В которой Оля, побывав на внезапном банкете, вроде бы совершенно случайно обзаводится мастером-учителем и единомышленником в лице дедушки Павлика, что позволяет ей перевести смешные стеклянные сокровища во вполне ощутимую трудовую реальность.
Это был прекрасный ужин, и Оля несколько раз жалела, что Темучин остался в пустой квартире, но тут же вспоминала - сам захотел и ей не пришлось даже его успокаивать, кот мелькнул в коридоре и потом она обнаружила его на своей раскладушке, где он уютно угнездился в складках одеяла и безмятежно дрых. Имеет право, рассудила Оля, еле ощутимо, чтоб не проснулся, тронув крутой атласный лоб между ушей, он тоже старался, колдуя возвращение мандаринового Хальки, и может быть, без Темучина ничего бы не вышло, не зря на фурине нарисован именно он.
Старая квартира сверкала начищенными стёклами в дверцах стенки, блестела расставленными на полках за стеклом иноземными безделушками (всю жизнь в рейсах, вспомнила Оля) - кораллами, картиночками с японками и гондолами, куколками в цветных национальных нарядах. А вот и подарок Сергея, который Иванович, маленький деревянный кораблик, уже поставлен за стекло, впереди всех, хотя и без паруса.
На стенах тоже блестело - там густо располагались фотографии в рамочках, и Павлик, уцепив Олину руку, потащил - показывать Хальку. Кот был, как ей показалось, на всех снимках. Совсем юная Нина держала в ладонях крошечного котенка и смеялась, кругля такие же пухлые, как у сына, щеки. Взрослый Халька восседает в прогулочной коляске, а годовалый Павлик стоит рядом, с написанным на круглом лице возмущением, тянет руки, упрятанные в рукава комбинезончика. Халька на столе среди оливье и селёдки под шубой, Халька на животах лежащих людей, Халька, прижатый к пузу Павлика, висит, отвернув мученическую плоскую морду.
Пятнадцать лет, думала Оля, вполуха слушая важные объяснения мальчика, которые сводились к одному: вот Халька, и это Халька, и там Халька... А парню - восемь. То есть, когда он родился, Халька уже семь лет был членом семьи, взрослым, толстым и важным котом. Так что, вполне понятно, почему Нина решила забрать его с собой, оставляя пока дома маленького сынишку, хотя он и скучает по Хальке. Он скучает да, но что будет, если кот доживет свой век, а матери не будет рядом? Кот, который был постоянно, как вот солнце, как смена ночи и дня, как бабушка с дедушкой.
Дедушка важно суетился вокруг обеденного стола, накрытого внезапно белейшей крахмальной скатертью и тоже сверкающего - хрустальными стаканами, рюмочками и разложенными мельхиоровыми вилками. В кухне рокотала вытяжка, неустанно трудясь, и у неё получалось, запах жареной рыбы в квартире еле ощущался. На дедушке, которого, вдруг поняла Оля, она и не знает, как зовут, была надета свежая голубая рубашка с коротким рукавом и всякими погончиками, но вместо брюк - спортивные штаны с резинками на щиколотках. Ещё бы ему галстук, прикинула Оля, стесненно улыбаясь от стены с семейной историей, был бы, как дикторы на тв, которых показывают в подборках смешных фотографий. Одетые только выше линии стола. Ещё у дедушки поблескивали очки и топорщились вокруг блестящей лысины остатки серых волос коротким венчиком, которые он постоянно приглаживал, машинально поправляя почти исчезнувшую причёску.
- Та хватит мусолить, - одёрнула баб Маша не сердито, видимо, тоже привычно, - неси уже блюдо, а то позвали и маринуем тута.
Они расселись вокруг стола, под люстрой с висюльками, которые конечно же блестели. Павлик успел сбегать в другую комнату и притащил оттуда кипу полиэтиленовых альбомчиков, примостил их на коленках и теперь, сопя и вздыхая, раскрывал, совал на колени Оле и тыкал толстеньким пальцем в цветные фотографии, показывая Хальку и снова Хальку...
