Аннотация: Последствия супружеской измены. Цена высока и уже заплачена.
'Я писал пьесу о любви. О том, как люди попадают в любовь, как под поезд.
Потому что любовь - это бремя, такое счастливое и такое несчастное. И это
всегда обязательно пробуждение высокого, и если этого нет - это не любовь'.
Эдвард Радзинский.
Ростоцкий принял из рук Яны больничный лист. Взгляд из-под сильных очков остался невозмутимым.
- Как договаривались, Яна Сергеевна. Пишите заявление.
Та приподняла подкрашенные брови:
- О чём договаривались?
Бутафория с непониманием была излишней. За несколько лет работы в агентстве недвижимости Яна без труда угадывала настроение любого из сотрудников, особенно начальства, и нейтральное выражение лица директора её не обмануло. Она отлично знала, о чём речь. Сейчас она пыталась уберечь остатки достоинства, и эти попытки напоминали ей самой барахтанье утопающего. Да плохо всё, чего уж там!
- О том, что вместо больничного листа ты принесёшь заявление, - терпеливо напомнил Ростоцкий. - Больничный отдай бухгалтеру, раз уж принесла. Как юрист ты только числишься, а работать некому. Хватит. Я не знаю, какую работу можно тебе доверить, чтобы ты закончила её сама, а не кто-нибудь из девочек. Девочки все заняты, у каждой хватает своей работы. Я не могу нанимать на одно место сразу двоих - один на больничном, другой работает. Сама знаешь, мы живём только на то, что зарабатываем, никто нас не спонсирует. Снижать тебе зарплату смысла нет: мне не надо на тебе экономить, мне надо, чтобы ты работала. А тебя нет. Два больничных ежемесячно, какой из тебя работник?
Яна ждала, когда Ростоцкий назовёт настоящую причину, но тот замолчал, только стёкла очков выжидающе поблёскивали. "Может, не знает? - с надеждой подумала Яна. - И в правду увольняет только из-за больничных? И в самом деле, какой из меня работник? А может, знает? Знает или не знает?"
Полгода назад Яна выдержала такой же разговор, но тогда она уговорила директора повременить, обещала "исправиться". Обещала "привлечь" маму и свекровь сидеть на больничных с внуками, да и самой перестать болеть. Но обещаний не сдержала, потому что дети болеть не перестали, а бабушки работали и никаких больничных не желали. Яна и сама никак не могла выбраться из хворей, и причина им была как раз та самая, из-за которой, похоже, её и гнали из агентства: радости служебного романа, уже закончившись, продолжали требовать плату.
Недавно она и сама хотела уволиться. Семья тогда ещё не развалилась, можно было опереться на мужа. А теперь, без поддержки, Яна смертельно боялась остаться с детьми без заработка. Она понимала, что сейчас самое время "кинуться в ноги" начальнику и слёзно умолять простить её, но мысль о второй серии унижений вызвала в душе бешеный протест.
- Хорошо, - проговорила Яна деревянными губами и с независимым видом отправилась на своё место. Оттуда она ненавидящим взглядом оглядела зал, каждого из сотрудников: не смотрят ли? И если смотрят, то как? Никто на неё не смотрел, все оказались предельно заняты. Вот и отлично. Где, блин, чистая бумага?! Пальцы, сжимавшие ручку, дрожали, и Яна привычно злилась, не в силах совладать со своей истрёпанной нервной системой.
Сотрудница за соседним столом обратила на неё влажный взгляд.
- Пошли чай пить, Ян! - позвала она. - О, а ты что такая? Что-то случилось?
- У меня как обычно, всё в ажуре! - бодренько ответила та.
- Знаю я твои ажуры. Пошли, Ян, попьём, поговорим.
- Кать, давай позже, хорошо?
