С новыми шторами кухня стала удивительно уютной. Уходить не хотелось, тем более в мрачную комнату, куда свет приходил лишь к закату, но тогда сразу нужно выйти и встретиться с ним, этим светом оттенка летучей бронзы. А комнату убрать потом, всё равно только сложишь все чертежи и рисунки, как снова разворачивать рулоны и, кладя по углам блинчики от старой гантели, ползать на коленях, проводя мелками нужные линии.
Дело шло к вечеру, краешек нежно-зелёной шторы, расписанной крупными ромашками, светил красноватым, не своим, и Лета заторопилась. Подталкивая кота, чтоб не наступить на дурака, ушла в комнату, оглядываясь на желтеющее окно, быстро вытащила из шкафа снова - как и вчера - джинсы, пару носков, белый лифчик и свежие трусики. Перебрав ящик с футболками и майками, нашла любимую - чтоб не висела балахоном, но не короткую, - не любила, приседая на корточки с камерой, ловить на лопатках задравшийся подол. На черной тишотке ближе к плечу скалился мутно напечатанный череп. Намеренно мутно, специально не на груди. Очень нравилась. И сидела хорошо.
Зеркало в коридоре и удобная старая тумба перед ним - хоть сумки ставь, хоть сама залезай,- не шелохнется. Лета, двигаясь мерно и привычно, вынесла раскрытый рюкзачок, проходя мимо тумбы, складывала мелочи, чтоб не забыть. Запасные батарейки в старом чехле от телефона, и там же - ещё одна карта памяти для фотоаппарата.
Ушла в ванную чистить зубы.
Салфетка для объектива, кошелёк, телефон. Сняла с вешалки ветровку и, туго свернув, запихала в полиэтиленовый пакет.
Быстро расчесалась, прихватила волосы заколкой, чтоб не падали на щёки.
Снова глянув в сторону окна, сунула в рюкзак старый чехол от зонтика, в котором прижился крошечный разобранный штатив - три ножки и круглая голова размером с орех.
Ах да, плеер! Два часа улицы, пятнистых платанов с резными листьями, ромбиков и квадратов цветной тротуарной плитки. И стеклянная невидимая стена, отделяющая её мир от мира прохожих с их разговорами. Иногда Лета любила слушать, о чём говорят, но когда шла быстро и мерно, радуясь каждому шагу, то музыку в ушах любила больше.
Соседки проехали мимо, не вставая с лавочек, кивки их остались за пределами глаз, песня в ушах была та сама, нужная. А над белым домом, что выстроен поперёк, в три разновеликих этажа, с ажурной кованой решёткой на широком заборе, - стояла огромная туча, скребла толстым животом по макушкам акаций, смотрела на Лету сверху, и та была маленькая-маленькая. Какая и есть по сравнению с тучей в полнеба.
Ещё десять шагов, и в просвете между домами брызнули тёмные солнечные лучи, такие тяжёлые, будто их выковали. Свет стал дивным. Пришлось на ходу снимать рюкзак и доставать камеру. Вон - сидит голубка на еле видном проводе, между тучей и веткой акации, и солнце подпирает круглую птичью грудку бронзовым светом. А за крошечной птичьей головой, чуть выше её - бледное пятно полной луны. Будто терли-терли, отмывая пятна, и перестарались.
Монета луны. Лете нравилось думать, что у луны всего одна сторона, пусть будет так, никаких жребиев, он всегда один. Это можно обдумать со всех сторон, и мир станет больше.
На перекрёстке под сидящей голубкой замедлила шаги, но не остановилась, мысленно бросая свою собственную монету, что должна указать, куда сегодня пойти. Иногда Лета знала куда, но предпочитала не думать, каким путём, слушая свои маленькие, но важные желания. Иногда и цель прогулки тоже выбиралась броском невидимой монетки.
Вниз по узкому тротуару, мимо магазина, рядом с которым за столиками сидели с пивом мужчины, дальше к автовокзалу. А там - или прыгнуть в подъехавшую маршрутку, или пройти к светофору, где путь снова делится надвое: или налево в сторону морвокзала, или направо - к началу тенистой пешеходной главной улицы.
Каждый путь снова и снова двоился или троился, выбирать на ходу было чудесно.
