Вышел в финал на конкурсе "Вокруг света" в номинации "Этно".
Опубликовано в авторском сборнике "О бедной подруге замолвите слово".
Провожая меня, мама тоже вышла из автобуса. Под ногами захрустела прихваченная ноябрьским дыханием бурая трава. Остановка для дачников стыла безлюдьем, безмолвный лес подступал вплотную к трассе. Я попросила маму оставить денег на обратный автобус, но она тихо ответила:
- Я тебя встречу.
Это хорошо, что встретит, но я забеспокоилась, не придётся ли мне торчать несколько дней на остановке, изводясь мучительным ожиданием? Выслушав вопрос, мама вымученно улыбнулась:
- Каждый год спрашиваешь одно и то же...
Ноябрьскую серость пронизали прозрачно-жёлтые солнечные лучи, небо поднялось и раскрылось ослепительно синим. Деревья запели, радостно устремляя ввысь промёрзшие за зиму ветви, в талой воде плаксиво задрожали перевёрнутые стволы. Воздух дышал и звенел, охватывая мокрый оживший лес...
Весеннее сияние вспыхнуло на миг и померкло - над лесом по-прежнему тяжко нависали осенние тучи.
- Вот так я и узнаю, что ты проснулась, - грустно улыбнулась мама.
Суетливо поцеловав меня в лоб, она полезла в автобус, а я поправила за спиной рюкзак с одеялом и подушкой и повернула к мрачному лесу, притихшему в ожидании метелей и снегопадов.
Сон уже наваливался на голову и плечи, и, кажется, я даже задрёмывала на ходу. Я то карабкалась в сопку, то долго спускалась, в полузабытьи обходя поваленные стволы и беспорядочные заросли. Летом я бывала в лесу, но эту дорогу не знала, не помнила, а в ноябре ноги находили её сами. Ещё в автобусе пришло непонятное беспокойство: вдруг в этот раз не удастся уснуть? Или спать буду плохо? Что тогда я буду делать всю зиму посреди леса в полном одиночестве? Я же сойду с ума! Нет, я умру от голода. Да и спать было... жалко. Странные, напрасные мысли, которые никогда раньше меня не посещали... Беспокойство не отпускало, назойливо вилось вокруг, как комар, сгоняя дрёму, и тревожило само по себе: вот из-за этого самого беспокойства я и не усну!
Говорят, среди зимы есть большой и добрый праздник... А я спать буду... Жалко спать... Жалко спать... Сомнение, надо ли спать, вывело из забытья, я подняла голову и убедилась, что пришла: корни огромной дряхлой ели на мёрзлом склоне прятали от посторонних глаз мою 'берлогу'.
Зимнее жилище нивхов* называется то-раф. В свой 'то-раф' я протиснулась на четвереньках и затворила толстую дверь. Согнувшись под низким потолком и цепляя головой паутину, нашарила в потемках свечу и зажгла - спички я каждый раз приносила с собой. Тьма порскнула ближе к углам, безмолвно приплясывая чёрными тенями на обшитых досками стенах. Я, не останавливаясь, прошла во вторую комнатку, где на деревянной лежанке с прошлой зимы оставались четыре отсыревших матраса и куча одеял. Старую подушку я заменила свежей, под одеяла подстелила новое, которое принесла из дома, сняла сапоги, задула свечку и зарылась в постель.
Не знаю, кто построил то-раф. Мама родила меня здесь - я 'прихватила' её в лесу раньше времени. В самом начале беременности ей снился медведь. Мама, праправнучка нивхов из стойбища, порадовалась вещему сну: он обещал рождение сильного и храброго сына. А родилась я, вовсе и не сын, и силушкой не могу похвастаться, и не сказать, чтобы слишком храбрая.