Дед исчез в кухне, погремел там, невнятно поругиваясь, и баб Маша всякий раз привставала, прерывая вежливую беседу, но потом усаживалась снова. И через несколько минут торжественно внес огромное фарфоровое блюдо, по белым края - розочки, что выглядывали из-под щедро нагруженных золотисто-коричневых кусков, каждый размером с олину ладонь. Баб Маша привстала, дополнительно расчищая в центре стола место, отодвигая тарелочки с колбасой и салатами, помогла деду водрузить и села снова, протягивая ему хрустальную рюмочку, стоящую рядом с тарелкой гостьи.
- Немножко, - предупредила возражения, - сегодня надо, у Петра Семёныча день рождения сегодня. Думали, а ну его, но раз такие дела, с котом вот, то я по-быстрому... А это вишнёвая настоечка, Петя сам делал.
Оля кивала, то Павлику, который продолжал гудеть у локтя, суя на коленки альбомчики, то бабе Маше с наполненной рубиновой настойкой рюмкой, то имениннику, который ловко свалил на пустую тарелку два здоровущих куска рыбы и сел, улыбаясь и сверкая очками. Сам поднял налитую женой рюмку, обвел стол сверканием очков.
- Ну? За наше здоровье!
Отпил и поставил, хмыкая в ответ на торопливые Олины поздравления.
Дальше никто уже вежливой беседой не заморачивался - все вдумчиво ели, откладывая на край тарелки костяные звезды с поджаренной шкурки и жуя восхитительно вкусную белую мякоть. Оля жевала, прикрывая глаза, моргала, боясь, что отрубится через минуту, когда рыба уляжется в переполненном желудке - день был длинным и полным приключений. Кивала, слушая Павлика. Осилив первый кусок, сфокусировалась на скатерти, вернее, на изысканных плетёных салфеточках под тарелками с салатом и хлебной корзинкой. Тронула пальцем хитрое плетение.
- Нравится? - прогудел именинник, - то все морские узлы, такелажные работы. Тока вот когда другие нитки берешь, получается чисто дамское рукоделие, как его... Макраме, да?
Оля осторожно вытащила одну салфетку, та повисла, шелковистая, тяжеленькая. Волшебно цельная, ни кончиков, ни начала нитки, словно сделалась сама.
- Очень красиво. Макраме я видела, но это лучше.
- У ванне ещё коврик, - перечислил довольный именинник, - та на входе, поглядишь потом, и ещё Маше под цветы навязал и сумку. Доедай, покажу.
- Ты ещё у туалети ей показывай, - фыркнула довольная хозяйка, - там тоже коврик под ногами.
- И покажу.
- А из проволоки можно такое плести? - Оля подняла голову, рассматривая - хрустальные висюльки на люстре были тоже обвиты блестящим шёлковым шнуром, переплетённым хитрыми узелками.
- Рыба, - громким шепотом догадался Павлик, - роняя на пол скользкие альбомчики и ныряя под стол, потом выныривая снова, - деда, Оля мне повесит рыбу. Синюю! И кота. Чтобы, как Халька.
- Вялить, что ль? - удивилась баб Маша.
Оля, останавливаясь, чтобы переждать несвязные, но горячие объяснения мальчика, как могла, растолковала сама, водя над столом пальцами и пытаясь рассказать про шлифовку и проволочную оплётку.
- А, - дед Петя покивал, потирая колени, - та понял я. Почему нет, можно. У меня в подвале в сараюшке верстак. И проволку я подберу. Ты принеси показать, вместе и сделаем.
- И я, - заторопился Павлик и зевнул, с подвыванием, - ой...
- И ты, якалка, - согласился дед, - кому тут спать уже пора? Кто целый день по головам скакал да устал?
- Не я, - открестился Павлик, снова судорожно зевая.
Оля доела остатки порции салатика, который как сообщил хозяин - обязательно с жареной рыбой надо, чтоб вкус, и поднялась, смущённо благодаря за внезапный банкет.
В прихожей столпились все вместе, Павлик топтался, сопя и зевая, дед Петя уточнял насчет "проволки", а баб Маша, отодвинув домочадцев, сунула Оле в руки упакованную в прозрачный пакет тарелку с горой жареных кусков.
- Покушаешь утром. Там ещё полрыбины в морозилке. Надо было на телефон заснять, вот Нинка бы слюнями изошла, она камбалу любит, что калкана, что глосиков. Павлуша, отойди, дай девочке выйти. Тёти Оли то есть.
- Спасибо! - ещё раз сказала Оля и ушла, придерживая рукой тарелку и улыбаясь так, что казалось, треснут щёки.
