Март шел по-над морем, меряя степь неровными медленными шагами. Никуда не торопился, замирал, останавливая время и злорадно ухмыляясь из-под насупленных холодных бровей. А то, вдруг раздобрившись, светил солнышком, но только Ника с надеждой запихивала в карманы куртки вязаные перчатки - снова щерил ледяные зубы, кидал в лицо горстями стылый ветер, который, казалось, воет насмешкой в озябшие уши - не будет вам весны, не придет!
Кроме неприятного марта, который виделся Нике одетым в ношеные лохмотья стариком, ничего в Ястребиной бухте особенного не происходило. Да и старик-март не скажешь, что происходит, сердито думала она, напяливая надоевшие перчатки. Хорошо, работы полно, хотя, говоря слова и думая мысли о том, что к сезону надо успеть как можно больше, она уже в наступление горячего летнего сезона не верила. Откуда бы ему взяться тут, в насквозь промерзшей степи, раскинутой над свинцовым морем, как старый дырявый платок.
- Я знаю, - сказала как-то, отодвигая ногой банку с краской и застегивая испачканными пальцами воротник до подбородка, - я поняла, у нас зима - весной. Так?
- А я радовалась, какая теплынь, трава в ноябре по колено. И в октябре, помнишь - бабочки и пчелы? А она просто переехала! Началась в январе и, погоди, февраль, март, да еще, наверное, прихватит кусочек апреля?
- Как всегда, - Фотий улыбнулся ее расстроенному лицу с пятном краски на щеке, - зато потом лето, не забыла? Нам бы успеть. К маю. А там закрутится, Ника-Вероника, еще будешь вспоминать, как мы у печки ленились.
- Хочу уже вспоминать.
Ветер загремел, утаскивая снятую с банки крышку, покатил по двору, швырнул на ступеньки. Фотий снова посмотрел, как Ника вытирает покрасневший нос скомканной бумажной салфеткой.
- Тебе надо съездить домой. Побудь с Женькой, с мамой. Умаялась ты тут в рабочем старье. И они скучают.
Мама звонила вчера и Ника чуть не заплакала, когда Женька, сопя в трубку, сказал:
- К тебе хочу. Купаться.
- Женечка, да тут мороз, ветер знаешь какой?
- Нет, - сурово ответил сын, - нету мороза. Там же море. И Паша.
И Ника его вполне поняла. Какой-такой мороз в прекрасном краю, где море и загорелый Пашка.
Может и правда, поехать на недельку?
Фотий ушел за угол, гремел там чем-то. Высунувшись, перекричал налетающий порывами ветер:
- Марьяшку через три дня забираем. Даже Павел согласился еще побыть, не сбежит, как она вернется. Нормально, поезжай.
Вытащил длинные доски, шмякнул их наземь.
- Синоптики обещали снегопады. Может дорогу занести совсем. Думай, Ника.
- А ты? - она подошла и прислонилась к его куртке. Он повернулся, отгораживая ее от ветра.
- Поскучаю и помру.
- Ой, ну тебя.
Он улыбнулся:
- Буду работать. В апреле Мишаня приедет, тогда тебе тут надо. Привезет свою Марину, станет предложение делать. Под абрикосами. Снова на ней жениться хочет.
- А я при чем?
- Сказал, ты на него вдохновляющее действуешь. Сказал, у тебя энергетика светлая. Будет питаться.
- Вампир какой. Ладно, Мишане можно. Он хороший.
Фотий осматривал доски, придерживая Нику, делал шаг в одну сторону, в другую, и она послушно топталась, то выглядывая из-за локтя, то задирая голову, чтоб посмотреть на его лицо.
- Соскучилась я по Женьке. И по девочкам.
Ника вспомнила последние Васькины новости.
