Аннотация: Эмоции по справедливости - ведут к смерти по необходимости.
Бескаравайный С.С.
МЕРНАЯ СКАЗКА
Линейка, сделанная из резинового жгута, это
ваш лучший инструмент для уравнивания
человеческих душ.
Из тоталитарной психологии
На берегу древнего и седого океана лежала страна Кёдес. Особыми просторами или богатством она не отличалась - как и в других приморских странах, там ловили рыбу, ковали металл и ткали полотна. Столица, Гуюк-порт, принимала корабли со всего света, и два больших белых утеса ограждали вход в её бухту. Все было как у всех.
И еще там торговали.
Столичные базары считались лучшим среди базаров всех окрестных земель. Были они застроены каменными двухэтажными лаками, да еще и с мощеными проходами для покупателей.
Среди сотен столичных лавочников, больше всех славен был Гийюм, сын Шарпейя. Торговал он скобяным товаром и богатства не имел - все потому, что норовил помочь любому попавшему в беду. Сердце его было полно жалости к людям. Целый день не закрывались двери его лавки, и если оттуда выходил покупатель, то внутрь заходил проситель, и не было случая, чтобы отказал Гийюм, не помог человеку хотя бы советом. А советы неказистого торговца порой ценили больше денег.
Лавочники вокруг не давали пропасть Гийюму - ведь знали они, что нищие, которые идут к нему, не зайдут в их лавки. И в городском совете знали о Гийюме - он платил налоги неизменно в срок. Еще этот лавочник давал советы знатным городским мужам, но, на его счастье, слова не оборачивались бунтарскими измышлениями. Многие посчитали бы Гийюма совсем святым, не будь у него семьи, и особенно такой сварливой жены, а так - называли его просто чудаком. Ведь все бы он раздал бедным, не хватай его жена под руки, не держи она своей, отдельной, кубышки.
И вот перед большим праздником, а праздновали самую длинную ночь года, зашла в лавку к Гийюму нищенка с младенцем. И просила у него денег. Знал Гийюм, что пропьет она эти деньги, и дал бы ей хлеба - да всё выпросили накануне. Только ребенок у неё на руках оставался голодным, и все равно ему было - имелся в лавке хлеб или нет. Дал Гийюм монету, а это была последняя серебряная монета из его дневной выручки.
Часом позже, он возвращался от своего соседа Фортея. Под честное слово взял Гийюм отрез узорчатой атласной ткани, на подарок дочери. И увидел на снегу ту самую нищенку - была она пьяна и замерзала, а младенец у неё не руках уже замерз. Вокруг сквозь ставни пробивались огни, везде были запахи еды, и все это было бесполезно, потому как даже отдай Гийюм атлас младенцу - его уже не воскресить.
Гийюм возненавидел эту нищенку всем сердцем. И заплакал - доколе останутся неразумными люди, доколе милость человеческая, сострадание, будут как вода в песок, уходить в леность и глупость? И такой страстью горело сердце лавочника, что дрогнула ткань бытия, что свершилось чудо.
Стали в этой стране людские страсти - все отчаяние, весь страх, вся любовь и вся жалость - меряться строгою мерою. Имя этой меры было - справедливость.
Но ведь никто не объяснил людям, что случилось в эту секунду. Не знали они, что началась новая эпоха. И тот же Гийюм, оставив нищенку умирать, пошел домой. Дома, еще прежде чем успел он отогреться у очага, сидя в любимом кресле, и прежде чем дочка налюбовалась узорами - услышал он крик. Кто-то звал на помощь. Хотел броситься он во двор, но жена вспылила, и сказала, что по кварталу сейчас караулят соседи - зачем себя утруждать? Все равно хотел он выйти наружу, но заругалась супруга, почему даже в долгую ночь, когда все сидят у каминов, должен её быть милосердным? Только прежде чем успела вскипеть, прежде чем самые обидные слова сорвались бы с её языка - вздохнула она и рухнула как подкошенная.
Закричал тогда от страха сам Гийюм, и почудилось ему, что мир вокруг стал призрачным, и одновременно стоит он у себя дом и висит в пустоте, окруженный туманом. А из туманного далека, из дальних пределов этой пустоты, всё быстрей и быстрей навстречу ему мчится зеркало, не слишком ровное, а скорей наподобие океана с тихой зыбью. И чем больше он кричит, чем больше в нем страха за жену или себя - тем скорей он разобьется об это зеркало.
