Но завтракать в итоге пришлось вдвоем. Женя вернулась молчаливая, решительно прикусив губу, разделила третью порцию по их двум тарелкам. Села, указывая Женьке вилкой на место за столом, покрытым клетчатой скатеркой. Сердитость избавила ее от стеснения и на осторожное замечание Женьки:
- Не лопнем?
Она ответила чуть звенящим голосом:
- Не дождется. Ешь, давай.
Женька послушно принялся жевать, стараясь не показывать, как больно зубам. Но девочка, мельком глянув, распорядилась ближайшим его будущим:
- Синяки уберем, когда поешь. И опухоль снимем.
- Э-э... Ты, что ли, уберешь? - улыбаться было тоже больно.
- Мы с тобой, - поправила Женя, глядя поверх его плеча в стеклянную стену, - одна я не смогу, так быстро.
Он кивнул, чтоб не перечить. Яичница была вкусной, как надо: чернели на белом крупинки молотого перца, желток сверкал солнышками, а поджаренные кольца перца болгарского пахли так, что кажется, насыщали просто запахом.
Один только раз он перестал жевать, посмотрев на Женю с вопросом и держа вилку в руке - за стеклом прошагала большая фигура, мелькнула над зернистой плиткой сломанная стеклянной преградой голова странной формы, мужской голос промурлыкал что-то воинственное, на непонятном языке. Уходя в сторону сараюшек, снова рявкнул на свою Меотиду, обругав ее, и с хозяйственным раздражением загремел у сарайной стены железяками.
- Коза, - сказала Женя и засмеялась, - это коза - Меотида. Они все время ругаются.
- С козой? - уточнил Женька, подбирая корочкой желто-белые разводы на темном стекле рифленой тарелки.
- Ну да. Спорят вечно.
Он сел прямо, вперяя в хозяйку пристальный взгляд. Ему даже вслух не хотелось спрашивать, ну, о чем можно спорить - с козой???
Но Женя осталась спокойна.
- Он хочет, чтобы Меотида ела разные травы, каждый день. И давала молоко разного вкуса. А она не хочет.
Девочка собрала тарелки, встала.
- Так что, побеждает в спорах Меотида. А когда он ее достает, она ест только полынь, ту самую, из которой делают абсент, горчайшую. И тогда молоко - тоже. Горчайшее.
Женька расхохотался, представив себе вредную козу, которая запихивается кустами невкусной полыни. Девочка засмеялась тоже, он снова заметил сколотый передний зуб, она заметила, что он заметил, и перестала смеяться, дернула рукой, словно пытаясь прикрыть рот, но не стала, только запылали скулы.
- Жень, - сказал он, - а что с зубом? Ты упала? Или как меня - стукнул кто? Ты вот зря. Так вот. Это же с каждым может. У меня знаешь, какие пломбы стоят, на коренных? Целые дома, а не пломбы.
Она сидела, опустив лицо, в легких прядях волос светились рубином уши, и из-за молчания он все говорил и говорил, уже путаясь в словах, думая сердито, да что за бред несу. Потому выдохнул и закруглился:
- А если денег нет. Ну, их же можно. Заработать как-то. Давай вместе!
- Я могу сама, - тихо сказала Женя.
И он сразу успокоился. То есть, все правильно спросил, она переживает и нужны деньги, так, хватит уже вспоминать этот дурацкий Кокос, конечно, знал бы, лучше бы отдал ей. Капча конечно поржет, знаешь телку всего один день, а уже хочешь ей все баблишко подарить, но с другой стороны - Ану он знает с первого класса, и что? Выкинул почти четыре тыщи, если с шампанским, а ей все равно, и кто-то другой уже сегодня ей будет покупать еще коктейльчики, за тыщи.
- Вдвоем же быстрее. И больше. Наверное. Я только не пробовал ни разу, так, чтоб не случайно свалились, или мать на карман. А заработать по-настоящему. Но я узнаю, хочешь? Да нет, я просто узнаю и все.
- Не все, - Женя посмотрела на него, и глаза у нее были сейчас совсем не цвета лаванды, а серые, светлые совсем, - еще я очень боюсь. Зубных врачей.
Женька выпрямился и расправил плечи, выкатил грудь, поднимая кулаки:
- Хочешь, я их всех! Рррасшвыряю!
- Перестань, не смеши! А кто мне будет лечить зуб?