- Куся, - кричала та в телефон, радостным голосом тоскующей лебедицы, - Кусинька, я замуж выхожу! Куся, а твои босолапки, беленькие такие с ремешочками, они какого размера? Не тридцать пятого, не? Знаю, что у тебя тридцать седьмой, ну думаю, а вдруг. Папа сказал, в "Меридиане" закажем столики, ты свою Тину Дивановну обязательно бери, я в нее буду бросаться букетом, Куся! Я бы в тебя бросилась, но твой Фотий, он же меня убьет тогда. Куся, я еще чего подумала, когда тебе будет сорок пять, а ему сколько же это будет? Нет, нет, я так. Ты не думай, он хорошо сохранится. Наверное. Ты ему давай витамины, поняла? Я тут папе купила, гертон... герон... ой, не помню, в общем, для дядек. Какой жених? Мой? Как в смысле кто? А-а-а, ты может, даже, и знаешь, двоюродный брат жены брата Холика, с которым я когда-то... ну ты поняла. Да неважно. Главное, я тут достала же! Щас, щас, где тут, ага - ламе-букле и шанжан. Кусинька, я не знаю, с какой стороны у этого шанжана ламе, а с какой букле, но таа-ак краси-и-о-во-о! Белое и все сверкает переливами. Кого как зовут? А, ну так Криничка зовут. Почему кликуха, это фамилие у него такое. Ой... Куся... Это, что ли, я стану теперь Василина Криничка?
После разговора Ника хохотала еще час, отмахиваясь от вопросов Фотия. А потом унесла в гостиную свою чашку, включила мигающий телевизор и стала по Ваське скучать. Заодно и по Тинке тоже. Обе, конечно, летом приедут, как и в прошлом году. Василина на обрыве обнаружила заросли бешеных огурцов и три дня провела, ползая на коленках, обламывая пузатые светленькие огурчики и визжа, когда они плевались семенами, пока Тина и Ника валялись в шезлонгах и чудесно сплетничали, намазывая друг друга маслом для загара и от загара. На веранде тогда еще гремела кастрюлями Марьяна, и Пашка вытаскивал из ангара гидрокостюмы, колдовал над ними, сгибая загорелые плечи. Женька сидел рядом на корточках, упираясь руками в коленки, и с упоением заглядывал Пашке в лицо, переползая за ним вокруг черной кучи рукавов и штанин. А потом из степи приходила мама, в такой же соломенной шляпе, какая была на шоколадной даме в первый Никин приезд. Разбирая травки и цветочки, озабоченно воспитывала Нику, Пашку, Женьку - всех, кто подворачивался под руку.
Ника вздохнула, считая про себя месяцы. Март, апрель... почти полгода должно пройти! Да и не повторится уже такое лето...
- Погуляешь, как городская, нарядишься. В кафе с девочками посидите.
Фотий обнял ее и повел к дому.
- Пойдем, погреемся, и все обдумаем.
Ника уставилась на вытертые коленки своих джинсов. И правда, когда она в последний раз надевала колготки и туфли? Фотий предлагал - проехаться в город, или хоть в Багрово, поужинать в ресторане. Но она видела - только для нее хочет. Не сам. Да и все как-то не складывалось.
В кухне привычно присела на корточки рядом с печкой, привычно загремела чугунной дверкой, откуда пыхнуло в лицо яркое тепло. Подумалось о Ласочке, с ее ухоженными ногами, тщательно подбритым лобком и зеркальными подмышками. Платье у нее, с цепочками вместо бретелек. Ликер кюрасао...
Закинула в печку совок угля и, выпрямляясь, стащила куртку.
- И ревновать не будешь? - поддразнила мужа, усаживаясь напротив, - вдруг там кто на меня глаз положит, в кафе?
Он улыбался, доставая чашки.
- Я вот до сих пор, - закончила она упавшим голосом. Помолчала и подняла руки ладонями к Фотию, хотя он молчал и даже ничего не выразил лицом:
- Все, все. Не буду!
Поездка Фотия с Ласочкой, которая уже отодвинулась в недалекое прошлое, не давала Нике покоя. Из-за снежной коварной королевишны они впервые поругались всерьез, так сильно, что Ника испугалась.
Фотий приехал тогда задумчивый, и Ника, за ужином, старательно что-то рассказывала, цепляясь то за одну тему, то за другую, а в голове мерно бумкали слова, три часа, три ча-са... Три часа неторопливой поездки, Ласочка на переднем сиденье, там, где обычно сидит Ника. Поправляет узкой рукой гладкие белые волосы, спрашивает и раскрывает глазищи, впивая ответы, будто они - живая вода и без них она помрет от жажды.
