Всякая история, навеянная осенью, предполагает быть историей, безусловно, печальной. Историей, навеянной размышлениями, переживаниями, но никак не радостью. Отчего так происходит, не знаю, но и вдаваться в подробности этой меланхолии не имею возможности, поскольку с этой подругой состоял в близких отношениях, и уже достаточно одного ее мимолетного взгляда, движения, голоса, чтобы рвать узы, связывавшие нас. Порою они бывают сильнее моих желаний, и я, скованный ими, волей-неволей поддаюсь их крепости, следствием чего на бумаге моей старой тетради проявляются мысли, подсказанные владелицей этих уз - меланхолией, и, следуя вышеприведённым рассуждениям, ее кровной родней - поздней осенью. Уже одно слово, возникающее (пусть даже незаметно) в рассказах, предполагает моё дружеское расположение к этому времени года, мое предрасположение, если точнее выразиться, к осени. Отнюдь. Я сразу хочу разочаровать читателя, уверившего в эту истину. Я стою скорее всего на стороне любителей весны, почитателей ее прелестей, нежных женских форм, ласки и доброты. О да, мы могли бы долго спорить на счет преимуществ или недостатков той или иной девицы, но увольте, друзья, давайте хоть в вопросах красоты природной не лезть со своими современными взглядами, будто проводим конкурс красоты какого-нибудь захолустного городка. Давайте восхищаться ею в тишине, в молчании. И будьте уверены, - ваши переживания не станут обособлены. Уж так устроен человек, что чужие чувства он ощущает всем своим существом. Порой даже лучше, чем свои. Вопрос только в том, как он их после воспринимает. Одни посочувствуют, другие постыдят (да-да, бывает, к сожалению, и такое), а третьи... третьи уловят вашу волну нарастающего восхищения и будут счастливы, не догадываясь, от кого передалось им это счастье - счастье обладать повышенным настроением. Куда проще передать это счастье рассказчику. Лишь бы вошли в его мир, столкнулись с течением его мысли, как не заметили, что вырваться не удается. Ох уж эти литераторы! Властители людских чувств и настроений. Вам все козыри в руки...
Впрочем, так можно и надоесть. Необходимо начинать сюжет, ибо можно лишиться почтеннейшей публики уже к середине первого акта.
Рассказ мой очень прост, можно даже сказать, примитивен. В нем читателю не потребуется ломать голову над шарадами, шахматными этюдами, замысловатыми ребусами. Признаюсь, уважаемый читатель, что очень хотел бы заставить вас думать, но не по методу дедукции и не по ходу действия детективного романа. Считаю, что самый удачный рассказ тот, который заставляет задуматься. Иначе выбрось на помойку, негодный рассказчик, свой ворох впустую изведенной бумаги. Думай и заставляй думать других!
Итак, осень. Описание ее красоты, настроения и прочей мишуры, уважаемый читатель, вы можете найти у Пушкина или Тургенева, Тютчева или Фета. Я же ограничусь одним словом: осень.
Молодой человек двадцати трёх лет (пора самая, наверно, для кого-то счастливая) бредёт по длинной и широкой улице. Он мог бы, конечно, идти и по лесу, и по лугу, но это уже само по себе банально и приевшееся, что не стоит на нём и останавливаться. Теперь следует дать ему имя. Рассказчик обычно пользуется телефонным справочников или накопленным в голове словарным запасом (можно, как Бальзак, бродить по улочкам и высматривать фамилии на вывесках булочников, сапожников, ювелиров и пр.), что говорит только о той большой трудности, которая подстерегает начинающего литератора. Сложившемуся гораздо легче. Я, однако, считаю, что имя не главное, важнее события, связанные с именем. Случалось же вам читать рассказы китайских, лаосских или индонезийских писателей. Там встречаются имена, которые с большим трудом лезут в голову обыкновенного европейца. Но разве их это вина? Наши фамилии, может быть, для любого иностранца еще непереносимее английских или мексиканских. Отсюда и вытекает, что имя не имеет никого значения для читателя.
И все же я дал ему имя.