А если не вниз, то - вправо, мимо пятиэтажного общежития, углубляясь по тропинке под старой шелковицей в полный цветов двор старой пятиэтажки. На середине тропинки в кустах сидела старая каменная лягушка размером с собаку, плавно скруглённая в морде и боках, почти без выступов, но, тем не менее, - лягушка. Кто сделал и посадил тут - неизвестно, но Лете нравилось, проходя мимо, вспоминать: ещё школьницей по телефону говорила подружке: ' у лягушки встретимся' -, и та отвечала: ' да, хорошо'.
И дальше, мимо просторного, почти всегда тихого и пустого стадиона, через шоссе, вдоль бетонного парапета тихой речушки, под размеренными платанами, снова через дорогу... Там начинаются улочки горы. Выбирай любую, бросая снова и снова монетку внутри.
Фотоаппарат давно уже несла в руке, как несла бы птицу, держа её под мягкий живот - бережно, с готовностью отпустить при первой же попытке освободиться. Ремешок для страховки петлёй надевала на палец, а то вдруг и правда выпустит, перепутав с воображаемой птицей. Хорошо бы полетел, но ведь упадёт, разобьётся.
Камера ела, склёвывая самое вкусное. Колючие шарики, укрытые резными листьями и просвеченные низким солнцем... Рыбаков, что сидели на цветных раскладных стульчиках, а рядом - жёны, вышедшие прогуляться и посмотреть, ну, чего там наловил-то... Кота с тайным именем Полковник-В-Отставке, который жил в подвале длинного неопрятного дома и выходил проверить свою территорию, милостиво принимая горсть сушек или кусочек ливерной колбасы. Тучу, по-прежнему лениво лежащую на верхушках деревьев и крышах домов, будто она - толстая тётка - навалилась грудью на подоконник и глядит вниз, на всё вокруг, пока позади, в небесной кухне булькает варево, не видное за широкими круглыми плечами.
На старом заборе улицы, что поднималась в гору, было написано красным 'Лёлечка, я тебя люблю!', неровными буквами, спотыкающимися о провалы в изъеденном временем известняке. Напротив были боковые ворота в школьный сад, и Лета решила: Лёлечка там, наверное, учится, а может, уже и нет, уехала, но красные буквы будут и будут, потому что забор старый, кому нужен - красить его.
За пустырем, который когда-то был городским кладбищем, очень давно, ещё до революции, и до сих пор кое-где лежали обтёсанные камни с могил, а поодаль и сами могилы виднелись, кривые и косые, не видные в буйной травище, - четыре софоры по сторонам тропки отмечали самодельную игровую площадку. Лохматая тарзанка на одной, и под ногами - вытертая сандалями ямка. На другой - скворечник, старый, белёсый от времени. Каждый год там исправно селились скворцы, и отец-скворец орал на весь пустырь, выкатывая блестящую крапчатую грудь и блестя бусинками чёрненьких глаз. Сейчас домичек пустовал, а на стволе, подняв члененные пилы передних лап, восседал огромный богомол, бессовестно зелёный на серой узорчатой коре. Лета ахнула и, осторожно приблизившись, стала снимать. Зверь внимательно следил выпуклыми глазами за тем, как подходит ближе, поднимает руку с камерой, нагибается, приседает, глядя снизу... И сам поворачивал голову, иногда делая шаг-другой цепкими лапками, выдерживая дистанцию. Впрочем, не боялся и никуда не ушёл, посмотрев вслед Лете холодными бледно-нефритовыми глазами.
А она, пройдя через старые камни, стены и лестнички античного городища, ушла на самый верх холма, где жёлтая трава стояла неподвижно, вытягивая кончики стеблей к низкому, придавленному тучей небу.
- Какая ты, - думало что-то внутри Леты, пока она, присев на спрятанный в травах серый камень, снимала, - ах, какая ты.
