Аннотация: Повесть о девушке времен застоя, которую обстоятельства унесли в терновники, из которых она с достоинством выпуталась.
Часть первая
На танцах в пионерлагере Динку никто не приглашал.
И ведь нельзя сказать, что она была дурнушкой. Когда, например, Динку готовили к роли маркизы де ля Круля в пьесе ее собственного сочинения и акварельными красками разрисовали лицо: веки - лазурь небесная, щеки - кадмий красный, губы - краплак алый, и раскрутили эти бумажки с тряпочками - самодельные бигуди и причесали, а из простыней соорудили платье: одна простыня - поперек - это лиф (открытые плечи и руки), три другие - пышная юбка (по подолу пришили обруч, чтоб еще пышнее), да по всему наряду - серебряные звезды из фольги - такая вдруг получилась красавица!
Мальчишки прибегали поглазеть и с вытянутыми физиономиями толпились у раскрытых окон, а девчонки отгоняли их полотенцами, как мух. А этот Лебедев, тот самый, который занимался бальными танцами, исполнитель роли маркиза де ля Круля, он ведь все слова забыл, стоял на сцене, вылупившись (надо было заранее его подготовить - показать маркизу до начала спектакля, но кто мог предвидеть...). Весь драмкружок, а потом и зрители сначала шептали, а потом почти кричали текст, первую реплику: "Мужайтесь, родная, маркиза, но дочь наша из-за каприза влюбилась, и не в господина, а в нищего простолюдина!" В общем, спектакль, прошел на "бис", а после спектакля - танцы. В тот вечер Динку бы приглашали, это точно. Возможно, даже Лебедев пригласил бы. Жалко, что танцевать-то она не могла. Сползал лиф, того гляди - обнажится грудь, одна - побольше, другая - поменьше (почему-то у нее по очереди тогда росли груди), и еще этот обруч волочился по полу с железным грохотом, и всяк норовил наступить нечаянно, и жарко было. Лазурь небесная смешалась с кадмием красным, образуя фиолетовые пятна - ну настоящие синяки. Пришлось идти умываться и сидеть потом в темной палате, прислушиваясь к страдающему издалека голосу Ободзинского: "Эти глаза напротив - калейдоскоп огней"...
Как ей тогда хотелось вернуться на эти прощальные танцы, но нельзя было, нельзя! Уже умытой, без роскошных простынь - все равно, что Золушке появиться на балу в стоптанных башмаках.
Приехала из пионерского лагеря и не пошла первого сентября в музыкальную школу. И не появилась в художественной, а записалась в Доме культуры в школу бальных танцев.
Обманывала родителей, будто каждый день по-прежнему спешит в свои постылые спецшколы, а сама туда, где вальс и фокстрот, "сударушка" и "ча-ча-ча". "Ничего, - думала Динка, - ничего. Вот увидят ее по телевизору, в гладком - повыше, в пышном - пониже, роскошное одетую, или, вернее, роскошно раздетую, и все простят. Поймут, как были неправы, когда заставляли играть этюды Черни, сонатины Клементи".
И попала бы, попала бы она да хоть в Австрию, на международный конкурс исполнителей бальных танцев, если бы нашелся подходящий партнер!
Но сначала она танцевала с Василием Петровичем, слесарем-инструментальщиком с врожденной аритмией, и с животом, как дирижабль. Но в Дом культуры заявилась жена и со скандалом забрала Василия Петровича. И Динка стала танцевать с Люсей - студенткой медучилища. Но Люся уехала в райцентр по распределению, и некоторое время Динке пришлось танцевать одной, двигаться по залу, раскрыв руки, как объятия... Но потом повезло. Ее партнером стал Гия. Красивый, как витязь в тигровой шкуре, и грациозный, как тигр, но только очень маленький, гораздо ниже Дины.
Какое уж тут телевидение!
И когда выяснилось, что из-за дурацких танцулек брошены обе спецшколы!..
"Ты как будто специально родилась, чтобы подводить меня!" - кричала мама.
Ну почему подводить и почему маму? Если уж кого-то Динка подвела, то ведь только себя - это же ее "гарантированный кусок хлеба", который она выбросила. И знала она всегда, что не получится из нее ни выдающейся пианистки, ни гениального художника.
- Буду поступать в педагогический, - заявила Динка. - Там ни мое музыкальное, ни художественное полуобразование значения не имеют.
- Не поступишь ты никуда! Падежей до сих пор не знаешь! - кричала мама. - Ты школу-то не закончишь!