- Тогда я буду сидеть рядом и держать тебя за руку.
Она посмотрела очень внимательно, слегка улыбаясь. И Женька подумал, у нее тыща улыбок, и все разные. А еще - глаза меняют цвет. Офигеть, в общем.
- Обещаешь?
- Клянусь! Вот, клянусь самой горькой полынью!
Женя кивнула, будто серьезно принимая обещание.
- Хорошо. Пойдем лечить твой нос.
***
Женька приготовился к тому, что они снова уйдут в комнату, где тахта с одеялом, он будет смирно лежать, а Женя станет менять повязки, мазать чем-то. Но вместо этого она повела его мимо большого дома к плитчатой дорожке, выходящей к передней части двора. Тут все было бы обычно, толстый старый абрикос, поодаль - дерево черешни, палисадник, полный мохнатых астрочек, прикинул Женька, разглядывая фасад с крылечком, застекленной верандой, множеством каменных пристроек, украшенных вазонами с вьюнками, но вот окна - странные, огромные, как стеклянные соты, и форточки раскрыты беспорядочно во многих местах. А еще дом смотрел не вниз, как все порядочные дома на улицах склонов, а вверх, на степные холмы. И еще - на крыше, и правда, полоскались белые полотнища, словно там толпились яхты, ловя парусами ветер. Когда лежал и открыл глаза, увидел над собой, но думал - показалось. Наверное, и в комнатах такое вот, интересное всякое...
- Мы наверх! - крикнула Женя в сторону сараюшек и хозяйственной тишины, состоящей из мерных ударов молотка, звяканья и невнятного ворчания.
- А он кто? - наконец, спросил Женька, когда вышли за деревянные ворота и направились по тропинке вверх, к седловине меж двух курганов, - и как зовут? А то неудобно как-то.
- Он сам скажет, - пообещала Женя, - я не могу. Нельзя.
- Ну, - Женька пожал плечами. Ковырнул на боку тишотки только увиденную дырку.
Жара смешивалась с ветром, он пригибал кустики полыни, тащил по грунтовой дороге пыльные столбики, похожие на крошечные смерчи. Идти вверх оказалось нелегко, вроде и небольшой подъем, но с каждым горячим шагом словно становился круче и круче. Женька шагал, стараясь не пыхтеть, в переносице каждый шаг отдавался ноющей болью. В какую-то минутку стало жалко себя - с таким ушибом скакать по колючей траве, как... как та Меотида. Лучше бы, не лежать, конечно, а полазить еще по двору, там, похоже, куча всего интересного и странного. Хотя там этот, который сам себя назовет. Очень похоже, что Женька ему не понравился, и это напрягает.
- А купаться ты любишь? - спросил, хрипло дыша и вертя головой, чтобы остудить кожу дуновением ветерка, - а, чего я, ты же на доске суперски выступала. Значит, любишь. Может, соберемся, поедем куда?
- Помолчи, пожалуйста. Тут встань.
Женя оставила его стоять на пригорке и стала ходить вокруг, не выбирая, куда ставить ногу, прямо по пучкам пересохшей травы. Замирала, поднимая лицо, будто слушала что-то. Иногда поднимала и руку, поворачивая ладонь. И, уйдя уже довольно далеко, вверх по склону второго холма, замахала оттуда.
Женька вздохнул и полез дальше, оскальзываясь на мелкой каменной крошке, что с готовностью сползала под сандалиями, пытаясь утащить его обратно вниз.
- Тут, - сказала девочка, похлопав по маковке очень неудобного валуна, серого, с выступами и торчащими из дырок сухими стеблями, - сядь. Глаза закрой, хорошо?
Молча смотрели друг на друга, и наконец, Женька, с юмором скривившись, подчеркнуто старательно сунул в уши указательные пальцы. Зажмурился. Сразу стало ужасно беспокойно. Как же интересно, живут глухие люди, вдруг озадачился он, чувствуя, как зной припекает голову, будто давит на темя пылающей ладонью. Слепые понятно, ходят, щупают все, палка у них. Полная печальная фигня. Но вот жить, когда ты с виду нормальный, но не слышишь шагов, голоса. Машин. И не выдернешь наушники плеера - послушать. Оказывается, тоже не сахар...