Назвал его Сергеем. Для вас, уважаемый читатель, это может быть Юра или Вася, Андрей, либо Иван. Важнее сейчас для нас то, что этот молодой человек, имярек, шел по длинной и широкой улице. Он знал, что улица не так длинна, как кажется, что через двести, триста с небольших шагов обрывается вереница серых построек, и взгляду откроется узенький проулок, выложенный ладно отёсанным камнем, уходящий в глубь старых деревьев, разбросанных по его сторонам. Сергей знал также, что на повороте с центральной улицы в переулок стоит видавший виды светофор, красное стекло которого чуточку разбито, так что сквозь отверстие наружу слегка пробиваются белёсые снопы света. Рассеиваясь в утреннем тумане, они мешают сосредоточиться водителям, сворачивающим с асфальта на мостовую, отчего часто в этом месте происходят аварии. Жильцы расположенных рядом домов, неоднократно оповещали соответствующие органы, даже писали в местную газету, но светофор так и не исправили: не нашлось пока красного стекла. Постепенно число аварий в этом районе снизилось, что статистики городка отнесли к повышению внимательности водителей на дорогах, и про злополучный вопрос неисправности светофора постепенно забыли.
Случай тогда является отрицательным, когда он несёт неприятности. Если таковых не происходит, - значит все хорошо...
Дело дошло даже до того, что данный светофор стал талисманом переулка, хранителем его покоя, а вскоре и гордостью живущих поблизости. Вероятно поэтому, когда в город поступили светофоры новой конструкции, жители попросили оставить старый, как незыблемый элемент архитектурного комплекса мостового проулка (заменили только битое стекло). Теперь все знали, что этот проулок - никакой другой, а именно тот, где стоит старый светофор, гордость веселой улицы.
Но Сергей, как всякий иной местный житель, привыкший к достопримечательности своей местности, без особых восторгов свернул у старого светофора и стал спускаться по мостовой, где старинные камни заглушали посторонние звуки, долетающие из раскрытых окон, и шумы проезжающих автомобилей и автобусов. Совсем иные мысли занимали его. поэтому он был так слеп ко всему, что не касалось его мыслей: старому светофору, гладкой мостовой, отблескам солнечных лучей в верхних этажах поседевших домов. Он думал о тех небольших семи листах, исписанных мелким почерком, которые, вероятно, покоились на столе заведующего литературным отделом местной газеты Анатолия Дмитриевича. В них жил Сергей с его ещё недостаточно сформированным мировоззрением, с его неопытными взглядом на жизнь, с его кое-где ошибочными размышлениями. И все же они были выстраданы первыми пробами пера, первыми жизненными шагами. Кажется, о чём мог поведать миру человек, недавно закончивший школу, прошедший армию, и проработавший два с небольшим года на заводе? Кто будет слушать его мысли, соглашаться с ним, опровергать, если за плечами у тебя нет того, что называется школой жизни, человеческим опытом? Будь ты мудрец, досконально изучивший каноны бытия, или философ, пытавшийся найти основной вопрос существования, - тебя выслушали бы, но у тебя нет ни первого, ни второго, - нет вообще никакой основы для разговора с человеком. Человек требует преподносить ему то, о чём он боится подумать, чего не видит и не замечает. И что скажешь ему ты, безусый юнец, чьё лицо ещё не обветрилось, глаза не потеряли блеска, волосы не покрылись сединой? Ты как ребёнок схватываешь всё на лету, обладаешь неимоверной памятью, но ещё не способен сложить всё воедино, распределить по своим местам и открыть закон этого распределения. Ты несёшь свои личные переживания, свои мечты и надежды, но скажи мне, юнец, кому нужны твои мечты и надежды, когда у нас есть свои, не менее, может быть, амбициозные и неукротимые, чем твои. Я, твой будущий читатель, заранее знаю, что в тех семи листах, лежащих на столе в редакции, половина, что я уже где-то читал, четверть - то, о чём слышал, ещё две четверти - о чём я думаю, остальное меня не интересует. Замечательный подход к делу, но ограничимся хотя бы простым уважением к начинающему. Дадим всё-таки ему высказаться, - а вдруг мелькнёт в его ста строках единственная мысль, где раскроется думающий и требовательный рассказчик. Может, эта искра будет дороже пестрых фейерверков, забавной цветомузыки и костров до небес, затухнувших через две мысли, вдобавок к тому же еще и чужих. Не удивлялся ли ты, человек, первой мысли своей, мелькнувшей в голове, как осознание начала жизни? Именно она становится дороже всего, именно её несёшь ты через все свои неудачи и тревоги, согревая и лелея, как собственное достоинство. Благо, если мысль эта правильна и необходима, востребована... Но кто это определит?