Школу-то Динка как раз окончила. И с вполне приличными отметками. Правда, в институт экзамен провалила. И ведь билет достался простой. Повесть Гоголя "Тарас Бульба". Динка ответила, что в повести ей больше всего понравилась любовь Андрия к полячке. А коллективизм, насилие и патриотизм она просто не выносит.
Экзаменаторша обвинила Динку в непатриотичности, и в том, что у нее шаткий идеологический стержень, и добавила, что с такими взглядами будущий преподаватель литературы нанесет школе огромный вред... "Знания есть, - признала экзаменаторша, выводя двойку в экзаменационном листке, но допустить, чтобы вы стали студенткой пединститута, я не могу".
- Как ты смела выпендриваться! - кричала потом мама. - Нашла место, где выпендриваться! Может, хватит уже выпендриваться?!
Динке хотелось ее успокоить, пообещать исправиться. Поступить на работу, например, воспитательницей в садик. Разве 85 рублей в месяц им помешают? А на будущий год опять попытаться поступить в вуз. Ведь ни в армию, ни в замуж ее, слава богу, не забирают. И поэтому все у нее, у Динки, впереди: и учеба, и диплом, и престижная работа. Получше, чем учитель в школе. Подумаешь, трагедия!
Но Динка молчала, как всегда, когда на нее кричали. Руки, ноги, туловище - все становилось деревянным, застывшим. И только губы иногда чуть-чуть шевелились, как у кукольного Петрушки, если его дергать невидимой ниточкой-леской за подбородок.
Вот это ее движение, это ее перебирание губами, кого угодно доведет до бешенства, кричала мама. Маме казалось, что Динка специально отвлекается, не хочет ее слушать, оправдывается про себя. Или стихи, что ли, сочиняет? Черт ее знает, что за идиотское шевеление губами!
Самое удивительное, что мама была права. Одеревеневшая Динка пыталась рифмовать. "И верится ей и не верится, что хватит уже выпендриваться... Но это вам только кажется, что я способна куражиться". А что делать? Ведь если таким образом не отвлекаться, то можно и разреветься.
В детском садике Динку называли по имени-отчеству, расспрашивали:
- А правда, что плохих детей бабайка в мешке уносит?
- Нет, не правда.
- А почему?
- А потому что плохих детей не бывает.
- А зачем взрослым дети?
- А чтобы их любить.
Раньше Динка думала, что красивых детей любят больше, чем некрасивых. Так уж ведется. И вещи красивые любят больше, и женщин. Но ведь родители даже в самом плохоньком своем ребенке видят самого прекрасного, и поэтому некрасивые должны быть ничуть не несчастнее красивых, по крайней мере, пока они маленькие. И все же, понаблюдав за мамашами, забирающими детей, Динка заметила, что с красивыми и разговаривают ласковее, и целуют их чаще, и одевают заботливее. А мамаши некрасивых сердятся, торопят своих, грубо запихивают их ножки в сапоги, чуть ли не душат шарфами. Динка догадалась: дело не в красоте. Любимый ребенок - он и рассудительный, и чистый, и спокойный. А нелюбимый - нервный, агрессивный, неопрятный, и от всего этого - некрасивый. Некрасивость - следствие нелюбви.
"Это же надо, - думала Динка, глядя на некрасивых своих воспитанников, - мало того, что их не очень любят родители, они же еще не нравятся воспитателям, а потом учителям и дальше, дальше - начальникам, сослуживцам, женам. Какая-то эстафета нелюбви!" А может, ей удастся прервать эту эстафету, может, у нее получится сделать их чуть красивее к тому времени, когда они пойдут в школу?
Кажется, у китайцев приветствие при встрече переводится буквально так: "Ты хороший". Вот эти слова Динка и поставила во главу угла всей педагогики.
Ты хороший, красивый, умный, смелый, веселый, добрый.
Ты хороший, потому что я люблю тебя. А не наоборот, люблю тебя, потому что ты хороший.
Битый час простояла Динка на остановке под противным дождем, а трамвай все не шел и не шел. Наконец, явился, переполненный.
И сразу же на Динку навалились, заторопили, впихивая в узкую трамвайную дверь... А в трамвае?! Вонь от мокрой одежды, ругань. Но самое ужасное - зонты, портфели с корявыми замками, остроугольные пирамиды с молоком, торчащие из авосек. А на Динке новые немецкие колготки!
Вот почему она и напирала спиной, и отталкивала острым локтем стоящего сзади пассажира, не сводя глаз с его ободранного тубуса!