Вдруг пришел ветерок, совсем легкий, овеял потное лицо, коснулся воздушными пальцами носа, пробежал по закрытым глазам, и кажется, остался на переносице, держась там, как давешняя мокрая повязка. Только намного приятнее. На лоб упала капля, за ней еще одна. Женька дернулся, пытаясь сообразить, что это капает, посреди ясного жаркого дня. Может вообще - птичка-зарраза. Капли участились, но свет, проницающий веки красным, не стемнился, был тут, и Женьке показалось, кто-то поливает его из лейки, как морковку какую. Вся башка мокрая, сердясь на свою беспомощность, подумал он, передергивая плечами в тоже намокшей тишотке. И собрался открыть глаза, прекращая издевательства.
Теплые руки взялись за его запястья, отводя их от головы.
- Все. Можешь смотреть. Только быстро, а то не успеешь.
Он и посмотрел. Быстро.
Внизу, за улочками холма, за тугими шапками деревьев, что закрывали городские дома, за большим колесом обозрения, несущим свои колыбельки почти в небе, лежала вода бухты - невероятного тяжелого цвета - глубокая зелень с серым оттенком. И над ней, протягиваясь над всем городом, над ажурными решетками колеса, над зелеными деревьями и рыжей травой холмистой гряды, висела низкая туча, почти черная, с толстым брюхом, отражающим зелень воды. Женька задрал голову, щурясь от восторга - туча кончалась в аккурат над их валуном, солнечный свет резко очерчивал черный край, и сбоку в него была воткнута радуга - яркая, как на детских картинках. Переливалась не полукругом, а толстой скобкой, казалось, привязывающей край тучи к степи. И уходила в склон нижним краем буквально в десятке метров от них. А на головы и плечи, на волосы, руки и одежду, сыпал мелкий серебристый дождь, сверкал бусинами капель вокруг валуна.
Ветер вздохнул, усилился, трава затрепетала, сверкая мокрыми стеблями. И радуга, тускнея, растаяла, туча зашевелилась, сворачиваясь сама в себя, и вдруг, буквально в одну минуту, рассеялась, плывя по выгоревшей синеве сперва черными тонкими прядями, потом - светлеющими перышками, которые растворились в звонком от влаги, шуршащем ветреном воздухе.
- Офигеть! - перекрикивая шелесты и шуршание, заорал Женька, тыкая рукой в остатки тучи, - ничего себе!
- Мне пора, - внезапно сказала Женя. Улыбнулась и пошла вниз, к тропинке.
Женька поскакал следом, оскальзываясь на мокрой траве, от которой тянулись в жаркий воздух струйки пара.
- Жень! Женя! Как это? А когда же мы? Ты мне телефон, а? Мы же хотели, денег там. И купаться.
Она шла удивительно быстро, почти летела, плавно касаясь подошвами сандалий каменной крошки на узкой тропе. И как только он прибавлял ходу, оказывалась еще дальше.
- А мой рюкзак? - прокричал с сердитым облегчением, - забрать же.
Маленькая фигурка в светлом платье обернулась, делая рукой указующий жест. И Женька нащупал на плечах лямки, привычные до незамечаемости: сам рюкзак мягко и легко бился в спину, пустой потому что.
Когда она исчезла за воротами, остановился, переводя дыхание. Снизу на него смотрел хозяин, мощный дядька в бороде и торчащих вокруг головы густых кудрях. Повел широченными плечами, сжимая лопатные ладони в тяжелые кулаки. И все это - не отводя от Женьки пристального взгляда на еле заметном в густых зарослях лице.
- Здрасти, - независимо сказал Женька, топчась в полусотне метров на склоне, - хорошего вам дня.
После полудня Женька сидел в комнате Капчи, захламленной разобранными старыми компами и увешанной по линялым обоям постерами. Доедая теплые оладьи, которые Серый притащил из кухни вместе с полбутылкой пепси, слушал треп болящего друга.
Идя навестить Капчу, опасался, что тот станет трещать про Женю Местечко, расписывая, как она классно летала на доске, и что там у нее в купальнике, и как сильно Капча ее возлюбил за вчерашний вечер.
Но единственное, что взволновало Серегу из перечисленного, было отсутствие следов на загорелом женькином фейсе.
- Нихренасе! - возмущенно завопил тот, включая свет в маленькой прихожей, где вешалка годами выпячивала десяток старых пальто и шубеек, накрытых ситцевой занавеской, - я не понял ваще? Тебе козел этот вломил, аж искры! Я думал, тебя скорая заберет! А у тебя рожа, как у Танькиного кролика!
