Аннотация: Ограниченность современной философии из-за фактического пренебрежения диалектикой.Сразу предупреждаю, что текст слабый.
Бескаравайный С.С.
Тщеславие частностей.
Если окинуть взглядом историю философии 17-го, 18-го, 19-го веков - бросается в глаза большое число используемых глобальных философских систем, что были созданы за это время, начиная с попыток Ф. Бекона, через усилия Спинозы, Ньютона, Фихте к поистине титаническим работам Ф. Гегеля и основоположников марксизма.
И это только самые известные и плодотворные образцы. На их основе выросли целые школы, в их рамках зарождались, такие как психология и социология. Но что еще важнее - наблюдалась преемственность в этом вопросе. Каждая последующая всемирно признанная система целиком не отвергала предыдущую.
Ньютон признавал громадные заслуги Декарта, хотя во многом его опровергал. Кант и Гегель буквально выбивали почву из-под ног своих оппонентов, однако были бесконечно далеки от неуважения или огульного отрицания их. Марксизм, при своем радикализме и желании разделить творчество предшественников на предтеч и ретроградов, стремился иметь в своих рядах максимально число сторонников, а нелицеприятные выражения в адрес противников всегда подкреплялись логически. Каждая из этих системе могла применяться (и применялась) практически во всех областях человеческой деятельности, от математики до этики.
20-й век в этом смысле ужасающе беден. Нет, глобальных систем создано, наверное, больше, чем за все предыдущее время. Начиная от чисто сказочных (многочисленные выдуманные фантастами миры) и религиозных (многочисленные культы) и заканчивая сложнейшими рассуждениями Хайдеггера и квантовой механикой.
Но все эти миросистемы были или совсем бесплодны, или имели последствия в узкой сфере деятельности. Типичный пример - Нильс Бор, великий физик, занимавшийся философией. Законы природы, открытые им, знают во всем мире, физики буквально боготворят его, а вот из результатов философских трудов известен лишь "закон соответствия". Заслуги Зигмунда Фрейда в психоанализе признают все, но "фрейдистский" взгляд на мир стал синонимом ограниченности.
Чем вызваны такие странные явления в философии, когда при наличии множества инструментов анализа, громадного опыта построения систем мировоззрения, просто чудовищного запаса знаний, глобальные системы создаются вхолостую?
Западная философия 20-г века развивалась под знаком борьбы с коммунизмом. Это - одна из наиболее успешных идеологий первой половины 20-го века. Она была объединена с чрезвычайно мощной и развитой философской системой. Диалектический материализм - устойчивая система, которая смогла пережить даже крах коммунистической идеологии. Однако до краха коммунистической системы разделить эти два понятия было крайне трудно. Поэтому западное философское общество, не принимавшее коммунизм как таковой, встало перед проблемой создания таких новых жизнеспособных философских систем, которые не вели бы к социалистическим проявлениям. Однако в то время было чрезвычайно трудно создать всеобщую материалистическую (то есть применимую к реальной жизни и одновременно к психологическим процессам в человеческих головах) систему, удовлетворявшую таким требованиям.
В то же время 20-й век, это время расцвета специализированных наук: из философии окончательно выделилась социология, появилась информатика, кибернетика, окреп психоанализ и развилась даже такая экзотическая наука как клиометрия. Частные, отдельные, технические проблемы эти науки решают и порой решают блестяще. Здесь и был очень многими усмотрен как выход из противостояния с материалистической диалектикой, так и возможность создать собственную философскую систему мира и прославиться. Расцвет узкой специализации повлек за собой взрыв узкоспециализированной философии.
В условиях невозможности создания глобальной альтернативной системы (а это должна была быть качественно новая система, которая работала бы лучше, чем созданная марксистами), и необходимости борьбы с существующей формацией и было создано громадное количество промежуточных систем. Для этого использовались два основных методологических приема: нахождение одного или двух удачных ходов в рассуждениях или новой проблемы и построение всей системы вокруг них - во-первых, и частичная идеализация, отступление к метафизике, самоограничение системы, искусственное разделение понятий - во-вторых.
Такие философы разрушают общее здание философии, переориентируют усилия всех философов, направленные на познание мира, в сторону корреляции и согласования изолированных философских систем. Происходит диссипация философских исследований, а философы, которые приводят к этому - диссипативные философы.
Философия "технарей" - неопозитивизм, прекрасно подходит под это определение. Она не ставит перед собой глобальных проблем и не забирается в дебри анализа человеческого разума. Ее цель - описание, а не объяснение. Рассмотрим подробнее работы некоторых неопозитивистов.
А.Д. Айер[1], один из них, принадлежавший к Венскому кружку, полностью отклоняет метафизику, объявляя единственным источником истины - опыт. Он приводит пример с обратной стороной Луны, внешность которой оставалась загадкой для метафизиков до тех пор, пока ракета не доставила точных сведений об этом. Предложение считается истинным тогда и только тогда, когда оно может быть в любой момент проверено опытом. Проблема истины - просто проблема утверждения или отрицания. Однако никакое количество проверок не делает верификацию тезиса окончательной. Существуют только тавтологии и эмпирические выкладки, метафизик впадает в ошибку из-за неправильного понимания языка. Из этого вытекает задача философии - направлять значения языка, узнавать их и давать эмпирикам лучший из возможных инструментов. Большая часть великих философов, с точки зрения Айера, была не столько метафизиками, сколько аналитиками. Поэтому философия - лингвистическое ответвление логики.
Но составление словаря терминов - не функция философа, в словаре терминов он только ищет то, что может стать идеальным термином. Приводится несколько примеров совершенно четко определенных фраз. Одновременно высказывается требования неполного отречения от логики - мы не можем отказывать в существовании логическим построениям. Проблема лишь в том, чтобы привести логические построения к той объективной действительности, что есть в наших чувствах. Философия не должна выявлять значения символов, поскольку оно различно для различных групп людей, а только сшивать их с реальностью. Язык было бы проще анализировать, имей мы систему символов, созданную с нуля, но это не обязательно.
Эмпиристическая философия, принятая Айером, уязвима для критики в частичной индукции, и Айер сам это осознает. Чтобы уйти от этого, он предлагает исследовать случай, в котором истины математики могут быть опровергнуты. И в этом случае выясняется, что можно очень успешно все отрицать. Если треугольник не будет иметь сумму углов в 1800, то можно сказать, что это не треугольник, или он не Евклидов и т. п. Логика и математика - аналитические системы, и чтобы избежать проблемы, стоявшей ее перед Кантом (аналитика и синтетика в применении к абсолютным истинам плохо взаимодействуют между собой), Айер и предлагает использовать верифицируемость, то есть считать, что истина это то, что мы таковой считаем.
Обвинения в неполной индукции опровергаются еще и тем, что любая гипотеза, выдвигаемая нами по поводу очевиднейших и не оспариваемых предложений, лишь часть некоей большей гипотезы, которой являются наши рассуждения. Критерием тут выступает вероятность происхождения события. Чем ближе она к единице, а во многих случаях она ей равна, тем с большей уверенностью можно сказать, что предложение истинно. Проблемы связи человека с вещным миром - проблема чисто фиктивная, субъективное эго человека существовать просто не может.
Каковы комментарии к таковым высказываниям? Метафизика, которую Айер упорно выставляет в дверь, немедленно влезает к нему в окно. Если отказаться от диалектики, вернуться к выводу наших позиций только из наших чувств, только отдаленно признавая рассуждения - неизбежно придется ввести в обиход ряд неизменяемых тезисов (или таких, которые чрезвычайно трудно будет изменить). То есть заняться именно метафизикой, и даже если обосновывать каждый из этих тезисов, система философии, построенная на них, рано или поздно войдет в противоречие сама с собой. У Иммануила Канта, отказавшегося от реальных наблюдений в пользу рассуждений, это явление выразилось в антиномиях, Айер строит просто недостаточно большую философскую систему, чтобы столкнуться с ее противоречиями. Он упирается в тупик - ограничивая себя в средствах, Айер неизбежно приходит к необходимости постулировать некоторые утверждения и бесспорно принимать значения некоторых терминов, и даже не смотря на многократные уверения в обратной связи с реальностью, это именно метафизика.
Еще один типичный представитель Венского кружка, долгое время после его распада работавший в США - Рудольф Карнап
Основной проблемой своей работы "Эмпиризм, семантика и онтология"[2] он считает проблему наличия абстрактных объектов. Есть ли в действительности категории, группы, множества или это только семантические условности? Карнап утверждает, что для общения с миром вещей мы используем вещный язык - набор терминов-посредником между мыслью и реальностью. (Неужели общение с реальностью происходит только через речь? Изображение и осязание забыты?). При чем выбор языка, диктуемый соображениями эффективности, еще не означает признания материальности мира. Для нахождения логически истинного ответа, по Карнапу, необходимо не только и не столько эмпирическое доказательство, сколько аналитическое.
В вопросе о реальности чисел, пространства и времени Карнап приходит к утверждению, что сам вопрос вторичен, а необходимо лишь установить, реально или нереально принятие нами очередной системы терминов. Система суждений принимается им уже на том основании, что она структурирована в языковых терминах, на том же основании принимается система целых и действительных чисел.