Яна бы согласилась, может, Катюха чего и выболтала бы, но слово "ажуры" прозвучало фривольно и с подтекстом, и оттого зацепило. "Знают или не знают?" - гадала она в привычных муках, понимая, что "знают", иначе откуда был взялись "ажуры" в лексиконе самой безобидной сотрудницы? Пока царапала заявление, прислушивалась к себе, пытаясь переварить удивительное ощущение свободы, того, что сбрасывает с себя ярмо работы, где почти никто ей не был симпатичен, где она запуталась и не понимает, что происходит, и жутковатое ощущение страха перед будущим, в котором нет работы и нет средств к существованию.
Она молча отнесла каракули Ростоцкому, покидала нехитрые пожитки в пакет, набросила куртку и вышла на улицу, словно в пустой космос. "Трудовую потом заберу. Пока приказ, пока оформят... Зайду на следующей неделе. Вообще бы не заходить, никогда". Белое весеннее солнце слепило глаза, но Яна не замечала ни солнца, ни яркого неба, ни грязных остатков снега, ни суматошных воробьиных стай. Она машинально обходила талые лужи и мучительно обдумывала своё нынешнее положение, тупик, в который сама себя загнала.
Вдруг она словно провалилась в воздушную яму. В груди неприятно оборвалось, а сердце тяжело заколотилось. Зная по опыту, что это означает, Яна стряхнула оцепенение и огляделась. Так и есть: по улице неторопливо шествовал Ростоцкий-младший, вёл за ручку маленького сына. Васятка её ещё не заметил, и Яна метнулась в ближайший магазин. Из окон она осторожно рассматривала папашу с отпрыском. Вася Ростоцкий породой пошёл в отца, начальника Яны: такой же невысокий, плечистый, коротконогий, длиннорукий. На солнце поблёскивали новорождённая лысина и вставные металлические зубы - свои ему выбили сослуживцы в армии. "Значит, с сынулей гуляем в рабочее время, - думала Яна, сгрёбши в горсть куртку на груди, где колотилось издёрганное сердце. - А ведь он на работе бывает реже, чем я. Ему можно. А мне нельзя".
Она смотрела Васятке в спину и никак не могла разобраться в собственных ощущениях. Она больше не желала с ним близости и не хотела ничего вспоминать. "Ничего от моей любви не осталось, - думала Яна. - Умерла любовь в корчах, в пепле. Осталось всё остальное, все остальные чувства, которые этот человек мне внушает. Осадок остался, вот что. Не хочу я испытывать к нему никаких чувств, ни любви, ни ненависти, ни ревности, ни симпатии даже, вообще ничего. Пусть катится к своим "хорошим человечкам" и к "больше-чем-подруге", ко всем чертям. Ненавижу. Ненавижу!" Думать о нём было мучительно, а не думать не получалось.
Она покинула магазин и побрела дальше, но далеко не ушла, остановилась у края мутной лужи, разлившейся от края до края тротуара - красивая тридцатилетняя женщина в теле, сероглазая, длинноногая, с грудью, которой завидовали девчата из
агентства. Вместо блондинки из грязной воды на Яну взирал исковерканный рябью образ, от которого торопливо разбегались жидкие кусочки. "Вот она, я. На кусочки. Что же ты такая несчастная?" - подивилась она на своё грязное, раздробленное отражение.
Яна подняла голову, чтобы понять, куда её принесли ноги. Через дорогу, среди влажных неряшливых пятиэтажек, стояла небольшая церковь. В тающем небе на куполе сиял золотом православный крест. Вид храма навёл на мысль об утешении. А где его найти в современном мире, где каждый занят собой? "Сходить опять к гадалке? - подумала Яна, глядя на крест. - Уже два раза гадала, нельзя ведь так часто. Может, к другой сходить? А моя гадалка всегда меня утешала, не хочу к другой. Только вот всё наоборот она мне нагадала. А может, ещё сбудется?" Вмиг всколыхнулась безумная надежда, накрыла с головой, будто грязная пенная вода. "Да не хочу я уже всего этого! - озлилась Яна. - Я и с Тёмкой разбежалась, чтобы только свекровь не видеть. Из-за неё всё!"