Успел торговец в последний миг собраться с мыслями, отогнал от себя страх - и ушло видение. Осталась жена, что лежала на полу без чувств, и её черные косы змеями лежали на полу. Да еще дочка, которая плакала и качала колыбельку с братом.
Гийюм начал понимать, в чем дело - и так мерзко стало на душе, будто держал он за щекой злую пчелу, а выплюнуть не мог. Тут же вспомнил торговец, что ни одна просьба, исполненная высшими силами, не обходилась малой кровью. И пророкам было солоно во все времена. Лишь молчание могло спасти его.
Это была самая долгая ночь для города, а для многих горожан она стала последней. Справедливость не знала жалости. Человек мог лишиться сознания, мог памяти, бывало, и жизни. Лишь малые дети не знали новоявленного проклятья - ответственность еще не укоренилась в их душах.
В первые дни после той слезной просьбы лавочника всем казалось, что наступил конец света, и грехи человеческие дышат местным жителям в затылок. Государство разваливалось, торговля умирала, распадались семьи. Невозможно было ни поймать преступника, ни в сердцах дать затрещину ребенку - возмездие приходило немедленно. Многие отрешились от суеты мира и стали жить в пещерах и оврагах, питаясь плодами земли. Но больше людей просто сошло с ума. Они бессмысленными глазами смотрели вокруг, и невозможно было заставить их работать. Правящая династия, богатые семьи, просто все кто мог - бежали. Никогда еще так много лошадей не падало в пропасти Тетемских гор, и никогда вслед за ним не летело столько людей - на перевалах легко было неправедно толкнуть человека, разозлиться и потерять от этого сознание. На побережье толпы прошли прямо по пляжам, а в портах не осталось лодок.
Однако, стоило улечься первым страхам, многие так же поспешно вернулись.
Если люди могут носить на своих телах шкуры животных, то почему нельзя приспособиться носить на душах уздечки? Ведь главное не давать воли страстям и жить, как всегда жил. Делай, что всегда делал, кормись своим трудом, и будешь справедлив. Так что многие крестьяне просто не заметили перемены.
За крестьянами пришли божьи слуги. Всякий, кто взыскивал спокойствия души и благости мыслей, теперь стремился поселиться в стране Кёдес. Много основали они монастырей, скитов и пещер уединения. Долгие годы не иссякал их поток и прославил он страну. Хотя человек слаб, и многие носители ряс не желали целиком расставаться со своими страстями - разное случалось в тех скитах.
Стали наполняться и города. В дома, где только начали течь черепичные и тростниковые крыши, возвращались обитали. Тихими поначалу были эти селения. Люди старались не повышать голос, не обижать ближних. Спокойно и без воровства существовали они.
Только вот людям тяжело без страстей. Такова уж человеческая природа. Ищут люди услад, от которых горячит кровь, веселья, от которого уходят темные мысли и не могут жить без страха.
Потому и случилось грехопадение. Не родилось в первые годы про него никакой красивой истории, и даже сказки не сочинили. Каждый сам чувствовал и понимал в чем дело. Это было как зрение, как слух или обоняние. Ведь нет нужды рассказывать сказки о своих глазах, у людей вокруг такие же. Так и со справедливостью и страстями. Справедливость можно понимать, можно чувствовать. Собственные желания можно направлять - извлекать большое удовольствие из маленьких радостей, уверять себя в праведности краж и даже рассказывать другим, что твои грабежи всего лишь возвращение украденного.
А, главное, можно желать самой справедливости с безумной страстью.
Так и завелись Кёдесе "страстолюбцы" или "ревнители", или "остряки" - называли их по-разному. Подросшие дети, которые учились ощущать приход вышнего наказания. Изворотливые совестью взрослые, которые привыкли жить, оправдывая в своем сердце каждый грех. Умники всех возрастов, что высчитывали расклады любой ситуации, и были уверены в собственной правоте.
О, это опасное ремесло, это как хождение над пропастью, или игра в прятки с судьбой. Такие люди ни в чем не знали отказа, каждая дверь была открыта перед ними. Приходи, бери что пожелаешь - ведь окружающим трудно давать отпор, оставаясь хладнокровными. Только в миг, когда переполниться чаша хитростей ума, когда сомнение прокрадется в сердце - придет беспамятство или смерть.
Смерть приходила чаще.