Нет, ну а что, поспорила сама с собой в прихожей, поставив гостинец на полку под вешалкой и запирая дверь, ну да, мне хорошо, и разве плохо, когда человеку хорошо? И только вот там я поняла, что все последние недели была потерянная вся, вся такая меланхоличная, и радоваться себя заставляла, пинками прям. А с ними сегодня просто отдохнула, душой, да.
Она унесла тарелку в кухню, сунула в холодильник и осознав, что кот не пришел её встретить и поинтересоваться подарками, собралась привычно напрячься, но сразу и передумала. Может быть, это вишнёвая настойка виновата, но как-то надоело Оле подсознательно тащить мир на себе, полагая: если она не поволнуется, то всё тут же развалится. А ведь кроме неё есть мироздание. И в нём - вещи и люди. И хитрые коты Хальки, которые если и теряются, то не на помойку, а в магазин с котлетами...
- Ну, - сообщила вполголоса окружающему её миру, состоящему из освещённой кухни, чёрной за окном ночи, сумрачного коридора и тёмной комнаты с квадратом фонарного света на деревянном полу, - если ты, мой волшебный кот, вздумал исчезнуть, то давай, явись. Как это... как лист перед травой. И я лягу спать уже.
Темучин муркнул из того же гнезда, в котором заснул, и Оля рассмеялась, нащупывая в одеялке пушистое живое тепло. Он тут, он понимает, что нельзя портить такое чудесное завершение длинного дня, в котором и без того было много переживаний.
Умывшись, она легла, вытянулась, безмерно усталая. И засыпая, принялась обдумывать синее стёклышко, которому предстояло превратиться в прекрасную стеклянную рыбу, причём совсем скоро и совсем по-настоящему. Кот, выбравшись из тёплого, потыкался носом в раскрытую ладонь, муркнул, и исчез, но краем сознания Оля успела послушать, как он гремит в ванной опилками в горшке, а потом, приоткрыв глаза, увидела на балконе, на их новой лежанке, чёрный силуэт на жёлтом перемешанном фоне. Такой красивый. И заснула, в полном счастии, что день ушёл хорошим.
***
Вся следующая неделя прошла у Оли в таком же тихом спокойствии. Утром они с Темучином завтракали, потом Оля приводила себя в порядок и занималась кошачьим горшком, потом до обеда работала с мелким ремонтом и всякими уборками, которые казались бесконечными, но впрочем, это тоже было успокоительно. В комнате, куда была согнана старая мебель, она неспешно оттирала от пятен побелки свежепокрашенные стены, вымыла окно, которое выходило на какой-то шиферный навес, наполовину скрывающий довольно мрачный, целиком асфальтированный дворик - только у противоположной стены в узкой полоске земли буйно кустился девичий виноград, взбираясь на саму стену и на протянутые выше провода. А потом, после обеда, когда Темучин уходил вздремнуть на широкую лежанку, Оля немножко сидела с ним рядом, выкуривая сигарету и слушая обыденный городской шум, проникающий вместе с пятнами солнца через зелёно-коричневые, уже пожухшие от жары листья платана. Ещё слушала, как тонко звенит фурин, радуясь тихим порывам ветерка, и раздумывала, надо ли снять с него отчаянную записку-просьбу Павлика. Как хорошо, думала быстро, стараясь не сосредотачиваться на этой мысли (сглазишь хорошее, пугала её мама в детстве), что нет сейчас никаких отчаянных просьб, и может быть, пока записка висит, вертясь, как кленовый осенний самолетик, их и не будет?
Покурив, наказывала коту вести себя хорошо - Темучин в ответ приподнимал большую башку и муркал снисходительно - и уходила к соседям, где Пётр Семеныч её уже ждал, поднимался из кресла, складывая газету с кроссвордом, накидывал поверх домашней рубашки истрёпанный жилет с тысячью сетчатых кармашков и втроём, с Павликом, они спускались в подвал. Дверь туда находилась рядом с дверью в подъезд, дед Петя отпирал огромный висячий замок крошечным ключиком и Павлик включал огромный фонарь с ярким кругом света. Восемь пыльных ступенек уводили в чёрное бархатное от пыли подземелье, в двух местах прорезанное решётчатыми квадратиками света от подвальных окошек. А дальше - коридор, совершенно уже тёмный, с деревянными дверцами по обеим сторонам.
