ждала тебя на месяц раньше, а вы... Соскучился хоть?
   Константин возмущенно фыркнул и снова так крепко обнял ее, что у Ольги пресекся голос, а с ног слетели мягкие домашние шлепанцы.
   - Ты голодный, наверное? Уже все готово, только разогреть, к нам Софья зашла, сейчас втроем и поужинаем... А у нас все в порядке. Ксюша здорова...
   Константин слушал ее голос, не особенно вдумываясь в слова, молча улыбаясь в ответ.
   Усталость исчезла, съежилась, притворилась, что её больше нет.
   В доме сестра поднялась ему навстречу, обняла:
   - Как исхудал! Сквозь мундир костями колешь, - попыталась она пошутить.
   - А все уже готово! - радостно заявила Ольга, - веди его в столовую, а я пойду, Ксению разбужу - пусть знает, что папа приехал!
   И через минуту, не успели они сесть за стол, снова слетела вниз, держа полусонную дочь на руках.
   - Дай я! - подхватился Константин. Ольга осторожно передала ему дочку. Ксюша открыла глаза того же редкого синего оттенка, что и у матери, заплакала.
   - А Петр у бабушки, то есть у твоей мамы сейчас.
   - А мы тебя покачаем, вот так, вот так...
   Ксения понемногу стихла, стала успокоилась - стала с младенческим любопытством разглядывать лицо человека, который держал её на руках.
   - А доченька у нас здоровенькая-здоровенькая. Агу?
   - Аэу, - до разговоров доченьке было еще расти и расти.
   - Не а, слушай как надо... - засмеялся Шаньгин, покачивая дочь. - Папа пахнет табаком, и устал он, словно слон - разве он похож на сон? Папа бодрым казаком прискакал к себе в дворец, папа счастлив, как скворец...дочку видит наконец! - улыбнулся Константин и чмокнул Ксению в кончик носа, стараясь не уколоть щетиной.
   - Папа долго лазил по горам и уже забыл, кто он сам, - засмеялась Ольга.
   - Не в рифму, но и так сойдет...
   - Детскую ей мы уже обустроились. Вот сегодня туда и переедет.
   - Переедет, переедет, агу, - еще раз подмигнул дочке Константин и передал теплый маленький сверток на руке жене.
   Постучалась и вошла няня - Ильнична, жена сторожа Токарева - уложить ребенка обратно, но Софья взяла младенца у матери, и шепнула няне, чтобы ты принесла сюда колыбель.
   За ужином Софья оживленно рассказывала местные новости - они были мирными, будто и её муж сейчас не был в третьем кавалерийском - старик Авдеев умер, дочка Фрола Геннадьевича перебралась в Урумчи, Лобачевы купили жатку, в клубе показывали всяческий спорт и немецкие фильмы, а матушке от поясницы очень помог пчелиный яд. У Насти всё хорошо, оба сына здоровы, недавно крышу чинили.
   Ольга рассказала, что днями теперь бывает шумно, а у неё забот выше крыши - фабрика оказалась куда более хлопотным делом, чем торговля и даже чем те работницы-швеи, которые были до того. Но всё идет хорошо, без ухабов, и как ходить начала - столько воровства нашла. Она под общий смех рассказала, как очередная работница-китаянка, удумала тащить сукно. И хитро всё делала - оборачивалась под платьем двумя саженями ткани, и уходила. Как только умудрялась переодеваться? Но сейчас лето, жарко, и в бывших сараях духота. Словом, грохнулась в обморок, Суньлин прямо посреди цеха. И разворачивали её потом как капусту...
   Под рассказы о всяческих приятных мелочах и нестрашных происшествиях Константин будто уплывал - хмелел безо всякого вина и медленно погружался в теплое уютное расслабление.
   После ужина Софья не стала задерживаться, попрощалась и быстро ушла. Ольга отослала сама сварила на кухне кофе, - Константин блаженно прислушивался к доносящемуся оттуда позвякиванию, - и быстро вернулась с двумя дымящимися кружками.
   Константин одной рукой взял свою кружку, а другой ловко подтащил Ольгу поближе к себе.
   -Что-то серьезное случилось? - нахмурился он, глядя на ее выражение лица. Ольга вначале покачала головой, затем кивнула, понимая, что муж уже встревожился, и утаить от него неприятные новости хотя бы до завтра не получится.
   -Отец Михаил, - неохотно начала Ольга, - он в последнее время начал в проповеди намеки делать... и чем дальше, тем прозрачней.
