Я играла у дома в новую куклу, которую мне сегодня утром подарили. Резиновая балерина на раковине. Эта раковина всё портила: кукла не могла из-за неё ходить, и я как раз решала, как быть с подставкой, когда мимо нас протащили под руки мою бабушку. Она кричала не своим голосом, как большое раздавленное животное, с таким отчаянием, что я за шесть лет своей жизни ещё не слыхала, слов не было понятно, всё сливалось в одну страшную и дикую песню. Глаза были безумны: она посмотрела на меня, но даже не заметила. Та, кто всегда переживала, давали ли мне сегодня есть лука и не надо ли мне зашить платье или почитать сказку, она теперь не отличит меня от камня на дороге! И я тоже сейчас не узнавала её. Не узнавала ещё и потому, что впервые видела её без платка: оказывается, там прятались длинные черно-седые волосы, их открыли, как мечущихся мокриц под сырым кирпичом.
Её провели. Мимо заходили туда-сюда незнакомые люди. Одна женщина в лайковой куртке дала мне круглых конфет в яркой блестящей обертке, они немного растаяли, а, когда я раскусила шоколад, из него потекла горючая прозрачная жидкость - ликёр. Я не любила конфеты с ликёром: шоколад долго приходится облизывать, прежде чем начнёшь наслаждаться его вкусом, да и бывает он чаще всего темным, а не молочным.
Зайдя в дом спросить ножницы, я не увидела ни одного знакомого человека, кроме отца в гробу. Но он всегда молчаливый и строгий, беспокоить его таким пустяком глупо - ещё подзатыльник получишь. Но незнакомые бабушки подталкивают меня в спину, к отцу, ставят стул и усаживают, и я слышу над собой: "Посиди с папой, запомни его". Всё это не по-нашему, мы с мамой никогда не называем его "папой", только "отец", да и будь она тут, никогда не посадила бы меня так ритуально "запоминать". Я не знала, что мне делать, оставалось ждать маму. На незнакомых старух я не смела поднять глаз и волей-неволей всматривалась в лицо отца.
Когда закрыто зеркало души, всё твоё внимание обращается к губам, ты пытаешься с них считать душу, хочется прильнуть ухом к этим приоткрытым дверным створкам и услышать слетевшую с языка тайну. Еле розовые губы, казалось, вот-вот дрогнут, и подстерегать этот момент стало интересней, чем следить за украшением торта. Я наклонялась, чтобы лучше всмотреться, всё ниже и ниже, и вздрогнула от голоса. "Поцелуй папу", - кто-то наблюдал за мной и теперь это сказал. Слёзы брызнули из моих глаз, рот скривился на полпути через комнату, и с криком "Мааааааам" я выбежала от них искать маму.
Дело в том, что я никогда не целовала отца. Кроме одного раза. Каждый вечер, на ночь, я подходила к их кровати, говорила: "Спокойной ночи", целовалась с мамой (так уж было у нас заведено) и шла к себе. Но только не с отцом! И подумать об этом было бы нелепостью. Никаких нежностей. Кто так сказал - я или он - не помню. Лепить из бумаги платье, из кусочков проволоки - картину, делать из спичечных коробков телефон, а из конвертов и старых часов - телевизор для кукол - всё это нам с ним легко давалось. Ещё мы могли запросто "побеситься", вплоть до моих слёз и маминого "Вовк, эт уже не игрушки!". А вот если отец заставал меня за укачиваньем куклы, да ещё если это, как на зло, сопровождалось какими-нибудь словесными прибаутками, или если я пялилась в экран, а там друзья мирились или влюбленные объяснялись в любви, и в это время заходил отец, тут краска заливала моё лицо, я готова была провалиться ко всем чертям, лишь бы перестали они там говорить эти ужасные слова, лишь бы поскорее ушли из нашей комнаты. Но, как правило, там безжалостно все до конца отыгрывали свои роли, и я терпела эти муки ада с пылающими от стыда щеками. Короче говоря, даже в таком виде, трио "я - отец - нежности" просто не могло существовать.
И вот однажды, всего только один раз, один раз в моей жизни я его поцеловала. Как обычно вечером я подошла к маме, сказала им: "Спокойной ночи", поцеловала её и развернулась уже уходить, как услышала: "А меня?" Тогда я, стараясь изо всех сил казаться равнодушной и строгой и обычной, пролезла чуть-чуть на кровати, он привстал, я быстро поцеловала его в губы и так же ровно совершила обратный путь по кровати, а потом к себе. Но кто бы знал, как обдавало меня жаром и какими ледяными были кончики моих пальцев, кто бы знал, как шокирована и потрясена была моя душа, и кто бы видел мои широко открытые глаза под одеялом, которые я так и не сомкнула потом всю ночь.