Далее, при рассмотрении процесса принятия того или иного термина в словарь, Карнап вообще отказывается от вопроса о реальности, подменяя его вопросом о величине КПД той или иной системы. Вопрос реальности или нереальности объявляется внешним.
Но вопросы отношений между языковыми конструкциями и действительностью требует своего разрешения. Карнап заходит издалека: теории, принимающие в качестве своей основы каркасы теоретических терминов, он объявляет не теориями, а практическим решениями.
Далее разделяются понятия системы объектов и внутренних суждений в семантике. Делающий внутреннее утверждение обязан подтвердить его эмпирическим опытом. Система объектов в непосредственных эмпирических подтверждениях не нуждается. Абстрактные объекты - категории и классы - внутренние утверждения, подтвержденные эмпирически. Философ-сторонник Карнапа скажет, что числа существуют в реальности и потребует терминологического аппарата для подтверждения этого, его противник-номиналист скажет обратное и так же потребует своего набора терминов. Карнап не видит доказательства, устраивающего обоих.
Субъективные идеалисты и сенсуалисты рассматриваются Карнапом как две крайности: одни не смогли подтвердить существование абстракции эмпирикой, другие не увидели абстракции в своих чувствах. В заключении Карнап делает вывод о том, что в будущем все решит эффективность той или иной системы и призывает к терпимости к различным языковым формам.
Пытается Карнап и преодолеть метафизику[3]. В начале рассматривается явление верификации. Нам необходимы методы проверки предложения в рамках Логического Анализа. Что есть метод проверки: прямой и косвенный. Прямой - возможна непосредственная проверка. Косвенная - когда необходима проверка посредством нескольких шагов. Косвенная проверка становиться все более и более изощренной, и когда у нас уже нет никакой возможности непосредственно ощутить магнитное поле или увидеть гравитационное - в дело вступает верификация когда мы принимаем за истину, то, что считаем таковой.
Анализируя метафизику, Карнап объявляет таковой все то, что обосновано на внедоказательном принятии истины. Примеры из древней философии показывают, как принятие какого-либо тезиса фактически ничего не выражает. Из этого выплывает проблема действительности. Каждый из сторонников различных философских течений утверждает, что действительность рассматривается в рамках его системы. Проверка - эмпирика, которая различает действительность и наши рассуждения о ней.
Действительность физического мира и действительность других умов не подлежит сомнению, одновременно все вопросы, применимые к ним, применимы и к философии. Позитивизм объявляется бессмысленной метафизической программой.
Необходимо различать две функции языка - выразительную и представительскую. Речь выражает наши чувства и одновременно представляет ситуацию, в которой это происходит. Антиметафизический тезис утверждает, что метафизика, как лирические предложения, имеет только выразительную, но никакой представительской функции. Метафизический монизм может выражать только последовательность в образе жизни. То же самое и идеализмом, реализмом и т. д. В нетеоретическом значении метафизики нет ничего плохого, плохо то, что она предоставляет иллюзию всезнания.
Психология так же несовместима с метафизикой. Психология, как и многие другие науки давно отпочковалась от философии, и нельзя сохранять между ними пуповину, подмешиваю в психологию метафизические аргументы.
Логический анализ - единственное, что имеет реальное сродство с метафизикой. Метафизические предложения, даже в логическом анализе беспредметны, что было установлено еще Юмом.
Еще один отрывок произведения Р. Карнапа "Философские основания физики"[4] посвящено анализу законов науки. В главе "Теории и неявные признаки" анализируются эмпирические и теоретические законы. Эмпирический закон базируется на наблюдениях, но наблюдение - крайне двусмысленный термин. Выясняется, что температура, очевидная для физика с термометром это загадка для философа (философы - покупайте градусники). Для физика есть много явных признаков и широкое поля для эмпирических законов, которые содержат производные от непосредственных наблюдений. Но очевидно, что граница между явными и неявными признаками размыта. Теоретические законы основаны на рассуждениях. Это более высокий уровень организации, объясняющий совокупность эмпирических законов. Как могут быть обнаружены теоретические законы? Первоначально они всегда гипотетичны, находят свои подтверждения в фактах и эмпирических законах. Высшая ценность гипотезы - в ее способности предсказывать конкретные факты.
Но есть проблема: в теоретических законах - теоретические термины, в эмпирических - эмпирические (в диалектике таких проблем нет - спираль познания обеспечивает постепенное схождение терминов). Как связать теоретические и эмпирические термины? Проблема разрешима - четкость которой нет в природе нельзя дать, но можно потребовать. Постепенно вырабатывается единая теоретическая концепция, которая обеспечивает соответствие. Система аксиом в физике не может существовать, у математических идеальная изоляция от мира (если не считать геометрии Лобачевского). Эмпирический термин может стать теоретическим и наоборот, но никогда не закончат возникать вновь правила соответствия. Как же эмпирические законы получаются из теоретических законов, пытается разъяснить автор в следующей главе? Теоретический костяк будто обрастает плотью экспериментальных подтверждений и терминов. Это иллюстрируется примером кинетической теории газов и теории электромагнитного поля. Приводятся факты в подтверждение этого, показывается как все лучше и лучше могли физики благодаря теории предсказывать эмпирические законы. Воздается хвала научной смелости Ньютона, но по-прежнему не устраняется недостаток на который было указано ранее.
В следующей главе подробно рассматриваются предложения Ф. П. Рамсена, умершего в 1930-м году. Того интересовал вопрос о приобретении значений теоретическими терминами. Как они отличаются от метафизических? И он предложил систему "родословной" терминов, которая должна отличать теоретические термины от метафизических. Это предложение представляет полную картину наблюдения теории. Термины фактически устраняются (страусиная тактика). Кроме того, выясняется, что система становиться настолько сложной, что фактически неприменима. Однако, существование термина подтверждается, в этом случае, если подтверждается все теория. Аксиомы, обосновывающие ее, приняты потому что полезны, а не потому что истинны. И в любом случае, нет оснований говорить, что не существует электронов. И нет никакого расхождения, между позицией прибориста и реалиста.
На чем же строит Р. Карнап свою философскую систему? На искусственном разделении понятий. Нельзя забывать, что как теоретические законы возникают из эмпирических, так и наоборот. Это дуалистический процесс. Карнап с легким сердцем разрубает это единство и у него немедленно образуется целый ворох проблем, который он решает с той или иной степенью успешности.
Если все процессы в философии подчинены ее полезности, ее КПД, то зачем конструировать сложнейший, не применимый на практике язык? Однако именно такой сложный путь может привести нас к цели его философии - идеальному языку. На лицо явное противоречие, которое Карнап не снимает. Кроме того полезность той или иной мысленной конструкции еще не говорит о ее истинности - то, что полезно при познании одних явлений, бесполезно при работе с другими, и эксперимент зачастую оказывается бессилен.
Что касается критики метафизики и позитивизма - она страдает тем же недостатком, что и рассуждение Айера. Сама критика в целом весьма разумна (если исключить заявление, что лишь эмпирика может преодолеть метафизику, опять забыты проблемы антиномий Канта). Но последующие собственные рассуждения уязвимы для точно такой же критики - ведь верификация термина в вещном языке и будет метафизикой.
Л. Витгенштейн - один из самых одиозных философов 20-го века. В своем логико-философском трактате [5] он пытается построить систему рассуждений "от нуля". Материя по нему - только конфигурация форм. Одно состояние невозможно вывести из другого состояния. Друг с другом связаны элементы наших представлений. Общая картина наших представлений в какой-либо области может быть изолирована. Соответствие ее действительности и определяет ее истинность. Картина мира - совокупность истинных мыслей. Объект - это его значение в нашем разуме. Имеют смысл только предложения, содержащие значения и термины. То есть философия должна заниматься только анализом предложения, то есть языка. Философия должна в основном разъяснять, устанавливать пределы естествознания. Логика объявляется почти тавтологией, первичные предложения, истинное толкование предложений. Закон причинной связи - не закон, а форма закона. Математика - единственное стоящее проявление логики. Этика и эстетика объявляются трансцендентальными. Богу отказано в проявлении его воли. Истинным методом выявление ошибок в философии объявляется рассуждения на темы естествознания, к философии отношения не имеющим, дабы с их помощью уличить недоброкачественного философа в трансцендентальных ошибках. Как итог приводимого отрывка - пожелание молчания, если нечего говорить.
Противоречивость такого набора тезисов очевидна. Есть совершенно четкие и ясные следы идеализма - в намеках на отрицание логических взаимосвязей в мире, стремление свести картину мира к картине наших о нем представлений и лишить философию ее предмета, превратив ее в науку о языке. Одновременно есть желание четкой логики и стремление сверяться с окружающим миром. Показательно стремление разорвать соотношения формы и материи, введя примат формы. Мысль далеко не оригинальная - со времен Аристотеля, придерживавшегося схожей точки зрения прошло больше 2500 лет и за это время было подобрано достаточно контрдоволов (да и со времен Р. Декарта - тоже). Витгенштейн о них будто забывает.
