Я собрала эти рассказы по просьбе друга, и условие было - пусть это будут реалистические рассказы 'за жизнь'. Многое из написанного сюда не вошло сразу, когда перечитывала, увидела - не справилась, тексты слабые. Затем по ходу редактирования выкинула каждый второй из отобранных, и об этом не жалею, если появятся другие - они напишутся, и я надеюсь, будут более настоящими. Так что идея собрать все и - пусть будут, потерпела неудачу. Да и ладно, так думаю.
Сначала рассказы шли от более ранних к поздним, теперь наоборот, сборник начинается самыми новыми текстами, и эти новые мне нравятся (пока что). А в самом конце отдельно собраны миниатюрки о вещичках и тряпочках, писались они в разные годы и, может быть, я туда допишу еще что-то кроме 'Кримплена', 'Люрекса', 'Батников' и тд. Серию назвала 'Лоскутики' и планировалась она как дополнение к роману 'Ателье'.
Дай мне!
Счастье
Сказки Леты
Танькин сын
Урок
Из окна
Виноград
Мидии по-керченски
Аква Тофана
Комната Милицы
Сердце степи
Old spise
Рыбный рынок
Кыз-Аульский маяк
Иссам-Гэссень
Флейта
Попугайчики
Мадагаскар для двоих
ЛОСКУТИКИ
Кримплен
Коттон
Гипюр
Люрекс
Батники
ДАЙ МНЕ...
Поезд уходил в странное время - за пять минут до начала суток, и Лете казалось, он спит между временем и, проснувшись, встраивается в жизнь на ходу.
Ей и самой страшно хотелось спать, перед дорогой были спешно переделаны сто неотложных дел, да еще полста остались незаконченными. Застегивая молнию на толстой сумке, нервно-сонная Лета в очередной раз удивилась: никто от их незавершенности не умер, но все равно, будет еще поездка, и она снова кинется торопливо утрясать и заканчивать, заранее зная - не сумеет успеть всего.
Купе, темное и прохладное, напоминало новенькую шкатулку, без шелковой обивки, неуютно-деревянную. Как в такой ехать, непонятно. Садясь и придвигаясь к занавесочке, куце отгораживающей пустые соседние рельсы и недреманный высокий фонарь, Лета знала: шкатулочное время коротко. Через десять минут фонарь дернется, колеса застукают, будто они закат или восход, такие же неизменные. Включится мертвенький свет, хмурая проводница проверит билеты и раскидает по кожаным полкам хрустящие пакеты с бельем. Можно будет постелиться и лечь, и вдруг повезет - сразу заснуть, чтоб половину дороги проехать в снах, а после долго-долго пить утренний кофе, продлевая его в белесый зимний день за мутным окном.
Но вместе с бельем и проводницей придут попутчики, и Лете как всегда стало немного жалко неуютного шкатулочного времени, в котором она невидима, одна и - фонарь-занавеска... А надо будет улыбаться, говорить отмеренные незначащие слова, чтоб не ехать сутки букой, чтоб непринужденно попросить мужчин, например, выйти, пока дамы переоденутся. Или спрашивать - а это мы где? И кивнув, снова утыкаться в книжку.
Знакомиться Лета умела, но не любила. И садясь в поезд, как делала это по разным причинам десяток раз в году, вот же Лета-путешественница, уже знала по опыту, хороший попутчик - дело редкое. Но и ехать безмолвно, тихой тенью, не получалось, для этого, видимо, нужен совсем другой характер. Так что, бывало всякое...
Мужчина, что плавно и как-то вдруг весь ввалился в узкие двери, высокий, красивый, забелел ранней сединой на вьющихся волосах, которые хорошо видны, будто он своими шагами и улыбкой включил в купе свет. Но следом за высокой фигурой и светом протиснулась проводница, огляделась хозяйкой, метнув два пакета с бельем на нижние полки, и Лета поняла, совпало. Свет включила эта - фигурой похожая на коробочку.
Мужчина улыбнулся так, будто Лета ему внезапное, но долгожданное сокровище. И она, конечно, улыбнулась в ответ, стараясь одновременно и сесть попрямее, и досадуя на слишком тесные джинсы, а то могла бы ногу подобрать, и другую под столик, чтоб не спотыкался.
Тот пятился, втаскивая сумку на колесах, и уже махал в коридор широкой ладонью, а оттуда празднично шумело, смеялось, нежно вскрикивало, и каблучково стуча, чем-то звенело.