- Девушка, чего ты дерешься? - не выдержал пассажир.
- Таких, как вы, вообще в транспорт пускать нельзя! - с готовностью ответила Динка.
- Я что, пьяный?
- Хуже пьяного.
- Чем же я хуже пьяного? - и футляр в его руке недоуменно дернулся, прикоснувшись жесткими лохмотьями кожи к драгоценным Динкиным колготкам.
Динка напружинилась и развернулась на сто восемьдесят градусов, с высоко вздернутым из-за сползшей на лоб шапочки подбородком, с презрительно изогнутыми, губами... и обмерла.
Канатоходец Тибул, нет, капитан Грей, нет, Жюльен Сорель стоял перед ней и смотрел на нее удивленным и веселым взглядом.
Динка еле сдержалась, чтобы не пробормотать: "Вы это мне? А я вас все жду и жду..."
- Ну, все - пока! Мне выходить! - сказал Жюльен Сорель.
- И мне! И мне! - опомнилась Динка через минуту. - Господи, да разрешите же выйти, да пропустите, пожалуйста...
Не пропустили. Не разрешили. Захлопнули перед самым носом дверную гармошку. "Раньше надо было думать, девушка..." И прижавшись вязаной шапочкой к продолговатому, трамвайному стеклу, Динка смотрела, как в потертых джинсах, в замшевой курточке, помахивая тубусом, удалялась ее мечта, ее случай, который она ждала всю свою семнадцатилетнюю жизнь.
Все крутит и прокручивает назад Динка ту трамвайную пленку. Что было бы, если бы... Если бы с самого начала стояла к нему лицом? Или если бы ему не выходить? Или если бы она сумела выбраться за ним?
По улице ходит - высматривает. В магазин зайдет - все очереди глазами обежит. Вдруг Жюльену Сорелю захотелось печенья польского, а ведь оно только в их магазине продается - со всего города люди едут.
- Вы меня не помните? - спросит Динка робким голосом. - Я вас в трамвае обхамила, помните, четырнадцатого сентября, в минут двадцать восьмого?
- И что теперь? - удивится Жюльен Сорель. - Хотите превратить это в традицию?
- Ну что вы, что вы! - засмеется Динка. - Просто хочу объясниться... Ведь я обычно в трамваях не хамлю. Я вообще очень сдержанная. Но тогда, четырнадцатого сентября, я еще не вышла из образа бабы-яги...
- Так вы артистка? - заинтересуется Жюльен Сорель.
- Ну, не совсем, - помнется Динка. - Просто воспитательница детского сада...
Тут Жюльен Сорель купит печенья, и они пойдут. Жюльен что-нибудь начнет рассказывать, а Динка - внимательно слушать. Потом он скажет: "Знаете, Дина, в этой жизни иногда так не хватает внимания..."
- Берете что-нибудь, девушка, или так пришли постоять? Ну, чего вам?
- Внимания триста граммов, пожалуйста...
- А не многовато ли будет? - усмехнулась продавщица.
Прошляпила! Прозевала! Проворонила! "Раньше надо было думать, девушка!"
- Колготки хоть целы? - интересуется Лариска.
Да пропади они пропадом, эти колготки, да гори они едким, синтетическим пламенем!
...Подружки сидят в кафе "Елочка". Народу еще мало, музыка не играет, можно обо всем спокойно переговорить.
- А какой он хоть из себя? Симпатичный?
- Он прекрасный! И даже не догадывается об этом.
- Откуда ты знаешь, что не догадывается? Сам сказал?
- Ну, Ларис! Ну, как он может сказать? "Я не догадываюсь, что я прекрасен", - так, что ли?
- Тогда не путай меня! Скажи лучше, на кого похож?
- На Жюльена Сореля.
- Это еще кто такой?
- Или на декабриста... Такие мучаются за идею, или из-за творчества, или из-за женщины...
- Сейчас! Станет красивый мучиться из-за женщины! Наоборот, девчонки из-за таких мучаются!
- Нет, Ларис, нет... Он странный, необычный, не из этого мира... Он - однолюб. Это видно... Такие влюбляются один раз и на всю жизнь.
- Однолюб... - задумчиво произносит Лариска и добавляет. - А ведь это твой первый, Динка. Первый - живой, в которого ты втюрилась.
Динка кивает.
Лариска всегда считала Динку немного с приветом. Она искренне не понимала, ну, как можно плакать по умирающему Болконскому, посвящать стихи Онегину? "Его Татьяна-то достала своими стихами, да ты еще тут"... По мнению Лариски, влюбиться в литературного героя все равно, что наесться яблок с натюрморта.