Танька была его старшей сестрой, и сейчас возила по улице коляску с "кроликом" - месячным серегиным племянником, останавливаясь у лавочек: взросло побеседовать с бабками и мамашками.
- Только еще без диатеза, - дополнительно возмутился Капча, толкая друга в комнату, и держа раненую руку повязкой вверх, - а я? Елы-палы, тут месяц свободы, а я, как дурак последний, с вывихом. Слушай, там в больничке такие телки работают, медсестричками. Я грю, ой, девушка, не, грю, ой, сестра! Спаси меня, сестра! А Ана такая, та-а-ак, я не поняла...
Капча спиной закрыл двери, прижал лопатками живот обнаженной Дейнерис Таргариен, измазанной пеплом, с мелким драконом на плече, и со значением уставился на Женьку прищуренными глазами.
- Понял, да? - уточнил сиплым шепотом, - Ана меня заревновала! К телочке этой, в халатике. А жара, даже вот ночью, девки там носятся, коленки с-под халатов мелькают, опа-опаньки... Пришлось мне временно, ну сделать вид. Прикинулся ветошью, короче. А то! Если Ана сидит рядом, пока мне там руку бинтуют.
- Болит? - спросил Женька, усаживаясь в кресло, с которого вежливо согнал изящную сиамскую кошку Таю - а невежливо с ней нельзя, злющая, как три скорпиона.
Но Капча даже не услышал. И два часа без умолку трещал, расхаживая среди расставленных на полу системников, каких-то разобранных акустических колонок и спотыкаясь о валяющиеся провода. Трещал, уходя в кухню - стащить у матери горячих оладьев, трещал, жуя и заглатывая из горлышка пепси, трещал, даже отвечая по телефону какому-то страждущему владельцу ломаного ноутбука, то есть, через каждые пару слов прикрывал трубку ладонью и продолжал рассказывать Женьке о том, как Ана то, и как Ана се. Иногда путал, куда чего говорить, и пускался в путаные объяснения, показывая Женьке лицом и плечами, вот, мол, какой идиот звонит, не догоняет.
К третьему оладью Женька узнал, что Ана влюблена была в Капчу еще в пятом классе, а он пренебрег, и потом все, что делала первая школьная красотка, все это было из мести за те давние чувства. Ну, разумеется, подумал Женька, вытирая жирные пальцы комком старой тряпки, пахнущей канифолью. Еще бы. Конечно...
- Не веришь? - с вызовом прервался Капча, не закончив страшный рассказ о том, как они с Аной купались ночью в "Зюйде" и как им пришлось торчать в воде, потому что напротив устроилась компания каких-то ночных бандюков, костер стали разжигать, а мы там, прикинь, голые... как... как танькин кролик!
Женька дипломатично промолчал, но плечами таки пожал, вернее, они сами пожались.
- Так я докажу, - загадочным тоном пообещал Капча, запихивая в широкую пасть пухлый оладик. Вытер каплю варенья в уголке рта, размазав ту по щеке, - тьфу, гадость сладкая. Докажу! На спор, хочешь?
Женька изобразил на лице удивление. Задрал брови и приоткрыл рот. Гримасничать после того, как все утро болели зубы, скулы и переносица, а нос свисал, будто к нему гирю привесили, было ужас, как приятно.
- Какой еще спор, Серый? О чем?
Капча призадумался. Сел глубже в продавленное кресло, сгибая костлявые колени, так что Женьке были видны края старых шортов где-то там, в недрах кресла. Примостил на одно колено тарелку с черными разводами варенья. Пошевелил пальцами ног, упертых в край сидушки.
Поднимая палец здоровой, правой руки, осклабился.
- Вот я щас наберу ее и прикажу, чтоб мухой. На скалы, вечером. И ты мне будешь торчать, ну-уу... - он призадумался ненадолго, - фонарик свой, которым собак пугают, во!
- Ха, - сказал Женька, мысленно возмущаясь самоуверенности собеседника, - а если нет? Тогда ты мне что?
- Та, - Капча поставил тарелку перед лицом, как круглый щит, и, судя по жестам и звукам, принялся вылизывать с нее остатки "сладкой гадости" - вкуснейшего черносмородинового варенья.