Тут кончается первое начало рассказа, а вы-то подумали, наверное, будет путешествие Леты с прекрасным незнакомцем... Вот и нет.
Женщина была так же высока и красива. И тоже плавная, мягко и точно собранная одновременно. Будто бы оба - прекрасно сшитые куклы из страшно дорогих тканей, прикинула Лета, совсем подбирая ноги с занывшими коленками и послушно улыбаясь в ответ на нежные жемчуга в розовом блеске помады.
Настолько прекрасно сшиты, спохватилась Лета, додумывая мысль, что вдруг ожили и заговорили.
Женщина была красива и знала это. Посмеялась, морща тонкий носик, провела пальцем по деревянной раме верхней полки, показала мужу, куда ставить сумку, распахнула дубленку, показывая пуховую плавную грудь с золотой цепочкой и медальончиком, нагибаясь, устроила на столике квадратный пакет с продуктами, тут же вынимая из него красную кружку, суя в нее чайную ложку и расстилая клетчатую салфеточку с кружевной оторочкой. И все время что-то говорила, пристукивала каблучками высоких сапожек, покачивала головой, убирая с плеча блестящие темные волосы, блестела зубами.
- А вы куда едете? Ох, как хорошо, Вадим, ты видишь, какая девочка едет, и прямо в Москву, чудесно, чудесно, сюда вот поставь, жаль, против хода поезда, но нет-нет, не жаль, тогда ведь Леточке были бы сквозняки, ну если что, тут можно одеялом прикрыть, я сейчас спрошу у Нади. Надя, да, я уже узнала. Нет, Вадим, спроси ты, тебе она быстрее даст, одеяло еще одно. Ах, наверху есть? Вадим, не ходи, Лета показала, смотри, можно взять сверху. Ах...
Всплеснула красивыми руками и замолчала на время одного взгляда, с юмором глядя на Лету и на мужа.
- Вадим, ты все же пойди, милый, - передумала решительно и мягко, - а то вдруг еще кто сядет, а мы одеяло забрали.
Дама не сказала, как ее зовут, видимо, пока просто не успела, подумала Лета, послушно улыбаясь в ответ на улыбку, ведь только зашли, а она уже будто тут сто лет живет и будто вокруг нее - настоящий дворец. Надо же, подумала Лета еще, такие оба - скрипачи, чистые душистые интеллигенты, будто картинка из журнала. Попозже придется самой спросить, как зовут, эх. А могла бы и представиться, когда спрашивала имя, ведь сутки вместе ехать.
- Петя, - вдруг воскликнула дама, мягко смеясь и отступая к самым Летиным коленкам, - ну, наконец-то! Вот твоя полка, Петенька, белье лежит, папа сейчас принесет одеяло, закроешь окно, а вообще ложись головой к двери, понял? Что там смотреть, ночь целая впереди. Это вот Лета, знакомься, полдороги вы будете вместе.
Петенька оказался таким же высоким, тонким и темноволосым, со светлым хмурым лицом. Лете он кивнул и тут же что-то шепотом возразил матери, которая тоже шепотом увещевала его, иногда поворачиваясь к Лете и извинительно мягко ей улыбаясь.
- Зубную щетку я тебе положила... - долетали из тихого разговора слова.
- Да хватит уже...
- А утром не забудь...
- Мама...
Дама-мама рассмеялась, и совсем повернувшись к Лете, развела руками.
- Вот такой уже, большой, слушать не хочет. Вы уж за ним приглядите, Лета, пожалуйста.
Большой Петя с досадой вздохнул, и Лета, улыбаясь, кивнула:
- Конечно, не волнуйтесь.
В дверях с одеялом возник муж Вадим, оказавшийся папой, и трое засуетились, неловко переступая, мешая друг другу. Петя отмахивался от материнского поцелуя, и дама, оттолкнув его изящной рукой, вышла в коридор, где топала проводница Надя, хлопая дверями пустых купе. Зимний поезд, почти без пассажиров.
Петя чуть нагнул красивую голову, когда отец похлопал его по плечу, притягивая к себе. Не стал целовать в щеку, а так же нагнул свою, сверкнув ранней сединой, ласково боднул сына в лоб, оттолкнул как давеча мать и вышел, мягко топая в коридоре сильными мерными шагами.