У самой Ларисы - что ни день, то новое увлечение. И каждый раз она уверена, что никогда! никого! так не любила, как этого. "Ну, как же? - напоминают ей. - А тот, который футболист? Как ты сохла по нему! А еще раньше? Помнишь того, который учил тебя двигать ушами? А художника, который рисовал твой портрет на речном песке, неужели забыла?"
"Все были дураки! - заявляла Лариска. - Все, кроме этого".
...Сейчас она была влюблена в своего репетитора по химии. Ларискины родители мечтали, чтобы дочка поступила в медицинский институт и на затраты не скупились. Но сама Лариска мечтала совсем о другом.
- Я для него источник дохода, - жалуется Лариска. - Купюра в гипюре. Он абсолютно не видит во мне женщину! Долбит и долбит про какие-то ионы, хоть бы раз слово человеческое произнес.
Динка представляет себе круглые гипнотизирующие Ларискины коленки, выглядывающие из-под кружевного халатика, томные ее вздохи... И аспиранта, долбящего про ионы, тоскливо поглядывающего то на часы, то на Ларискины коленки... Да если бы Динке так повезло, если бы она была на Ларискином месте, а на месте аспиранта - Жюльен Сорель, она бы вызубрила весь учебник, прочла бы все про Менделеева с его таблицей, и про супругов Кюри. Она бы сочиняла стихи, что-нибудь вроде: "...Способна подвергаться целлюлоза гидролизу с образованием глюкозы, но только, чтоб в присутствии кислот!" Да что стихи! Свою комнату Динка превратила бы в лабораторию. Дни и ночи - с колбочками, пробирками, спиртовками! Может, даже какое-нибудь открытие сделала, чтобы развлечь его, не отвлекаясь от занятий. А уж какие бы пекла торты! И угощала бы, комментируя ингредиенты угощения: в состав белков входят углерод, водород, кислород и азот...
- Ну что мне делать, я так несчастна...
- Испеки ему торт "Наполеон", - посоветовала Динка.
- Я так несчастна, - не слышала Лариска, - а хочется быть счастливой всегда, всегда, всю оставшуюся жизнь...
- Это невозможно. Счастья в настоящем не бывает. Оно либо в прошлом, либо в будущем. А если в настоящем, то очень редко. И всего одну секунду.
- Почему?
- Потому что если есть счастье, то сразу появляется страх его потерять. Секунда - это то время, когда счастье уже ощущается, а страх еще не пришел.
- Кто это сказал?
- Это я так думаю.
- Но я не согласна, - закричала Лариска, потому что грянула музыка, и теперь надо было кричать, чтобы услышать друг друга.
...Почти все столики уже заняты. Несколько пар топчутся в центре зала. Одна девица сложила голову на грудь партнера, а руками гладит, сжимает, растирает его плечи, будто массажирует.
- Страсти какие! - кричит Лариска в Динкино ухо.
Динка кивает. Она тоже так хочет с Жюльеном Сорелем. Закрывает глаза и представляет, как он войдет сейчас и подойдет сразу к их столику, ведь только за их столиком остались свободные места, и как она скажет: "Я так и знала, что вы придете"...
Лариску пригласили танцевать, и она ушла. Динку тоже кто-то пригласил, но она отказала, даже и не взглянув на приглашающего. Не Жюльен, и все.
Нет, не здесь нужно искать Жюльена Сореля. Что он здесь позабыл? А где? В филармонии? В библиотеке? Динка представила, как она сидит в читальном зале, обложившись книгами, а вдруг он! Тихонько присаживается рядом. Что-нибудь, допустим, конспектируют - каждый свое. И тут Динка обращается шепотом "Извините", и просит объяснить значение какого-то слова. Что такое силлогизм, например. И он начинает с увлечением объяснять. Но на них оглядываются, шикают, и они вынуждены выйти в вестибюль.
- Как фамилия?
Молодой человек, темноволосый, высокий, в черной водолазке, со строгим, требовательным лицом, присел рядом с Динкой.
Динка растерялась. Танец уже кончился, а Лариски что-то не видно.
- А что случилось?
- Как фамилия? - переспросил в водолазке.
- Абашева.
- Почему не в армии?
- Дурак!
- Согласен, - ответил в водолазке. - Но ты-то чего такая печальная, Абашева? Прямо как пустыня Каракум, ария Сольвейг и первое сентября, вместе взятые.