Такова начальная стадия вырожденческих процессов в системах философии, которые не имеют обратной связи с окружающим миром. Это больше всего напоминает мутацию, которая через несколько поколений философов приводит к значительной деградации.
"Диалоги с агностиком"[6] - типичный представитель такой "вырожденческой" линии. Два противника - радикальный релятивист, порвавший с церковью Джан Шреурс и теолог, неотомист, учившийся в католическом университете Лоулван в Бельгии, Дейв Армстронг, пытаются обсуждать глобальные проблемы современности и истории христианства. Что же новое мы можем увидеть в этом диалоге? Если бы не переписка по электронной почте, смелое вторжение в вопросы половых отношений (особенно подробное обсуждение абортов) и упоминание истории 20-го века - можно было бы подумать, что разговор происходит в 19-18 веке.
Неотомист отстаивает нерушимость моральных абсолютов, выраженных в библейских заповедях. Он с внешней легкостью признает незначительные изменения в моральных нормах человечества, ничего однако не меняющие в основах его морали. Упорно проводится линия, что только христианство может предохранить людей от тяжелейших потрясений. В качестве главного аргумента выступают жертвы атеистических режимов 20-го века. Открыто не заявляется, но фактически отстаивается линия "врожденных идей" внушенных богом человечеству. С помощью этого аргумента под 10 заповедей подводится даже естественных порядок отношений между людьми, возникающий на изолированном острове, где никогда не знали христианства. Прочие религии (ислам, буддизм) так же признаются результатом божественного вмешательства и в них так же выявляются признаки 10-ти заповедей в слегка искаженной форме. Используются так же откровенно риторические уловки и увязывание различных проблем. Например, при обсуждении немотивированной агрессии школьников делается попытка увязать доступ детей к оружию, психологическое давление среды с отказом от ортодоксального христианства. В целом, перед нами типичный апологет католичества.
Его противник, однако, так же производит впечатление человека, пропустившего развитие философии последних 100-150 лет. Основным его аргументом выступают неблаговидные деяния инквизиции (процесс над Галилео Галилеем - предмет наиболее частой ссылки). Приводятся многочисленные примеры изменения общественной морали (отношение к колдовству - сейчас за это уже не сжигают и вообще не считают особо предосудительным делом). Присутствую так же нападки на личные качества авторитетов, на которые ссылается оппонент (Малколм Муггеридж подвергается уничижающей критике одним и защищается другим). Упорно проводится мысль о непосредственной зависимости общественной и личной морали от внешних условий (например, экономической ситуации в обществе). Но все эти серьезные замечания не складываются в дееспособную систему. Релятивист Джан Шреурс не конструирует и не приводит таких ситуаций, когда основные этические положения религии вообще перестают действовать. Единственное исключение составляет проблема смертной казни, на которую у его противника заготовлено слишком много контраргументов. Больше всего он напоминает Лео Таксиля, знаменитого критика папского престола начала 20-го века: очень много эмоций на основе очень большого числа фактов, но слабое философское обоснование.
В результате многочисленные неблаговидные деяния церкви и постепенное изменение церковных догматов (даже благославление рабства) проводится апологетом католичества по статье "незначительные изменения". Релятивист приводит очередной факт, неотомист доказывает, что этот факт единичен. Джан Шреурс постепенно начинает терять над собой контроль и дискуссия вырождается в длительные препирательства и выяснения отношений. Это надоедает ее участникам и диалог заканчивается.
Характерно, что ни один из спорящих, не пытается на основании уже известных фактов нарисовать картину будущего. Фактически, они оба с большим трудом толкуют события настоящего. У теолога Армстронга ответ один - повреждение нравов, вызванное атеизмом, коммунизмом, механицизмом, релятивизмом и гедонизмом. Но он даже не намекает, почему произошло такое ухудшение нравственности людей и искажение заповедей. Он лишь признает, что поскольку человек - свободное существо, он может искажать заповеди по своему желанию (если бы они лучше всего подходили для жизни, человеку ведь не выгодно было бы их нарушать?). Апологет католичества напоминает школьника, который с помощью таблицы умножения пытается решить дифференциальные уравнения. Будущее просто страшит его.
Так же как теолог Армстронг боится самой идеи атеизма и коммунизма, так и релятивист Шреурс не желает иметь ничего общего с диалектикой и тем более с диалектическим материализмом. В результате зависимость этики от материально мира в его рассуждениях не превращается в закономерность, на основе которой можно объяснить настоящее и спрогнозировать будущее. Это лишь набор прецедентов, связанных между собой только поверхностно. И какой бы исторический случай или явление не приводил в пример релятивист - их можно объявить исключениями, артефактами и объяснить незначительными изменениями в первоначальном понимании замысла бога. Апологет католичества Армстронг достаточно хорошо знает философию и историю, чтобы манипулировать фактами.
Косвенным подтверждением этого служит то, что ни одна из сторон не может прийти к окончательному мнению о длине сообщений, которыми они обмениваются (дискуссия вокруг этого вопроса проходит по последним главам диалога). Слишком длинные развернутые сообщения, не смотря на опровержения контраргументов противника, предоставляют слишком широкое поле для его последующей атаки, из-за внутренних противоречий позиции. Из риторических соображений много лучше отвечать короткими выпадами, которые лишь обличают недостатки соперника. Но свою позицию в конструктивном диалоге необходимо доказывать и обосновывать. Тезисное ее утверждение слишком уязвимо для огульного отрицания. Необходимы аргументы, развернутость рассуждений, а это ведет к их уязвимости. И хотя обе стороны заявляют о своей приверженности занимаемой позиции, хорошо защитить ее они не могут.
Тенденции вырожденческой диссипации не были тотальны в прошедшем веке. Даже изолированное, относительно нежизнеспособное направление в философии может породить продуктивное сопротивление. Такова книга К. Поппера "Логика и рост научного знания"[7], написанная в опровержение верификационизма. Опираясь на тот известный факт, что любая научная теория рано или поздно будет опровергнута, он возводит это явление в абсолют, создавая концепцию фальсификационизма. Если любая теория будет опровергнута, то у нас нет никакого критерия истинности или ложности таковой теории. Истинны могут быть лишь эмпирические последствия тех или иных теоретических построений. Качественные критерии истинности целиком подменяются количественными - из двух конкурирующих гипотез необходимо выбирать ту, которая ведет к большему количеству верных эмпирических последствий. Такая ситуация в смене теорий более всего напоминает жизнь обитателей безвестного городка, описанного Ильфом и Петровом - они рождались только для того, чтобы побриться и умереть. Слишком много прецедентов в истории науки, опровергающих такое существование теорий. Разве волной принцип Гюйгенса в ошибочной теории эфира или таблица Менделеева, построенная первоначально на атомных весах элементов - эмпирические последствия неверных теорий? Это результаты именно теоретических размышлений, ставшие частью теории, надежной опорой методологических рассуждений. Наконец, геометрии Лобачевского и Римана - разыскать им эмпирическое опровержение одно время было просто невозможно. Теории не исчезают бесследно - разрушается лишь их всеобщий, тотальный характер. Отдельные элементы, наработки, даже стиль - все это может последовательно передаваться на всех этапах развития науки и, судя по всему, это элементы абсолютной истины.
К. Поппер еще усложняет положение теоретического творчества - оно объявляется хаотическим, не имеющим под собой никакого реального основания, открытия не направляются теориями, а теории не формулируются открытиями.
Среди броуновского движения вновь рожденных гипотез ученый, по К. Попперу, должен выискивать наиболее перспективные, те что объясняют больше известных фактов и могут успешнее противостоять новым вопросам, и хотя у него нет критерия для определения абсолютной истины - необходимо к ней неуклонно приближаться.
Книга К. Поппера - это прекрасный антитезис работам верификационистов, столь же ограниченный в своем развитии, как и труды его оппонентов. Хаотичность возникновения теории, сочетающаяся с жесткими требованиями к каждой гипотезе и всему зданию теории - это противоречивая смесь. Разрешается это противоречие установлением тезисных, неизменных, по сути метафизических требований к теории (дедуктивный характер, иерархия понятий). Рост знания о структуре и форме теории в таких условиях невозможен, то есть фальсификационизм - тупиковое ответвление философии науки.
Не менее знаменита книга Т. С Куна "Структура научных революций"[8]. С привлечением большого пласта исторического материала Т. С. Кун описывает смену парадигм в развитии науки. Из общего хаоса протонауки выдвигается первая парадигма - единица измерения научных гипотез. Это сопровождается превращением любителей, занимавшихся этой наукой, в профессионалов, оценивающих достижения коллег в своем кругу. Эти профессионалы выпускают учебники, учась по которым, следующее поколение ученых искусственно ограничивает набор объяснений физических явлений. Вся научная деятельность сосредотачивается в рамках данной парадигмы и превращается в решение головоломок, которые загадывает ученым природа. Так появляется нормальная наука. В ее рамках происходит быстрый количественный рост уровня знаний. Такова птолемеевская астрономия, классическая механика и другие этапы развития науки.