Через пару минут фонарь качнулся и уплыл, из-под потолка, скрипуче проснувшись, радио сыграло марш славянки. И слегка ошеломленная Лета вытянула, наконец, замлевшие ноги. Сдвинула занавеску и тактично уставилась на белые полосы снега, расчерченные желтыми фонарями и черными рельсами.
Петя сел напротив и замолчал. Поезд шел тихо, и Лета слышала, как мальчик дышит. Это казалось неправильным, будто она подглядывает за чем-то очень личным. Хрустнул и зашуршал пакет под рукой мальчика. Сколько же ему? Красивой маме, подумалось Лете в первые секунды, лет тридцать пять, и папа старше на два-три года. Но мальчишка такой высокий. На отца похож. А волосы, кажется, мамины у него.
Фонари кончились, колеса застучали ровнее. Лета вздохнула. Она тут старшая и дама просила ее приглядеть, за ребенком.
- Так ты до Харькова едешь?
- Да.
У Пети был хороший глубокий голос. Не хватало ему отцовской вальяжности, но откуда она у мальчишки, мал еще.
- Стелиться будешь сейчас?
- Нет.
Они помолчали. Свет был скучным и падал сверху, серовато-белый. Лета подумала, что дама-мама была прекрасна, и в купе стояли еще те, шкатулочные сумерки. Теперь ее нет и нет красивого мужа Вадима, Лете достался этот мертвенький, нелюбимый свет из пластмассовых панелек. А еще в спешке найденная цветная рубашка поверх серой футболки и тесные джинсы, которые давно пора снять, и надеть вместо них тонкие черные штанишки в обтяжку. Трикотажные, в них и спать, укутавшись простыней.
- Слушай, тогда давай я, постелюсь и заодно переоденусь, - она отодвинулась от окна, беря в руки пакет.
Петя кивнул и остался сидеть, разглядывая свои коленки.
Лета разозлилась немножко.
- Тогда ты выйди. Я позову.
Шумно вздохнув, мальчик вскочил и, отворачиваясь, вышел, цепляясь за косяки длинными руками. Лета тихонько повернула на двери защелку. Вот же кролик какой, не понял сразу и после рассердился, что выглядит дураком. А может быть, она это придумала. Может, он и не хотел выходить, а злится просто так, из-за того, что она командует. Не влезай в чужую шкуру, Лета, особенно если путаешь ее со своей.
Она кинулась поднимать свою полку, подставляя плечо, вывернула шею, возя руками по молнии. Вот дурында, надо было штаны положить в пакет с продуктами. Ага. И тапки сверху. Чтоб на пряниках лежали и на апельсинах. Вытащила одежду, наведя в сумке беспорядок, отодвинулась. Полка хлопнулась на место. Лета неловко и быстро переоделась, дежурно завидуя женщинам, что умеют ездить в поездах. Она всегда им завидовала, когда поезд трогался и набирал скорость. Тогда эти, в непоездной жизни часто совсем невидные дамы, вставали и говорили повелительно:
- Ну, дорогие мужчины, идите в коридор, я буду переодеваться.
У такой дамы обязательно имелись вышитые тапочки, крупная косметичка, и спортивный костюм - ярко-розовый или оранжевый. Еда такой дамы занимала весь крошечный столик, а на разостланной постели громоздились пудреницы, щетки для волос, шарфики, кошельки и россыпь цветных журналов. Такая дама могла полчаса занимать туалет, а после сидеть на своей полке (обязательно нижней), запрокинув голову и внимательно глядя в зеркальце, долго красить глаз, совершенно не комплексуя, что другой пока ждет - скромный и ненакрашенный. Попутчики носили им кипяток и бегали за пирожками.
Потом наступал вокзал, такая дама в последний раз выгоняла мужчин, и снова превращалась в обычную серенькую тетку, обвешанную баулами, а локоны, которые она так любовно чесала и навивала, сидя в своем временном нижне-коечном королевстве, упрятывались под страшноватую меховую шапку-норочку. И Лета, идя следом в распахнутой ярко-голубой куртке и спортивных сапожках, переставала завидовать ловким поездным дамам.
В купе становилось жарче и жарче, а может быть, она слишком торопилась переодеться, снова по своей привычке выскальзывая из себя, чтоб устроиться в чужом сознании, вот он стоит там, уперев лоб в холодное стекло, скучно смотрит в заоконную темноту и ждет, пока она тут возится со своими бебехами.