Динка отвернулась. Не желает она общаться со всякими!
- Ну, давай, расскажи все по-порядку. И вместе пойдем бить этому гаду морду. Да как он посмел не разделить твою любовь?!
Динка не выдержала:
- Слушай.
- Слушаю!
- Пошел бы ты, а?
- Почему?
- Потому что ты мне не нравишься.
- А какие тебе нравятся?
Динка молчала. Ну почему к ней всегда липнут какие-то придурки, хоть из дома не выходи?
- Привет! - сказала Лариска, присаживаясь, и с интересом взглянув на Динкиного соседа. - А я покурить выходила с одним мальчиком.
- Как фамилия? - строго спросил в водолазке.
- Чья? Мальчика?
- Как ваша фамилия, я спрашиваю.
Лариску запутать непросто.
- Григорьева, а что? - и весело взглянула на сердитую Динку, на строгого в водолазке, помахала кому-то ручкой в стороне...
- Почему не в армии?
- А почему я должна быть в армии?
- Действительно, - подумав, кивнул в водолазке.
- А как твоя фамилия? - полюбопытствовала Лариска.
- Ларис! - позвала Динка. - Пойдем, а?
- Только пришли, ты чего?
- Я ей не нравлюсь, Абашевой, - скорбно произнес в водолазке, - и не хочет сознаваться, какие ей нравятся.
- Она любит необыкновенных, странных, не от мира сего, - задумчиво ответила Лариска.
Неожиданно непрошенный сосед встал и вышел. И вообще ушел из кафе.
- Симпатичный юноша, - сказала Лариска, провожая его взглядом. - А ты-то чего, как неродная?
- Терпеть не могу пьяных.
- Да он не пьяный, просто веселый. О! Мой мальчик идет!
Ларискин новый знакомый, подтянутый, розовощекий, в синем костюме с золотыми пуговицами, похожий на стюарда с рекламы "аэрофлота" принес девочкам по железной вазочке с мороженым.
- Почему Марика обидели? - спросил он, присаживаясь.
Грянула веселая музыка. Лариска со своим мальчиком побежала прыгать.
Замигали разноцветные огни: красные, зеленые, белые. Прыгают мальчики, прыгают девочки, улыбаются друг другу, машут сидящим за столиками. Ну что же вы, идите к нам, здесь весело!
Нет, нет, Динка не хочет, ей там не будет весело. Ей лучше посидеть одной - помечтать...
...Допустим, какой-нибудь праздник, какие-нибудь народные гуляния. Музыка, полно народу, берег реки или лес, неважно. И вдруг гроза! Ливень! Все с хохотом врассыпную. И Динка тоже бежит по мокрой гальке, молнии вонзаются то впереди нее, то позади. Ужас! Кошмар! И вдруг сарайчик, запах сена! Динка вбегает в него, задыхаясь. А там он, Жюльен Сорель, тоже мокрый. И больше - ни души. А платье прилипло к Динке, и все видно. И он отводит глаза...
- Господи, что это?
Тот тип в водолазке. Как его? Марик. В ластах на босу ногу, в мотоциклетных очках, в подвенечной фате направляется в ее, Динкину, сторону.
Все перестали танцевать, засмеялись, захлопали в ладоши.
- Ну, как я? Странный хоть немножко, а?
Динка вскочила и бросилась к выходу. Сунула свой номерок гардеробщику. Уже на улице, на ходу оделась... Ну нет, не позволит она делать из себя посмешище!
Прохожий в потертых джинсах! В коричневой замшевой куртке! Жюльен Сорель?
Догнала, обежала, заглянула в лицо. Нет, обозналась!
- Потерялась, девочка? - спросил прохожий.
Да как сказать...
Сегодня пятница, и почти всех детей уже разобрали. Один Петя остался, за ним всегда приходят позже других.
- Все холодильники мурлыкают, - рассказывает он, - а у нас старенький, больной, вздрагивает каждый раз, пугается и дрожит... Пришел доктор по холодильникам - послушал, посмотрел и сказал, что надо новый покупать, а этого можно на дачу отвезти.
- Ну что ж, - соглашается Дина, - может, и поправится на свежем воздухе.
Петя - рыжий, большеголовый, драчливый, вечно обидит кого-нибудь и ревет. То ли переживает, что так случилось, то ли боится наказания. Особенно злится на кличку "рыжий".
- Рыжий! - тихо позвала Динка. - Хочешь сказку?
Петя кормил рыбок. Быстро обернулся, в глазах - недоумение: "Как? И воспитательница тоже?!"