Но спустя некоторое время ученые сталкиваются с проблемами, которые они не в силах объяснить в рамках существующих теорий. Иногда они разрешаются (как сторонники Ньютона разрешили в 1750 году проблем вычисления обращения Луны вокруг Земли), а иногда в среде ученых зарождается новая парадигма, по началу неудобная и громоздкая (как система мира по Копернику) и имеющая целью лишь объяснить неразрешимые проблемы. Ее появление сопровождается разработкой новой терминологии, новых инструментов, серьезными изменениями в мировоззрении. Некоторое время парадигмы существуют параллельно, убедить ученых перейти в лагерь другой парадигмы с помощью научных аргументов практически невозможно (хотя сам автор и приводит множество обратных примеров). Лишь влияние общества, механизмы которого не проясняются, и которое в период нормальной науки может обернуться самыми печальными последствиями, склоняет чашу весов в одну сторону. Научная революция - это качественный скачок в науке.
Недостатком подхода Т.С. Куна можно считать его утверждение, что мнение ученого по новой проблеме целиком определяется парадигмой. Самого влияния парадигмы отрицать нельзя, но если бы мнение ученого целиком определялось парадигмой, он просто бы не замечал возникающих проблем, а если бы и замечал - мысль о новой парадигме никогда не пришла бы к нему в голову.
Т.С. Кун присоединяется к тем, кто отказался как от фальсификационизма, так и от фаллибилизма - у предшественников надо выискивать не ошибки, а истины. В результате получается некая бессознательная (стихийная, в терминах В. И Ленина) диалектика науки, которую озвучивает коллектив авторов - тезис фаллибилистов, антитезис фальсификационистов, частичный синтез Т. С. Куна. Именно частичный синтез: "Структура научных революций" носит описательный характер, наука в ней имеет только две точки связи с окружающим миром - в момент научной революции решающим оказывается мнение общества, и для выработки новой парадигмы необходим контакт с природой. Ни механизма вынесения обществом вердикта, ни взаимодействия науки с техникой описано не было.
Направление "бессознательной диалектики" развил И. Лакатос[9]. Он попробовал смягчить бескомпромиссное противоречие фальсификационизма и фаллибилизма. Постулируется превосходство тезиса Поппера о фальсификационизме.
Каждая теория имеет своеобразное "твердое ядро", которое должно выдерживать атаки экспериментальных проверок. Одновременно должен быть некоторый защитный пояс, предназначенный для смягчения фактов новых открытий и своими изменениями предохраняющий "твердое ядро". Так ньютонианцы, благодаря своей изобретательности и качествам "твердого ядра" превратили все отрицательные примеры к своей теории в положительные. Это автор именует устойчивым положительным сдвигом. Одновременно можно прийти в отчаяние от отрицательной эвристики - множества "вредных" примеров, которые только в будущем будут объяснены вспомогательными теориями. Смысл состоит в том, чтобы не позволить этим новым фактам влиять на "твердое ядро" научной программы. Положительная эвристика, напротив, обеспечивает подтверждение теории и способствует развитию науки. В терминологии Т. С. Куна происходит решение головоломок. Защитный пояс состоит из множества промежуточных моделей, которые даже сами их создатели рассматривают как временные. И эвристика играет здесь первостепенную роль. Но рано или поздно эмпирика вступает в неразрешимые противоречия с теорией и наступает конец скороспелой рациональности. Ученый не может все время оставаться сторонником одной научной идеи, необходима смена концепции. Однако, у положительной эвристики есть крупный недостаток: трудно сказать, какие формулы выведены на основании фактов, а какие из теории. До тех пор, пока теория может объяснять хоть какие-то факты и не имеет соперницы, ее нельзя отвергать. Если же под очередной эксперимент создается теория, которая может объяснить хоть на один факт больше, ее признают лучшей, а эксперимент задним числом признают решающим. Но этот процесс может продолжаться долго, как орбиты Кеплера были признаны доказательством правоты Ньютона, а не Декарта.
Но любая теория должна непрерывно расти качественно, встречаться со все большим количеством эмпирических фактов и рано или поздно с фальсифицирующими. Ведь марксизм не привел новых оригинальных аргументов с 1917-го года. Попутно опровергаются построения джастификационистов и пробабалистов. Таким образом можно избежать пророчества Поппера, обрекающего любую теорию на смерть. Вообще, Лакатос считает труды К. Поппера более значимыми для методологии науки, чем работы Т. С. Куна. Он разделяет творчество Поппера на несколько периодов: догматический и утонченный фальсификационизм в его понимании - совершенно разные вещи, хотя Поппер этого не признавал. Утонченный фальсификационизм, якобы может противостоять контраргументам тезиса Дюгема-Куайна, согласно которому каждая теория может быть спасена от фальсификации путем замены ее частей и изменения общего миропонимания. Утонченный вариант фальсификационизма допускает, что фальсифицирующие эксперименты можно изолировать, пожертвовав частью теории.
И. Лакатос идет по тому же пути, что и Т. С. Кун. На лицо схождение противоположностей: тезис, фактически отменяющий фальсификационизм, получает истолкование, сходное с пониманием развитых форм этого самого фальсификационизма. Но если Т. С. Кун рассматривает исторические аспекты науки, И. Лакатоса занимают методологические. Результат весьма схож.
Характерно, что ни тот, ни другой не видят возможности преодолеть периодические кризисы в науке, а в лучшем случае, представляют возможности по их смягчению. Рост общего количества наук, между тем, продолжается. Изолированность отдельных областей науки, на которую в некоторой степени полагается Т. С. Кун, помогает избежать глобальных потрясений. Но чисто количественный рост кризисов в науке неизбежен и постоянное наличие кризиса или научной революции в некоторой области науки не будет делать науку работоспособнее. А может ли диалектика предоставить какой-то выход из этой ситуации? Не только может, но уже и предоставила.
Почему нормальную науку каждый раз постигают такие страшные кризисы? Виной тому ее претензии на единовременное объяснение всего сущего. Начиная с экспериментального выявления некоторых закономерностей, создатели новой парадигмы распространяют их влияние на все известное мироздание, они претендуют на знание абсолютной истины. Как закон тяготения Ньютона - всемирный закон. И любое новое явление рассматривается и, что еще важнее, анализируется через призму известных постулатов. При таком подходе кризис неизбежен: в бесконечном мире и неисчерпаемой материи всегда найдется нечто, не умещающееся в прокрустовом ложе парадигмы. Означает ли это отказ от претензии на достоверность любого теоретического и даже эмпирического знания? Ни в коем случае.
Законы Ньютона не отменены теорией относительности, а всего лишь дополнены. Уравнение состояния идеального газа Менделеева-Клайперон не отменено более совершенным уравнением Ван-дер-Вальса, а дополнено. Теория электромагнитного поля переписывалась не единожды, но отменять закон Кулона ни кто и не помышляет. Истина может носить абсолютный характер лишь в применении к конкретным условиям, вне их она таковой не является. Абстрактные физические и любые другие законы нельзя возводить в абсолют - в конкретных условиях они могут серьезно видоизмениться. Значительная часть нашего знания основана на гипотезах, многие из которых будут опровергнуты, но многие найдут свое подтверждение - ведь мало кто сейчас будет оспаривать гипотезу гелиоцентричности Солнечной системы или эволюционных подход к развитию дикой природы. А в свое время это были гипотезы.
Если проводить параллели между судьбой парадигм и общественными формациями - то власть парадигмы над умами ученых напоминает власть самодержавного монарха над своими подданными. В какой-то период она абсолютна или пытается быть таковой, но потом самодержец дряхлеет или умирает и наступает период междувластия, когда враждующие группировки идут на любые меры, чтобы добиться власти. Стабильность политической ситуации достигается тогда, когда, с одной стороны, полномочия власть предержащих строго ограничены, с другой - их смена контролируется гражданами и регламентируется законом. Когда государство не пытается достигнуть полного контроля и идеального управления.
И частично такая ситуация в науке де-факто уже сложилась. Бой с неизведанным идет на периферии познания и развивающиеся отрасли подвержены кризисам. Но будет ли подвержена кризису теоретическая механика? Нет. Признание частичной идеализации абстрактных законов позволяет получать конкретные истины. Нильс Бор еще в 1930-м году сформулировал закон соответствия, по которому законы более высокого уровня не отменяют ранее открытых законов, а лишь ограничивают сферу их применения. Еще раньше Ф. Энгельс в "Философии природы"[10] доказывал, что абсолютная истина в глобальном смысле недостижима.
Поэтому вновь открытые закономерности, эффекты, законы природы не нужно воспринимать, как истину в конечной инстанции - к ним всегда найдутся дополнения, уточнения и опровержения. В то же время - любое конкретное явление, предмет, артефакт - познаваем. Рано или поздно его сущность будет предъявлена на всеобщее рассмотрение, и его можно будет использовать в технике так же легко и уверенно, как сейчас используют зубчатую передачу.