Мысленно вымещая на свекрови злость и обиду, Яна отлично понимала, что Ирина Александровна как раз тут ни при чём. "Ненавижу свекровище. Ростоцкого ненавижу. Обоих, особенно Ваську. Трус, тряпка! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ненавижу сотрудников и вообще всех". Легче не становилось, хотелось выползти из собственной шкуры.
Утешение давали собственные дети. Как прижмёшь к себе сына или дочку, неважно, кого - вот и утешение. "Заберу-ка я их из садика. Ничего, что только утро ещё. Они как раз должны быть на прогулке, - решила Яна и сразу повеселела. - Ну вот, теперь я знаю, куда идти".
За высокой оградой из прутьев доносились звонкие детские голоса, мелькали разноцветные курточки. Малыши, словно забавные пингвинчики, топтались между песочниц и горок на ласковом солнышке. Впервые за утро Яна порадовалась. Сейчас она увидит в пингвиньей стайке своих цыпляток! Ворота, как ни странно, оказались не заперты, звонить воспитателю не пришлось. И тут, у самого выхода, радость погасла, потому что Яна увидела свекровь. Ирина Александровна вела за руки Асю и Федю. "Чего это она?" - неприятно удивилась Яна, теряясь.
- Здравствуйте, - из вежливости проговорила она с намерением немедленно забрать детей.
- А, явление Христа народу, - с сарказмом выдала Ирина Александровна вместо приветствия. - А ты чего не на работе, голубушка? Никак, ещё и прогуливать взялась?
"Вам-то какое дело?" - хотелось ответить Яне, но ссора в её планы не входила, и она ответила как можно миролюбивей:
- Решила провести день с детьми. Ася, Федя, пойдёмте домой.
- Даже не думай, - заявила Ирина Александровна. - Дети остаются со мной.
- Не поняла, - проговорила Яна, которая и впрямь не поняла намерений свекрови, от которой и так не ждала ничего хорошего.
- Дети остаются со мной, разве я неясно выразилась? - отчеканила Ирина Александровна ледяным тоном. - Посторонись-ка, голубушка, нечего мне дорогу перегораживать. И нечего так смотреть!
- Я не поняла, Ирина Александровна, вы что, хотите отобрать у меня детей?!
- Именно так, ты всё правильно поняла. Можешь таскаться дальше, дрянь такая. Потаскуха. И не смей прикасаться к моим внукам!
Ноги Яны дали слабину, и она ухватилась за крашеный металлический столб с открытой створкой ворот. Несколько секунд молодая мать не отвечала, только смотрела на свекровь полными ужаса глазами. "Кто ей доложился? Кто?! Неужели Артём? Неужели он оказался таким поганцем, а?!" Вид невестки был настолько впечатляющим, что Ирина Александровна остановилась.
Яна, наконец, выдохнула и произнесла:
- С чего вы взяли?
- Ты ещё смеешь отрицать? Я ещё сперва не поверила. Один сказал, другой, третий. А она всё таскается, сына моего позорит, пока я защищаю её! Дети, пошли.
- Детей не дам, это последнее, что у меня осталось! - выпалила Яна и схватила Федю за свободную руку.
- Мама! - вскрикнула Ася и попыталась выпростать ладошку из цепкой руки бабушки, но не смогла. Крепко удерживая внучку, Ирина Александровна не пускала и Федю. Молодая мать потянула сына к себе, а бабушка - к себе. Личико Феди исказилось.
- Мама, больно, - пожаловался он, и Яна его тут же выпустила. Бабушка подтащила внука к себе, торжествуя победу.
- Может, я и плохая жена, но это не значит, что я плохая мать! - выкрикнула Яна, красная, взлохмаченная. - А вы, как вы сами смеете отбирать у матери детей? Ильза Кох!