   - Какие это? - быстро спросил Константин, уже приблизительно понимая, о чем пойдет речь.
   - Про безбожие... О тьме, что грядет на нас, если мы будет продолжать якшаться с безбожниками...о тех, кто думает, что служит народу, а служит дьяволу...Думает, что заигрывание с красными доведет нас до беды.
   - А что ему еще говорить? - пожал плечами Константин. - В Урумчи киносеансы одновременно со службой начинают, нарочно. Колокол зазвонит - и киномеханик ручку заводит. Думаю, скоро они там церковь займут под какой-нибудь клуб.
   - Да, но он ведь вас, тебя с Рудневым имеет в виду! Прямо никто не скажет, а вот за спиной, намеками... если в это поверят...
   - И до проклятий дойдет скоро. Только он своё место знать должен! - отмахнулся Константин. - Если старой меркой мерить, почти в каждой семье сейчас слуга дьявола найдется, вся ребятня у нас в школе. Оставь ты эти заботы, иди сюда...
   Он отставил в строну опустевшую кружку и вдруг одним рывком подхватил жену на руками, поднял над головой.
   - Неси меня наверх, - улыбаясь, тихо сказала Ольга и прижалась к нему.
  

  

Часть 2.1

Апрель,1933-й.

   Завтра Пасха, а на душе у Шаньгина было так тяжело, будто он, не веря в Христа, стал прикидываться одним из тех богомольцев, что, говорят, на себе тащат по улицам Иерусалима тяжелые дубовые кресты. Истово верующие хотят здоровья, или спокойствия на сердце, а он просто денег под чужой рукой. Кряхтя, поднимает крест, и вперёд, и награда не стоит таких усилий, от которых подгибаются ноги и душа тянется по волоконцу...
   Остается единственная надежда - взять достойную награду самому. Хотя о том, чтобы всё взять самим, думали очень долго, и готовились почитай десять лет, все равно получалось как-то криво и косо. Это в истории можно было прочесть, как стремительно взял власть Бонапарт, как ловко проворачивались десятки заговоров, сплетаясь в прочную сеть, как точно в нужный момент вытаскивали пойманных рыб.
   Промедление - вот главное слово последнего года. Оно будто выстроило лабиринт с бесконечным количеством тупиков, и нём, как жадные и глупые воры, метались казаки. Или умные и хитрые комбинаторы - но все равно не хватало силы пробить стены и просто выйти, не тянули они.
   И вот сейчас, когда они "точат ножи" в самом, что ни на есть прямом смысле слова - он, переводчик, наполовину шпион, на четверть художник, чистит немецкий "люгер", перебирает старый "наган" и третий свой пистолет, новенький, из Союза, полученный - они даже не знают, как называть ту страну, власть над которой хотят получить.
   Синьцзян? Это слишком в китайском духе, а если еще иероглифами записать, то к чему их жертвы? Еще одна китайская провинция, которая держится особняком от Поднебесной лишь потому, что еще не решены все вопросы о власти в "большом" Китае?
   Туркестан? Но ведь они воюют сейчас с мусульманами, причем со всеми разом - какой из местных народов, молящихся Аллаху, не поднялся сейчас на них? Все поднялись. Даже монголы, хоть и буддисты, тоже воюют с Урумчи, с этим идиотом-губернатором.
   Южное Семиречье? Но это неправда. Настоящее Семиречье там, на севере, где сейчас стоят полки с красными звёздами, и еще оно в его детстве, когда он еще не умел сам стрелять в людей и не думал, что сможет отправлять их на смерть.
   Никак не даётся в руки душа здешней земли. Она будто огромный платок из проволоки железной, медной, из золотых и серебряных нитей. Кажется, что металл, но нет, вот прутья орешника, полусгнившие ветви ивы, самодельные кедровые шомпола. И край платка, пропитанный ружейным маслом, все время выскальзывает.
   Константин отложил перебранный "наган", вытер руки. Внезапно ему стало нехорошо, навалилась слабость, и Шаньгин спрятал лицо в ладонях.
   В крошечном закутке сегодня он ночевал один - подпоручика Пчелинцева, с верхней койки, третьего дня угостило осколком в висок. Воспоминания накатывали мутной волной, и гудение казармы, за тонкой дощатой перегородкой уже не могло их остановить.