Наука будет избегать кризисов, если при создании новой парадигмы под нее не будут пытаться слепо подгонять все известные загадки. А в зрелой науке, пользуясь терминологией Т. С. Куна, не будут лихорадочно, любой ценой пытаться разрешить вновь возникшие задачи. Чтобы узнать больше, надо не бояться произносить фразу: "Пока это явление мне не понятно".
Эту фразу и не боится произносить современная материалистическая диалектика. Соотношение неопределенностей, детерминированный хаос уже с 30-х годов стали предметом ее рассмотрения. И Пригожин, И. Стенгерс в своих работах доказывают, что это уже не такие страшные вещи. Эти явления вполне сопрягаются с познавательных характером деятельности человека, хотя и требуют отступления от канонов классической физики.
* * *
Такое противоречивое состояние в философии нуждается анализе. Стремление хоть как-то упорядочить этот набор противоречивых построений вылилось в несколько попыток классификации. Р. Рорти в главах своего произведения "Философия и зеркало природы"[11] пытался провести анализ некоторых философов 20-го века и философских течений.
В частности, рассматриваются взаимоотношения герменевтики и эпистемологии. Герменевтика не может заменить эпистемологию - при этом образуется культурный вакуум. Одновременно вводится понятие соизмеримости - дискуссии различных людей могут приходить к единым выводам по различным проблемам - точкам соприкосновения.
Эпистемология невозможна без запроса. В то же время на отношения между герменевтикой и эпистемологией часто смотрят однобоко - будто они должны делить между собой культуру. Эпистемология делит дискуссии на "нормальные" и "аномальные". Революционная, аномальная наука вводится для объяснения новой парадигмы. Проблема аномальной дискуссии - в непредсказуемости ее плодов.
Рорти говорит, что в этом свете лучше быть эпистемологами, когда исход дискуссии ясен, и герменевтиками, когда он туманен (чем-то это напоминает поведение бравого солдата Швейка, но как знать об исходе дискуссии заранее?). В дальнейшем автор анализирует попытки Т. С. Куна создать жизнеспособную замену традиционной эпистемологической парадигме. Кун выдвигает некий список требований к новой теории, и Рорти частично одобряет его. Но в конце своих рассуждений Т. С. Кун заявляет, что между наукой и лженаукой разницы не больше, чем между нормальной и аномальной дискуссиями.
Метафизика сталкивается с проблемой сравнения субъективных гипотез. Рорти выдвигает для разрешения этой проблемы список требований, созвучный списку Т. С. Куна, но вводит в него пункт, с которым согласятся позитивисты, но не согласятся платонисты, - согласие возможно только тогда, когда есть реальные точки соприкосновения (но ведь они есть практически всегда - любая система претендует на всеобщность и вследствие этого должна пересечься с другими). Сторонники и противники Куна часто отмечают его склонность к идеализму. Р. Рорти предлагает в науках о "душе" использовать герменевтику, а в науках о природе - эпистемологию. Промежуточный вывод - рано или поздно мы сможем предсказывать любые действия человека (вершина эпистемологии), но не будем до конца понимать их смысла (ответ герменевтики).
Последним двум утверждениям Р. Рорти есть множество контрдоводов. Деление наук на психологические и точные можно было понять в 19-м веке, но с тех пор многое изменилось: с абсолютной точностью установлены многие психологические механизмы (условный рефлекс), выявлено множество аспектов деятельности мозга, кибернетика вместе с мощной вычислительной техникой позволяют математически анализировать мысль человека (полиграф - лучший тому пример). Человек и его мысли - тоже часть природы, тоже объект анализа.
Разделение предсказания и понимания - вообще лишено смыла. Достаточно вспомнить единство и противоположность исторического и логического. Хоть эти две категории и противостоят друг другу - они же и взаимодействуют. Абсолютно точное предсказание ведет к полному пониманию. Разумеется, можно вообразить некоего родственника демона Ла Пласа, который все предсказывает, опираясь на элементарные законы (забудем на минуту, что из-за неисчерпаемости материи и качественных отличий органических и общественных систем он не сможет работать) и ничего не понимает, но только очень ограниченный человек, зная развитие событий, не сможет установить всех причинно-следственных связей.
Далее Р. Рорти на примере отношения Гадамера и герменевтики - отношения двойственного - выявит свое отношение к этому явлению. У Гадамера отчетливо виден контраст между желанием познания и желанием истины, а так же опасения превращения философии из науки в искусство.
Все это приводит Р. Рорти к разделению философов на "системщиков" и "познающих". Системщики идут в рамках очерченных классиками, придерживаются традиций, подгонят все известные факты под имеющуюся систему. На периферии философии действуют люди типа Хайдеггера и Витгенштейна - высмеивают классическую картину.
Но даже периферийные философы подразделяются на две группы: первые создают новые философские системы и используют в них традиционную логику (как Декарт и Кант); другие занимаются преимущественно разрушением (как Ницше).
Познающие философы находятся в противоречивой ситуации - с одной стороны надо разрушать старые системы, с другой стороны надо создавать свою систему и свои термины. Это может выбить их из диалога с другими философами - каждый будет говорить на своем языке. Когда каждый провозглашает свою систему по любому поводу - это приводит к релятивизму. Борьба за истину в платоновском понимании становиться для философов революционеров бесконечной.
Здесь необходимо остановиться и подробнее рассмотреть вопрос классификации философов. Приведенное Р.Рорти деление не может ответить на следующие вопросы: разве опираясь на формальную логику нельзя множить хаос и противоречия (как Беркли или Юм); разве революционные философы не распыляют усилия своих последователей (чего стоит неокантианство или ленинизм); разве не может быть у самого радикального, разрушительного философа выводов, которые можно использовать в дальнейшем (что бы ни говорили о Ницше, неужели он абсолютно бесполезен)?
Необходима другая схема деления философов. Представим себе развитие философии, как вектор, направленный от точки полного незнания в недостижимую точку абсолютной истины. При чем вокруг этого вектора по спирали колеблется линия - результирующая множества векторов деятельности отдельных философов и ученых, и вовсе не обязательно, что частные векторы берут свое начало на основном векторе, результирующей линии или там кончаются. С течением времени результирующая линия все больше приближается к основному вектору хотя периодически происходят рецидвы.
Большая величина вектора соответствует большей философской системе, большей упорядоченности и долговременности усилий философа. Бессистемный философ, тот же Ницше, будет представлен множеством отдельных, незначительных, некоррелированных векторов.
Положение каждого вектора определяется двумя показателями: прогрессивность и конструктивностью. Прогрессивность - это тот вклад, что внесен в развитие философии. Если изобретены новые методы анализа, качественно новая система, объяснены ранее непонятные закономерности или открыты новые - вектор направлен параллельно общему в ту же сторону. Соответственно, регрессивный философ отказывается от методов, забывает концепции и не изобретает ничего нового - вектор его деятельности направлен к точке полного незнания. Конструктивность определяется продвижением или отдалением от общего направления развития философии.
Идеальным вектором, образцом деятельности философа, было бы полное совпадение с общим вектором. Но так не бывает: Копернику мало было заявления о вращении Земли вокруг Солнца - необходимо было обосновать и развить свое заявление. И в процессе этого он создал такое количество искусственных, нежизнеспособных построений, что его последователи вынуждены были пойти на существенные изменения в его системе мира. Следовательно, вектор его деятельности прогрессивно-диссипативен, и отклоняется от основного на некоторый угол.
Перпендикулярное направление вектора предполагает два варианта - чисто конструктивный философ и ученый, таким будет латентный классификатор, наблюдатель, естествоиспытатель. Таковым отдаленно может считаться Карл Линней. Сам он не изобрел ничего качественно нового, но его труды позволили его последователям и ученикам создать новые теории, и Дарвин, в конечном итоге, невозможен без Линнея.
Чисто диссипативный философ не создавая ничего нового будет развивать систему, отличную от общепринятой. Таковы большинство эклектиков - вектор их деятельности перпендикулярен общему и уводит от него. Таковыми так же можно считать часть авторов, работающих в жанре "альтернативной истории": они разворачивают перед читателем утомительные панорамы победы Наполеона при Ватерлоо, в которых нельзя рассмотреть чего-то нового.
Основной положительный вклад в науки вносят те философы, вектор деятельности которых направлен от линии результирующей суммы деятельности философов к вектору развития философии и науки. Примером этого может быть деятельность Архимеда: уходя от общих для античности методов, он разрабатывал более совершенные, но они не получили распространения. Это редчайший тип положительного диссипативного философа. Обратный случай представлен Аристотелем. Разработанные им методы и его система определили развития науки на столетия, они же увели ее в сторону искусственных и непродуктивных построений, хотя на начальном этапе его деятельности вектор течения, им основанного, был конструктивен.