Имя знаменитой садистки Бухенвальда глубоко уязвило Ирину Александровну. Она выпрямилась и свысока ответила провинившейся невестке:
- Хорошая мать, говоришь? А разве хорошая мать станет так чудовищно обманывать собственных детей? Ты ведь не только Артёма обманывала, но и Асю с Федей. Разве мои внуки заслужили такого отношения? Разве они заслужили мать-потаскуху? Дети, пошли.
Свекровь словно кипятком обварила. Не чувствуя за собой правды, Яна не могла бороться и молча смотрела, как ненавистная женщина уводит её детей, её последнее утешение. Дети беспрестанно оглядывались на мать и то и дело спотыкались, и если бы хоть один крикнул "мама", сделал бы попытку вырваться, Яна бросилась бы следом, но дети покорно семенили за бабушкой и молчали.
Когда они скрылись за поворотом, Яна очнулась и огляделась вокруг невидящими глазами. Детские курточки пестрели размытыми пятнами, а воспитатели собрались в группу и, похоже, все смотрели в её сторону. Яна их едва различала. От группы отделилась фигура, и молодая мать, не желая общения, поспешила прочь.
Ноги принесли её домой. Домой ли? Квартира была Артёмкина. Родители помогли оформить ипотеку, внесли первоначальный взнос, а ипотеку оплачивал Артём. Яна бесцельно бродила от стены к стене. От чужой стены к чужой стене. Всё здесь было чужим, даже то, что они с Артёмом купили вместе, потому что Яна с декретными отпусками, а потом с больничными почти не зарабатывала. Теперь, без детей, ей не было места в квартире мужа, пусть даже они ещё не развелись. В любой момент явится Ильза Кох и скажет ей это в лицо...
А куда ей идти? Снова к маме? Об этом даже думать невозможно. На окраине города есть рабочее общежитие, ужасное, с отвратительной репутацией. Может, туда? А когда она вернёт детей, каково им там будет? Значит, придётся к маме. Яна вытащила чемодан и дорожную сумку и стала хаотично собирать вещи. Надо убираться отсюда, пока Ильза Кох не притащилась сюда со своим ядом, чтобы снова унизить её. Выросла бестолковая куча из кастрюль и одежды, и Яна остановилась. "Стоп, я так не соберусь, - подумала она. - Ничего не соображаю. Пойду-ка на свежий воздух. Надо прийти в себя, иначе ничего не получится".
На улице оглушительно гремела весна, с крыш капало, орали вороны, из открытых окон машин сотрясала воздух молодёжная музыка, всё перекрывал шум с непросохшей дороги, а Яна словно завязла в киселе, сквозь который не проникало ни звука. Как её угораздило полюбить человека, не внушавшего ей ни малейшего уважения и ничем не способного поразить её? Его убеждения шли вразрез с её собственными, её частенько коробило от его глубокомысленных высказываний. Как она могла его полюбить? В народе говорят, любовь зла, и нате вам, пожалуйста, так и есть. Да любовь ли это была? Какая-то бешеная, безумная, необъяснимая страсть, от которой душа за два года выгорела и теперь болит, вся в ожогах. Почему, ну почему она не любит так Артёма, славного парня, её супруга, который ничего плохого ей не сделал? "Говорят, любовь проходит за два года, - размышляла Яна. - А почему у меня не прошла? Почему до сих пор так больно? Ведь больно оттого, что она никак не кончится. Ведь повернётся ко мне лицом этот негодяй, позовёт, и я побегу к нему, как собачонка поганая. Хотя он и пальца Артёмкиного не стоит. Вот о чём я думаю сейчас, а? Мне бы о новой работе подумать, о переезде, о детях своих, а я опять о нём, будь он проклят. Куда я, интересно, тёмные очки подевала, все глаза повыжгло?!"
Яна, шаря по карманам, опустилась на сырую скамейку и на другой стороне улицы снова увидела церковь. Ничего вокруг не видела, но церквушка с её сияющим куполом снова попалась на глаза. На кресте сидела ворона и каркала, это внезапно позабавило, и Яна кривенько ухмыльнулась. "Ворона - и та к церкви. Но у птицы душа чистая, хоть она и чёрная вся. А я чего?"