Это, внутри, обходилось без слов, и те, что написаны тут, они только для бумаги, ведь надо же как-то обозначить происходящее. Лета во время прогулок вообще старалась думать поменьше и радовалась, если получалось обойтись без проговаривания слов. Были важны лишь те, что прилетали ниоткуда, внезапные, сами по себе. Слово. Или - фраза из памяти. Обрывок мелодии. Или картинка наплывает, соединяясь с тем, что сейчас вокруг. Когда шаг за шагом старые кроссовки касались сухой глины, истёртого камня, упругой травы, человеческие слова становились тесны Лете, как тесной становится детская одежда выросшему из неё ребенку. С миром проще говорить без слов, знала она, глядя на невидимые слои сочного, ранне-осеннего воздуха, на свет, что ложился на бок, протекая под животом тучи. Такой драгоценный, под таким восхитительно серым. Глядя, чувствовала - собственное тело истончается, превращаясь в частую сетку, созданную для единого дыхания с этим светом и этим вневременным сумраком. И она становилась: вся - нос, вся - ухо, вся - глаза. А ещё - кожа, трогающая собой вселенную, не пальцем и не ладонью, а бесконечной не плоской плоскостью, субстанцией, не имеющей объема, измерений и временных границ. Потом, знала Лета, нужно будет перевести это на человеческий язык, уменьшить, сузить, назвать, сравнить, найти слова. Не найти, нет. Подобрать, примеряя. Да и не всё перевести, а хоть часть этого, что чувствуется и тут, и в других местах, - в ней самой, независимо от того, где сейчас тело.
Значит ли это, что язык меньше, чем нужно бы? Она задала вопрос без слов, поднимаясь с камня и отряхивая колено, на которое села ленивая муравьиха, складывая мягкие стёклышки длинных крыльев. И так же без слов, ответила сама себе - скорее ты слаба в языке, мало умеешь.
Шла между метёлок вейника, прекрасного вейника, что зажигал метёлки, как нежные свечи, и они веяли на тонких стеблях пушистыми пламенцами. Пламенцы? Потому что - не огоньки, не та у них форма, и не языки, потому что неподвижны...
Тут не нужно было бросать монету, шла к лежащему враскорячь серому камню, он был - отдельная страна с горными кряжами и долинами, с озером, которое она могла накрыть ладонями, с рощицами кукушкиного льна и джунглями чабреца. Низенький чабрец был велик и знатен, цвел по весне, наливался силой летом, и зимой стоило разыскать сухие листочки на красноватых проволочных стебельках, сорвать один и растереть в пальцах - дарил запах лета. Потому Лета ходила к нему, когда вокруг всего - полная чаша. Просто - поздороваться.
Слова. А может быть, именно это ощущали те, кто уходил в мучительное словотворчество? В попытках точнее передать ощущения... ('интурист хорошо говорит'...)
Растирая в пальцах тонкую веточку, Лета повернулась лицом к городу, он лежал ниже и там, внизу, деловито шумел. Наушники качнулись на груди - давно уже висели, вынутые из ушей, потому что тут, на горе, отгораживаться не было нужды. Там, где живёт трава под тучей, не нужна принесенная с собой музыка.
- А может быть, это не та тропа? Или... Ты умеешь перевести язык вселенной на язык человеческий или не умеешь. Хорошо, допустим, умеешь. И вдруг выясняется, что языка мало, хватит уже кокетничать, всё на себя примеряя, просто подумай - язык человека меньше языка вселенной, так есть, и это не зависит от твоего умения с человеческим языком обращаться. Нужно ли тогда дальше идти по этой тропе? И есть ли она там, дальше? Или начнётся другая?
Вопросы, заданные без слов, вспыхивали неярко, чтоб не мешать воздуху - становиться всё более плотным, туче - садиться все ниже, солнцу - касаться краем зубчатой линии трав. Гасли. Растекались лёгким туманом, комкались, меняли форму. Пахли. Шершавили язык и десны.
Лета снова повернулась к туче лицом. Нельзя уходить. Нужно быть и быть здесь, пока туча не поглотит всё до верхушек травы, и, может быть, в ней случится...
'А я и не ушла'. Она улыбнулась, счастье толкнуло в грудь, вошло в лёгкие, в глаза, в уши, пало в солнечное сплетение и осталось там, соединяясь с пришедшим раньше, что покачивалось, ожидая.
Отвернувшись от половинки солнца, ступила на тропку меж серых камней и пошла к лестнице, ведущей в центр. Уходила, не уходя.