Работы Маркса, Энгельса и их последователей приближали результирующую линию к общему вектору познания, но их вектор пересек основной (или некую точку близкую к нему) и стал отдаляться от него. Поэтому векторы поздних социалистических рассуждений, как правило, диссипативны и мало прогрессивны. Сторонники и противники течения, отклоняющегося от результирующей линии так же могут подразделяться на диссипативных и конструктивных. Если их усилия направлены на приведения хаотических данных к вектору их течения - они конструктивны, но если они пытаются подогнать результирующую линию под свои догмы - они диссипативны. Из-за накопления погрешностей в рассуждениях, деятельность догматических сторонников этого, да и любого другого течения, теряет всякую прогрессивность. Векторы их деятельности выстраиваются в виде параболы, отклоняющейся от результирующей линии и постепенно теряющей прогрессивоность.
Фаллибилизм и фальсификационизм, в их начальной стадии, выглядят как два вектора, направленных в разные стороны от результирующей линии. Каждый из них по отдельности крайне малый прогрессивный эффект и сильный диссипативный. А вот их сочетание, сумма сложения их усилий, выраженная в работах Т. С. Куна - незначительно отклоняется от основного вектора. Но в то же время - вектор деятельности последнего был бы намного значительнее, будь его диалектика сознательной.
В такой системе оценке деятельности философов учитывается больше факторов и позволяет сравнивать деятельность бессистемных прогрессивных и конструктивно-регрессивных философов, о чем не говорит Р. Рорти.
Философия 20-го века в такой системе координат будет оцениваться, как уменьшение шага спирали результирующей линии и увеличение радиуса ее расстояния от основного вектора.
Рорти предлагает для ухода от постоянной угрозы революционных философов освободить философию от бесконечных попыток трактовать неизвестные области науки (что можно только приветствовать). Дьюи, Витгенштейн, Сартр, Кун - все имеют собственные, абсолютно непохожие друг на друга пути решения периферийных проблем науки. Для них это скорее уже не поиск истины, а дискуссия ради дискуссии (то есть это диссипативные философы).
Основная ошибка традиционной философии состоит в том, что под трансцендентальные понятия подгоняется все новое. Философию упорно загоняют в "безопасные рамки науки", где она становиться "еще одной пресной дисциплиной" (смешиваются два понятия - тотальность философии и ее наукообразность).
Данное противоречие автор преодолеть не может. Р. Рорти в конце концов приходит к мысли, что философия с одной стороны, в своих методах должна освободиться от наслоений, с другой стороны расширить круг затрагиваемых вопросов. Конечный вывод таков: изменение парадигмы должно проводиться аккуратно, не препятствуя ходу развития философии и не приводя к ее вырождению.
Если прокомментировать выводы Р. Рорти, можно сказать, что это сочинение - еще один пример стихийной, бессознательной диалектики и он приходит к частично верным выводам обходным путем. Однако, само слово "диалектика" по-прежнему будто забыто. Как экономисты, в Германии последней четверти 19-го века переписывали "Капитал", замалчивая первоисточник, так и анализ философских направлений приводит к диалектическим выводам (частичным и неполным), которые упорно не желают называть таковыми.
Говард Санкей в своей работе "Язык науки, значение разногласий и сравнительной теории приближения в лингвистических науках"[12] так же рассматривает тенденции позитивизма и пост позитивизма в 20-м веке. Основная тема - философская обработка языка (именно она породила наибольшее число новых философских концепций за последнюю сотню лет), а именно. Различие между наблюдаемыми и теоретическими терминами, влияние теоретического контекста на содержание словаря ученого.
В начале рассматривается логический позитивизм Венского кружка. Рассмотрен выдвинутый, а затем отвергнутый принцип верифицируемости терминов. Далеко не всегда можно проверить термин непосредственным опытом. В конце концов, верифицируемость была трансформирована в форму истины, принимаемой по взаимному согласию. Выдвинулась концепция "двойной модели языка", где язык науки делиться на теоретический и эмпирический словари.
Пост позитивистский подход к философии предусматривал своеобразные формы консерватизма. Вторая проблема постпозитивизма, после терминологической, - изменения в критериях оценки. Эксперимент, который может выступать в качестве независимого арбитра, отвергается Хансоном, который опять возвращает нас к терминологической проблеме - ведь эксперимент оценивается в терминах, выдвинутых теорией.
В итоге, самым дерзким заявлением может быть заявление Т. С. Куна и Фейерабента, что альтернативные теории могут быть несравнимы и несовместимы. Это происходит, в основном, из-за неудачи перевода и несовместимости содержания теорий. Таким настроениям пытается противостоять Шеффлер, говоря, что две теории могут быть сравнены посредством общей ссылки на явление, одинаковое в различных терминах. В свою очередь, этому противостоит фантастические построения Говарда Санкея о Землях-близняшках, на которых в одинаковых терминах описываются различные вещи (водой именуют совершенно разные жидкости).
В заключении Говарад Санкей соглашается с тем, что теоретические ссылки в рассуждениях могут терпеть неудачу, но не соглашается с антиматериалистическими выводами Т. С. Куна из этого.
Какие выводы может сделать из этого обзора посторонний наблюдатель? Логический позитивизм и пост позитивизм пытаются строить свои системы на деструктивных аргументах. Определенная трудность в сравнении различных теорий и терминов, возводится ими в абсолют. Против такой их позиции есть 2 серьезнейших возражения:
Во-первых: если познавательно сравнение теорий вообще для нас невозможно, они будит сравниваться в процессе естественного отбора, как рабовладельческие и феодальные государства. Люди, жившие в таких государствах, не осознавали сложнейших экономических процессов, и тем не менее, феодальное общество победило.
Более того, чем выше способность осознание процессов, тем конкурентоспособней система, их использующая. В начале 20-го века марксисты разобрались в экономике и политике лучше, чем буржуазные экономисты, поэтому марксизм был успешен. В 30-е годы, когда теоретическое развитие марксизма остановилось и западные экономисты смогли разобраться в экономических перипетиях своего общества - роли переменились. Тот же случай с Землями-близняшками: что это за вещества которое вели бы себя как вода на двух разных планетах, но таковой не являлось? На определенном уровне познания неизбежно выявятся различия в поведении этих 2-х веществ, и, следовательно, распадаются построения Говарада Санкея. Это подтверждает мысль о лишь временном характере описанных ситуаций. Отсюда можно сделать вывод: заявление о невозможности познания чего-либо страшно тормозит развитие любой системы. Она может получить распространение благодаря начальным удачным теоретическим находкам (например, идея Т. С. Куна о смене парадигм в науке), но это почти всегда будет экстенсивное распространение.
В прямую довод о несовместимости 2-х теоретических систем опровергается диалектикой: две различные системы всегда являются составными частями некоей большей системы и противоречия между ними снимаются на более высоком уровне. Этого не желают учитывать постпозитивисты, в том числе и Говардом Санкеем.
Уиллард Орман Куайн[13], профессор философии Гарвардского университета, так же пытается провести анализ философии 20-го века с точки зрения нашего восприятия. Его интересует вопрос о соотношении нашей веры в окружающий мир и действий, на ней основанных. Наблюдение, рассмотренное им на нескольких примерах, приводит к выводу, что качество наших наблюдений связано с количеством свидетелей этого и с нашим словарем, описывающим происшедшее. В итоге каждое наше наблюдение выражается в деталях системы верований, которой мы пользуемся, которая в свою очередь, основана на наших опытах. Опасность и движитель такой системы - в межсубъектном конфликте. Наблюдение - рывок, буксирующий судно теории, но разные люди все воспринимают по разному - от этого желание построить собственную систему верований. Противостояние верификации и фальсификации рассматривается как итог такого противоборства. До момента фальсификации, описанного у Поппера, ученый может списать на погрешности системы все что угодно. Окончательный вывод Ормана Куайна гласит, что для философских целей понятие наблюдение должно быть воспринято буквально. Непосредственные восприятия чувств можно обмануть, но они бесспорны в том, что человек видит, а не в том, как он это толкует.
Это наиболее законченный образец стихийной диалектики. Сам этот термин не произноситься, но присутствует большинство его атрибутов. Единство и борьба верификации и фальсификации. Достоверность и одновременно иллюзорность человеческих наблюдений. Взаимодействие с реальностью, как движитель системы взглядов человека. Только слово убеждение заменено словом вера.
* * *
Каков же результат западной философии 20-го века, не анализа или классификации, а разработок посвященных решению конкретных проблем. Книга Нельсона Гудмана. "Способы создания миров"[14] отражает общий уровень наиболее тонких и продуманных идеалистических и бессистемно материалистических концепций последних 25 лет, осложненных различными наслоениями. Автор в предисловии заявляет, что книга не принадлежит ни к одному из современных направлений в философии, а лежит в рамках тенденции перехода от единой истины к множеству отдельных истин. Книга не имеет четкой структуры и представляет собой скорее ряд отдельных размышлений, неявно связанных смыслом.
В первой главе - Слова, Работы, Миры - рассматривается бесконечное множество миров, содержащихся в творениях искусства. В каком смысле существует много миров? Какова роль символики в этом?