Сергей спустился вниз. Небольшой проулок заканчивался так же неожиданно, как и начинался. На улице, пересекающей мостовую, движение транспорта не так сильно. Здесь изредка показывались автомобили, зато трамвайная линия, проходившая посреди шоссе, выдерживала постоянные нагрузки. До редакции оставалось совсем недалеко. Пятьсот шагов влево, затем сорок восемь ступеней вверх и прямо перед взором открываются двери редакции местной газеты. Окна редакции прикрывали высокие тополя и акации, однако крыша её трехэтажного здания с приваренными к ней железными буквами названия газеты виднелась далеко, чему способствовала также природная возвышенность. Вот и Сергей, свернув за угол, сразу же увидел уголок крыши редакционного здания и с облегчением вздохнул, будто ждал этой минуты весь день. Он представил себе, как взбежит по ступенькам наверх, потихоньку отворит дверь редакции и уверенной походкой направится в кабинет заведующего отделом культуры.
Сергей вспомнил, как впервые пришел сюда. Это было год назад, когда он серьёзно увлёкся стихами. Писать начал их в армии (впрочем, кто сейчас из молодых не пишет стихов?). Однако друзья восхищались первыми пробами его пера, а в шутку даже именовали поэтом. Все это не могло не сказаться на желании Сергея писать ещё и ещё, чаще и больше. Атмосфера доброжелательности окружила его, вдохновляла так, что ему ничего не оставалось, как признать себя самого человеком, обладающим известной долей таланта. (Ах, эта человеческая наивность, как ты доверчива...)
Сергей заставлял себя писать, не осознавая, что литература такой же тяжкий физический труд, как и всё остальное, придуманное человеком. Кое-как улавливая различие между ямбом и хореем, он пытался сделать из своих опусов что-то упорядоченное, но чаще всего получалась окрошка, если такое выражение можно применить к стихосложению. Были мысли, но не было формы, в которую он мог бы их втиснуть. И всё же несколько его стихотворений посетила удача. Сергей почувствовал её здесь и обрадовался.
Прошло время военной службы, семейных устройств, оформления на работу. Собрав пять-шесть более-менее, на его взгляд, удачных работ, он пришёл под двери редакции. И всё же прошло еще не менее получаса, прежде чем "начинающий поэт", окончательно взяв себя в руки и отбросив сомнения, переступил этот порог. Но в самом здании колебания Сергея достигли ещё большей силы. Он вдруг осознал всей глубиной своей души, как мало знает и как поверхностно смотрит на мир и на вещи, пытаясь что-то сказать. Он вдруг понял, что лира его очень сильно расстроена, а несколько струн оборвались, пытаясь сбить течение его мелодии. Это "a bene placito" никак не устроит режиссёра. Его музыка заранее подвержена поражению, свисту и поруганию. Убедивши себя в таком положении дел, Сергей бежал из этого дома, надеясь никогда больше не возвращаться сюда, никогда более не переступать порога, выше которого ноги не поднимешь. Он оставил всякую надежду в успехе своего предприятия, забросил тетрадь со стихами в дальний угол письменного стола и не прикасался к ней более никогда.
Что же привело его на этот раз сюда? Сергей не мог ответить на этот вопрос. Но маленький рассказ, написанный мелким почерком на семи страницах, появился в его воображении сам по себе, вне его желаний и возможностей. Когда на лист ложились первые строки, он не знал еще, что эта исповедь станет ему дорога, как ничто другое. Он жил этим рассказом, он чувствовал теперь так же, как лирический герой его рассказа. И, несомненно, в нем видел себя, пусть не полностью, но так, как этого ему хотелось. Надеяться, что история эта заинтересует читателя, Сергей не мог, но снова возымели верх друзья, чьи советы на первых порах кажутся правдивее и честнее замечаний любого критика.
- Не переживай, - успокаивали его, - если нам нравится, то понравится и остальным.
Заверений было много, и все сомнения мало-помалу со временем отпали. К тому же, когда Сергей на днях принёс в редакцию исписанные листы, Анатолий Дмитриевич, как представился заведующий отделом, встретил его с улыбкой, доброжелательно, по-дружески.