Яна ни разу в церкви не была. Вернее, была один раз, когда её в раннем детстве крестила бабушка. Кажется, это не в счёт? Или в счёт? В последнее время ни на один вопрос ответа не находилось. Пока Яна соображала по поводу собственного крещения, которого не помнила за малостью лет, ноги несли её через дорогу. Похоже, ноги сейчас соображали лучше, чем голова...
По сравнению с уличным одуряющим шумом и светом в приходе царили тишина и полумрак. Яна поморгала ослепшими глазами, нерешительно топчась в дверях, потом осторожно миновала безлюдные "сени" и двинулась в деревянную глубь храма. Взором зеваки окинула огромные иконы, подсвечники, высокий расписанный потолок с громадной люстрой. В уголке перед иконой тихонько молилась бабушка, незаметная, как тень. Яна чувствовала себя неуверенно и боялась, что её выгонят и отсюда.
Суета, беготня, нервотрёпка в тишине храма забились в тёмный угол и затаились, готовые снова оттуда вырваться. Бесшумно обойдя помещение и оглядев убранство, Яна подобралась к большой иконе Пресвятой Богородицы с Младенцем на руках. Богоматерь строго смотрела на простоволосую прихожанку, бережно удерживая в руках Сына. "А моих детей отобрали!" - беззвучно выкрикнула Яна, горло у неё перехватило, и она так и замерла перед иконой, не в силах вдохнуть и опасаясь разреветься. За все два года мучений она ни разу не плакала, слёзы выгорали с досады, бессилия, от злости и обид. Лик Богородицы подёрнулся дрожащей пеленой, Яна невесть на что обиделась, озлилась, развернулась на пятках и заторопилась прочь, к выходу.
В "сенях", где стояла огороженная лавка со свечками, на неё строго глядели нахмуренные лики святых, Яна опустила глаза и добавила ходу. Спасительная дверь вдруг раскрылась сама, и навстречу вошёл... Яна не знала, как правильно называется человек в чёрном облачении, который проводит службы в храме, знала только одно название - поп. Постаравшись не задеть его, она опасливо обогнула попа и проскользнула в дверь. "Не надо меня гнать, я сама ухожу", - подумала она.
- Куда же вы, подождите, - мягко окликнул её поп.
Будь интонация требовательной, Яна бы даже не оглянулась. Но она оглянулась.
- Подождите, не уходите так быстро.
Кроме чёрной рясы и большого креста на груди, Яна увидела богатую седую бороду, потом увидела доброе лицо и густые седые брови, а затем - глаза, усталые, выцветшие и совсем не злые.
- Без платка, в брюках, - недовольно забурчала старушка, появившаяся из-за его спины.
- Ничего, это ничего, - ответил поп. - Ольга Тихоновна, найдите ей платок.
- Сейчас принесу, батюшка.
Батюшка? "Тоже мне, папаша выискался", - ухмыльнулась про себя Яна, но неприязни не ощутила. Ведь батюшка - это лучше, гораздо лучше, чем поп.
- Как вас зовут? - спросил батюшка.
Поперечные слова застряли в горле, и Яна послушно назвалась. Внимательный взгляд из-под густых бровей не смущал и никакой угрозы не нёс.
- Яна, раз вы сюда пришли, уже не торопитесь, уйти вы всегда успеете.
- Да я, собственно... Как сказать... Ноги принесли.
- Ноги принесли?
Ольга Тихоновна подала платок, батюшка поблагодарил её, и строгая бабулька тут же растворилась, словно её и не было. Батюшка улыбнулся, отчего стал похож на Деда Мороза из старой сказки, и пригласил:
- Зайдём ко мне, чайку попьёте. У меня бублики припасены.
