"Оленька, Оленька, солнышко, вставай", - как сквозь сон неторопливо, размеренно доносится ласковый голос, и она, услышав его, еще в полудреме сладко потягивается, ощущая, как приятно растягиваются онемевшие от сна члены, улыбается, еще не открыв глаза. И снова медовый голос: "Оленька" заставляет ее слегка приоткрыть веки и тут же зажмурить: яркое солнце вспышкой ослепляет ее. И опять она потягивается и мурлыкает от истомы, как разнеженная киска: "Мур-р-р"...
Поначалу кажется, что ее разбудил голос мамы, но нет. Она все-таки открывает глаза, но кроме рассеянного света ничего и никого рядом не видит. Но голос повторяет ее имя, растянуто, ласково: "Олень-ка", и от этого голоса благодатное тепло разливается по всему телу, она опять закрывает глаза и улыбается.
Разбудивший ее голос ей знаком и очень близок, но она не может еще отчетливо рассмотреть, кому он принадлежит, и довольствуется только тем, что от этого голоса ей хорошо и приятно, радость обволакивает сердце нежностью.
Но по пробуждении она находит себя в маленькой темной комнатке с односпальной кроватью, у которой выщерблен в изголовье уголок и зияет проплешина спрессованных деревянных опилок; с потерявшим свой цвет и полировку шкафом, у которого правая дверка сильно перекосилась; с бледным столом и чернеющим в темноте непонятным зверенышем-стулом.
За окном льет дождь и каплями барабанит, кажется, по самому сердцу. Солнце и ласковый голос, разбудивший ее, оказывается, были во сне, а наяву - серый мрак, чужая холодная комната, серое одиночество и ужасная тоска у самого горла.
Ольга не сдерживает себя и плачет. Ей только семнадцать, а она уже одна, вдали от родных, в незнакомом убогом городишке, в комнате, где ничего ей не мило, в дождь.
Этот же дождь был и вчера, когда она, в одной руке стиснув небольшой, старый, мамин еще чемоданчик, а в другой разбухшую авоську, в которую мама положила ей варенье, картошку на первое время, пол-литровую баночку малосольных огурцов и домашнее печенье, которое она пекла весь предыдущий вечер, успокаивая ее как могла.
Может быть, Ольге было бы легче, если бы мама поехала с ней: первый день в незнакомом городе, с незнакомыми людьми, - страшновато, но Ольга сама решила ехать одна: вроде не маленькая, три года как взрослая и самостоятельная, без няньки поступила в училище культуры, без помощников окончила его, сама выбрала распределение в район. Но, конечно, никак не ожидала, что первый день будет таким тяжелым.
Ее встретила полная женщина в серой юбке и бледной вязаной кофточке с мужским сломанным в одном месте зонтом. А Ольга свой зонт беспечно забыла дома и теперь шла рядом с этой женщиной, которая представилась методистом Дома культуры Валентиной Сергеевной, и струи холодного косого дождя нет-нет, да и захлестывали ей за воротник с правой стороны.
Валентина Сергеевна старалась и ее прикрыть, и себя защитить от ливня.
Правый бок и правый рукав Ольги совершенно взмокли и окончательно выбили из колеи. Она еле передвигала ноги, едва слушала свою спутницу, краем глаза замечая осунувшиеся, срубленные еще, наверное, лет пятьдесят назад, приземистые домики, и непроизвольно сравнивала милые высотки Иванова с этими довоенными бесцветными постройками. Но она еще не осознавала до конца, на что променяла родной город, - мешал беспрестанный дождь, трещавшая рядом тетка и еще не остывшее утреннее прощание с мамой. Это же было сегодня. Мама проводила до поезда и сказала: "Не переживай, дочка, здесь совсем рядом, на выходные будешь приезжать домой, я тебя буду иногда навещать, дома есть телефон", - и это ее немного успокоило, она села в поезд так, как ездила когда-то в санаторий: с уверенностью, что пройдет какое-то время и она обязательно вернется. И снова вечером будет мама, озорной котенок Тишка, старые подруги и родные места. И ехала с той же уверенностью, что все это ненадолго, временно, как бы командировка, а потом все будет по-прежнему. Но на подходе к Н., когда брызнули на пыльное стекло первые капли дождя, ее уверенность в одночасье улетучилась и охватила жуткая тоска, и вопросы "куда я еду?", "зачем?" - ни разу не возникавшие до этого, неожиданно совсем испортили настроение. Теперь она шла рядом с Валентиной Сергеевной как сомнамбула и вот-вот готова была разрыдаться. А Валентина Сергеевна вела ее уже мимо Дома культуры, огромного белого с коринфскими колоннами здания, мимо городского музея, который раньше, еще до революции, был домом крупного местного купца, мимо нового микрорайона со свежими пятиэтажками, через мост, под которым мирно покоилась застывшая речушка, и все говорила о том, как ей будет здесь хорошо, не скучно, городок маленький, все на виду, все друг за дружку, никто ни к кому не равнодушен.
- Мы тебя тут выдадим замуж, парней у нас много, еще не захочешь возвращаться домой в Иваново. Смотри, какая тут природа, чистый воздух, летом грибов, ягод, - видимо-невидимо, тебе понравится.
Может, Ольге и понравится, природу она любит, с людьми сходится легко, ну, а замуж, - замуж пока не собирается, всему свое время.
- Ну, ладно, - остановилась Валентина Сергеевна на втором этаже одной из пятиэтажек и вынула из сумочки ключи: - Это наше общежитие и как бы гостиница, здесь поприличнее, чем в фабричном общежитии: две изолированные комнаты, одна сейчас пустая, а во второй пока будешь жить ты. Кухня, туалет, вода, отопление, - все имеется. Ты быстро ощутишь преимущества, когда увидишь, как некоторые из нас живут: в Н. остались еще дореволюционные дома, там нет ни воды, ни отопления, - сплошная мука. Сама в таком живу, а тебе тут самый рай, располагайся, отдыхай, а завтра часиков в десять я к тебе загляну, пойдем, оформимся.
Они распрощались, и Ольга осталась одна.
Единственное окно в комнате выходило на мост через Ирмес и уходившую к Дому культуры дорогу, но самого ДК видно не было, только мост, река и дорога, - весь пейзаж единственного окна. И ни души: дождь всех загнал под крыши.
Ольга не стала даже распаковывать вещи, разделась, забралась под одеяло в постель и попыталась уснуть. Сон долго не шел к ней. Она смотрела неотрывно в окно, которое разрезали косые струи дождя, и думала о том, что сейчас наверняка вернулась с работы мама, и Тишка радостно запрыгал вокруг нее. Мама игриво потреплет его загривок и ласково скажет: ну, хватит, хватит баловать, шалун, - затем пройдет на кухню, поставит на плиту чайник и будет после пить чай и вспоминать о ней, Ольге, может быть, с жалостью. "Наверное, с жалостью", - подумала Ольга и заплакала, так ей стало тошно на душе.
И утром это ощущение тошноты не прошло, странный сон о свете и солнце, о нежном голосе, будившем ее, только еще больше расстроил. Откуда он только взялся, этот таинственный голос? Это же не был голос ее мамы, она прекрасно знает ее интонацию, кто же тогда был тот человек, так и осталось для Ольги загадкой. Да и Оленькой ее прежде никто никогда не называл. Чудно как-то: Оленька...