Многие бы захотели рискнуть, прожить жизнь в страстях, но надо знать правила игры, а что такое справедливость - так до конца не понял ни один человек. Порой вору было достаточно дать себе слово, что он поделится украденным хлебом с первым встречным - и его можно было воровать хоть из рук голодных детей. А порой стоило ремесленнику чуть озлобиться, защищая честно сделанные за день горшки - и он становился трупом. Во всяких смутных и запутанных ситуациях закон значил очень мало, но и помыслы отдельного человека невысоко ценились. Потом, когда уже хоронили тела, родственники умерших пытались понять, что случилось - и разбирали ситуации, распутывали интриги, козни и подставы. Только редко удавалось выяснить, что к чему, найти ту самую несправедливость - уж больно запутанно все было в мире человеческих отношений.
Так что люди обычая и привычки, страстотерпцы или же по-простому терпилы, могли жить особо не опасаясь вакханалий.
Однако, общий разброд и шатание, скоро прекратились - обратно вернулось достаточное число стражников, солдат, сыщиков. Они поняли, что если не заходить в дома к людям, а взятки брать только на пустой желудок и по-божески - провидение, конечно, карает, но не так часто. Даже столичный палач вернулся - он обыкновенно рубил головы в почти полном беспамятстве, потому как выпивал перед казнью. Рука не дрожала, совесть молчала, а неправедно осужденные теперь к нему поступали редко.
Суды вообще стали любимым развлечением. Устраивали их теперь только публично, дабы больше зрителей могли насытить свою тягу к справедливости. Превращались они в сплошной крик, в базарное выяснение отношений и чуть ли не в драки - несправедливо было затыкать рот обвиняемым, а обвинители не отставали от них. Правда, и до приговоров дело доходило реже - завравшийся человек, да при общем крике, становился излишне самолюбив, нагл, беспринципен.
Еще больше крестьян и ремесленников - эти суды обожали умники. Разные искатели мудрости, любители открыть истину и просто заморочить голову ближнему своему. Они чуть не первыми прибыли в Кёдес, да только пока не появилась на прилавках еда - тяжело им было. Теперь и горшечники, и шерстобиты, чеканщики и оружейники - норовили купить себе советчика, который смог бы растолковать им, как ловчее обходить справедливость. Мало уважали таких советчиков, еще меньше чем гадальщиков и астрологов. Ведь любой ревнитель творит свою судьбу, а советчики норовили её предсказать - это куда менее почетно.
Но когда прошел год - воскресли уже и суды, и городская стража, и даже на таможне завелись храбрецы, которые пробовали брать пошлину - встал вопрос о власти. Действительно, все ведь нуждается в управлении, в координации. Всех маленьких начальников требуется держать в узде. Трудность состояла в том, что верховная власть, та самая правящая семья - наотрез отказывалась возвращаться. Наследник правителя, только отпраздновавший шестнадцать лет, не доехал до границы. Брат монарха попробовал вернуться - и умер. Дело ту было даже не в трусости или чванстве нескольких людей с длинными родословными, просто большая власть требовала больших страстей и немалого мастерства.
Разрешили и эту трудность. Страстотерпец Гийюм, тот лавочник, который не ушел из столицы в самые тяжелые дни, который ни на час не закрыл лавку, а ныне был избран в магистрат от городских торговцев - он предложил идею. Простую, гениальную и справедливую.
Страной управляли двое. От людей обычая и привычки, которые старались гасить собственные страсти, во дворец приходил избранный кандидат. "Остряки" приводили своего. Или не приводили, а он убивал всех конкурентов, и приходил в гордом одиночестве. Словом, второй человек, который не стремился идти по жизни с плоской физиономией, должен был играть за страсти и аффекты.
Поначалу ничего хорошего из этого не вышло. "Остряки" не хотели никому починяться. У них не имелось никакой организации или хоть чего-то отдаленно на неё похожего. Да и зачем, они ведь накоротке с судьбой? На Гийюма даже покушались, хорошо хоть он отделался отрубленным мизинцем на левой руке.
Только и с этим справились. Притерпелись, приноровились. Обнаружились среди ревнителей уважаемые люди, которые не творили зла для удовольствия, и отвечали за свои слова. Лишних и слишком горячих страстолюбцев повыбили, остались необходимые и тепловатые.
Правящую семью помнили и по привычке высылали дань, но привычка с каждым годом становилась все слабее.
Когда через семнадцать лет после памятной ночи Гийюм умирал во дворце, он был доволен прожитой жизнью и почти счастлив. Он казался сам себе творцом нового мира. По воле высших сил он учил людей жить по-новому, и они учились.
Прошло три дюжины лет с ночи чудес. Страна Кёдес изменилась так, будто ей пришили новое лицо.