- Я серьезно, - напрягся Женька, обидевшись на то, что биологичка, ведущая по совместительству обществоведение и даже начала психологии, называла эгоцентричностью, - ты, блин, уверен, что все вокруг тебя танцуют, да? Если Ана откажется, что ты мне торчишь?
- Фристайло! - замурлыкал Капча, дергая в кресле коленками и шевеля пальцами ног, - ракамакафо! Ладно...
Он спустил ноги на пол, шлепая в линолеум босыми ступнями, сунул тарелку под кресло и, опираясь на подлокотники, подался вперед, прожигая Женьку прищуренными глазами. Вернее, хотел податься и прожечь, но тут же зашипел, округляя глаза и прижимая к тощей груди загипсованную руку.
- Сережа! - грянул из кухни, пронесшись по коридору, заранее истеричный голос тети Вали - матери и свежеиспеченной бабушки, - я просила! Час назад еще просила! Танечка возвращается, и куда, я тебя спрашиваю, укладывать Эдюшечку? Господи!!! (Женька даже подпрыгнул и подумал, будь он Господом, наверное, поседел бы от таких воплей) да за что мне! Мне!!! Такие мучения! Одна притащила, в подоле, куды там, дюже современная вся. Феминистка! Мужик ей, видителя, не нужен! Мать ей вместо мужика. Второй - с комнаты не вылазит, или сунешься, а его уже нету!
- Щас! - заорал в ответ Капча (и Женька снова подпрыгнул), - и ваще, у меня рука!
- Рука у него, - язвительно прорыдала тетя Валя, громыхнув кастрюлей, - а у меня - жизнь! Всю отобрали, до самого донышка. Куда ж катится мир, а?
Женька поднялся, с насмешливой укоризной глядя на гримасничающего Капчу, который снова подобрал ноги и угнездился поглубже в кресле.
- Пошли. Чего там надо сделать, для Эдюшечки?
- Та пеленки поменять, в койке его. Танька щас кормить будет, потом спать его. Та на минуту делов. Успею. Пусть замолчит сперва. А то орет, а я уже не младенец же. Пусть на Эдюшечку своего орет.
Но Женька не стал принимать участие в борьбе идей, тем более, воплей тети Вали он перестал бояться еще в третьем классе, она была женщина добрая и решительная. Но, временами прикидывал Женька, мужья никак не задерживались, наверно, уши у них отпадали от ее криков.
- Теть Валя, где пеленки, мы щас сделаем.
Тетя Валя - бывшая баскетболистка, стояла у плиты в спортивных трусах, что топорщились вокруг сильных бедер, переминалась бесконечными ногами по растоптанным домашним тапкам. Под растянутой майкой лифчика не наблюдалось, некрасивое, костлявое, как у сына, лицо, было совсем молодым, и не скажешь, что дочке двадцать три, как будто сама она - студентка.
Быстро оглянувшись на Женьку, кивнула и снова уставилась на ковшик, из которого весело выбежала на плиту пышная молочная пенка. Кухня тут же наполнилась запахом горелого молока.
- Да чтоб тебя! - заорала ковшику тетя Валя, резко двигая его по решеткам, - в комоде! Сережка покажет. Две на клееночку, еще одну в ножках. И одну повесить на перильцы! Сережа! Се! Ре! Жа! Мать твою!
- Та иду! - загремел Капча, оскорбленно неся перед собой раненую руку.
- Я еще спрошу, - пообещала тетя Валя, немного убавив громкость, - спрошу, где тебя гада носило, чтоб руки ломать. Танечка! И где там наш хлопчичек, где моя радость, где мое золотое золотко!
Она выключила газ и, шлепая тапками, пронеслась мимо Женьки, почти впечатав того в коридорную стену. Подхватила из рук дочери младенца, который барахтался в складках пеленки.
- Эдюшечка, - фыркнул в большой светлой комнате Капча, тыкая пальцем в комод и в кроватку, то есть, указывая другу, что делать вместо себя, - думаешь, назвали Эдуардом, хотя бы? А вот фиг. Эдвард. Эд-вард, блин. Спохабили пацану всю жизнь.
- Из книжек, что ли? - Женька неловко разворачивал пахнущую мылом и молоком цветную пеленку, укрывая блестящее донышко кроватки.
- Не. Это когда мать за сборную еще играла, от завода. В Латвии у нее был такой. Эдвард. Эдвардус какой-то еще "...ус". Чи в Литве. Я один раз в шкафу лазил, так нашел фоточку старую, прикинь, кодаковскую. Ну я тебе скажу, и рожа у этого Эдварда. Прям, щасте, что она меня не тогда родила, а на год позднее. Чего? Ты чего ржешь?