Динка была уверена: рыжего надо звать иногда рыжим, заику - заикой, толстого - толстячком. Но только очень ласково, доброжелательно, а пока не привык - осторожно...
Чтобы он знал, малыш: это ерунда, не стоит обращать внимания. Главное, что он не хуже других, даже своеобразнее... Чтобы ему даже в голову не пришло обижаться, когда он вдруг услышит: "Рыжий! Толстый! Заика!" Привычные ведь слова-то и совсем не обидные.
- Какую сказку, Дина Руслановна?
- Знаешь, почему я назвала тебя рыжим? Потому что сейчас расскажу тебе сказку именно про рыжих друзей.
И Динка начала импровизировать:
Жил-был мальчик Петя, и было у него три друга: солнце, золотая рыбка и лев. Все они называли друг друга Рыжими. А у колдуньи Ночи была своя компания: бледный туман - обманщик из обманщиков, хитрый месяц, который носил в кармане ножик и мрачная туча по кличке Чернила... И вот однажды сговорились они похитить солнце и запрятать его в большую печку, а все заслонки задвинуть... Мальчик Петя со своими рыжими друзьями, конечно же, пошел выручать солнце из плена. И пусть туман пытался их обмануть: то в лес заводил, то в болото... И пусть месяц пугал своим ножиком... И пусть туча метала в них огненные стрелы - молнии... Друзья все равно прошли через все испытания! Сами обманули туман, убедив его в том, что на дне колодца ночь, месяц и туча делят между собой драгоценности: ожерелья из звезд, блестящие дождевые сабли, брошки, украшенные алмазной росой. Нырнул туман в колодец, а рыжие - хлоп! и закрыли колодец крышкой... А когда месяц начал вынимать ножик из кармана, лев как зарычит, Петя как закричит! А золотая рыбка пугает, что превратит сейчас хулигана в кусочек сыра! Он и спрятался быстрей за тучу Чернилу. А от тучиных стрел рыжие друзья прикрывались резиновыми щитами. Туча так побледнела от расстройства, так похудела, что превратилось в легкое розовое облачко... И добрались в конце концов друзья до большой печки, выдвинули заслонки, и вылетело солнце в трубу. Протянуло своим освободителям золотые лучи, поблагодарило за спасение...
- Понравилась сказка?
Петя кивнул.
- А я знала одного льва, который работал в цирке. Настоящего, не сказочного. Его Цезарь звали. Так дрессировщик тоже называл его Рыжим. И лев не обижался, наоборот, ему его кличка очень нравилась. Позовет его кто-нибудь: "Цезарь, а Цезарь!" - он и не оборачивался. А если Рыжим назовут, то сразу подбегал и мурлыкал.
- Правда? - недоверчиво спрашивает Петя.
- Конечно! А что такого? Ну, рыжий, ну и что? Не всем же быть брюнетами или лысыми? Кто-то должен быть поярче других.
- Я теперь, как обзовут: "Эй, рыжий", подойду и спрошу: "Чего тебе?"
- Ну и правильно, - улыбнулась Дина.
Забрали и Петю. Динка закрыла все шкафчики в раздевалке, выключила там свет. Теперь нужно написать план занятий на понедельник и можно идти домой.
Но домой не хочется. Скучно Динке дома, неуютно. Отец все зевает перед телевизором. Мама все деньги чужие считает. Ей доверили черную кассу на работе в техникуме связи, а она не справляется, тратит оттуда нечаянно, потом концы с концами не может свести. Мебель у них старая. Обои в пятнах. Обшарпанный, дощатый пол. И все разговоры о том, что надо бы сделать ремонт, а денег нет, надо бы купить плафон на кухню, но нет денег, надо бы отцу новый костюм справить, но опять-таки - где взять деньги?
И постоянные скандалы. Вот вчера, например, пришла Дина из "Елочки" поздно. Да где поздно-то? Десяти часов еще не было. Нет, начали пилить, кричать, пугать: "Хочешь нас опозорить, как Нелька своих?!" "По Нелькиной дорожке покатилась!" "Если с тобой случится то же, что с дочкой Гилязовых, отец не тебя - меня до смерти замучает, что я так тебя воспитала", - это уже мама, свистящим шепотом, когда папа ушел курить в туалет.
Маленьких бабайками пугают, а Динку - Нелькой Гилязовой, дальней родственницей, которая в подоле принесла.