Это она уже умела.
Внутренняя монета до поры лежала в кармашке старых джинсов. Впереди была лестница, а внизу - город. На середине лестницы, там, где по бокам её сидели, гордо поворачивая клювастые морды, два каменных грифона, была Людмила Владимировна и её коты. Лета шла к ней, в заднем кармане лежала сложенная купюра.
Сегодня на площадке с грифонами она встретила ещё двоих. Человека и ангела. У человека была клетчатая рубашка и чёрная, очень лохматая голова. Конечно, у него были ещё шорты и массивные мужские ноги, очки на крупном носу, чёрная шерсть на руках и в вырезе распахнутой рубахи, но все же более всего он был клетчат и лохмат. А ангел был маленькой девочкой.
Ангел разговаривал с самым облезлым котиком из компании разноцветных котов на перилах, ступеньках и ветках кривого абрикоса. Лета улыбнулась, встала поодаль ждать и снимать. Конечно, сравнивать пятилетнюю девочку с ангелом - что может быть пошлее. Но короткий нос, большие серые глаза, тёмные волосы, колечками прыгающие по худенькой спине, и рыжая маленькая собачка, прижатая к животу, были красноречивы. Вы думаете - так нельзя, молча говорили они, - а это так. Так есть. И Лета понимала, нельзя отвергать то, что есть.
- Он, как Васечка, совсем, как Васечка, - убеждённо сказал Ангел, удобнее перехватывая собачку. Та терпеливо забормотала что-то и вежливо тявкнула.
- Подожди, Молька, - укорил Ангел спутницу, - я только скажу Васечке здрасти, и мы пойдем гулять дальше.
Молька повела выпуклыми, как чёрные сливы глазами, и смирилась, повисая.
- Васечка такой же серенький? - спросила Лета и погладила крутую башку рыжего кота, который бодал её локоть, коротая ожидание.
- Нет, - Ангел опустил Мольку на землю, держа в кулаке петлю поводка. Оглядел серого котика:
- Васечка был выженький, тут с пятнушком. Белым. И толстый. А ещё где хвостик... - руки Ангела плавно улетели за спину, и Молька покорно сделала несколько шагов вслед за поводком, дрожа спичечными ножками, - где хвостик, тут были полоски, как будто бантики.
- Красивый, - сказала Лета. Фотоаппарат шевельнулся в руке. Ну чего же ты, шепнул, смотри, как волосы свесились вдоль нежной щеки и упали на согнутый локоть, а глаза, посмотри, какие глаза... и розовые штанишки. Молчи, без слов ответила Лета, не смей, это же Ангел. И камера замерла, смирившись, как послушная Молька.
Клетчатый человек прислонился к балюстраде, шоркнул ногой по пузатому каменному столбику и стал благожелательно смотреть на Лету.
- А дядя Коля пришел и ужинал, а еще пил водку, а потом, когда встал, то Васечку пихнул ногой и попал. Мама сильно кричала на дядю Колю и выгнала. А потом обратно позвала.
Лете показалось, что туча, любопытно рассматривающая их сверху, ухнула, довольно навалилась на тихий приятный вечер, подмяла его под себя, и весь воздух, чудесный, полный трав и цветов, полный созревающих яблок и тайных гранатов, подсмотренных сверху в чужом дворе, он весь умер, раздавленный словами Ангела.
- Васечка тоже плакал. И я плакала. Мы с мамой его похоронили. А мама купила мне Мольку, вот.
Ангел повел светящейся в легком сумраке ручкой, и Молька послушно подошла, глядя снизу выпуклыми глазами. Ангел нагнулся и погладил дрожащую спинку. И, снова выпрямляясь, стал смотреть на серого облезлого котика, худого и совершенно уличного, терпеливо ждущего общую кошачью маму. Котика, похожего на толстого рыжего Васечку с белыми пятнами и хвостом в полосках-бантиках.
- Очень похож, - снова сказал Ангел.
Мужчина поодаль, не слыша слов, одобрительно хохотнул, вздевая клочкастые брови.