   "Большую вспышку", общий бунт мусульман всего края они с Марком Стефановичем предсказали недели за две до нового года. В картинах они увидели много непонятного - откуда-то брались тысячи китайских на вид солдат, действовавших заодно с казаками. У них было самое разнообразное оружие, большей частью старое, истрепанная гоминдановская форма и сравнительно толковое командование. Константин мог поклясться, что это маньчжуры. Одновременно Ма Цзу-ин возвращался в край - на окраинах Урумчи тоже виделись дунгане. Но полного успеха он не достигал - бои продолжались.
   Шаньгин подготовил обоснования - собрал подходящие сплетни, причесал их собственными рациональными предположениями, добавил пару откровенных выдумок, которые должны были подтвердиться в самое ближайшее время, и пошёл на доклад к Паппенгуту.
   Павел Петрович слушал его внимательно, но на середине доклада вдруг заговорил с "профессорскими" интонациями, явно подражая кому-то из собственных учителей.
   - Батенька, это же турусы на колёсах. Вам в литераторы надо, романы писать. И проживетё вы много сытнее чем на наше скромное жалование.
   "Промахнулся" - Константин не мог вспомнить, о себе он тогда думал, или о командующем.
   - Думаете, отчего некоторые из чинов по бумажке всенепременно свои доклады читают, а некоторые, и вы среди них, могут вольно высказываться? От вольного высказывания порою человек говорит лучше и толковее. Не всякий, иной просто молчит, иной словами как горохом сыплет. За вами, молодой человек, гороха не наблюдалось, но вы в фантазию уйти изволили.
   Паппенгут откашлялся.
   - Какие гоминьдановские полки, ты чего мелешь? "...окажут воздействия на Ма Цзу-ина, тот вынуждено переместится в Синьцзян, а они будут его преследовать". Какое гоминьдановцы могут оказать воздействие, у них в Цзянси, в самом центре державы, совдеповское гнездо с Калужскую губернию величиною! И еще нарывы красные по всей стране. Они силы копят, чтобы их к ногтю взять, а тут "...окажут воздействие".
   Шаньгин мочал. Сейчас ему абсолютно нечего было делать, кроме как стоять по стойке "смирно".
   - Что дунгане и сарты новые бунты готовят - верю. Но чего им зимой бунтовать? Про тех пойманных мулл ты прав, что-то важное они везли. Но у них уже не спросишь. Получается, что все свои "обоснования", ты строишь на единственном факте, и вокруг выдумку накручиваешь, как колючую проволоку вокруг тушки мороженой закурицы. Вот что у тебя в рукаве есть, кроме бесконечного "из допросов стало известно"? Говори.
   Константин секунду выждал.
   - У них нет других путей для победы, кроме как общее большое восстание - все локальные выступления мы подавим. Должны подняться уйгуры. Такое восстание может быть обеспечено только мусульманской верой.
   - Дельно, логично, - кивнул Паппенгут, - Ты выявил основные точки сбора заговорщиков? Основные места ударов? А китайцев сам выдумал?
   Шаньгин прекрасно понимал, кем он сейчас выглядит в глазах командующего -парень, который еще не наигрался в войну и которому хочется быть в армии тем же, кем стала его жена в купеческих делах.
   - Слухи ходят постоянно.
   - Отставить слухи.
   - Китайцев могут пропустить коммунисты. Через север.
   - Это сведения или снова слухи?
   - Так же мне удалось на аэродроме переговорить в Лю Веэм - он в прошлом повар, а сейчас один из охранников Шэна. Тот хвастался, что недавно готовил осьминогов. Где он мог это сделать вдалеке от океана?
   - Ну и что? Слетал в Нанкин, туда морские товары исправно завозят. Советы же держать руки в обоих карманах, с гоминьданом у них тоже переговоры, вот до Нанкина его и подкинули, а в столице морские товары всегда будут.
   - На четыре сплетни об ударе китайцев из центра теперь приходится две сплетни о прямом ударе советов нам в помощь и одна - о том, что они помогут перебросить каким-то образом подкрепление из большого Китая. Среди работников торгпредства тоже такие слухи. Вот и все мои сведения. Не на самолетах же они будут их перевозить.
   - Пока свободен. Следующий доклад после Крещения.