...Нужно все-таки написать план занятий. До чего Динка эту писанину не любит! Сплошное вранье получается. Ведь не даст она им тему по программе: "Москва. Красная площадь". Кто из них в Москве-то был? А срисовывать с бездарной картинки - с таблицы ? 7, ну куда это годится? Нет, лучше пусть нарисуют иллюстрации к сказкам Андерсена. Сегодня как раз дочитала им "Снежную королеву". "О чем эта сказка, дети?" "О том, какая плохая королева". "Еще кто как думает?" "О дружбе", "О вороне", "О взаимовыручке", "О маленькой разбойнице". "Еще, еще! Ну, дружба, помощь... А что же в ней самое главное?" "Я знаю, Дина Руслановна, только стесняюсь сказать, можно на ушко спросить: это любовь?"
...Что-то с грохотом упало в раздевалке. Динка вздрогнула: "Кто там?" Выбежала, стала шарить по стене, отыскивая выключатель: "А за кем вы пришли?" Наконец, нашла, вспыхнул свет.
В раздевалке стоял Марик:
- Я пришел за тобой...
Марик был взволнован, говорил бессвязно, хватал Динку за руку, будто боялся, что она опять убежит:
- Ты ушла тогда, а потом явилась милиция. Свистки, шум, вопли. Окружили здание, велели выходить по одному... Я не смог убежать в ластах. И меня поймали, обвинили в спекуляции, будто я тебе предлагал ботинки за двести рэ. Ну, скажи, я предлагал тебе ботинки или не предлагал?
- Какие ботинки?
- Ну, свои, ведь я был в ластах...
- Ничего не понимаю, - мотала головой Динка, - а Лариска где была?
- Лариска твоя смылась с моим приятелем, только ее и видели. А я не смог убежать. Мне было трудно бежать, в ластах, понимаешь? Потом меня все-таки отпустили под расписку. Но сегодня опять началось. Сделали обыск, все искали чего-то, склад ботинок, наверное... Но не нашли. Сидят там теперь... Один в штатском, другой - в форме... У них заявление от твоего имени, будто я спекулянт и неоднократно предлагал тебе обувь по десятикратной цене. Я сначала не поверил, но подпись: Абашева. Своими глазами видел!
- Чушь какая-то...
- Абашева! Выручай! Последний курс. Иняз. Сравнительная лингвистика. Хотя какая теперь к черту лингвистика! - Марик сел на скамейку и обхватил голову руками. - А ведь как прыгал! Брал один языковой барьер за другим! Допрыгался...
- Бред какой-то.
- Бред! Бред! - Марик вскочил. - Я сам чувствую - бред какой-то! Но подпись твоя! А они обязаны реагировать. Что я могу поделать?
- Ну а от меня-то что нужно?
- Ты писала заявление? Только честно.
- Нет, конечно!
- Тогда пойдем, и скажешь им, что это не твое заявление. Почерк ведь знаешь свой? Таксист ждет внизу, Абашева! Родители дома с ума сходят! Пойдем, а?
Таксист действительно ждал, на счетчике было уже два двадцать.
Марик ужасно волновался:
- Только ты поспокойнее, Абашева. Взглянула. Нет, не я писала, и до свидания. Понятно? Ну, в крайнем случае - образец своей подписи. Хорошо?
"Черт его знает, может он и в самом деле спекулянт, - подумала Динка, - влипнешь с ним еще в историю..." Но с другой стороны - не писала ведь она никакого заявления! Не писала и все.
В Марикиной квартире сидели Лариска и ее вчерашний мальчик, о чем-то оживленно беседовали.
- Проиграла! - ахнула Лариска, увидев Динку. - Ой, Динка, я поспорила, что ты с этим типом никуда не пойдешь. Теперь я должна целоваться с Володькой.
- Здорово! - сказала Динка, взглянув на Марика. - Я очень рада за Володю, поздравляю с выигрышем! И за вас, Марик, я очень рада, что не нужно выручать вас из беды! До свидания. Всего доброго.
- Простишь ли ты меня когда-нибудь, Абашева?
Динка возилась с замком, а Марик стоял рядом.
- Послушай, как я играю на скрипке, Абашева, и ты сразу поймешь, что я не тот человек, за которого себя выдаю. Клянусь! - закричал Марик, не давая Динке произнести ни слова. - Как только сыграю "Кампанеллу" Паганини, сразу же бегу, игнорирую аплодисменты, и открываю замок! Да ты сама не захочешь уйти, знаю я вас, вам только сыграй, потом не вытолкаешь... Но раз я обещал, то собственноручно...
- Так! - сказала Динка.