Лета ангелом не была и потому возненавидела дядю Колю, которого увидела, будто он был прямо тут, на древней булыжной мостовой, у ног величественных грифонов. Встал из-за призрачного стола, согнул ногу. С ноги слетела разношенная тапка. А ещё на нём была старая рубашка и засаленная белая майка под ней.
Лета тряхнула головой, не желая видеть ещё. Сказала сухим голосом:
- Нет, он же приехал, потому что командировка. Я маленькая была ещё. Это ещё зимой же было.
- Какой прекрасный вечер! - густо сказал клетчатый мужчина, подходя ближе, перехватил поводок Мольки и погладил Ангела по волосам.
- Да, - Лета отвернулась и стала смотреть, как грифон отвернулся и смотрит на город.
- А вы откуда приехали? - мужчина сделал еще шаг, и Лета, отрываясь от грифона, вежливо улыбнулась толстому носу, блестящим очкам и клетчатой рубашке.
- Я тут живу.
- Надо же! - удивился мужчина, - Молли! Стой, не вертись. Поразительно тут у вас хорошие ветеринары. И недорого. Элинкину собачку мы уже свозили и прививки сделать, и когти стригли. Элинка, не трогай кота, вдруг он лишайный!
- Я не трогаю, - сказал Ангел, прижимая серого Васечку к животу, - я только на дерево его подсажаю и всё.
- Она вымоет руки, вы не волнуйтесь. Это ваша внучка?
- Моя? - мужчина вдруг сильно удивился. - Не-ет, это соседкина внучка. Я сюда третий год приезжаю, так что мы с ней дружим. Элинку мама привозит к бабушке, на лето, а я нынче весь август на море. Хорошо тут у вас.
Он потер указательным пальцем нос и сказал строго:
- Элинка!
- Да, - ответила Лета, заслоняя Ангела, который, приподнявшись на цыпочки у кривого абрикоса, гладил серую Васечкину голову, - конечно. Это хорошо.
И чтобы отвлечь мужчину, предложила Ангелу:
- Давай посчитаем котов. Ты сереньких и белых, а я рыжиков.
Ангел кивнул и стал загибать пальцы, показывая другой рукой на медленные цветные пятна. Шевелил губами, встряхивая кольцами тёмных волос.
- Семь. А там ещё один. Котеночек. А чёрный? Его мне считать?
- Рыжих - три штуки. Да, пусть чёрный будет твой.
- Пусть... девять! Ой!
Над головами в тонком сером свете зажглись фонари, круглые и длинные, неяркие - будто в стаканы и шары положили по желтку. И листья рядом с ними очертили свои зубчатые краешки. Свет медленно наливался, а посчитанные и непосчитанные коты, спрыгивая с каменных плоскостей, мягко перебирая лапами по широким ступеням, устремились к боковой улице навстречу невысокой женщине, почти невидимой в размытом полумраке. Только два пузатых пакета белыми огромными комками покачивались в опущенных руках. Рыжий кот закричал, вздымая трубой хвост, его отпихнул кот полосатый.
Лета взяла Ангела за тёплую ручку, и вместе они пошли вслед за кошачьей компанией.
Людмила Владимировна поставила пакеты на землю и выпрямилась, улыбаясь. Светлое усталое лицо с небольшими глазами белело в сумраке, как ещё один фонарь, обрамлённый вместо листвы русыми прядями неловко забранных волос. Кивнула Лете и, стряхивая с рукава красного спортивного костюма налипшую кашу, сказала, стесняясь:
- Собаки там ещё. Белочка щенков принесла, они мне нужны, спрашивается, собаки ещё эти. Туда и ходить тяжело, всё в гору, Петровна пообещала, три раза в неделю сама покормит, но чтоб я принесла чего.
- Мау! - воззвал рыжий, и Людмила Владимировна отмахнулась:
- Подожди. Сейчас, дай хоть отдышусь.
Ангел стоял, раскрыв маленький рот, смотрел снизу, светил нежным лицом с тёмными глазами и тонкой шеей в распахнутом воротнике плюшевой розовой кофточки. Когда говорила Лета, переводил на неё глаза.
- Щенки. Вам с котятами бы справиться, - Лета покачала головой.