Сунув джинсы под подушку, Лета громко щелкнула задвижкой на двери и чуть ее приоткрыла. Чтоб знал, можно входить.
Петя вернулся не сразу. Или еще постоял, чтоб не кидаться обратно, или ушел в туалет. Ясно, высовывать голову и проверять Лета не стала. Но хорошо бы он там не заснул в коридоре, она уже легла бы и спала, а так надо, наверное, тоже выйти, чтоб он тоже переоделся.
Почти потеряла терпение, и потому, когда вошел, диковато покосившись на нее, сказала сразу, радуясь мысленно, что вот она старше и ей можно. И надо же кому-то говорить первому.
- Тебе надо переодеться? Я выйду.
- Мне? А... Ну, да. Наверное.
Она взяла сумку с полотенцем и зубной щеткой и вышла в пустынный качающийся коридор. Хорошо бы туалет уже открыли.
В тесном промозглом закуте туалета медлила, водя щеткой по мокрым зубам и одновременно разглядывая себя в узком зеркале. Пусть уж он там постелит и нарядится, чтоб не скакать ей туда и снова в коридор. Волосы от рывков поезда ссыпались на плечо и закрывали скулы, лезли по запястью следом за щеткой. Путаясь в полотенце, Лета сложила все в сумочку. Еще раз оглядела темные глаза, блики на вьющихся волосах. Попудрила нос, чтоб не блестел. А есть она не будет. Яблоко разве что. И спать.
Петя лежал, закинув под голову руки, острые локти в темноте белели рукавами какой-то трикотажной рубахи. Лете стало немножко смешно, она увидела, как мама неумолимо сует Петеньке пижаму в пакет, и заклинает его обязательно ее надевать, ну и что, что утром уже приедет, надо выспаться... А, может быть, он так вырос, может у них принято так - где бы ни был, вот моя пижама, вот мои тапочки, вот мой дворец моих личных привычек. Ей бы так.
Она села на свою койку, в самый уголок к окну, вынула наощупь яблоко и, примерившись, откусила, стараясь не хрустеть. Ей стало уютно. И приятно сонно. Мальчик Петя, кажется, заснул. Других пассажиров нет, и вряд ли подсядут ночью.
...Началось Летино время, которое только для нее одной. Южный город, засыпанный суровым скудным снежком, остался там, а огромная Москва еще далеко. Вокруг ночь и можно не общаться с попутчиками, не отгораживаться книгой или тетрадкой. Можно вообще ничего не делать, потому что Лету везет поезд, сейчас он решает, когда двинуться и когда остановиться. А она, вдруг, уже не дочь и не мамочка маленького Тимофея (провожать ночной поезд не получалось, потому попрощалась Лета еще дома и села в такси), но еще и не жена, и будет ею только через сутки.
Поезд покачивался, пришептывал, топал проводницыными шагами, и где-то далеко хлопал дверями в другой вагон, отчего на пару секунд появлялся внешний обрывистый шум и вдруг исчезал, отрезанный новым хлопком. Покачиваясь, Лета видела, как поезд члененной на вагоны змеей проползает через реальности, созданные из тумана или темного пламени, вдвигается в страшные заросли, полные чего-то прыгающего и ползающего, а ей не страшно, потому что броня крепка и колеса быстры. И жаль, что нет на крыше такого специального прозрачного купола, куда можно подниматься по узкой лесенке в три витка, чтоб после, спустившись, рассказывать тем, кто жует бутерброды, о том, что пропустили...
- А ты куда едешь?
Яблоко дернулось в руке, свет скользнул по необкусанному зеленому боку.
- К мужу, - ее немного покоробило, сразу на ты, но, с другой стороны, тебе ли быть в печали, Лета, мальчик, наверное, решил - почти ровесница? Но вот твой сын Тимофей, в свои пять лет обращается на вы к посторонним барышням и Лета страшно веселится, видя, как это действует на девушек даже детсадовского возраста. Глупые мужчины, не понимают, как все просто. Хотя... Можно ведь еще проще и все равно они будут в выигрыше.
- Ты замужем? А лет сколько? - Петя заворочался, обминая простыню вокруг худых боков.
- Двадцать семь, - честно сказала Лета, убавив себе год. Ну, ладно, почти два.
- Да, ну! - Петя сел, под простыней обозначились согнутые колени, - я думал, тебе лет двадцать! - подумал и добавил, - вам...
- Давай уж на ты будем. Если не против.
- Давай. А мне... - он немного подумал и решительно закончил, - восемнадцать.