- Серый, я блин, иногда офигеваю. Ты компы чинишь. Разбираешься там, в винтиках всяких. Даже бабла можешь слакать за починку, да?
- Ну? - мрачно поторопил его Капча, который ростом и сложением был сильно похож на мать, но что интересно - черты некрасивого лица в сыне повторились вполне даже привлекательными.
- Год... Перед тем, как родить, сколько сеструха твоя беременная ходила? Посчитай на пальцах. А потом уже радуйся.
- А... - Капча выпрямился, крутя пальцами край спортивных шортов, - ну... А, блин! Ты думаешь? Ты совсем, чо ли?
- Ничего я не думаю, - Женька примостил на перильце еще одну пеленку и отряхнул руки, словно сбивая с них младенческий запах, - это ты думай. И вообще, не виляй. Если проспоришь, чего мне отдашь, а?
- Во у тебя память, - восхитился Капча, - а пошли пройдемся? Заодно придумаю, чего тебе не отдам. Ма! - заорал в сторону покинутой комнаты, куда уже переместились тетя Валя, Татьяна и сверток с орущим Эдюшечкой, - мы погуляем пойдем. С Женькой.
Мать промолчала, но через полминуты выскочила, таща в руках комок памперса и ворох пеленок. Сказала сдавленно, пытаясь хоть так понизить голос:
- Если за куревом... Я все твои тряпки, в помойку.
- Та ладно, ма, - мирно сказал Капча, прыгая на одной ноге рядом с креслом и стаскивая драные шорты, - тебе каких купить? Парламент? Синий, да?
- Красный, - тетя Валя оглянулась на закрытую дверь.
- Синий, - не согласился Капча, - тебе лайт надо. Если не бросаешь.
- Мал еще, - величественно парировала тетя Валя, выпрямляясь во все свои метр восемьдесят пять.
- Так, - донесся через белую дверь сердитый девичий голос, - если про курево там шепчетесь, все нахрен повыбрасываю в помойку! И синий, и красный!
Капча уже переоделся, на удивление ловко пользуясь одной правой рукой. Толкая Женьку, вытурил его в прихожую, оттуда в подъезд, пока тетя Валя через двери льстивым голосом уверяла дочь, что никто не о куреве, и здоровье золотого Эдюшечки не пострадает.
На улице было ожидаемо жарко, зато не пахло пеленками и горелой молочной смесью. Воняло выхлопами машин, с заваленной хламом помойки вокруг трех зеленых контейнеров, вечно переполненных, несло овощной гнилью, небольшой ветерок носил пыль, от которой першило в горле и чесались глаза. Капча чихнул, фыркнул, промаргиваясь, и устремился в сторону большого сквера поодаль от их пятиэтажек. Сквер, украшенный десятком усталых от жары софор и редкими кустишками бирючины, носил гордое имя "городской сквер Деметры" - рядом находился античный склеп, огороженный каменным забором, но местные называли его по существу, хотя и не так романтично - "собачья площадка".
У Капчи и компании там было свое насиженное место - на каменном бордюре, укрытом длинными ветками старой неухоженной ивы. Такими длинными, что нижние ветки ее постоянно связывали свободными узлами, чтоб не возили по макушкам, но что странно, озадачился Женька, который тоже тут временами сидел, хотя не любил больших компаний, - что странно, никто их не обрывал и не обламывал. Хотя, конечно, вязать лиственные плети прикольнее, чем просто ломать. Это получше, чем некоторые придурки вырезают на коре старых тополей инициалы, чтобы потом год за годом видеть - не зарастают, а становятся толще и чернее. Будто дерево меняет шрифт с курсива на обычный, а дальше - на полужирный и жирный, сравнил Женька.
- Курнем, - скомандовал Капча, усаживаясь под гибкими петлями и узлами. Вытянул длинные ноги, нашаривая в кармане мятую пачку, - одна осталась, дам затянуться.
- Я не хочу, - Женька сел тоже, глядя через листья на выгоревшую траву, среди которой неопрятными горками валялись дворовые собаки. Три серых блоховоза и один внезапно совсем рыжий. Интересно, а нос у него конопатый?