Уже давно были сочинены сказки, легенды о всевидящей справедливости. Родились мифы о её возникновении, даже появились теории. Они сильно разнились - в зависимости от того, кто и где их сочинял. Благословением такую справедливость считали реже, чем проклятьем. Но людей, под неё подпавших и выживших, почти везде считали достойными. Страна Кёдес прославилась по всему миру как новое чудо - и на полчаса её посещали многие любители приключений.
В старом королевском дворце, который все так по привычке и называли, на местах соправителей, жили два брата. Ойёл и Хайрум. Оба они были внуками Гийюма, сыновьями его старшей дочери - Уэйры.
Так уж получилось, что Ойёл стал ревнителем, и любую страсть мог подвести под закон, да не просто подвести, а с огоньком в глазах, с перцем в словах. С детства его капризы стали проклятьем для близких. Потому и дорога его стала путем страстей. Только двадцать лет сравнялось братьям, а уже старше лицом выглядел Ойёл, и седина изредка проглядывала в его каштановых кудрях. Правда, ему приходилось драться на дуэли чуть ли не каждую неделю.
Хайрум был тихим, прилежным, спокойным и никогда не доставлял огорчений матери. Он очень походил на деда, которого застал еще ребенком. Помнил его за рабочим столом, уставшего, с тревожными глазами. С самого малого возраста Хайрум состоял при нем - раскладывал бумаги, вытирал чернила.
Вместе братья сделали для страны Кёдес много хорошего, и, честно говоря, мудрено было сделать плохое. Никакому завоевателю такая страна была не по зубам - как штурмовать города удалым батырам, если нельзя приходить в ярость? Жителям самой страны идти войной на другие земли тоже смысла не было - ведь всем страстям войны надо было научиться заранее, и не только ревнителям, но и страстотерпцам.
Словом, был в стране покой и порядок - и каждый маленький человек мог наслаждаться своим счастьем, насколько ему позволял жар души.
Порядок начал умирать в тот день, когда через тот же ледяной перевал в Тетемских горах, через который бежал её дед, в Кёдес вернулась внучка правителя. Кайра. Её отец затеял интригу около Ралойского трона, кто-то оказался в земле, кто-то получил титулы, и уже почти сам сын изгнанника получил для себя новую страну, как пришла и его очередь умереть. От кинжала. Внучке правителя нечего было делать в чужой столице, даже если она была накоротке со всеми придворными дамами. Запах павлиньей желчи чудился ей в каждом кубке со шербетом. Страх душил её все сильней, излечиться от него она могла лишь на родине отца.
Большой совет Кёдеса, что сбирался в бывшей дворцовой трапезной, постановил, что вреда не будет. Страна только выиграет от возвращения законной власти. Налогов все равно больше платить не станут. Кайре - а так её звали - можно выделить четвертый этаж дворца.
Внучку правителя, а теперь номинальную правительницу, на центральной площади встречало две дюжины человек. Они стояли в тени навесов и разговаривали о своих мелких проблемах, пока сигнальщик с башни не замахал флагом - едет. Хайрум был со стандартной свитой, в своей неприметной одежде и с навсегда потупленным взором. Ойёл явился в одиночестве, с перевязанным после очередной дуэли правым плечом и в изрядно помятом кафтане.
Еще там была их мать. По многим причинам. Уэйра, помнившая отцову лавку, должна была увидеть безвластную правительницу. А чтобы благоразумно извлечь мораль из падения сильной мира сего или чтобы беспечно порадоваться собственной судьбе - это уже несущественная деталь.
По случаю церемонии брусчатку подмели и полили водой, чтобы не пылила. Так что въезжающая на площадь цепочка карет выглядела весьма солидно, и впечатление не портили даже оставшиеся у стен домов лопухи.
Принцесса явилась в своем лучшем платье, из темно-лилового шелка. Когда братья увидели её холеное и надменное, но прекрасное лицо, они замерли на секунду. Ойёл тепло улыбнулся, прошел вперед и подал Кайре руку. Хотя церемония и шла дальше, болтал с ней о пустяках. Хайрум произнес для правительницы стандартные фразы, отвесил должное число поклонов и надлежащим шагом провел гостью внутрь дворца. Предстоял церемониальный обед.
Когда рассаживались за столом, мать прошептала на ухо Хайруму дельный совет - надо отравить правительницу. Хайрум поднял брови жестом таким же официальным, каким брал из вазы яблоко. И почтительно выразил несогласие.