Оказывается, описывая мир, мы описываем его в некоей системе координат, каковых систем существует бесконечное множество и невозможно описать мир во всех системах. Автор утверждает, что не правильность версии зависит от мира, а правильность мира от версии, так как в любом случае мы сравниваем версию с описанием мира (это почти Кантовский идеализм, так как Кант утверждал, что мы не имеем иных сведений о нашем мире, кроме наших ощущений). Вывод - существующие в искусстве "мирки" самостоятельны и безотносительны к существующей реальности. Их единство - в принципе их создания, а создание новых миров это бесконечная переделка старых.
Как же создаются миры? Перечисляются основные способы их создания: композиция и декомпозиция; акцент; упорядочивание; удаление и дополнение; деформация. Каковы же критерии успеха при создании нового мира? Из-за несоответствия между мирами найти истину чрезвычайно трудно. Вернее было бы сказать, что мир успешен, если он не противоречит ни одному из установившихся полаганий (чистейшая метафизика с примесью филистерства). Но истина - не хозяйка ситуации, а скорее служанка, которую мы можем управлять по своей воле. И там где нет утверждений или тезисов, истина вообще ничего не значит.
А не следует ли отказаться от бессмысленного умножения миров? Нет. Единственный истинный мир будет монотонным и скучным. Даже наше желание одного мира удовлетворяется различными способами.
Как можно прокомментировать эту главу? Видно нежелание автора обращаться к базовым основам философии, на веру сразу принимаются несколько тезисов, в качестве наиболее удобоваримой теории, автор не утруждает себя их детальным обоснованием - обращение к эмоциям, той же скуке, это скорее черты волюнтаризма.
Во второй главе Гудман пытается спорить с определениями и теориями стиля в искусстве. Стиль - аспекты выражения наших мыслей, но даже с этим тезисом возникают трудности. Необходимо понятие синонима, которое связало бы стиль и предмет, но даже без него они не едины. Стиль может являться или не являться вопросом предмета. Но как может стиль ничего не выражать? Когда разговор ведется не о теме, а о другом разговоре (но тогда этот разговор и будет темой!). От предмета зависят лишь отдельные аспекты стиля и соотношение формы и содержания не определяющие. Различие между стилистическими и не стилистическими признаками надо искать в другом (стиль должен выражаться всеми аспектами работы - Гудман лукавит). Некоторые говорят, что это вопрос чувства, стиль будто бы противопоставляет рациональное и эмоциональное. Но это позиция ограничена - так как по отношению к одному и тому же стилю у нас могут возникнуть разные чувства. К тому же во время высказывания мы можем скрывать свои ощущения. Стиль не сводиться к выражению чувств, хотя и чрезвычайно от них зависит. Скорее стиль - способ выражения наших чувств. Что выражено и как выражено - находиться в глубокой взаимосвязи (автор противоречит сам себе). Но и это не исчерпывает всех особенностей стиля - еще есть ритмические повторения, антитезы и т. п.
Может ли этот класс формальных признаков быть представлен как противоречие между формой и целью произведения? Увы, нет. Выражение чувств и цели произведения - его неотъемлемая часть. Лучший признак стиля - то, что мы выражаем.
Автор еще раз подчеркивает, что желает освободить стиль от сложнейшей системы противоречий, но не хочет создавать свою, не менее сложную систему. К тому же, если работа выполнена в данном стиле - не факт, что ее детали - аспекты данного стиля. Стилистическое свойство только тогда часть стиля, когда связывает работу с этим стилем (выходит, стили дискретны?). Поэтому свойства картины, объясняющие, что где и когда - нельзя считать стилистическими.
Итак - стиль признаки произведения, характерные для данного автора, данной школы, данного периода (разве нельзя сказать, что стиль, принятый автором, определяет каждую деталь его работы, но и каждая деталь работы создает стиль?). Каково же значение стиля? Являются ли стили просто удобной классификацией или имеют эстетическое значение? Поставленный таким образом вопрос вводит в заблуждение: эстетика и катологизирование обычно взаимосвязаны. Актуален другой вопрос: имеют ли стилистические свойства прямое эстетическое значение? Да, имеют. От классификации - один шаг до эстетики. Но стиль не явен. Он обычно доступен только знающему глазу.
В комментариях к этой главе можно сказать, что автора определенно тянет к эклектике. Он смешивает материалистический и идеалистический подход. При более подробной разработке этой системы противоречия неизбежно всплыву. Определение стиля подходит для ежедневной классификационной работы, но использовать его при рассуждениях о характеристиках деятельности каждого отдельного автора будет трудно.
В третьей главе автор рассматривает вопросы цитирования, в начале - вопрос вербального цитирования. Выясняется, что цитата может быть символом, а может быть просто цитатой, а может и предикатом; она может быть прямой и косвенной. Прямая цитата - частный случай косвенной.
Изобразительной цитатой может быть признана фотография; картина - это символьная невербальная копия. Двусмысленный рисунок, из которого еще можно будет узнать первоначальный замысел художника - косвенная невербальная цитата. Своеобразны проблемы музыкальной цитаты: как создать разницу между точным цитированием и парафразой - ведь нельзя опираться на смысл? Косвенной цитатой будет измененная, но узнаваемая мелодия, аранжировка; при чем хаотическому набору звуков нельзя подобрать косвенную цитату. Еще один способ - посредством звуковых указаний (куда при этом денется мелодия?).
Следующий пункт - межсистемное цитирование. Этим термином может быть названа косвенная цитата, вдобавок переведенная с другого языка. Тогда добавляется еще один "смысловой передел". В живописи это будет выглядеть как зарисовка в европейском стиле гравюры Хокусая. Еще одни пример - надпись в картине.
Кросс-модальная цитата - подробное цитирование одних способов выражения через другие (музыка через речь или речь через письмо) уже может быть только косвенной, опирающейся на смысловую нагрузку (весьма спорно!). Наконец, вопрос о цитировании жестов автор оставляет читателям.
Комментируя эту главу, можно сказать, что метафизическое постулирование - основной принцип заполнения пробелов в данном произведении. Там где у Гудмана имеется достаточно сведений - его рассуждения вполне диалектичны и ясны, а где недостаток информации, он немедленно "спрямляет углы", не думая о последствиях.
В следующей главе "Когда искусство?" автор пытается разобраться в роли символов в искусстве. На первый взгляд символы - непременный атрибут искусства, но они опасны, как предикат содержания; с другой стороны - работа без символов беспредметна.
Автор сторонник воззрения, что настоящее искусство избегает символики и ему чужда символизация. Немедленно перед ним возникает дилемма: с одной стороны символы вредны, с другой стороны без них многие великие произведения будут выхолощены.
Выход - в одновременном принятии и непринятии данного тезиса. Любая картина что-то представляет и следовательно символична, даже абстрактные изображения выражают чувства; с другой стороны внутренние свойства картины не должны быть низведены до уровня символа. Но что есть внутренние свойства?
Для определения этого Гудман делает отступление. Любой образец чего-то является образцом только некоторых черт оригинала, иначе это было бы копирование. Остальных свойств мы будто бы не замечаем. И тут обходится без всякого символизма. Это позволяет автору провести грань между символизацией и иллюстрацией.
Вывод - искусство по отдельности без представления, выражения или экземплификации существовать может, но без всех трех факторов - нет. Поэтому автор отметает все попытки дать определение искусству, когда этим выражаются хоть какие-то символы, экземплификация чего-то.
Заметный признак символизации, по мнению Гудмана, в том что она может появляться и исчезать с течением времени. Поэтому автор и назвал главу "Когда искусство?".
Комментируя ее можно сказать, что автор достаточно грамотно и даже изящно использует приемы диалектики и эта глава, хорошее тому подтверждение. Однако эта диалектика узко специализирована, и решив одну задачу, автор к диалектике более не возвращается.
Пятая глава "Загадка восприятия". Разница между термином "смотреть" и "воспринимать" чрезвычайно занимает автора. Приводя случаи оптических обманов, автор интересуется, как мы можем воспринимать движение? Не потому ли, что мозг в начале составляет для себя некую приближенную картину? Приводя пример с геометрическими фигурами и подсознательным желанием человека придать им какую-то форму, Гудман пытается понять, как работают сложные процессы подсознания.
Оказывается, удовлетворительной теории сейчас нет вообще. Дальше разбираются частные теоретические вопросы. Является идентичным восприятие реально видимого и воображаемого движения? С одной стороны да, но люди легко отличают одно от другого. Второй вопрос - как на зрительная система предугадывает будущие движения и трансформации геометрических фигур? Автор подозревает, что тут все дело в хранимых памятью образах, в практике. Но и здесь не все ясно.
Цвет так же представляет собой загадку восприятия - мозг человека часто смешивает их не по воле сознания, но совершенно иным образом. Вместо дискретного восприятия идет сглаживание, упрощение цветовой гаммы.
Автор пытается доказать, что если подсознание не успевает оформить два различных события как отдельные объекты, оно склонно их смешивать. Методичный подход - лучший способ разрешить загадку.
В этой главе задаются вопросы и комментируются чужие труды. Автор достаточно осторожен, чтобы не измышлять откровенно фантастических гипотез.