- Тут раньше титаны стояли, в квартирах, - посапывая так же, как внук, рассказывал дед Петя, когда Оля спустилась в подвал впервые, - а до того - печки дровяные, дом-то старый совсем, в двадцатые ещё годы построен. Так что для каждой квартиры своя сараюшка имеется. Сейчас-то у кого колонка газовая, у других бойлер. И не нужны, получается, сараи эти. Жэк все повыкидывал, что хомяки накопили, барахло тут валялося, коляски ломаные, рамы оконные, стекла было полно. А я с Феодоровной договорился, да с двух сараюх и сделал нам мастерскую.
Свет прыгал впереди, иногда упрыгивал на стену с паутиной, грубую дощатую дверку, там упирался в помятый замок на кривых дужках, тогда дед Петя строжил Павлика, тот вздыхал и снова светил вперёд и под ноги.
- Две Марии, - вдруг поняла Оля, вспоминая слышанное от Лорика имя покойной старухи, - вы, значит, между двух Марий были, желание можно загадывать. Было можно. И даже отчества!
- Не, - авторитетно отказался дед Петя, грюкая на новенькой дощатой двери блестящим замком, - Маша у меня Марья, а бабулька Марианна была. Да ещё Феодоровна. Дворянка вроде как. Отец у ней был видный инженер, вот в доме и выдали им жильё, ежели посчитать, она, наверное, и родилась тут прям. Всю жизнь тут... А нет, временами какие-то люди жили, вроде как сдавала, я ж дома редко бывал, это у Маши надо спросить, а вернулась Феодоровна уж старая. Ну, как старая... Лет двадцать назад. Да. Старая, конечно.
Он повернулся, уже включив свет, который в мастерскую был проведен отдельно, по внешней стене из их квартиры, отступая, пропустил Олю и, приглаживая тонкие седые волосы за ушами, засмеялся с небольшой досадой.
- Всё вот думаю, кто-то старик, а я вроде как ещё и нет. Для вас, молодых, уже дед, конечно.
Оля могла бы ответить тогда, ох, нашли молодую, Пётр Семеныч, были бы дети, уже глядишь и внуки были бы тоже... Но это был её первый визит в мастерскую и она, проморгавшись от яркого света современных галогеновых ламп, промолчала, ошарашенная увиденным.
Это была не одна мастерская, а сразу несколько - в одном чисто убранном и грамотно оформленном помещении. Тут был большой стол в центре, длинный верстак у стены, ещё два стола, и на полках над каждым - свои вещи, свои инструменты, свое освещение. Тот, где дед Петя работал с плетением, был заставлен бобинами, огромными катушками, и какие-то приспособления удерживали на крючках, вколоченных в наклонную доску, начатый коврик из белой бечёвки.
- Стеклорез у меня хороший, - гудел за спиной хозяин, пока Оля медленно шла вдоль полок, трогая яркие плоскогубцы, тиски, какие-то вообще непонятные предметы, - по углам занято все, ну тут вот с краешку на большом столе устроим. Лампу...
Заскрипело с шуршанием, Оля обернулась - дед Петя, привстав, подтягивал укреплённую на направляющей палочку лампы.
- Люблю, чтоб под рукой всё. Давай, сюда вот положь, что там у тебя, и расскажешь. Что сумеешь, сперва покажу, после сама справишься, а что сам исделаю.
Толстые пальцы, не торопясь, перебирали выложенные на гладкое некрашеное дерево яркие осколки, бросающие на лица и руки цветные блики.
Павлик топтался рядом, сопел, вздыхал и тянул шею, укладываясь грудью на высокий для него стол. И вдруг звонко чихнул, потянулся рукой к носу, но спохватившись, вытащил здоровенный платок и ловко с ним управился, запихал снова в карман.
- Началось, - вздохнул дед Петя, - ну, давай, мотай уже к бабушки. Мы тут недолго.
- Я тоже хочу.
- Хочешь до утра бухикать, нам спать не давать?
Павлик снова засопел, на сей раз демонстративно горестно, и побрёл к выходу из сарая, шаркая ногами в старых шлёпанцах.
- Побудь тута, - дед Петя вооружился фонарем и пошёл следом за внуком, - аллергия у него, кто поймет, на что, та бывает на все подряд.