Более или менее важные церемонии шли до вечера.
Прошел день, второй, неделя.
Кайра прекрасно поняла, что лучшим для неё выходом будет замужество, и вела себя очень умно - глаза её давали обещания, но даже самый храбрый остряк не пошел бы дальше приличных разговоров. Ойёл желал получить её. Хайрум считал, что партия будет вполне разумной. Только на место жениха ставил себя.
Между братьями случился разговор один на один. Уже вечером, в старом отцовом кабинете, у камина, когда оба любили пропустить по кружке горячительного. Страстолюбец без обиняков и околичностей заявил, что желает получить эту женщину на постоянной основе. В браке. Такова его страсть и страсть эта справедлива. Хайрум сказал, что брак с капризной, избалованной супругой скоро надоест Ойёлу. Могут произойти неприятности. Так что по справедливости её мужем должен стать он, Хайрум, выполняющий все тяжелые и утомительные работы. Очень удивился страстолюбец таким словам брата. Однако хитрость мгновенно подсказала ему правильный ответ - он заметил, что женщина должна выбрать сама.
Нечего было возразить брату-терпиле. Молча допил он свое вино с корицей и пошел спать.
В Кёдесе многие одобрили свадьбу. Людям казалось, что всё вернулось на круги своя, и теперь у них нормальная страна, не хуже всех прочие. Так оно и было в первый месяц.
Ойёл не разочаровался в Кайре. Пока. И она любила его. Только удовольствия нравились ей больше. Начали приводить в порядок парк, прочищали фонтаны, во дворце снова потребовалась позолота. Нужны были деньги на ливреи слугам и галуны лошадям. Кайра хотела всего, что было у неё еще год назад. И желания её становились все дороже. Загородный дворец. Приморская резиденция. И все надо было поднимать из пепла.
Случилось то самое, отчего спасла страну просьба лавочника: неправедные страсти начали верховодить в государстве. Приди в Кёдес завоеватель или просто жадный правитель - они бы погибли. Не от жадности, так от черной желчи, от злобы, что не могут проявлять эту жадность, наслаждаться ею. Тщеславие и гнев, подлость и трусость - всё это не могло явиться в готовом, законченном виде и тут же занять высшую ступень власти. Но как же теперь наверху завелись лишние желания? Люди могли об этом только догадываться, но догадки их не были далеки от истины.
Кайра ничего не требовала от страны. Её было все равно, во сколько обойдется очередная побрякушка и каких трудов стоит мастерице новое платье. Это были мелочи, которые она просила у мужа, и которые, по справедливости, он должен был предоставлять полноправной своей половине. А что Ойёл? В сердце своем он давно уже мог оправдать ту нищенку, которая с ребенком замерзла в снегу. И его оправдания были бы искренними, абсолютно правдивыми. Потому не возникало у него трудностей с изысканием средств.
Пока дело было только в государственной казне - все проблемы не выходили за ограду дворца, но через полгода после свадьбы очередной разговор братьев сделал несправедливым этот источник доходов. Что за справедливость в расшатывании государства? Приходилось думать, где еще взять денег. И Ойёл придумал систему, против которой брату пока нечего было возразить.
Через год после свадьбы, когда в очередной раз братья решали государственные дела, сидя перед камином, в кабинет зашла их мать.
Не очень громким голосом, Уэйра спросила у сына-ревнителя, когда тот последний раз дрался на дуэли. Удивился такому вопросу Ойёл и вспомнил, что было это почитай месяц назад. Хайрум заметил, что теперь все страстолюбцы уживаются в мире и согласии - ведь у них есть общий долг: выбивать налоги. И ради этого долга стали справедливы слезы детей и голод матерей. Раньше сборщики податей вечно забывали о государстве и больше помнили о своем кармане. Нынешние - не забывают. Но подати от их памятливости не уменьшаются.
Вздохнул Ойёл и спросил - чего от него хотят? Хайрум ответил, что переписать жену на него - будет самым простым шагом. Разумным и государственным. Брат-ревнитель еще слишком любил жену, чтобы соглашаться на это. Тогда мать добавила - если у неё не будет детей еще полгода, то подобное будет просто необходимо. Швырнул Ойёл своей кубок с вином в пламя камина и вышел из комнаты. Но ничего плохого не сказал матери и даже не подумал о ней дурно - он знал, что она одинаково любит своих детей. Иное было бы несправедливо.