Женщина, махнув рукой, засмеялась:
- Их уже разобрали. Всех четверых. Вот мамка выкормит, и возьмут, тут же дворы, у всех собаки. Только рано ещё. А котят снова подкинули, две коробки, ну что за люди. Я ж и так с пяти вечера до десяти. Пока обойду всех, а ещё сварить надо.
Вынимая из пакета пластиковые миски, ставила их на каменный парапет, половником плюхала в каждую из открытой кастрюли кашу с вареной рыбой. И коты, кошки, котята-подростки накидывались на еду, урча и вскрикивая, если кто-то совался украсть чужое. Бродя за Людмилой Владимировной, Лета кивала, ахала, гладила пушистые спины, качала головой в ответ на жалобы. Фонари разгорались всё ярче, тявкала Молька, суетясь между цветных котов, с набережной бумкала музыка, тоскливо выводил неверно заученную фразу саксофон. Взревел прогулочный катер, выписывая по воде круги и светя неоновыми фантастическими огнями. Бумажка перекочевала из кармана джинсов в руку Людмилы Владимировны, и та стесненно кивнула.
- Как хорошо. Завтра вот куплю потрохов куриных, мне девочки оставляют на базаре. Утром надо успеть.
- Удивительно хорошие у вас тут ветеринары, - снова сказал клетчатый мужчина, выныривая из темноты. Фонарь поискал, на что посветить, нашёл большое лицо, блеснул стёклами очков, пробежался по крупным клеткам рубашки.
- Так привозите своих, - засмеялась Людмила Владимировна, собирая пустые миски и складывая их в мусорный пакет, - я в Камыш езжу, район не наш, но зато девочки стерилизуют за полцены и лечат, если что.
Мужчина выпятил грудь. Блеснули крупные зубы.
- А привёз! Лабрадор у меня, Принц. Мы с ним уже два раза у доктора тут были.
- Так это ваш, значит? Белый такой и черноглазый?
- Мой!
Все вместе, окружённые поспешной стаей котов, сходили к мусорному контейнеру, куда Людмила Владимировна выбросила пластиковые миски. И вытирая руки, снова улыбнулась Лете, благодаря.
- Пора мне, - Лета поправила на плече ремешок забытого фотоаппарата, - до встречи, Людмила Владимировна.
- Девять, - сказал Ангел, поднимая свою микроскопическую Мольку, - я считала, и получилось девять котов. Моих. Мы все считали.
- Вы молодцы.
Мимо шли люди, забираясь к лапам грифонов, обхватывали каменные шеи, принимали красивые позы. Сверкали вспышки фотокамер, звенел смех.
Лета помахала рукой и пошла вниз, в расшитый пятнами фонарей город, полный гуляющих - в цветных и белых одеждах, с загорелыми лицами и локтями, с почти чёрными в темноте коленями. Не торопилась, собрав маленький штатив, ставила его на скамейки и фонарные тумбы, на перила, забиралась по ступеням закрытых магазинчиков к самым дверям и снимала оттуда, почти неважно, что именно, главное, чтоб в кадр попало это невероятно синее небо над темнотой и жёлтые, как новорожденные солнца, фонари.
А потом, устав и сделав по центральным улицам изрядный круг, вдруг снова оказалась у подножия лестницы. Подняла голову, всматриваясь в освещённые гордые профили каменных стражей. Там было пусто и тихо. Шум и люди остались внизу, а на лестнице был только свет, легко ступающий со ступени на ступень, тени котов под чёрной листвой. И грифоны. У мощно расставленных каменных лап что-то белело, снизу неразличимое.
Лета повесила камеру на плечо и медленно поднялась по ступеням, обходя свешенные до низу ветви старой софоры, там за ними кто-то горячо шептал, а другой кто-то хихикал девичьим тонким голосом:
- Подожди, Никита, ну я сказала! Уйди.
Пройдя площадку с каменными стражами, Лета свернула к невысокому забору, укрытому пышными зарослями айланта, и встала там, глядя на неподвижных зверей и белые пластиковые миски у каменных лап. Рядом, сидя на широкой спине забора, еле слышно умывался кот, пофыркивал, работая лапой.