   Паппенгут держал при себе четырех, как он их называл, "вольных разведчиков" - полезное дополнение к основной своей "разведке". Основная - неполная дюжина старых солдат под началом Голоногова. Они тоже собирали слухи, доставали, где могли, газеты. Еще "вели досье" на основных китайских чиновников и главарей мятежа. Много вербовали всевозможных лакеев, шоферов, солдат, а иногда даже пилотов и лейтенантов пехоты. Но серьезной тюрьмы у русских войск не имелось, китайцы завести не позволяли. Жирных фондов у Паппенгута тоже не водилось. Так что толку от такой разведки было мало. И Павел Петрович замкнул на себя все линии управления. Лучше раз в месяц или в две недели выслушать толкового шпика, чем сочинения Голоногова - те неизменно начинались со слов "О чём рассказывают..."
   Лишних средств Шаньгин не просил, "вольные" работали за свои деньги, но в глазах командующего прочел что-то вроде "приказа о понижении".
   Слухи о восстании ходили всё более упорные, и подготовка к нему становилась все заметней, а возможности упреждения продолжали оставаться "ограниченными".
   Константин прожил эти недели, как на бомбе с часовым механизмом. Это было ужасно - ощущать будущее, слышать тиканье, но понимать, что твоих сил слишком мало, чтобы его изменить. В письмах из Кульджи Марк Стефанович намекал ему, что пережил подобный ужас бессилия в последние годы смуты, и Константину тоже не следует "погружаться в отчаяние".
   Только у Шаньгина была какая-никакая, но власть. Он стал жесток при допросах и тороплив на приговоры. Любой поселок виделся ему тлеющим кострищем, куда вот-вот плеснут керосину. В бесконечных разъездах между городками и крепостями Шаньгин вскрыл время начала бунта ничуть не хуже, чем Марк Стефанович при уходе в картины. Он даже смог установить, что в Манасе к бунт присоединится один из китайских лейтенантов; но доказательства были слабыми. Шэн Шицай, выслушав доклад русского, лишь поместил лейтенанта под негласный надзор.
   При следующем их разговоре Паппенгут слишком спокойно сказал, что если полыхнёт - нет надежды удержаться южнее пустыни Такла-Макан.
   Полыхнуло в середине февраля.
   Нияз-ходжа объявил, что ему было видение. Пророк Мухаммед отдал приказ идти на кафиров войной. Муллы - как сидевшие в своих мечетях, так и странствующие - в один день, в один голос начали призывать к джихаду.
   Война стала на ноги.
   Уйгуры взялись за оружие, восстали шахтёры на золотых приисках, все разбойничьи шайки, что прятались по ущельям, пошли в города.
   Казачьи и китайские гарнизоны практически повсюду оказались в меньшинстве; и в самой первой вспышке бунта спасло лишь то, что плохо вооруженные и кое-как одетые толпы шли на столицу, куда раньше в поисках спасения устремились китайские беженцы. Моджахедам казалось, что главное - взять Урумчи, и они увлекали за собой остальных.
   Шаньгин не мог забыть тот день, когда эти толпы пришли к стенам столицы. На несколько тысяч человек у них было лишь два пулемета и сотни четыре хороших винтовок; но они катились как волна. Большая часть русских войск была в городе, ведь разумней держать полки в едином кулаке - но только вот почти все в казармах
   Утром несколько разъездов не вернулось, Паппенгут приказал усилить охрану стен, но пара дюжин казаков и полсотни ханьцев, которые стояли на Западных воротах, просто не могли остановить этот человеческий вал, который накатил из густого мягкого снегопада. Их смяли - "ослепили" огнем из винтовок, взорвали ворота динамитными шашками и хлынули в город.
   Казаки встретили их на Мостовой улице. Два броневика казались семирекам лучше козырного туза. Поначалу выбили самых прытких моджахедов - и думали идти к воротам, вышибать эту шваль из города, но дунгане с уйгурами подняли свои пулеметы на крыши, огонь сметал с улиц всех. Останься броневики без прикрытия - из подворотен кинутся, облепят бронь, как муравьи, и в толпе непременно найдутся динамитные шашки.
   Пришлось становиться в цепи, идти навстречу толпе под огнём, давая время пулеметчикам в броневиках нащупать "огневые точки" на крышах.
   Шаньгин был в четвертом ряду. Он считал себя опытным солдатом, и прекрасно знал, как сливается в единое целое дух сотни, как он звенит, будто медный гонг - сильная духом, слаженная сотня отбрасывает врагов этим звоном. Но в этот раз тяжелый гул перекрывал и бронзу, и колокольную медь. Скрежет и хруст всех оттенков темного - вот что ощущал Константин. Дело дошло до рукопашной, и Константину стало казаться, что рано или поздно очередной "верный" все же проткнет его пикой или исхитрится всадить пулю из ветхого револьвера.