А уже через месяц, окончательно пресытившись красотой Кайры, передал её брату. Не было никакой свадьбы, просто первые лица страны собрались в центральном зале дворца - в щедро позолочено трапезной - и подправили документы. Народ привык ожидать от верхов и не таких фортелей. Крестьяне и горожане рассудили, что правительница все равно осталась, государство сохранилось. А потакать капризам властительницы теперь будет некому.
Жутко скандалила Кайра. Не могла она понять, как такое вообще можно сделать, она ведь не серьга, чтобы переходить из уха в ухо. Но ни разу не получилось у неё открыть рот на людях, публично дать пощечину Хайруму. Приличие и справедливость начали сплавляться во что-то новое. Лишь снизу, из прибрежных кварталов, казалось что прошлое почти вернулось.
Но прошлого не воротишь. Не разделить обратно синею и желтую краски, если они уже стали зеленью. Так и со сборщиками податей, и с лакеями во дворце, и вообще, с укреплением государства. Хайрум употребил собранные деньги на дороги, на пограничные башни, на новые молы в порту. Не забыл брат-терпила и о пышности двора - просто немного урезал расходы. Лакеи вместо шелковых ливрей получили новые льняные. Тоже с богатой вышивкой скатертей. Подстригались кусты, били водой фонтаны. Расцветала страна Кёдес.
Только гнили корни у этого цветущего дерева. Не нашел Ойёл другой такой красоты, другой женщины, равной Кайре. Жизнь начала терять для него остроту, удовольствия не так горячили кровь. Но ум-то не ушел, не пропала гибкость совести. Начал он искать темных развлечений. Та призрачная поверхность моря, то зеркало с рябью, которое чудилось всем, теперь никогда не оставляла его. Но успевал ревнитель уходить от неё, увёртываться. Много больше, чем раньше рисковал он, зато не было перед ним препятствий.
Кайре, хоть и жила она все еще во дворце, пришлось учиться - готовить, стирать, штопать. Лакеи были на месте, кухарки и прачки никуда не делись, портные не перевелись, только всеми ими надо было руководить. Муж требовал быть настоящей хозяйкой в доме, и не было сил сопротивляться его требованиям.
Правда, никакого счастья Хайрум от женитьбы не получил и даже стал ночевать в кабинете. Ведь с глазу на глаз - сильней становилась справедливость Кайры. Искренней была её обида, и горячей ненависть. Будь страстотерпец изворотливым, привыкни лгать самому себе и всем вокруг - заранее понял бы он, чем закончиться его любовь. Холодный расчет подвел его. Но Хайрум полагался на течение времени, на своё преимущество в терпении. А пока его брат смеялся.
Уэйра ждала появления наследника. Внука или внучки. У Ойёла были дети, да только трудно было сказать - его ли они. Уж слишком мимолетные любови приходили к ревнителю.
Бывает что человек, во всем довольный жизнью, не ведающий печалей, крепкий здоровьем - вдруг превращается в старика. Его ломает болезнь или горе. До последнего он не обращал внимания на мелочи - на боли в желудке, на странности родных, на вроде как пустячные бумаги. Но вот проходит миг, и все счастье остается в прошлом. А в будущем лишь страдание и тьма.
Так случилось и со страной Кёдес.
Понемногу росли налоги, взыскивались пени, богател двор. У Хайрума все-таки родился законный наследник. Ойёл так и не погиб. Нашел в себе уверенность и спокойствие, переломил тоску. Отложил гнев в долгий ящик.
И вот однажды - прошло еще не так много времени, и братья считались еще молодыми правителями - жители поняли, что справедливость умерла. Нет, запрет на страсти с людьми остался. Но сборщики налогов ходили по домам и могли отобрать последнее добро. Понемногу образовалась армия - из тех, кто умел убивать людей по любую сторону границы. Страстолюбцами давно уже были не все солдаты и сборщики податей. Для многих подчинение заменило справедливость, служение стало образом жизни. Богатели купцы, нищали простолюдины. Зимой люди замерзали в переулках бедных кварталов Гуюк-порта.
От уздечки на душе не прибавилось добродетели. Человечная справедливость оборачивалась бездушной необходимостью. Тысячи умников, которые пытались объяснить всевидящую справедливость - так ничего и не добились, не вывели законов, не дали железных правил. Но все люди вместе обрели свободу, научились жить.
И это было страшно - ведь если раньше, творя несправедливость, человек мог раскаиваться в душе, то теперь никакого раскаяния и быть не могло: чтобы убивать, грабить, подличать, надо было самой душой чувствовать необходимость зла.