Почему-то мысль, что нужно надеть платок, протеста не вызвала. Что ж, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Яна неловко повязала голову и засеменила вслед за батюшкой к нему в комнатушку.
Всю жизнь она насмехалась над попами да ещё над богомолками, а теперь смеяться не хотелось. Маленькая комнатка светилась солнечным светом из большого окна и была почти пустая. Кроме стола, пары стульев и узенького дивана, ничего в ней больше не было. Вопреки ожиданиям, икона была только одна, небольшая. "Что же святые все такие сердитые?" - подумала Яна. Батюшка уже хозяйничал, налил электрочайник, поставил на стол старые кружки, сахарницу, показал на стакан с ложками. На середину стола поставил тарелку с бубликами.
- Прихожане угощают. Приход у меня хороший, дружный. Хорошие люди. Вот вам чаю, осторожно, горячий. Можно холодной водой разбавить, вот она, в графине. Я разбавляю, не могу горячий пить, обжигаюсь. Сахарку вот. С сахаром пьёте или так? Рафинад есть, если вприкуску любите. Бублики свежие. Мне такие нравятся, на верёвке. Надо разломить, чтобы взять. Ломайте, вкусно.
Батюшка уселся за стол, отхлебнул чаю и прижмурился от удовольствия. Потом взглянул на гостью, улыбчивый и невероятно уютный. Яна осторожно коснулась кружки, опасаясь её запачкать, так же, как и баранку, и ложку, которой хорошо бы набрать сахару, и удивительного человека напротив. В первый раз подобное чувство посетило её, когда она впервые вернулась домой после свидания с Васей. В тот день произошло долгожданное чудо - близость с любимым, и Яна никак не могла опомниться и вместить в себя счастье, так его было много.
Счастье, однако, пришлось маскировать. "Чудо" стряслось в обеденный перерыв на квартире подруги, и весь оставшийся день Яна провела, уткнувшись в компьютер, стараясь, чтобы никто не увидел её лица. Асю с Федей забрала из детсада бабушка и увела гулять, Артём возвращался с работы позже, и Яна была рада одиночеству. К ужину вернулся Артём, и молодая жена прятала лицо теперь и от супруга, не в силах погасить улыбку, то ли счастливую, то ли виноватую. А вот когда Ирина Александровна привела детей, и Яна приняла их, тогда её впервые и настигло мерзкое ощущение, будто она грязная и может их запачкать.
Позже, когда она увязла в отношениях, это чувство накрывало каждый раз после нечастых свиданий. Яна опасалась запачкать не только собственных детей, но и мужа, и свекровь, и сотрудников - каждого, с кем общалась, как будто грязь супружеской измены могла перемещаться даже через разговор, по воздуху.
Яна испуганно отдёрнула руку от стакана и замерла с опущенной головой.
- Обожглись, - подосадовал батюшка и поставил перед гостьей графин с водой. - Осторожно, прошу вас.
- Я не обожглась, простите меня. Это... другое.
"Он даже не представляет, какая я грязная, - потерянно думала Яна. - Если бы знал, не пригласил бы". Лицо горело от стыда.
- Я лучше пойду, простите меня, пожалуйста.
- Нет-нет, не уходите. У вас ведь что-то случилось. Хлебните чаю, полегче станет.
Яна послушалась и решилась посмотреть за батюшку. И, коротко выдохнув, произнесла:
- Мне не надо было сюда приходить. Я очень грязная. Если бы вы знали, вы бы и на пушечный выстрел меня сюда не подпустили.
?- Что же с вами стряслось, Яна?
Оттого, что батюшка ей сочувствовал, Яне стало совсем худо. Так пусть знает! Пусть презирает её, больше ничего она не заслуживает. И Яна, решительно взглянув в лицо батюшки, вдруг выпалила:
- Свекровь отняла у меня детей!