Лета быстро произвела в уме нехитрые вычисления. Ну, пару лет наверняка прибавил себе. И ладно.
- Учиться едешь? Или к бабушке?
В Харьков из Южноморска вечно ехали студенты и студентки. Везли с собой пузатые пакеты, набитые быстрой лапшой и домашними харчами, чтоб не тратить во время сессии деньги на еду. Шумели и смеялись.
- Я пианист, - сказал Петя и повел перед собой длинными руками, раскидывая в темном воздухе пальцы. Тонкие запястья были чуть темнее белоснежных рукавов, но терялись на фоне белой простыни. Поезд качнуло, пальцы четко обозначились в темноте над полом, - учусь в музыкальном, последний курс.
- Надо же. В первый раз вижу живого пианиста.
Мальчик хмыкнул. Лета откусила от яблока, небольшой кусочек, чтоб прожевать быстро. Она едет в ночном поезде, в одном купе с пианистом. И, похоже, в вагоне кроме них - только круглобокая проводница Надя. И та наверняка спит. Во всем этом было немножко сказки.
- Расскажешь?
- А? Что рассказать?
Она села напротив так же, как сидел он - скрестив под простыней ноги и откинувшись на прохладный пластик стены.
- А все. Как это - быть пианистом? Тебе нравится?
- Ну. Да, нравится. Раньше тоскливо было, когда был мелким, а сейчас так, кайфово. У меня руки хорошие, видишь, пальцы какие?
- Вижу...
В полумраке белело красивое лицо, именно так, подумала Лета, и должен выглядеть пианист, с тонким лицом под темными густыми волосами. И глаза темные, глубокие, с тайным в них блеском.
- Это называется "широкая ладонь", когда рано начинаешь играть, с детства, то при такой длине пальцев, ладонь кажется шире, чем она есть. Мне легко играть, все достаю, но постоянно нужно упражняться, чтоб гибкость не терять. Так что, фифти-фифти, иногда прям ненавижу всю эту механику. А потом, когда уже все влет, сажусь и просто играю. И знаешь, вот тогда это отлично. Играю, конечно, Шопена, мне нравится, прозрачная такая у него музыка и очень удобная для рук. Ноктюрн до-диез люблю, ну многое. Еще джаз играю. А ты любишь джаз?
Лета кивнула. Вынула из пакета яблоко, протянула Пете и он, тоже кивнув, подхватил его в ладонь. Вертел, подставлял свету, рассказывал, сам увлекаясь, и иногда вдруг останавливался и взглядывал на нее, требуя подтверждения тому, о чем говорил. И она кивала в ответ. Тогда он хрустел, жевал, и снова говорил.
Лета слушала, иногда уплывая в дремоту и, просыпалась, когда мальчик окликал, чуть обиженно:
- Ты не слушаешь, да?
- Слушаю. Устала просто очень, две ночи не спала, перед поездкой.
- Почему?
- У нас почти не платят, в музее. Я реставратором работаю. Так что я дома шью на заказ. А тут ехать надо, значит, нужно все вещи доделать, а то вернусь, получается, через месяц. Вот и трудилась ударно.
- Тебя там муж ждет, да?
Светлое лицо накрывала тень и уползала, потом по скулам чертились серые линии - тени от занавески, и тоже уползали. Лета кивнула.
- Ждет. Я скоро, наверное, уеду к нему совсем. Немного страшно, тут работа, все привычное. А там все заново.
- Ну, он же любит тебя. Да?
Лете стало легко. Будто поезд уже не ехал, летел и она с ним.
- Да. И я его люблю.
- А мне вот нравится, когда все новое. Мы пару раз в год ездим, фестивали, конкурсы.
Лета подумала о мягких, уверенных, красивых родителях. Оба как теплые дубленки, вокруг своего мальчика. Конечно, ему хочется, чтоб сам.
- У тебя получается?
- Да-а-а... Я вот думаю, ну кто я был бы? - он снова вытянул руки и пошевелил длинными пальцами, блеснули ровные зубы в улыбке, - я музыкант, это вот мое.
- Замечательно. Ты молодец.
- И зря говорят, что если не композитор, то фигня, - улыбка исчезла, в голосе прозвучала обида, - хороший исполнитель значит очень много. Ты чего веселишься?