- Очень рад, очень рад, - пробасил он. - Рассказ? Интересно. Целых семь страниц? Почитаю, почитаю... Работы, знаете ли...
Анатолий Дмитриевич схватился за голову, показывая тем самым огромный объем накопившегося материала.
- Но к чему эмоции, - продолжил он, - я с удовольствием уделю для вас время.
С этими словами он взял из рук Сергея листы и небрежно бросил их на свой стол, заваленный огромной кучей бумаги. Молодой человек хотел что-то произнести, но и рта не смог раскрыть, так как впервые видел человека, работавшего на литературном поприще, и был тут же выставлен за дверь. Однако фраза, полетевшая вслед за ним: "Все будет в порядке", успокоила Сергея и позволила перевести дух. Небольшая надежда затеплилась в его сердце, но этого было так мало, что не прошло и часа Сергей снова разволновался. Последующие два дня до назначенной встречи лишь усиливали волнение. Тем не менее, сегодня спокойствие с самого утра не расставалось с ним. Ощущалось оно и теперь, когда Сергей считал по привычке ступени каменной лестницы, ведущей к заветной цели. Легкая одышка не снизила бодрого настроения, а прибавила большей уверенности. Ноги знали своё дело и несли владельца к знакомому порогу редакции местной газеты.
Если бы кто наблюдал за происходящим и случайно заметил молодого возбужденного человека, отворяющего двери редакции, он не смог бы узнать его через пятнадцать минут, так как человек меняется так же легко, как его настроение. Эмоции человека придают лицу выражения, совершенно отличные, и если мы узнаем друг друга в радости, то, ручаюсь, трудно будет узнать в горе. Меняется всё: от походки до жестов, от мимики до речи. Ежели вы начнете выяснять, кто больше меняется флегматик или холерик, предостерегаю вас сразу от такой ошибки: меняются все, к тому же и многие. Человек, подверженный неожиданному стрессу, изменяется до неузнаваемости.
Что мог знать Сергей перед встречей, заранее предрешенной. Догадывался об этом, но не хотел верить. Он предчувствовал, но пытался оправдаться. Сам перед собой. Он сжимал исписанные мелким почерком злополучные семь листов бумаги и потом не мог понять, как случилось то, что произошло.
Ему показалось, что, открыв дверь кабинета, он сердцем ощутил неудачу, провал, полный крах. И то, как Анатолий Дмитриевич вяло протянул ему руку, небрежным жестом указал, где можно присесть, а потом театрально затянул паузу, - все намекало о принятом решении отнюдь не в пользу Сергея.
Наконец Анатолий Дмитриевич тихо крякнул, протянул пару раз "м-м-м", затем сказал:
- Знаете, молодой человек...
И именно тогда, когда он произнёс последние слова, Сергей окончательно уяснил себе, что пришёл понапрасну, что эта предварительная пауза и тягучее "м-м-м" было решительным выкручиванием, попыткой сгладить натянутость, вызванную образовавшейся пропастью, что пролегла между ними. Дальше разъяснения по поводу и без Сергей слушал краем уха, больше думал, почему вот так просто можно всё свести на нет. Душа, которая жила в его рассказе, противилась этому, упорствовала, хваталась за последнюю возможность быть выслушанной, понятой, встречающей сочувствие.
- Мне понравился ваш рассказ, - так начал после паузы Анатолий Дмитриевич. - Даже очень. Интересный мир, необычный. Угол зрения на простое, казалось бы, явление у вас совершенно отличен от банального. Но... Я не хочу огорчать вас этим "но", и все же знаете, как новое пробивает себе дорогу? Постоянное упорство, борьба. Без этого нет жизни. А у вас, молодой человек, еще долгая жизнь впереди... Вы, может быть заметили, что самым интересным ныне считают не пробуждающуюся мысль, не будящее мышление, а развлекательное, отвлекающее от насущного или ажиотажное. Ваше произведение не развлекает, наоборот, заставляет задуматься, и боюсь, именно это оттолкнёт от вас современного читателя.