Нике ужасно хотелось, чтоб муж успокоил, сказал бы пренебрежительно, как говорил когда-то "а, эта...". И казалось ей, она сразу успокоится, все оставляя прошлому. Но он ничего не говорил, ел горячий суп, о чем-то раздумывая. Пашка тоже помалкивал, после откровенного разговора с Никой, видимо, снова окунувшись в узнанные паршивые новости. И она от этого молчания заводилась все больше.
В спальне, расчесываясь перед сном, ждала, что Фотий обнимет ее, притягивая к себе, но он лежал молча. И она медлила, ругая себя и, тем не менее, упрямо дожидаясь, вот не обнимет - вообще не лягу. А потом что-то спросила язвительно, не поворачивая головы. А он уже спит. Спит! Отвернулся к стене, на которой распялен старый ковер, и только плечи поблескивают над белым пододеяльником.
Чувствуя, как перекашивает ее бешеная гримаса, растолкала, тряся за гладкое плечо с чуть ощущаемым шрамом, и звенящим голосом бросила в заспанное встревоженное лицо:
- Что? Так замечтался об этой, что даже меня забыл, да? Не нужна, да?
- Ты что мелешь? Ника?
Она резко отвернулась, снова мысленно умоляя - ну обними же меня, дурак, прижмись лицом к пояснице, скажи, туда, в кожу, что я дура, дура, и что любишь, хоть и глупая...
Но он сказал только:
- Я что-то устал. Давай спать.
Она легла навзничь, старательно отодвигаясь, чтоб ни рукой ни ногой не коснуться его неподвижного тела. Затаила дыхание, - поймет ли, что спит сейчас совсем один. А он, кажется, снова собрался засыпать, дыхание замедлилось, стало уходить за мерный стук часов. Ника раздвоилась. Бешеная Ника, ненавидящая лежащего рядом равнодушного мужчину, сжимала кулаки, готовясь... и Ника испуганная, недоумевающая, пораженная тем, что с ней происходит. Когда узнала про Никаса - не было такого. Слушала Люду и представляла, как Никас с тайной своей любовницей уединяются в каюте, смеются там, делают что-то... Не было такого, а что было? Тогда не виделось ей, как кожа касается кожи, движутся навстречу руки и губы. А сейчас...
Ласочка выплыла из темноты, улыбнулась Нике, складывая рот в воздушном поцелуе и, пройдя мимо ее холодного лица, коснулась губ Фотия. Легко, как наверняка, пальцами в машине касалась его запястья, лежащего на руле. Засмеялась, празднуя победу. Две победы, нет, три. Она сама. Пашка. Фотий.
Ника резко села в постели, спасаясь от видения, рванула одеяло, чтоб Фотию стало неудобно и холодно. Дергая локтями, стала напяливать шерстяные носки, а на глазах стояли слезы, щекоча, уже медленно переваливали за краешки век.
- Да что с тобой? Чего вскинулась?
- Ничего!
- Одеяло отдай.
- На тебе твое одеяло!
Он вынырнул из-под брошенного комка, схватил ее локти железными пальцами, повалил на постель. Охнул, когда брыкаясь, заехала по бедру шерстяной пяткой. И навалился, удерживая.
- Так. Или ты мне немедленно говоришь, чего взвилась, или спать будешь сегодня в холодной.
- А я и так! Туда! Носки вот.
Изворачиваясь без толку, оскалилась, прошипев бессильно:
- Пус-сти!
- Ну ты змея, Вероника. Не пущу. Скажи, тогда.
Она отвернула лицо, закрывая глаза. Потому что говорить было нечего. Нечего облекать в слова, швыряя их в нависшее в темноте серьезное лицо. Ехали? Так сама отправила. И - надо верить. Оба про это говорили. Как взрослые. Но все разговоры ухнули в какую-то свистящую черную трубу.
- Ехали, - проговорил он, раздельно, как ребенку, - просто ехали. Высадил у площади, показала, где дом, я во двор не поехал. Попрощались и все.
- Как?
- Что как? - он склонил голову, будто для того чтоб лучше слышать.