Зато каждую зиму я проводила в спячке. Научившись говорить, перед спячкой я стала проситься 'туда, в лес', мол, только там хочу спать зимой. А в семь лет ушла в то-раф без разрешения. Села в нужный автобус, вышла на нужной остановке. Мама догнала меня, потому что поняла, куда ушла сонная дочь. Догадалась прихватить пару одеял. Весной она встретила меня недалеко от остановки и рассказала, что на следующий день принесла в то-раф матрас, подушку и ещё одно одеяло, и что я уже спала.
Мысль, что уснуть не удастся, никуда не делась, и я долго ворочалась, пока не сомлела в тёплой постели. Подумала - не забыла ли запереть дверь? Мысль неуверенно потопталась и растворилась в потёмках то-рафа.
Я не сразу поняла, что лежу с открытыми глазами. Удивилась. Предыдущих пробуждений не помнилось, сознание просыпалось только в автобусе, когда мы с мамой уже ехали домой. Не было привычного ощущения длинного промежутка времени, ухнувшего в забытье. Короткий звук из соседней комнаты подбросил меня вместе с одеялами. Что-то знакомое... Может, я вовсе не уходила в лес, а залегла дома? Но почему дома? Дома - это хорошо... Я снова почувствовала под щекой подушку, не уловив, что улеглась.
За стеной снова брякнуло, выдернув меня из минутного забытья. Кастрюля! Вот почему я подумала о доме! Я подскочила, потом со страху забилась с головой под одеяла. Из 'берлоги' только один выход, вот досада! В соседней комнате между тем кто-то уверенно помешивал ложкой в кастрюле. И ещё было жарко - настолько, что я насквозь пропотела.
Придётся класть страх на лопатки, выбираться из постели и смотреть, кто позарился на моё жилище. Осторожно выпроставшись из одеял, я машинально оттёрла от пота грудь, и, пригнувшись, выглянула из спальни.
В каморке хозяйничала сгорбленная старуха, превратив крошечную комнатушку в кухню. Пара свечей на тумбочке освещала буржуйку с дымовой трубой, уходившей в потолок, и посуду в углу. На полу стоял то ли низенький столик, то ли широкая доска на подставках.
Что здесь делает эта старуха?!
- Это мой то-раф! - громко заявила я севшим со сна голосом.
Старуха обернулась - раскосая, широкоскулая - и недобро улыбнулась одним ртом.
- Ты не мешаешь, - проскрипела она недружелюбно. - Можешь спать.
- Что вы здесь делаете?
- Живу.
- А как же я?!
- Ты ещё хочешь спать?
- Да! Сейчас зима!
- Ложись и спи.
- Но я не могу!
- Тогда уходи.
- А что это вы меня гоните? Идите сами, здесь я живу!
- Ты здесь спишь. А я живу.
Старуха-нивх равнодушно отвернулась к кастрюле на печи.
Когда она своё барахло принести успела? Я бы обязательно проснулась от шума! А может, когда я пришла, буржуйка уже стояла? Я ведь по сторонам не смотрела! А каким образом она печку через вход протащила? Однако сейчас зима, и нужно спать. Я, помедлив, побрела обратно к лежанке. Не драться же, в самом деле, с нивхской бабушкой...
Сон то и дело отступал под бесцеремонное бряканье посуды и под протяжные нивхские песни. 'Зачем она здесь?' - с раздражением думала я между провалами.
Однажды я поняла, что давно лежу в темноте с открытыми глазами. Перевела взгляд на выход, скудно освещённый свечами из соседней комнаты, превратившейся в кухню. И вдруг поняла, что мешает: я хочу есть! Судя по запаху, старуха сварила рыбный суп. Я выпуталась из одеял, кое-как поднялась на ослабевшие ноги, стянула с себя мокрую от пота одежду, закуталась в одеяло и прокралась на кухню. Нивхская бабушка не удивилась. Я не знала, как попросить тарелку супа, но та молча налила суп сама и поставила дымящуюся миску на столик. Слова благодарности ушли в невразумительный хрип. Я села на пол перед столиком - пырш, вот как он называется у нивхов - подогнула по-турецки ноги и принялась с жадностью хлебать. Зима, а я ем! А, не все ли равно...