И когда вернулся через десяток минут, которые Оля просидела тихо-тихо, все ещё рассматривая шкафы, полочки и всякие странные предметы, дорассказал, беря в руки средний, ни на что не назначенный кусочек жёлтого стекла с пузырьками в янтарной толще и некрасивым темно-коричневым краем:
- Раньше ещё хуже было, сопли текли, глаза красные, чхает, кашляет, спать не мог, так мучился. Потом вроде как поутихло, но ежели вот пыль, от дерева в работе, или стружка с металла, так все и снова. Одно счастье - на Хальку не было, и от тебя приходит ничего так, значит, не на шерсть. Нинка ещё и потому не взяла парня, а ну заболеет сильно, а там лечиться страх дорого как. А у ней испытательный срок. Ну ладно, то обычные бедки, из этого вот придумала чего?
Оля смотрела, как поблёскивает в мужских пальцах сколотый мёд. Или янтарь.
- Нет. Он не самый красивый, да?
- Пока. На нем и попробуем. Просто так порежем?
Оля задумалась. Хоть и подпорченный кусочек, а жалко. Можно, конечно, снова поехать на пустырь и найти ещё много, но она суеверно боялась: так хороша вышла первая поездка, а теперь там знакомый мальчишка и нужно с ним как-то себя вести, и не то, что она не сумеет, но просто - неохота ужасно. А потом вдруг, даже не подумав впрямую, поняла и тыкнула пальцем в коричневый край:
- Это чтоб осталось. А нарисовать можно чем?
- Держи.
Синим фломастером Оля провела несколько линий, стараясь не слишком подробничать, главное - общая форма. И цвет. Цвета...
- А, - понял дед Петя, спуская со лба очки в легкой металлической оправе, - ну...
Она старалась не дышать, пока стеклорез с уверенным тихим хрустом вел плавные линии, и дед Петя молчал тоже. Закончив, осторожно постукивая, освободил стёклышко от остатков, протёр сухой тряпочкой.
- Ишь...
В ладони его устроился платановый листок. Небольшой, и не так резко вырезанный, но именно он и точно - из августа. Желтеющий, с пожухшим коричневым краем, захватывающим два широких зубчика.
- Хорошо, что не стала сильно острые рисовать. Смотри, тут шлифануть, а уголочки можно надфилёчком поострее доделать, и внутренние заглубить. Если рука точная, прожилки бороздочкой. Туда краску втереть. Так сделаешь?
Оля приняла заготовку, повернула, трогая пальцами. Покачала головой.
- Нет, эту не надо. Пусть она такая вот.
Как во сне, добавила мысленно, когда видишь и сам додумываешь, что это.
- Дырку? Или проволокой?
- Дырочку. Но из проволоки петельку. Так можно?
- Чего ж нельзя, - согласился довольный мастер и устроился на табурете удобнее, по ходу осторожной работы рассказывая, что и как делает.
***
В подвале не было связи, поэтому смартфон Оля оставляла коту, и сидя за выделенным ей краем большого стола, полировала мелкой шкуркой уголки листочка, слушая неспешный монолог мастера и отвлекаясь на свои собственные мысли. Мочила краешки стекла маленькой тряпкой, и белая пыльца исчезала, показывая прозрачность. Протирала сухой, вертела, рассматривая. А Пётр Семенович отходил, принося на стол новые вещи - моточки медной и латунной проволоки, круглогубцы, еле видные в крупной мужской руке с толстыми пальцами. Вставал рядом, приближая синий округлый осколок к очкам, прикладывал кончик проволоки, примеряя. Оля кивала или отрицательно качала головой, потом находился нужный отрезочек верного качества и цвета, тогда кивали вместе, улыбаясь начатой работе. Поодаль на столе уже валялись несколько вырванных из блокнота листков, где Оля попыталась изобразить, как бы хотела, чтоб вышло. Но в итоге, когда стеклорез мастера убрал излишки, получилось так, что рыбу надо делать немного другую, не такую, какая виделась ей.
- Оправа нужна, - гудел мерный голос, - а то выйдет пятно-пятном, сама поглянь, оно ж просится.
Толстый палец вёл по краю, потом осколок укладывался на стол, придвигался лист бумаги и на нём появлялись новые эскизы, неровные, в которых еле видно было, о чем толковалось.
- Когда просится само, - убеждал дед Петя, - оно и надо сделать. Это ж не бухгалтерия твоя, и не машина судовая. Живой матерьял.