На фоне синего бархата вечернего неба скульптуры казались белыми, будто они из мрамора, а не из прессованного современного камня. Тихо стоя рядом с котом, Лета подумала: у них две молодости, у этих древних зверей, пришедших из давнего прошлого. Их делали скульпторы, которых она знала, видела почти каждый день, когда выходили покурить из своих мастерских и кивали, здороваясь с ней. И даже постарев на два десятка лет, грифоны навсегда останутся молодыми, младшими в стае, рассеянной во времени.
А ещё на них что-то светило. Не фонари. В этом свете белый камень поблёскивал мягкими искрами, что перемещались, будто большие звери шевелили мордами на крутых шеях.
Кот муркнул и, спрыгнув, ушёл в купу дурмана, неслышно качая белые колокольцы цветков, исчез.
А Лета, застыв, смотрела, как пробежал блик по холодному каменному глазу и маленькая голова повернулась, осматриваясь. Круто изогнув лебединую шею, зверь расставил лапы и опустил голову, повернул, по-птичьи разглядывая горку каши в пластиковой плоской тарелке. Раскрылся горбатый клюв, белый сверкающий язык мелькнул, тарелка, чуть шелестя, проехалась, почти упала, но когти, выпущенные из подушечек, по-кошачьи ловко прижали пластик. Клюв заскрёб по пластмассе.
Лета привстала на цыпочки, тихо-тихо отвела мешающую смотреть ветку. Второй грифон, свернувшись, прилёг, обнимая свою миску когтистой лапой. Доедал, блестя языком, и развернувшийся каменный хвост гулял в тёмном воздухе, шлёпая то по мерно дышащим бокам, то по балюстраде из пузатых столбиков.
Снизу, из-под тайных ветвей, донесся смех, и мальчишеский голос сказал:
- Давай мне. Пойдем, я тебя сфоткаю. У грифона.
- Подожди.
Лета опустила ветку и вышла из темноты.
Грифоны сидели неподвижно, повернув клювастые морды к городу, смотрели туда, а каменные хвосты, свёрнутые кольцом, застыли, распустив по ночному воздуху львиные кисточки. Невероятно синее небо темнело, превращаясь в небо ночное, а над горой, там, где сидела туча, стояло невесомое огромное облако, светилось перламутром, будто оно - прозрачная раковина в полнеба. И свет этот бросал блики на каменные глаза, горбатые клювы, расставленные передние лапы и изогнутые спины.
Снизу послышался топот. Лета пошла к скульптурам. Взяла тарелку с дырками, пробитыми когтями, повертев, перешла ко второму зверю и взяла другую - смятую, с остатками каши. Отошла к мусорному контейнеру, выбросить. У подножия грифона уже прыгала девочка, сверкая камушком на голом животе. Мальчик, держа в руке фотоаппарат, подсаживал её свободной рукой. Отбежал, прицеливаясь и командуя. Та принимала позы: обхватывала каменную шею, прижималась к спине и, хватаясь рукой за устремлённое к облаку зубчатое крыло, повисала, кокетливо рассыпая по плечам светлые волосы.
Выбросив тарелки, Лета ушла на боковую улицу и пошла там, почти в полной темноте, нащупывая ногой старую брусчатку, кое-где крытую облезающим асфальтом.
Мимо тихих высоких ворот с врезанными в одну створку калитками. За одними такими воротами спал Ангел, и рядом с его кроватью спала дрожащая Молька с гладкой коричневой спиной. Спал шерстяной любитель ветеринарии, повесив на спинку стула клетчатую рубашку и сложив очки с толстыми стеклами.
Шла мимо тёмных розовых кустов, белеющих кулачками бутонов, мимо альбиций, опускающих к лицу пуховочки с нежным запахом, мимо палисадников, заросших календулой, петуниями, водосбором, георгинами, барвинками и тысячей других цветов.
Мимо больших ворот, где живет Злой Собак - маленький и уже совсем старый. И, пройдя улицу до конца, спустилась в город, далеко от центра. Перешла через узенький железный мостик над сонной водой и дальше, вдоль каменной стены, освещённой белыми непрерывными фонарями, всё дальше от лестницы, которую стерегли молодые древние звери.
Шла, оставаясь под облаком. Тем же, что светило на грозные клювастые морды.
Обходя молчаливый стадион, подумала успокоенно: какая же ещё ей тропа, только искать слова.