- Как попрощались? Поцеловались, да? Да? Она тебя обнимала? Лезла к тебе?
Выкрикнула и стала ждать, чтоб расхохотался над ее глупостью. Тогда можно будет, наконец, вскинуться, прижимаясь к его груди, обхватить поясницу ногами. Никому не отдавать.
Но он был серьезен. И это пугало.
- Да. Она всю дорогу строила мне глазки. Что-то там щебетала, со значением. Ника, ну я же не пацан, понимаю, что это и для чего.
- И скажешь, тебе совсем-совсем не хотелось? Чтоб ты. И она...
- А тебе так сильно-сильно нужно это знать?
Он по-прежнему прижимал ее, дышать было тяжело, а после этих слов дыхание замерло и грудь сдавило уже изнутри. Ей казалось, мир превратился в коробку с железными глухими стенами, она мечется в ней, разорванная на миллион клочков, и уже не собрать. Не понять, о чем думать, что решать и что после этого делать. Потому лежала молча. Стало прохладно над голой грудью, а дыхание все равно не возвращалось. Фотий отпустил ее руки, поворачиваясь. И Ника напряглась, готовая обнять его спину, когда ляжет рядом. Но он, сдвигая ее ноги, сел, нащупав, подхватил футболку, натянул через голову. Поднимая ноги, надел трусы и нашарил тапки. Встал.
Она втянула воздух в грудь, чтоб сердце не остановилось.
- Пойду в холодную. Там посплю.
Высокая фигура заслонила бледный ночной свет, текущий из окна, перечеркнутого деревянным крестом рамы. Открылась и закрылась дверь, негромкие шаги стихли.
Ника села, обхватила согнутые ноги руками и прижалась щекой к горячим коленкам. На место злости пришла пустота. Железная коробка сузилась, стискивая разорванную Нику, и застыла.
Да что ж это? Ушел от всех ответов, как рыба, ни разу не успокоил. А так легко это было сделать. Большой, здоровый старый дурак, ну сказал бы - люблю, сто раз люблю, спи моя Ника-Вероника. И сейчас спали бы вместе. Обнявшись.
Спали? - ехидно спросил внутренний голос, - или ты снова пилила бы его, вываливая свои подозрения, все-превсе, все эти мелкие и такие важные, такие больные мелочи.
Она покаянно вздохнула. Легла, укрываясь скомканным одеялом. И села снова, откидывая его. Пилила бы, да. Не могла бы удержаться. И не дала бы поспать.
Вздыхая, встала, сунула руки в старую любимую рубашку. Скомкала одеяло, прижимая его к животу. Высунув голову в дверь, прислушалась. В гостиной, где спал Пашка, курлыкал телевизор голосом какого-то политического деятеля, прерывался аплодисментами и снова курлыкал. Дверь туда была закрыта. И хорошо, еще не хватало, чтоб Пашка застукал ее в коридоре в рубашке, но без трусов, а искать их Ника не захотела, торопясь. На цыпочках пробежала мимо гостиной и толкнула дверь в холодную комнатку. Фотий лежал на узкой тахте, укрытый старым колючим пледом, закинув за голову темные руки, глаза блестели в сумраке.
- Одеяло вот, - скованно сказала Ника и, стащив плед, укрыла мужа до подбородка.
- Спасибо.
Постояла и, откинув край, легла рядом, свисая боком с неудобной тахты. Фотий подвинулся к самой стене, обнимая ее поперек живота, чтоб не упала.
- Не могу без тебя там, - пожаловалась она ему в подмышку, закидывая колено на живот.
Он поцеловал ее в макушку. Прижал крепче, и Нику накрыло счастье. Вздыхая и изредка шмыгая, медленно подбирая слова, она рассказала ему о ночных событиях: о Пашке и Ласочке. О рваной фотографии с Марьяной рассказала тоже. И про ее аборт. Замолчала, чувствуя, как его тело напряглось под ее щекой. Вот он протянул руку, привычно нащупывая на столе пачку сигарет. Еле слышно крякнул - и стол и сигареты остались в спальне.
- Принести? - Ника шевельнулась, но он покачал ее, прижатую к себе.