   Но подошла подмога - Паппенгут не стал бросать на улицы оставшиеся резервы, он пустил первый полк на стены. Трехсаженной толщины, с зубцами, они были как защищенная дорога, проходившая выше городских крыш. Две колонны казаков сомкнулись у западных ворот, будто кузнечные клещи.
   И тут выяснилось, что истинно верующих моджахедов, решимость которых твёрже алмаза, среди дунган с уйгурами не так много - паника овладела прорвавшимися бунтовщиками. Бой сразу превратился из смертного подвига в тяжелую работу. Надо было вычищать дом за домом.
   Еще до наступления вечера Айчен Ю смог блеснуть своими талантами организатора - губернатор приказал ему расчистить завалы трупов, тушить пожары, наладить помощь раненым.
   По радио дубань приказал Шэн Шицаю, - который начало заварухи застал в самом безопасном месте, в Дананченской крепости с её сильным гарнизоном - поспешить на выручку столице.
   Первого марта тот был под стенами. Разогнал шакальи банды, которые ограбили все окраины и дочиста разорили склады. С Шэном пришли первые полторы тысячи гоминдановских войск - Союз пропустил через свою территорию части, разгромленные и выдавленные из Манчжурии японцами.
   Потом случилась история с Чугутаком и Гученом. Вернее, она началась еще до набега на Урумчи, о ней просто не знали. Эти два городка были окружены и наполовину сожжены; лишь в центральной глинобитной "цитадели" отсиживались хорошо если сотня русских стариков с женщинами и сотни три китайцев.
   Паппенгут посадил второй полк, которым теперь командовал Хиловский, на грузовики, и подмога меньше чем за сутки добралась к стенам Чугутака. С основными силами - тремя казацкими и одним маньчжурским полками, командующий выступил к Гучену.
   Но там хозяйничала уже не просто толпа. Там был Ма Цзу-ин собственной персоной с подкреплением.
   Паппенгут решил использовать этот шанс - противника возглавлял не очередной фанатичный мулла или вчерашний лавочник, а опытный офицер, не обделенный здравомыслием. Можно было попробовать договориться. Константина снова выдернули из сотни, и в который раз ему пришлось быть переводчиком.
   Броневик с одной стороны, грузовик с другой - и посередине линии ничейной земли возник пятачок для переговоров.
   Ма Цзу-ин показался Шаньгину сплошным ртутным сгустком решительности, энергии и упрямства. С первого взгляда было ясно - этот человек будет воевать до тех пор, пока не добудет себе царство, или пока не встретит свою пулю. Даже подтянутый, волевой и спокойный Павел Петрович несколько терялся на фоне "тигра".
   - Предлагаю вам обсудить условия перемирия - вы деблокируете наши гарнизоны, а мы обеспечиваем условия для переговоров с губернатором, - Паппенгут говорил неторопливо, подчеркнуто спокойно.
   - Такие условия - не основания для сделки. Вы не сможете воздействовать на Чина, он постарается истребить нас с при первой возможности. Не надо меня обманывать. В качестве ответной любезности я могу вас уверить, что гарнизон погиб в первый же день осады, вам незачем жертвовать солдатами. Тела я могу выдать.
   - Битва сложится не в вашу пользу - отступите в Ганьсу. Там у вас есть все, что вы хотите.
   - Спасибо, что посылаете меня навстречу гоминдановским частям.
   - Со мной один полк именно таких частей.
   - Да, поэтому я останутся в Синьцзяне - на этой дальней границе я смогу отбиться от кого угодно. Я предлагаю вам передышку - обязуюсь не атаковать вас и сегодня же выдать половину тел, а остальные завтра.
   - Тогда, вероятно, нам не о чем говорить, - Паппенгут положил ладонь в затертой перчатке на открытую дверцу броневика. - Тогда но что же вы рассчитывали при встрече?
   - Монголы не будут драться, если Чин перестанет быть губернатором. И многие из уйгуров. Подумайте, к какому соглашению мы могли бы прийти? - быстро сказал Ма Цзу-ин.
   Паппенгут усмехнулся и захлопнул дверцу.
   Казачьи полки были как рубаха, которой пытаются сбить пламя с горящей обивки - лишь решительный и быстрый удар принесет успех, иначе она станет новым топливом для пожара. Чтобы там не говорил Ма, надо было идти в бой немедленно, пока бунтовщики не подтянули новые силы, и не получили тройного перевеса.