Дыхание внезапно оборвалось, Яна вцепилась в стул пальцами, и, сузив глаза, замерла, ожидая, когда улягутся рвущиеся слёзы. Она ведь совсем не то хотела сказать, почему она ляпнула именно это?! Теперь вот и вовсе говорить не может. Приступ прошёл, Яна выдохнула и твёрдо сказала:
- Я пойду.
- Почему она это сделала?
Яна уже поднялась. Она почти не различала лицо напротив, но разглядела глаза, мудрые, печальные, и теперь из неё рвались слова - с той же силой, с какой только что рвались слёзы. Она судорожно глотнула, уселась на стул и предупредила:
- Вы станете меня презирать.
Батюшка покачал головой:
- Не стану.
- Я изменяла мужу. Долго, два года.
И тогда прорвались и слёзы.
- Я такая грязная, батюшка, - проговорила она, беззвучно рыдая, - я одна во всём виновата, одна. Артём не заслужил, он меня любит до сих пор, хотя и ушёл от меня. Я по его костям ходила, он так мне доверял, а я этим пользовалась. Я ведь всё понимала, понимала, что делаю, и не могла остановиться. И сейчас бы не остановилась, если бы любовник не бросил меня. И хорошо, что бросил, теперь всё позади. Артём ушёл, с работы меня выгнали, ведь это был служебный роман, а свекровь отобрала у меня детей, сказала, что я плохая мать, что мои дети такую мать не заслуживают.
Яна справилась с рыданиями и утёрла лицо платком, оставив на нём и косметику.
- Батюшка, простите меня, пожалуйста, что я вот так всё выплеснула. Я всё вокруг себя развалила собственными руками, всё уничтожила. Мне даже жить - и то негде, квартира-то мужнина! Не могу я там, всё теперь чужое. Батюшка, я совсем запуталась, я перестала понимать, что вокруг меня происходит. Хотя всё я прекрасно понимаю... Теперь понимаю, когда поздно уже.
- Поздно? Почему же поздно, Яна?
- Потому что я всё потеряла, и ничего уже не вернуть.
Батюшка сокрушённо развёл руками и сказал:
- Разве можно так отчаиваться? Прелюбодеяние - один из смертных грехов, но он примечателен тем, что мало кому удаётся его избежать.
Яна сильно удивилась и уставилась на батюшку, а тот продолжил:
- Уныние - тоже грех. Нельзя предаваться унынию, Яна. Особенно вам. Вы - молодая, полная сил женщина, и самое главное, вы - мать. У вас дети. Ведь они никуда не делись, верно?
- Как это - "никуда"? - возмутилась Яна.
- Никуда не делись. Они существуют. Вот за ними-то и болит у вас душа больше всего.
- Как же их вернуть, батюшка? Свекровь меня "мать-потаскухой" обозвала! Не вернёт она их.
Батюшка вздохнул и ответил:
- Вернёт. Больше всего на свете детям нужна мама, и бабушка это поймёт. Поговорите с ней, только мирно. Сейчас она на вас злится, дайте ей немного времени.
- Сколько же? - нетерпеливо спросила Яна.
- Несколько дней хотя бы. Вы и сами придёте в себя, подумаете. Вам ведь и новую работу поискать нужно, верно? Бабушка тоже подумает эти несколько дней. Сколько лет бабушке?
- Пятьдесят.
- Молодая ещё. Но в пятьдесят с двумя малышами тяжеловато, покою хочется. Яна, постарайтесь со свекровью договориться, она пойдёт вам навстречу. С мужем развестись не успели ещё?
- Нет.
- Вот это хорошо, это правильно. А вы говорите, что разрушено всё.
- Батюшка, он не вернётся, он меня не простит. Вы ничего не знаете, он же давно уже всё знает, он уже прощал. А я снова за старое, как паскудная кошка. Вот видите, какая я дрянь!
- И вы собираетесь продолжать в том же духе?
- Нет! Нет, не хочу. Не хочу! Ничего я больше не хочу.
- Вам нужно вернуть семью, обязательно нужно.
- Это невозможно.