- А давай ты мне баблом отдашь, - внезапно предложил Женька, стремительно выстроив мысленную цепочку от рыжего пса, через его конопушки, к лицу Жени Местечко, пылающему веснушками, оттуда - к ее рубиновым ушам и своему предложению заработать денег на починку зуба.
Капча закашлялся. Но Женька надавил без всякого стеснения:
- Ты же с клиентов своих лупишь за ремонт? Ну, и ты ж уверен, что победишь, так? Считай, никакого риска. Но если... если вдруг, то ты мне даешь штуку. Фонарик, между прочим, тыщу триста стоит. А в охотничьем они кончились давно. Не купить.
- Ну ты, Смола, - Капча задумался, не зная, какое поставить дальше слово, потому закруглился неопределенно, играя интонациями, - ну, ваще, Смола! Да-а... Не думал я, что ты.
- А что тут такого? - Женька рассердился внезапно и сильно, так что от обиды даже стемнилось перед глазами на мгновение.
Он мог бы сказать другу, о том, что всегда платил за него там, где нужна была чисто мелочишка. Троллейбус, мороженое, даже чистые бланки анкетные, когда они пару лет назад пахали в зеленхозе за копейки, через городское трудоустройство - всегда было так: "Смола, заплати" и кивок королевский, вроде он приказывает. Мелочь, конечно, реально копейки, но обидно, почему всегда он, а если большие траты, на шашлык с пивом, так разумеется, скидываются все поровну. Припоминать мелочевку вслух - совсем стыдно. Но и рисковать ценным фонариком Женька никак не хотел, тем более, знал он, зачем Капче фонарик с отпугивателем, будет гонять по квартире несчастную сиамскую Таю, чтоб у той еще пуще характер испортился... А деньги у Капчи всегда водились, все же иногда он умудрялся починить клиентам то старый комп, то плеер, а то и запаять кому-то из девчонок материн фен.
Так что, он просто упрямо повторил:
- Спорить будем по-взрослому. Я отдаю фонарь, без балды, сразу. А ты, если что - штуку мне. Или не спорим вообще.
- Малой! - крикнул Капча, отодвигая висящие у самого лица длинные ветки, - а ну, подь сюда!
Толстый мальчик с надутыми щеками мрачно посмотрел на ивовые кущи, отвернулся, пыхтя, залез по ступенькам в пластиковый купол горки и, так же пыхтя, торжественно съехал, вытянув загорелые ноги, похожие на исцарапанные сосиски. И только после этого, не торопясь, направился к иве.
- Вот гад, - восхитился Капча, - да я в его возрасте ссал, если на меня взрослый дядя просто поглядит!
- Кипятком? - съехидничал Женька.
Но Капча уже общался с призванным пятилеткой.
- Разобьешь, понял?
Тот с той же величавой торжественностью поставил ребром пухлую ладошку. Две руки встретились, закрепляя пари, две пары глаз испытующе заглянули друг в друга.
- Бей!
Твердая ладошка разбила рукопожатие. Капча протянул правую руку, они с пятилеткой попрощались, совершая ганста-ритуал: вверх ладонь, вниз, большой палец туда-сюда. И толстячок, расплываясь в гордой улыбке, отправился к брошенному пластиковому вертолету.
А Капча уже набирал номер, неловко сгибая вывихнутую руку со смартфоном.
- Ана? Ана-Вана, для меня нирвана! Чо ржешь, я тебе стихи! Кто? Да тут один поэт. В песочнице. Спецом для тебя сочинил. Слушай. Я чего хотел-то.
Он зыркнул на внимательного Женьку, скосив глаз. Отвернулся, отъезжая по горячему камню бордюра.
- Аночка. А как сегодня? Ну вечером. Да? Вот видишь, ваще, ништяк. Отлично! Значит, в восемь-ноль-ноль, у Тигровой скалы. Ага, чмоке! Возьму, конечно. Я ж...
Тут он подавился словом и, пробормотав что-то невнятное, отключился. Протянул Женьке широкую лапу, шевеля пальцами:
- Фонарик!
Женька недоверчиво смотрел на довольное лицо друга. Ведь ясно, что они заранее договорились встретиться, а Капча просто позвонил и уточнил. Вот тут надо вместе поржать, и пойти, ну, за мороженым, например, или купить тете Вале "Парламент". Подначивая друг друга насчет дурацкого спора.