После обеда голос таки прорезался:
- Спасибо.
Теперь я могла разглядеть гостью (или хозяйку?), насколько позволяли две свечи. На тёмном, очень тёмном лице прятались в недобрых морщинах чернющие глаза, и прямой взгляд старой нивхи откровенно пугал. Седые волосы заплетены в косу, вместо шубы - нивхский расшитый орнаментом халат, на ногах - торбазы, тоже расшитые орнаментом. Мама рассказывала со слов прапрабабушки, что халат х'ухт шили из рыбьей кожи. Неужели из рыбьей? Я захотела потрогать х'ухт, но поостереглась.
- Будешь спать? - спросила старуха.
Простой вопрос загнал в тупик. Я не могла определиться, хочу ли спать на самом деле. На дворе зима, а сна... ни в одном глазу. Я поморгала, удивляясь.
- Пожалуй, не знаю...
- Зачем спать, если не хочешь? Так всю жизнь и проспишь, - сварливо пробурчала старуха.
Нет-нет, я больше не потеряю время на зимнюю спячку! Мне страстно захотелось вырваться из то-рафа. А ещё будет праздник! А вдруг...
- Праздник уже прошёл? - испуганно спросила я.
- Нет. Декабрь только начался.
- Я пошла.
- Уже поздно, утром пойдёшь.
Старуха по-хозяйски проковыляла в спальню, вынесла оттуда мою одежду и развешала на верёвках. 'Паутину-то она вымела, - заметила я. - То-раф уже не мой, сижу тут, как гостья. И ещё мне разрешили ночевать, надо же...' Я ушла в спальню, сбросила на пол одеяла, оставив парочку, и улеглась, готовясь к обычному ночному сну.
Утром хозяйки в то-рафе не оказалось. Я оделась, напилась крепкого чаю с брусникой и сахаром и выбралась на свет. Поначалу бестолково переминалась с ноги на ногу, отчаянно щурясь, а потом, открыв глаза, принялась удивляться невиданной белизне... Лес шуршал и вздыхал, и временами словно встряхивался. Низинка, выше которой прятался под корнями древней ели то-раф, сплошь заросла молоденькими ёлочками чуть выше колена. Там я и увидела нивхскую старуху. Она ласково пожимала коричневой рукою зелёные лапочки.
- Весной прорежу, - проскрипела она с особой ноткой в голосе.
- Как - проредите?! - остолбенела я.
- Как морковку на грядке. Иначе задушат друг дружку, ни одна не вырастет. А ты иди, иди...
- Я вернусь... осенью. В ноябре, - предупредила я.
- Как хочешь. Но помни: то-раф - мой!
Я легко пошла в сопку, покрытую нетолстым слоем снега. Привиделось вдруг, как я шаг за шагом проваливаюсь по пояс в ледяную, пропитанную водой кашу - видение ярко вспыхнуло и пропало, так же, как месяц назад на остановке. Со склона, заросшего голыми лиственницами, я оглянулась, и мне померещилось, будто на месте старухи возвышается коряга. Я вздрогнула, встряхнула головой, но видение не исчезло: из хвойных зарослей торчали тёмные неряшливые сучья. Или это старуха? Кажется, шевельнулась... А может, это пугает нивхский дух леса курнг? Возвращаться было боязно, и я направилась дальше.
В первый раз в жизни я проделывала этот путь не сонная, в полном сознании, но с дороги не сбилась.
На остановке вышагивала взад-вперёд чья-то фигура. Мама! Я вскрикнула от радости и побежала. Мы обнялись.
- Мама, мамочка, как ты узнала?! Не было ведь никаких примет!
- Не знаю, - мама с улыбкой коснулась рукой своей груди, где сердце. - Я так, на всякий случай... Проверила.
А я узнавала её и не узнавала: ещё ни разу она не встречала меня с такой радостью, даже когда всё вокруг сияло весной.