Жители поняли это почти одновременно, вдруг. Будто проломился лед под ногами. Неуверенность поселилась в душах. Боязнь будущего. И уже никто не узнает, прослышав об этой боязни или просто по капризу, Ойёл решил, что государством надо управлять одному человеку. Только ему. Брат никогда не станет его слугой. Казной должен заведовать другой терпила, бедного рода. А Кайра пусть достанется правителю. Как знак власти.
Хайрум решил, что слишком дорого обходится ему брат. Все его бесконечные попойки, гулянки, поджоги и набеги. Его друзья, которых уже несколько тысяч - они подобно саранче объедают Кёдес.
Ничем не выдали браться своего решения, и, как и раньше, встречались вечерами у камина. На одну из таких встреч Ойел позвал Кайру. Еще утром пригласил в изысканных выражениях. Он хотел поговорить, отвлечься, чуть разбавить серьезность брата. Не удивился Хайрум этой просьбе, и только тихо приказал собрать стражников - из тех, кто подчиниться ему по привычке и обычаю. У Ойёла же лихие люди всегда были наготове.
И вот, когда зашло солнце, сидели все трое у камина, болтали о пустяках и никак не могли начать говорить серьезно. Кайра смеялась, и рубины в её прическе казались глазами драконов. Братья все понимали друг о друге, и два отряда стражи тихо ждали - каждый в своем коридоре. Может и нашлись бы нужные слова, да только правительница вдруг захрипела, пытаясь вдохнуть больше воздуху, уронила кубок со шербетом, и прежде чем успела выдохнуть - умерла. Ойёл и Хайрум потянулись - каждый к своему кинжалу.
Открылась дверь кабинета, и спокойно зашла мать братьев, и широкие рукава её вдовьего платья были как крылья тьмы. Сказала им Уэйра, что давно хотела извести эту женщину, да только утром отравление стало делом справедливым, не грозило уже смертью. Пусть же теперь помирятся, ибо настоящей причины для вражды у них нет.
Но чем дольше говорила дочь Гийюма, тем яснее видела - поздно она взялась подсыпать яд в кубок. Не верят братья друг другу, и обида, что Кайра не досталась никому, всегда будет сильнее памяти о красавице. И что-то еще есть в их вражде, что больше их страстей и рассуждений. Хотела закричать Уэйра, броситься между сыновьями, но раньше закричали они, созывая стражу, и кинулись друг на друга.
Полетели искры от кинжалов, донесся лязг железа из коридора, послышались крики. Многие погибли во дворце той ночью. Но оба брата уцелели. Каждого вынесли свои люди.
Началась война.
Если смотреть на поединок лучшего фехтовальщика с кривым зеркалом - смешно и страшно одновременно. Умелый воин борется с грузным, кривобоким, почти безголовым существом, старается изо всех сил, и никак не может выиграть. Потому что нельзя обогнать свое отражение. Еще клинок и рука, приближаясь к зеркалу, делают изуродованный образ не смешным, а почти неотличимым от оригинала. Есть много причин не побеждать, если не разбивать зеркало.
Так пошло дело в битве страстей и расчетов - обе стороны подчинялись необходимости, а значит, сталкиваясь, были равны. В центре каждого из враждующих лагерей сидел человек, почти одержимый собственной неполноценностью, не просто однобокий, а с двумя правыми ногами, только с левыми ушами, идеальный циклоп. Но сила вещей перемалывала его наклонности. Очень скоро армии почти не отличались друг от друга. В каждом полку было должно число ревнителей и необходимая команда терпил, на военных советах хватало и тех, кто бился в истерике, и тех, кто мог очинить гусиное перо, не полнимая глаз при звоне монет лил мечей.
Гуюк-порт много раз переходил из рук в руки, его наполовину сожгли. Он стал вроде как ничейной землей - там жили люди, но товары почти прекратили завозить. Пошлины брали обе стороны, и это бывали такие пошлины, после которых сукна не хватало одеть мышей, а оставшимся зерном нельзя было накормить и синицу. Только постаревшая мать Оёла и Хайрума жила во дворце. У неё осталось полдюжины слуг, и некому было даже целиком протопить всю каменную громадину.
И так уж получалось, что война с каждой неделей становилась все страшней. Жестокость требовала рациональных ответов, а будто бы разумные, необходимые казни, порождали злобу.
Начали жечь деревни. Конные отряды стали охотиться за крестьянами, вырезать семьи. Начали брать заложников - и прекратили. Это все равно не помогало. Решили, что проще убивать.