   Бой начался меньше чем через четверть часа. Кто-то дрался в открытом поле, а сотне Шаньгина выпала тяжелая перестрелка в скоплениях глиняных хижин, в черно-белых, словно ободранных, мартовских пригородных садах. "Лейлы! Лейлы!!" - и очередная ватага набегала из-за поворота.
   Казаки пошли на штурм города. Первый полк изобразил маневр охвата, и это решило дело - в ночь и ранее утро Ма Цзу-ин отступил, и потом его гнали аж до Милейхо. Гарнизон действительно погиб в первый день. Зато в Чугутаке продержались - Хиловский успел выбить дунган из города.
   Самое неприятное, что слова Ма Цзу-ина насчет губернатора были чистой правдой. Это понимали и китайцы, Паппенгуту пришлось потом долго объясняться с Чжан Пинвеном - отчего пошел в бой без прямого приказа дубаня, отчего так долго вел переговоры с бунтовщиком.
   Но ни решительные удары русских войск, ни поддержка все новыми маньчжурскими полками - а к маю должна была собраться полная дивизия - уже не могли помочь в заполыхавшем вовсю Синьцзяне. Хами пал, самолетное общение с большим Китаем прервалось. Лишь в Илийском крае было спокойно, остальной Синьцзян горел, и только присутствие войск сдерживало людей. Единственной удачей того марта можно было посчитать задушенный бунт в Манасе - предателя-лейтенанта схватили, его ближайших приспешников расстреляли.
   Всё это было вчера, а завтра - хотя почему завтра, уже четвертый час утра - надо будет браться за власть. Вот и посмотрим, усмехнулся сам себе Константин, кто чего стоит.
  
   Дневник Ольги
   "..Как давно я сюда не писала. Когда все было хорошо - боялась, словно кто-то может подсмотреть за плечом и позавидовать. Что у меня за беды были тогда - стычки со свекровью, два ограбления, Гмыркин? А теперь - хочется выговориться хотя бы так, на бумаге. Последнее письмо от Кости - через месяц после отъезда, и уже какую неделю ничего. Передавал с Андреевым письмо, но у того растяпы вор карман вырезал. Остальные говорят, что жив, мотается с Паппенгутом. Одни слухи - то мы побеждаем, то нет... Вернулась сегодня из госпиталя - Андрей лежит там с простреленным плечом. Мне уже кажется, что это невеликая цена за возвращение, хотя...нет, хватит об этом думать! Я бы позавидовала спокойствию Софьи, если бы не знала, что оно - от равнодушия. Нет уж, лучше так. Поговорила с Яблонецким, у них постоянная нехватка бинтов и марли на перевязки. Постараюсь помочь.
   Андрей тоже не знает ничего о том, что сейчас происходит в столице - не больше тех слухов, что уже дошли. Торговля просто бьется в судорогах, сейчас все решается в Урумчи, а я сижу здесь и жду... Конечно, война торговле не помеха, если торговать, как Гмыркин - нахапать, взвинтив цены до небес, а потом удрать со шматом в зубах. Но я так не хочу, да теперь и не получится.
   Я бы хотела жить где-нибудь, где сосед будет значит просто "человек, который живет рядом", и все. Никак не "человек, который живет рядом и в любой момент может сжечь твой дом", да и свой тоже.
   Я могла бы жить где угодно, но Костя хочет жить только здесь - он слишком много отдал этой земле, а она продолжает оставаться чужой. Костя верит, что сможет это изменить. А - только хотела бы верить. Даже год назад что-то мешало, слишком большой ценой получается удержаться, всегда на пределе, всегда надо чем-то жертвовать. Петя живет у свекрови больше, чем дома, Ксюшу вижу только когда кормлю. Я бы хотела учить сына сама - и не успеваю. Теперь я стала намного лучше понимать отца.
   Хорошо, что Марк Стефанович занимается с ним, сколько может, и Петя его слушает с удовольствием. Совсем как мы когда-то...
   Все идут ко мне, все спрашивают...а у кого спрашивать мне? Ехать в Урумчи? Оставаться, ждать здесь, надеяться на лучшее - как все делают? Я знаю, уверена, что если центр событий сейчас в Урумчи, то и где-то Константин рядом. Господи, только бы с ним ничего не случилось!
   Пора идти"
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"