- Почему невозможно, Яна?
- Он не простит.
- Вы говорите, он любит вас и уже прощал. Почему не простит снова?
Яна покачала головой:
- Невозможно склеить разбитую чашку.
- Ну, Яна, разве можно сравнивать семью с посудой? Семья - это живое, потому и больно так. Вы любите своего мужа?
- Д-да... - почти шёпотом ответила Яна, сама подивившись своему ответу. - Но ведь это - правда! Артём для меня - родной и самый близкий человек на свете.
Потом, подумав, добавила:
- Шрам останется. Раз семья живое - шрам останется.
Батюшка снова вздохнул и ответил:
- Зарастёт и шрам, всё зависит от вас обоих. Сейчас Артёму больно, и ему тоже нужно время. Но вы не отчаивайтесь. Возвращайте детей, ищите работу, будьте детям своим хорошей матерью. Всё наладится, Яна.
И тут батюшка увидел улыбку гостьи, неожиданно светлую, удивительную, и улыбнулся сам. Яна поднялась:
- Батюшка, спасибо. Полегчало... Некуда было нести всё это. С подругой уже переговорено всё, мама только осуждает, я же совсем одна осталась.
- С нами Г-дь, Яна.
- Он отвернулся от меня!
- Это мы от Него отворачиваемся, как же Ему помогать нам? А вы приходите на службу, постоите вместе со всеми, хор послушаете.
Прежде чем покинуть храм, Яна снова прошла к иконе Божьей Матери. Стояла, всматривалась в святой лик. Матерь уже не глядела строго, взгляд её потеплел, и Младенец ласково смотрел детскими серьёзными глазами. "Пресвятая Богородица, я знаю, что Ты слышишь меня. Прости, что обвинение Тебе в лицо швырнула".
Яна вернула платок Ольге Тихоновне и вышла из храма. "Страшно мне, - призналась она себе, щуря на солнечном свете заплаканные глаза. - Наворотила дел, самой теперь и расхлёбывать. Ну и поделом". Весенняя лужа под ногами опрокинула в себя голубое небо. Яна зашла в неё и заглянула в перевёрнутые небеса. Отражение по-прежнему колебалось, плыло, дробилось на мелкие части. Шевельнёшь ногой - и потекли сияющие кусочки в разные стороны. Разбить легко, а попробуй потом, собери.
В агентстве кончился рабочий день, и сотрудники, кроме двоих, разошлись по домам. Васятка домой не торопился, там его ждёт насупленная жена с очередной выволочкой, и неважно, в семь он явится или в девять, его непременно обшарят недоверчивым взглядом в поисках улик и спросят, где он так долго шлялся. Тишком проверят карманы, заглянут в телефон. Уж лучше лишний час погонять чертей по виртуальным подвалам. Коврик под компьютерной мышкой украшен попой в стрингах, мышка так и крутится по лоснящимся ягодицам.
За каждым Васиным движением безотрывно следят влажные глаза. У Кати много работы, и это отличный предлог остаться подольше, когда остальные разойдутся. И шанс... Катя уже решилась, больше она терпеть не в силах. "Никто не узнает, - думает она, - ни папаша его, ни коллектив, ни Андрейка. Я ведь осторожная, я ничем себя не выдам. Не то, что наша Яна. Теперь уже и не наша. Дура! Сегодня, сегодня же... Не могу больше! Он не сможет меня оттолкнуть, я ведь так сильно его люблю! Янка уже старуха, да и жена у него старая, а я молодая, хорошенькая, я же вижу, как он на меня смотрит. А какие красивые у него глаза! Котёнком меня называет, даже при всех. Меня так даже папа не называл, а уж Андрейке и подавно в голову не придёт. Ничего плохого я не сделаю, я ведь ничью семью разбивать не собираюсь, ни его, ни свою, никто ничего не узнает, так кому от этого будет плохо?"
Расправляя крылышки, Катя ни минуты не сомневалась, что будет только хорошо.