Но у Капчи было серьезное, выжидательное лица, полное довольства. Женька все равно попытался:
- Шутишь, да? Вы же с ней и так собирались...
- А какое дело-то? - изумился Серега, - был уговор, что она согласится, сразу. Так? Ты слышал, она согласилась. И потом, это ж ты захотел, чтоб все серьезно. Вот так-то, брат Смола, если зассал, ладно, прощаю я тебе свой фонарик, но в следующий раз имей в виду, за свои слова отвечать надо.
Ах так... Перед глазами у Женьки закачалась вместо ивовых листьев багрово-черная пелена. Но он сдержался, полный недоуменного бешенства. И не так все прочее взбесило, как эта ухмылочка и голос, поучающий такой. Тоже мне. Герой любовник. Мачо-семачо. Суперпупермен.
Повторяя про себя обидные словечки (про Капчу), Женька вытащил свой телефон, тыкнул в список звонков. Прижал мобильный к уху.
- Аллё? - протянул в трубке звонкий голосок, - какие люди? Что хотел, Женечка?
- Ана, - сказал Женька, исподлобья глядя на сидящего Капчу.
Ступил подальше, чтоб тот не дотянулся рукой до телефона. Прикрыл микрофон ладонью, сдвигая пальцы только, чтоб сказать самому.
- Я что хотел-то. Ты можешь со мной вечером встретиться? Сегодня вечером?
Он боялся, что Капча заорет, но тот сидел, застыв, держал поперек груди белый нарост гипсовой лонгеты.
Девочка молчала совсем недолго.
- А ты щас где? Ты с Сережкой там, да? Во дворе, наверное?
- Нет, - он прокашлялся, - я это, на набережную иду. В тир. Так что?
Ана серебристо засмеялась.
- Во сколько? И где?
- А ты свободна, да? - уточнил, следя за Капчой и успев мстительно подумать, а вот тебе, Серега, за твои выебоны.
- Вполне! Как раз думала, куда бы вечер убить.
- Тогда в восемь, - сипло сказал Женька, - на молодежке.
Он хотел спросить, нормально ли? Потому что пляж, который тыщу лет назывался "Молодежный", туда еще мать бегала купаться, и тетя Валя тоже там зависала в ее молодости, он далеко от центра, хотя, конечно, в десять раз ближе, чем Тигровая скала за маяком. Но Капча же хвалился - свистну и прибежит. Так что, не надо заботиться. А тоже надо так - свистнуть. Наверное...
- В восемь не обещаю, - играя голосом ответила Ана, - но... в... одиннадцать... или в двена-а-адцать... минут девятого! Подъеду.
И засмеялась собственной шуточке.
- Ха-ха, - послушно поддержал ее Женька. Сказал "пока" и отключился.
Потом они помолчали. И Женька порадовался, что их разделяют эти дурацкие ивняки, мотаются перед лицом - не сильно видно, как там Капча. Хотел порадоваться и дальше - тому, что выиграл спор, и можно потребовать штуку рублей, а еще тому, что утер нос Капче за его (выебоны, подсказала голова), а ладно, за все, в общем. И за десять рублей на билет в маршрутке, снова подсказала голова, будто утешить хотела. Но прозвучало издевательски.
А самое было дурацкое, вообще непонятно, что теперь говорить. Даже сдать назад, сказать "та лана, я ж пошутил" - так Ана согласилась. Сам не ожидал, что так быстро. Даже не сказала, ой, давай пораньше, или там в другой день. ...Сказать, да я ей позвоню, откажусь - та же фигня. Даже просто заговорить на другую тему - как теперь? Типа, я весь такой благородный, уже не помню ничего, не знаю ни о чем. Капча его пошлет. И правильно сделает.
- Я пойду, - сказал Женька.
- Вали, - процедил Серега сквозь зубы.
Женька успел отойти на десяток шагов, когда тот его окликнул:
- Слышь, Смола! Штуку я тебе отдам. Через неделю. Не могу раньше.
- Да не надо, Серый.
Но Капча, прервав, обматерил его всерьез, так что у Женьки от неожиданности закипело лицо, кажется, вот-вот лопнет от жара.
В тени горки, завозившись, хихикнул пятилетка, прижимая к пузу ломаный вертолет.
Женька вышел на зной, который стал совсем уже диким, хотя дело шло к вечеру. Медленно пошел домой, удивляясь, чего успели они с Серегой наворотить и как теперь это все разруливать.