Дальнейшие разъяснения "опытного литератора" Сергей слушать не стал. Он выхватил из рук редактора свой рассказ и выбежал из кабинета, едва не сбив в коридоре кого-то, - он даже не обратил внимание кого. Он бежал, натыкаясь с одной стенки на другую, путаясь в узком помещении, словно в заколдованном лабиринте Минотавра. Голубые стены, казавшиеся до этого светлыми, враз потускнели, приобрели ультрамариновый оттенок, зияющий серостью и чернотой. Прокуренные комнаты будто разом выдохнули на Сергея свою заразу. Ему стало душно и нестерпимо жарко, горло наполнилось пылью, слюна совсем исчезла, а жажда впилась своими распаленными губами в его глотку. Голова кружилась, виски часто стучали, требуя свежего воздуха, ноги подкашивались, но еще несли и несли, гонимые полным равнодушием.
Опомнился Сергей лишь в парке, на одной из скамеек, пустующих в такое время дня, несмотря на то, что парк был совсем рядом со зданием редакции, которая стала противна ему. Но он ещё не мог уйти, необходимо было перевести дух, как-то переосмыслить, переварить произошедшее. Сергей привалился спиной к теплым доскам, вытянул усталые ноги и посмотрел на лежащий внизу город. Трамвай медленно полз по рельсам, автомобили обгоняли друг друга, солнце клонилось к закату. Никому не было до него дела, даже деревьям, которые всё так же шумели в глубине парка и привычно сбрасывали свои желтеющие листья на землю.
Зачем же так жестоко? Разве можно разочаровывать человека так сразу, без капли надежды, без частицы снисхождения. Какой бы ни был ты рассказчик: плохой, хороший или никудышный, - ты прежде всего человек, который понимает, чувствует не меньше, чем гений. Быть может, душа этого простого человека ранимее души гения, чувствительнее. Какой же ты литератор, если не пытаешься вникнуть в душу простого человека, понять её, прочувствовать. Равнодушие не рождает взаимопонимания, лишь приносит отчуждение...
За свою короткую жизнь Сергей сталкивался с разными людьми: встречались люди, верящие в свои силы, попадались озлобленные на жизнь, но людей равнодушных, как ему казалось, он ещё не встречал. И теперь только понял, как низок человек равнодушный, как подл. Бояться нужно не злости, но равнодушия. Попасть под его влияние, значит, потеряться навсегда...
Время, проводимое в размышлении, течёт быстро и незаметно. Мысли в голове проносятся с бесконечностью, но упорядочение их требует определенного времени, определенного хода. Всегда должна присутствовать нить, которая свяжет разорванную цепь событий, сомкнёт их в единую магистраль. У Сергея такой нити не оказалось. Поддавшись расстроенным чувствам, уязвлённый, мнилось, безразличием редактора, он не мог, да и не хотел понимать человека, который, может, и не желал ему того, чего так назойливо не хотело воспринимать сердце юноши. Горячая необузданность, присущая молодости, рушит все преграды на будущем пути, не замечая, как создаёт новые, ещё более непроходимые, более запутанные. Скажи ему об этом, - встретишь упорное сопротивление, возмущённую гордость, слепую и ложную.
Сергей медленно поднялся, провёл руками вдоль груди, отыскивая в кармане пиджака сигареты, вытащил слегка помятую пачку. Однако когда подушечки пальцев ощутили сигарету, Сергей понял, что у него совсем нет желания глотать никотин, даже для успокоения. Тогда он сдавил её, сломал и бросил на асфальт. Вскоре ступени ощутили упругим телом тяжёлую поступь устало бредущего человека. Лежащий под ногами город ждал его, чтобы утопить в своих объятьях, растворить его серое вещество с миллионами серых веществ, блуждающих по улицам в поисках общения, молчаливого, мистического, доводящего до упоения.
А бумага, хранящая мимолетную исповедь, затрепетала, оторвалась от деревянной скамьи и поднялась в воздух. Хотела закричать, загудеть сотнями голосов, но лишь слабо взмахнула страницами-крыльями и пассивно отдалась лёгкому потоку налетевшего с востока воздуха. Ветер сдавил их, хвалясь неимоверною силою, сжал до беспамятства, потом разрознил и разбросал в разные стороны. К веренице жёлтых, красных и бурых листьев присоединились белые лепестки истерзанной бумаги, такие же ненужные, как и всё остальное, окружающее их. Наступала поздняя осень. Пора, которую я совсем не люблю. Поздняя осень.