Шестая глава "Фабрикация фактов". Гудмана все больше интересует, как наш разум "выдумывает" факты, подгоняя ощущения под представления. Начальным способом выйти из положения видится создание "терминологического словаря", определяющего все случаи такой фабрикации фактов.
С одной стороны необходимо принимать бесчисленные варианты мироустройства, но с другой, это обесценит истину.
Конъюнкция миров должна соответствовать действительности. Автор, как номиналист, признает такую конъюнкцию, одновременно не накладывая на нее номиналистических ограничений, ему интересно увидеть все позиции.
Автор, подчеркивая многообразие мировых версий, говорит о единстве реального мира, но чем будет вселенная без своих версий? Мы узнаем больше, если сосредоточимся именно на версиях. Приведя в пример концепции древних греков, Гудман пытается доказать, что важнейший вопрос при всяком редуцировании - объект редуцирования. У нас есть количественные и качественные критерии редукции, и соответствующие конструкции миров. Уже описанные способы создания миров применялись и досократиками - выясняется, что даже простое перемещение терминов создает новый мир.
Однако, что делать с мирами, созданными художниками? Там не обойтись без символизма - кентавр и портрет Дон Кихота не соответствуют действительности. Но они взаимодействуют с реальностью точно так же, как и документальная литература, поэтому когда мы создаем миры, мы фабрикуем факты.
Номинализм автора заставляет его смешивать две проблемы: интерпретацию подсознанием зрительных феноменов и создание сознательных гипотез. Две эти проблемы различны как небо и земля, и смешивать их на том основании что в обоих "реконструируется" мир, неверно.
Завершающая глава "О правильности передачи" - посвящена стандартам создания миров; эти стандарты применимости, которые дополняют истину и иногда даже конкурируют с нею. Как же сравнивать противостоящие версии реальности? Иногда это можно сделать простым устранением ошибок и двусмысленностей. Это действует не всегда, но в других случаях даже самые противоречивые выражения могут быть примирены, если они соотносятся с реальными системами. И от релятивизма можно спастись объединив в конечном итоге эти системы в большую надсистему. Однако эту надсистему необходимо состыковать с объективной реальностью. В конечном итоге автор моделирует ситуацию где два тезиса однозначно противоречат друг другу - в этом случае признается, что такие тезисы реальны в различных мирах (но объективная реальность то одна!). Если отвлечься от признаков, отвечающих за соответствие реальности - у нас вообще останутся только версии. Как вывод - ситуация меняется в зависимости от условий - и мы выбираем из множества миров необходимый нам (это не является релятивизмом только тогда, когда каждый частный мир не зависящим от обстоятельств образом связан с общим, а тот с объективной реальностью).
Дальше автор задается вопросом нахождения истины и утверждает, что научные истины всегда суть упрощения и поэтому истина в любом случае оставлять простор для толкования и должна непрерывно проверяться в испытаниях (еще один пример стихийно -диалектического понимания проблемы).
Толкование истины с точки зрения с точки зрения полезности и универсальности имеет свои недостатки. Рассматриваются случаи, в которых мы судим о правильности, не вынося суждения об истинности. Таковыми являются дедуктивные заключения - ценные и правильные своей ценностью. Индуктивная правильность требует значительно больших усилий, но не гарантирует истинности. Правильная классификация вообще далека от истины, так как может оперировать ложью. Следовательно, ядро всех представлений - обозначение.
Необходимо правильно представить себе проблему и правильно обозначить уже устраненные трудности. Возвращаясь к показательным образцам, доказывает, что показательный образец тот, что демонстрирует выбранные нами качества. Поэтому произведение искусства показывает нам именно то, что нам интересно. Итак, вопрос правильности, это вопрос соответствия цели высказывания. В этом случае различие между правильности миров исчезает. Все иные результаты индуктивных и дедуктивных доказательств - временны.
Комментируя главу и произведение в целом можно задать вопрос - если правильность определяется целью, то что определяет правильность цели? При наличии весьма качественных решений отдельных проблем, которым можно только поаплодировать, нет действительно серьезной системы в которую они все складываются. Книга-кочевник философа-кочевника при прочих равных качествах всегда будет проигрывать системной философии.
* * *
Все эти попытки построить на частностях глобальную систему, не смотря на свой вред, не могут остановить развитие философии. Попытки развития именно материалистической диалектики, независимой от коммунистической идеологии, предпринимались неоднократно. Однако это не повлекло за собой уменьшения количества честных систем. Р. Карнап, Л. Витгенштейн и другие, по-прежнему считаются столпами философии 20-го века, и по прежнему имеют своих сторонников. В чем же выход?
Необходимо создавать качественно новую материалистическую систему мира, основанную на диалектике. При чем жизнеспособность этой системы можно будет выявить по трем признакам. Количество проблем, решаемой в этой системе; количество методологических приемов, используемых этой системой; и гибкость, способность к перестройке этой системы. Всеохватность системы должна заключаться в том, что не распространяя свою позицию на весь мир, в том числе еще и не исследованный, он должна не иметь никаких внутренних препятствий к работе с каждой возникающей проблемой. Универсальность методологии должна заключаться в возможности использования всех имеющихся в распоряжении науки вообще и философии в частности методов. И в этом вопросе у диалектики, как методологической основе философской системы есть неоспоримые преимущества. Любая другая существующая методология может быть объяснена и использована в рамках диалектики. Метафизика, герменевтика могут быть продуктивно рассмотрены как частные проявления диалектики.
Долговременная гибкость системы так же может быть обеспечена только диалектикой. Если вернуться к выработанной схеме развития философии - необходимо придать вектору отдельного философского течения способность менять направление.
Вспоминая историю философии, мы увидим, что "культурный шлак" имелся в ней всегда, но сейчас эти незначительные философы практически неизвестны. Кто помнит такие направления в философии как неоплатоновский альбертизм или философов каппадокийской церкви. Многие другие скучные и напыщенные произведения сегодня трудно читать, и понятны они лишь немногим историкам науки и религии.
Активно изучаются лишь те произведения, что давали ответы на вопросы своего времени наилучшим образом. Диссипативных философов, которые только уводили свои системы от результирующей линии развития философии в сторону хаоса, среди них практически нет. Поэтому, когда произойдет очередной качественный скачок в развитии материалистической диалектики, когда она сможет включить в себя достижения частных, изолированных философских систем - тогда она будет давать наиболее понятные ответы на возникающие вопросы. И искусственные построения 20-го века, основанные на всевозможных отступлениях в метафизику, частичных идеализациях и разделениях понятий, станут настолько же скучными и неинтересными, насколько на мало интересны споры ясенистов и роялистов 18-го века.
Длительная задержка в создании такой системы объясняется, помимо методологических и идеологических, и чисто техническими трудностями. Марксизм, предыдущая подобная система, утверждался его основоположниками в течении нескольких десятилетий трудоемкой работы. Их сторонники, например Плеханов, развивали и популяризировали первоначальную идею в частных областях человеческого знания. Существовала школа, направление развития, в рамках которых работало большое число квалифицированных специалистов. Сейчас такой школой может похвастаться только китайская коммунистическая философия, логический эмпиризм и неотомизм. И нового образования больших школ происходит в том числе и потому, что глобальные проблемы современности на более специализированном техническом уровне стали решаться быстрее.
Но рано или поздно, такой кружок, служащий основанием будущей школы, будет создан.
Исчезнет, ли после этого "культурный шлак"? Ни в коем случае, ведь никуда не исчезнет тщеславие людей. Опять начнут создавать частные системы, основанные на изолированном успехе и самомнении, с тем или иным успехом размывая единое здание системы. В случае менее благоприятный для этого условий они будут лишь незначительно отклонять результирующую линию развития философии от основного вектора. Начнется очередной виток спирали.
Ad infinitum...
Список литературы.
1. Language, Truth and Logic by After Jules Ayer, 1936. Squashed version edited by Glyn Hughes, 2000.
2. R. Carnap "Empiricism, semantics, and ontology", University of Chicago Press, 1956.
3. R. Carnap "Philosophy and logical syntax", University of Chicago Press, 1966.
4. R. Carnap "Philosophical foundation of physics", University of Chicago Press, 1966.
--
L. Wittgenstein "Tractatus logico philosophicus", Dordrecht, 1969.
--
D. Armstrong, J.Schreurs "Dialogue with an agnostic concerning relativist vs. absolutist morality and natural law". Complied from e-mail discussions between Dave Armstrong and Jan Schreurs: June 1999. " Main Index & Search
--
Поппер. К. Логика и рост научного знания. М. ,Прогресс, 1983.
--
Кун Т. С. Структуры научных революций. М., Прогресс, 1975.
--
Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М. Прогресс, 1994.
--
Энгельс Ф. Диалектика природы. Сочинения. Том 20. М., Государственное издательство политической литературы, 1961.
--
R. Rorty "Philosophy and the mirror of Nature", Prinston, 1980.
--
Howard Sankey "The language of science". Sterelny, 1983.
--
W. O. Quine, J. S. Ullian "The web of belief", Random House, 1978.
--
N. Goodman "Ways of worldmaking", Haccckett Publishing Company, 1978.