- Лежи. Вот значит, как все скручено... Теперь я тебя понимаю. А я думаю, что ж меня отправила с этой зверушкой?
- Так ты подумал, что я? Что я специально? Чтоб она тебя, что ли? Из-за этих ночных мужиков? - Ника приподнялась, вглядываясь в темное лицо.
- Это ты у нас думатель. Нет, удивился просто. Лежи, не вертись, свалишься. Я тебе расскажу кое-что.
Она послушно легла, прижимаясь щекой к его мерно дышащей груди. Закрыла глаза, чтоб пока он собирается с мыслями, еще раз окунуться в счастье. Чуть было не разбежались спать по углам! Кажется, самый умный ее поступок этого вечера - одеяло у живота и прогулка без трусов в холодную комнату. Что доказывает снова - она влюбленная по уши дура. Вот как это бывает, когда любишь.
- Я очень любил Катю. Ты меня не узнала бы тогда, Ника-Вероника. Чуть что, на дыбы вставал. Силы во мне было через край, тратил, как хотел. И ревновали мы друг друга, как черти. Я начал. Она подхватила. На нас народ сбегался, как на хороший спектакль. Пару раз в неделю ребята рассказывали, а что Гущины снова учудили. А главное, нам обоим это нравилось, понимаешь? Реально, как на сцене, вот поглядите, какие страсти, как мы друг друга любим! Нет, сковородками она в меня не кидала, и я ее по поселкам и общагам не таскал, на руку косу намотавши. Но уехать на пару суток, ночевать хрен знает где, на уши всех поставить, всю зарплату спустив на цыган с медведями... да-а-а, это я мог. А она в ответ - всю ночь могла танцевать на какой-то пьянке, уйти с ухажером, потом бежать от него, босая по ночному шоссе. Ну ясно, я в ответ опять, заводился... Разве ж можно поверить, что убежала вовремя? Потом ходил морды бить. Потом снова искал ее, то у девчонок, то у каких-то родственников. В общем, пылкие ухаживания превратились в такую вот клоунскую рутину. И стало нам скучно, когда утомились. Оказалось, кроме этих вот вспышек, приключений, а что нас вместе держит? Пашка? Так он с нами-то реже был, чем тут у бабушки в Низовом.
Фотий повернулся, осторожно, чтоб не свалить Нику, обхватил ее руками, удерживая.
- Тебе неудобно, - сказала она хриплым шепотом.
- Нормально. Лежи. Ну, значит, устал я первый. Надоело павлина строить. Павлин захотел борща, жену в халатике, чтоб напротив глазами сияла, пока ем и чесноком закусываю. А поздно. То ли Катерине это по душе сразу было, то ли так приучил, кто ж знает. Я перестал, а она продолжила. Я не хочу, а она поводы ищет. Как... как голодная. Глазами по сторонам и каждый повод ей годится. Скандалы, обиды, уходы, возвращения, истерики. Так и жили. Хорошо, я работал много, и хорошо, работа мужская. Хуже всего было понимать, что ей это нужно. Не мир, а именно постоянная война. Тогда она на коне, цветет, красивая. Глаза горят, походка упругая. А еще худо, Ника, человек ко многому привыкает. Вот рассказываю и думаю, да как я жил так долго во всем этом? А казалось мне - ну что же, многие живут, и хуже есть живут. И менять шило на мыло - чтоб у Пашки еще появился непонятно кто? То есть, с одной стороны, надо бы рвать дурную бесконечность, с другой - можно попасть в другую, не менее дурную - эта не подошла, выкидываем, примеряем другую... Ты не спишь?
- Если бы я не приехала к тебе, в августе? Ты не стал бы меня искать, да?
- Не знаю. Наверное, решил бы, что Мишаня правильно меня отговаривал - если не складывается, нельзя поперек судьбы идти.
- Мишаня тебя отговаривал? - Ника закопошилась и села, упираясь руками в тощую подушку, - от меня? Ах, негодяй! А я его так нежно полюбила!
- Сейчас взревную, - предупредил Фотий, улыбаясь.
Она упала ему на грудь, рассыпая по плечам остывшие в зябком воздухе волосы.