И живое наше воображение, хотела добавить Оля, но постеснялась уводить диалог во всякие эмпиреи, вдруг дед Петя в таких беседах не силён.
Когда через полчаса он примерил на синее тулово легчайшие завитки, отливающие благородной бронзой, Оле оставалось признать, что был прав, на все сто. Несуетливое проволочное витье в двух местах охватывало силуэт петлями, они крепко держали новорождённую рыбу, ещё сверкающую опасными гранями на изломах и, уходя к выступу хвоста, делали вокруг него ещё несколько воздушных наворотов, так что маленький стеклянный хвостик превращался в пышную вуаль, как у бойцовской изящной рыбки.
- А тут вот, как раз петельку, и в нее шнурок. Чтоб висела и покручивалась.
- Прекрасно, - сказала очарованная Оля, с сожалением глядя, как пальцы ловко развертывают черновое плетение в неровную некрасивую проволочку.
- И ладно, - дед Петя был явно доволен, кашлянул, выбрал тряпичную салфетку побольше и уложил на неё рыбу, рулончики шкурки, несколько узких надфилей, - это вот уже дома поделаешь, работа нужная, бережная, чего в подвале торчать без конца. А там сядешь на балконе и помаленьку, не торопясь. У нас-то балкон дурноват, во двор выходит, а никто ж не додумался дерево хоть посадить, чтоб листья. Хотя, солнца там не бывает, куда ещё листья-то. Я всякую такую мелочугу к себе уношу в маленькую комнату. Летом окно открою и ковыряюсь.
Так что, к концу недели Оля разбогатела не только на платановый лист и рыбу, а ещё была у нее горсть разноцветных подвесок - тоже в виде листиков, и мелких рыбёшек, и нежно-зеленые узкие полоски - ивовые листья, так решила, и нестерпимо алые кругляши размером с крупные монеты - это будут всякие ягоды, но тоже не явные, а просто так, намеком.
И то, что их было много и работы неспешной с ними немало, удивительным образом ее успокаивало, казалось ей, что пока она, сидя на прекрасном балконе с расстеленной на коленях салфеткой, полирует острые края, смачивая их водой и не подпуская к стеклянной грязи любопытного кота, все будет идти прекрасно... А когда эта работа сделается, тогда и наступит время перемен.
Интересно, думала Оля, шоркая кусочком наждачки, все вокруг словно поняли, что меня не надо сейчас беспокоить. Пару раз позвонила мама, а ещё один раз, выходя в магазин, Оля встретила на перекрёстке Дениса, он помахал ей длинной рукой, и она помахала в ответ, секунду поколебавшись, стоит ли подходить, вроде как и не хочется. И он, будто уловив её колебания, подходить не стал, развернулся и направился к своему сверкающему жестью забору. Но на самом деле ничего же удивительного, что там той недели - семь дней. А ему, может быть неловко маячить, вдруг она решит, что это из-за бамбучин и кинется оправдываться. Они уже лежали, почти доделанные, осталось дополировать маленькие диски, на которых будут висеть стукалки. Оля могла бы закончить работу за пару часов, но это значило - звонить, идти отдавать, а он что-то предпримет... И получится, что она сама прервёт этот период спокойного своего существования. А он начался так вовремя, и теперь, когда она одна, то оказалось, может себе этот покой позволить. Как может позволять совершенно нехитрые, но ошеломляюще чудесные вещи: спать тогда, когда хочется и просыпаться тоже. Выходить в неурочное время, и не подстраиваться ни под кого. Ну разве что заботиться о коте, но это - всё равно как дышать, оно не мешает и делается автоматически.
Единственный момент, который ее немного беспокоил и временами даже пугал, это полное молчание Лорика, но беспокойство было скорее формальным, арифметическим, раньше-то не бывало, чтоб подруга не отзвонилась хотя бы разок в день, а вот уже неделю молчит. И пугало не это, усмехнулась Оля, заворачивая салфетку, чтобы унести к мусорному ведру и очень осторожно вытряхнуть, а то, что нужно будет ей позвонить, тем самым нарушая своей спокойствие. Но ведь нужно. Нужно?
Хорошо, пообещала себе, позвоню завтра и все узнаю. И завтра же доделаю работу для Дениса, позвоню заодно и ему.