Казалось, война потеряла смысл. Силы равны и все кончиться лишь смертями. Но этот смысл, вполне справедливый, обнаружили, и под него подогнали все действия. Ведь если окончательно создастся большое войско, если вся страна Кёдес научиться владеть оружием - то станет она ядром будущей империи, её коренной землей. Чужое войско не сможет зайти, а своё всегда сможет выйти. Значит эту коренную землю не разорит самый страшный противник. А для империи нужна дисциплина, требуется подчинение и единовластие. Ради них-то каждый раз и начинались битвы.
Но страшней всего оказались пещеры смерти в левом, если смотреть на море, утесе. Он, стоявший на выходе из бухты Гуюк-порта, был изрыт волнами и морской солью. Казалось, невозможно помещать туда узников, они просочатся в щели, они кулаками разобьют тонкие перегородки между полостями внутри утеса. Однако три небольшие, даже маленькие пещеры обладали абсолютно монолитными стенами. Лишь узкие лазы вели в пещеры, и невозможно было сбежать из каменных мешков. Туда не приходили палачи, там не пытали и даже не допрашивали. О людях просто забывали, чтобы прийти через неделю, собрать тела, и затолкать внутрь очередную партию смертников.
Принадлежали пещеры Хайруму и он же разработал детальные правила - как определять пленных на смерть, чтобы справедливость не отыгралась на палачах. Правила действовали не блестяще. Регулярно кто-то из охраны умирал, превращаясь в бессмысленное тело с бьющимся сердцем. Но это были уже детали.
И вот, через одиннадцать месяцев после начала войны попал в пещеру никому неизвестный и потом совершенно не прославленный человек. Кожевенник, которому пришлось стать лучником. И лучником он оказался неудачливым - часто мазал, вдобавок подвернул ногу, отстал от своих земляков и не смог спрятаться, когда попались на его пути чужие конники с арканами. В высокой траве его выдали приметные рыжие волосы. Звали бывшего кожевенника Тайкруном.
Невесело было умирать в пещерах. Все жаждали справедливости для себя, но справедливость позволяла смертникам любые страсти - и люди погибали не от голода и жажды, а раньше душили и давили друг друга.
Тайкрун по всему должен был умереть в числе первых. Он забился в дальний угол, вздыхал и давил вшей. О себе было думать поздно и, неожиданно, он подумал о всех вокруг. О всей стране Кёдес. Как здорово, как прекрасно было бы, живи люди не по необходимости, не по всем тем бесконечным правилам и законам, что выдумали для себя, а по свободным страстям.
Не так горела душа Тайкруна, как за много лет до того у Гийюма, меньше желания было в его порыве. Да только подобное желание завелось в головах почти всех жителей страны Кёдес. И то, что лишь немногие понимали свои мысли, осознавали тягу к прошлому - не имело никакого значения.
Один миг - все вернулось.
Оставалось полчаса до полудня, а начался новый век.
До вечера не дожили многие, но полного хаоса, какой был в первый раз, не случилось. На войне люди крепче держатся за порядок, чем в мирное время. Кому-то отомстили, у кого-то просто не выдержало сердце. Хуже было другое - страна Кёдес осталась беззащитной, тот барьер, что сохранял её от внешних завоеваний, испарился в никуда. А слишком многие солдаты успели лечь в землю.
Уже не до великих мечтаний было братьям. Спешно, три дня, помирились они.
Хотя узники в пещерах на утесе погибли раньше, и трупы их сбросили в общую здешнюю могилу - в море.
Дальнейшее мало интересно. Войска окрестных стран принялись откусывать от страны Кёдес лучшие куски, и даже объединенная армия братьев ничего не могла сделать в ответ. Ойёл пал на поле боя, а Хайрум, прихватив несколько сундуков с золотом, уплыл. Он стал купцов в одной из тех далеких заморских стран, о существовании которых знают доподлинно, но небылиц плетут уже многовато. Известно лишь, что сын унаследовал его дело.
Три сотни лет прошло с тех пор, и волны изрядно подточили белые утесы, что стоят на входе в Гуюк-порт. Сражения забылись, военные компании проходят мимо, и люди стали как прежде - нерасчетливо влюбчивыми и добрыми, по настоящему хитрыми и жадными. Герои, которых можно было схватить на улице за рукав, окончательно переселились в сказки и побасенки. А страна Кёдес превратилась теперь в самую обычную, заштатную провинцию империи Тхёлко, и ничего замечательного сказать о ней больше нельзя.