- Не то, не то я говорю, Абашева! Понимаешь, когда я долго не играю на скрипке, я становлюсь как будто ненормальный. Ты чувствуешь, что я как будто ненормальный? Как больной какой-то, правда?
- Да уж... - сказала Динка.
- Это все из-за скрипки. Говорил мне папа: не покупай скрипки, сынок...
- Ну, так играй себе на здоровье, я-то здесь причем?
- Но мне нужны зрители! Как ты не понимаешь, Абашева?
- У тебя там сидят двое - одна в штатском, другой в форме.
- Позволь мне выбирать самому своих зрителей, - обиженно сказал Марик.
- Хорошо, - согласилась Динка, - но только одну "Кампанеллу".
- Одну-одну, ты не представляешь, какая это вещь, сейчас ты будешь плакать, Абашева, всех соседей зальешь...
"Разбежалась", - подумала Динка. Но, в общем-то, прослушивание Паганини, кажется, ничем ей не грозит. И, конечно, неловко вести себя, как обиженная зануда. Ведь все это шутка, ну, разыграли ее, ну и что? И Лариска может обидеться..
А Лариска с Володей уже собрались уходить, у них, оказывается, билеты в кино!
- Ну, тогда я тоже пойду, - неуверенно сказала Динка.
- Да ты боишься меня что ли, Абашева? - удивился Марик. - Да ты не бойся! Хочешь, я тебе оружие дам? Ну! Какое? Выбирай! Кольт? Вальтер? Скольтэр? У меня полно оружия - целый чемодан. Я же коллекционер, я не говорил? Будешь сидеть с оружием, а я на скрипке буду играть. Шаг вперед, шаг назад, стреляй без предупреждения. Договорились?
Динка не выдержала, улыбнулась. Хорошо. Она остается. Села прямо в пальто на диван. Сколько там эта "Кампанелла" длится, минут десять, не больше? Огляделась по сторонам, пока Марик провожал гостей.
Повсюду книги: на полу, на телевизоре, на подоконнике. Над диваном странная картина - яркая полуголая женщина на фоне природы, надпись "Испуганная узбечка". На другой стене, противоположной, с плечиков, подвешенных как на выставке-продаже мужской одежды, свисали костюм, рубашки и куртка. Перед диваном - две табуретки, покрытые одной газетой. Банка с зеленым горошком, чайник, два стакана с остатками чая, пачка печенья.
- Можешь еще мою куртку сверху надеть, - предложил Марик, когда вернулся. - Нет, правда! Хочешь? У меня еще где-то шинель валялась, не видела мою шинель? Да что за черт, стоит выйти на минутку, шинели пропадают...
Динка опять не смогла сдержаться - засмеялась и стала расстегивать пальто.
Марик помог его снять. И сразу же положил руки на ее плечи. Не успела Динка открыть рот, убрал руки и строго сказал:
- Вот о чем я тебя прошу, так только об одном, чтоб ты не приставала ко мне.
- Но я... - начала было Динка.
- Нет, нет, не обижайся. Я просто предупреждаю. Иначе я встаю и ухожу, хорошо?
- Хорошо, - сказала Динка. А что еще она могла ответить?
Динка опять села на диван, а Марик уселся напротив, под своим небогатым гардеробом. Сел и стал смотреть на нее, как на экран телевизора - с нескрываемым интересом...
- А где же скрипка? - спросила Динка.
- Ой, да, чуть не забыл, сейчас, сейчас... - засуетился Марик и начал хлопать себя по карманам, выворачивать их, складывать на стол носовой платок, бумажник, сигареты, потом все это аккуратно опять засунул в карманы. - Сейчас, сейчас.
Встал, подошел к подоконнику, приподнял стопку книг...
- Так! - сказала Дина.
- Абашева, это не так. Тебе кажется, что я раздумал? Это не так. Просто я волнуюсь за тебя. Ведь я за тебя отвечаю, раз ты осталась здесь. Отвечаю или нет?
- Причем тут скрипка?
- Как причем? Еще как причем! Знаешь, только между нами, когда я играю, женщины сразу начинают медленно раздеваться. А я отвечаю за твое здоровье! Простудишься ведь, Абашева!
- Но показать-то ты можешь свою скрипку? Где она у тебя, где?
- По-моему, сосед попросил на время, сейчас схожу, посиди минут пять.
Вот в чем Динка уже не сомневалась, так в том, что этот Марик притащит откуда-нибудь скрипку, да он и рояль притащит, если появится необходимость...