Зовут меня Дядя Ваня. Фотограф я. Как что, так: "Дядя Ваня, поснимай, а?". Просют, да жалостливо так просют. Ну, куда ж мне от них деваться-то, товарищи всё ж таки, друзья, можно сказать. Я их и сымаю и сымаю пока в глазах птички не залетают. Это, знаете ли, дурно так сразу делается, сумерки по самой серёдке дня наступают. Они мне тогда сто грамм, мол, Дядя Ваня, не пужайтесь, откочаем. Сто да сто, сто да сто, а потом так хорошо делается!.. Хворь как рукой снимает. Ну, так вот, значить, вызвали меня по срочной надобности в соседскую деревеньку Гадюкино. Живут там...люди хорошие, ну, прям прям ничего худого о них и не слыхивал. Приезжаю я туда, а мне прямо с порога старушенция такая дохлая-дохлая и скрипит: "Ой! Помёрла Марфа-то наша. Ох, и худо ей было, ох как худо, милок. Помучилась, помучилась и помёрла".
А я вчера сымал... ох и сымал же я вчера... А сегодня голова прямо на кусочки, бац-бац, и распадается. Соображается, сразу скажу, не легко, прямо туговато. "Я, бабуся, чай не врачеватель какой, как-никак фотограф. Ты давай не темни, чего от меня-то надо, раз бабка уж помёрла?" Говорю это, а голова-то трещит вся, по шву того и гляди расползётся. "Да ты, милок, посфатыграфирывай её-то, посфатыграфирывай. Так она об етом молила, так молила, прям мочи нет. "Сымите, -говорит,- как помру, физиономию-то мою на карточку. Хоть с неба на неё гляну". Ну, я расставил аппарат, завёл, подкрутил там, подкрутил сям, раз щёлкнул, два щёлкнул. И собрался я ужо до хаты, как вдруг... Гляжу я на ето безобразие-то, а волосы так кверху и подымаются, вишь, тоже заинтересовались объектом. Бабка в гробу-то как заохает, как сядет. Улыбнулась она мне беззубастой улыбочкой-то, а потом ешо и спрашивает, стерва этакая, кокетливо так знаете-ли, спрашивает: "Милок, а карточки-то кады готовы-то будуть?"
Этакой безобразности моя родимая душа уже не вынесла, и прямиком к Боженьке полетел я. Прилетаю к нему на небесном на лифту-то, и аппарат мой родимый тоже со мною концы отдал. Ну, думаю, хоть здесь задышу полной грудью. Сел. Вижу - сам небесный владыка прям-таки к персоне моей убогой движется. Обрадывался я - то, уж невозможно и описать, до какой степени обрадывался. Люблю я его, знаете ли. Щас, думаю, языками-то почешем, расскажу я ему, какая физиономия меня сюды заслала. Подошёл он, чинно так, благородно, да и молвит: "Ну, что, милок, может, поснимаешь, а?"