- Я дурачусь, - сказала на всякий случай, и он отозвался мирно:
- Да понял, понял. Я тоже.
Они помолчали. И после паузы Фотий спросил:
- Ты хочешь? Сейчас?
Ника стесненно помотала головой, все так же обнимая его и дыша родным запахом:
- Нет. Потом.
- Хорошо. А насчет мужиков этих... Тоже есть о чем волноваться. Ты сказала - Токай и Беляш. С ними могут быть очень серьезные проблемы, Никуся. Мне еще год назад говорили, если Токай заинтересуется, придется ему с прибыли отстегивать.
- О господи...
- Да не пугайся. Я не мальчик. Знал, видел, куда все движется.
Он снова осторожно повернулся. Прижался спиной к провисшему на беленой стене покрывалу, и Ника, несмотря на свой зябкий испуг, не могла не подумать - замерзнет же спина, а ему нельзя. Но не стала перебивать.
- Нас спасает то, что место глухое - раз. И что еще строились - два. Третье - рядом поселок, в котором и без нас есть кого подоить. И денег там намного больше. Дядя Коля, Ник-Ник, который хозяин "Прибоя", платил прежнему, пока тот не свалил. Думаю, сейчас платит Беляшу. Да практически все платят, у кого не углы старые сдаются, а номера отельные. Светлана платит тоже. Рано или поздно, все равно пришлось бы и нам этот вопрос решать.
- Фотий, да с чего нам платить? Мы же еле по нулям вышли? Я так и Ласочке сказала!
- Хм. А она спрашивала? Интересно...
Ника сжалась, лихорадочно вспоминая, что именно успела она наболтать, попивая с блондинкой вино и посиживая в сауне. Кажется, ничего страшного и как хорошо, что не в привычках у нее прихвастнуть.
- Может, еще что спрашивала? Да не переживай ты.
- Про форинов. Не спрашивала, говорила. Вот говорит, к вам едут иностранцы, баксы везут. А я посмеялась, сказала - твои друзья, вместе работали, обычные они...
- Ну, для нашего народа любой иностранец - форин с карманом баксов. Не волнуйся, весь поселок в курсе, что у нас в бухте американцы бывают. Я про это уже подумал. Говорить пока не буду. Хорошо?
- Вообще не говори мне ничего, - покаянно попросила Ника, - а то вдруг я проболтаюсь. Теперь веришь мне, что она не просто бедная заблудшая овца? Может, ее к нам подослали?
- Ага, и ухо прокусили для достоверности. Не глупи, Никуся. Да не надувайся снова, как мышь на крупу. Я все понимаю и поверь, больше тебя. Она бедная да, заблудшая, если угодно. Но - сама по себе. В ней отрава, Ника. И эта отрава ее саму изводит. Нельзя жить как животное - пожрал, поспал, потрахался. Прости, я коротко и потому грубо. А она именно такая. Понимаешь? Плоская. Ни высоты, ни глубины в ней нет. А плоское - оно в любую щель залезает. Тем и опасно. И злопамятно. Ежели не накормила ты ее собой, она все равно из тебя свою, как ей кажется, долю вынет. И ты была права, что меня погнала ее везти. Пашка дурень, ему бы она мозги закрутила знатно.
Ника вздохнула. Ну, вот когда так говорит, сразу все на места становится.
- Чего вздыхаешь? Заслужил ли я твое прощение, Ника-Вероника?
Она хотела кивнуть, но вместо этого еще раз вздохнула. И засмеялась, когда засмеялся он.
- Теперь пустишь меня снова в теплую спальню? На широкую постель?
- Ты же сам убежал?
- Я был изгнан! Побит одеялом и спасся с трудом. А как ты шипела! Как сверкала глазами! Думал, откусишь мне ухо.
- Оба!
В коридоре, когда шли обратно, замотавшись в одно одеяло, из гостиной вывалился на них Пашка, сонно уставился на две головы и четыре ноги под свисающим краем. Удивился, нещадно ероша короткие волосы:
- Вы что тут топчетесь? Ну, чисто дети, тьфу на вас.
Приосанясь, поддернул цветастые семейные трусы, и взросло ушел в ванную.