- Никогда не думала, что деление такое - композитор, исполнитель. Мне кажется, композиторов изначально меньше и всегда будет меньше, чем тех, кто их музыку играет. Ну, смотри, ты живой. И пианино, ну, фортепиано, да? Оно настоящее. Не запись. И это совершенно прекрасно. Я бы хотела послушать тебя.
- А я тебе сыграю. Вот вернемся в Южноморск, договоримся, придешь к нам в гости. Хочешь? Сыграю. Выберу для тебя специально.
На квадратном столике лежал обкусанный огрызок, подрагивал, незаметно сползая к металлическому бортику. И с Летиной стороны - хвостик от ее съеденного яблока.
- А девочка у тебя есть?
Петя помолчал, размышляя. Он снова лег, поднятой к потолку рукой водил, что-то там чертя пальцем. Потом кивнул, обращая к Лете прекрасное лицо ангела, под шапкой темных вьющихся волос.
- В Харькове. Она скрипачка.
- Жалко, что в Харькове. А то познакомил бы.
- Я тебе сыграю Рахманинова. А еще Дюка. Мою любимую песенку.
- Эллингтона?
- Знаешь да?
- Еще бы!
Они снова завозились, каждый на своей полке, разминая уставшие спины. Лета лежала на боку, кинув поперек угол простыни, и ей было весело и покойно. Такой славный мальчишка, да и неудивительно, вон какие мама-папа, надо же, бывают такие. Веселые красавцы, мягкие, добрые. Наверняка, умницы. Давно так здорово не ехалось ей.
Ночь текла за окном, повиливая черным хвостом, в золотых и бледных перьях света. Уркала под столиком печка, набирая тепла. Лета легла навзничь и тихо засмеялась. И умолкла, услышав посторонний скрипучий голос, от которого по спине мурашки и сразу глаза скосились на все так же плотно закрытую дверь купе.
- Может, хватит уже? Спать давно надо.
Она повернулась. Петя лежал, глядя в потолок, вытянув руки вдоль боков, упакованный в простыню, как свежая мумия. По хмурому лицу ползли полосы света. И тени. И снова свет.
Лета подавила глупое желание спросить - а ты слышал, это кто тут еще с нами? Было ясно, сказал он, этот вот ангел, пять минут тому выбирающий, чего бы ей сыграть, чтоб была ее - Летина сердечная музыка.
- Да, конечно.
Она помолчала, прислушиваясь и тоже глядя в свой собственный потолок. Не услышала ничего и добавила:
- Спокойной ночи.
Петя молчал. И она отвернулась к стене, закрывая глаза и теряясь, а что случилось-то. Перебрала в памяти последние сказанные ею слова, да ничего вроде и не сказала обидного, разве что по незнанию. Или просто - устал мальчишечка, вон как дама-мама за него волновалась. Ну, будем считать, Лета-путешественница, что ее просьбу ты выполнила, приглядела за ребенком. Утром уже Харьков...
Прислушалась к себе, проверяя, не придется ли сбегать в туалет, чтоб не ворочаться остаток ночи. Успокоилась. И внезапно ужасно захотела есть. В пакете, что притулился на краешке столика, сложены были бутерброды с ветчиной, мама еще нажарила курятины, как всегда, но Лета, как всегда, от нее отказалась, чтоб не грызть неудобные, пачкающие пальцы жиром куски. Но вот ветчина. Она представила, как зашуршит сейчас пакетом, станет жевать под простыней, и все купе наполнится мясным пряным запахом. Ей стало смешно и немножко сердито. И она строго вспомнила, что джинсы неприятно сюрпризно стали тесны, а вот тебе повод, Лета, слегка поголодать.
И опять успокоившись, укрылась и смежила веки, придумывая, что бы увидеть во сне.
- Ты спишь?
Глаза резко открылись сами, руки натянули простыню к подбородку.
В смутном сумраке прямо над ней висело бледное лицо под темными взлохмаченными волосами. Темнели глаза без блеска. Раскрылся рот и снова этот напряженный, чуть поскрипывающий голос.
- Совсем, что ли, спишь?
"Я что, сплю? Нет..."
- Нет. Не сплю. Тебе чего?
Снизу поднялась бледная рука, с длинными пальцами, качнувшись, ушла к виску и прошлась по темным волосам. Широкая ладонь, вспомнила Лета, лежа неподвижно, это называется "широкая ладонь" у них, у пианистов.
- Как это чего мне? Не понимаешь, что ли?
Лицо висело, бледной луной в темных пятнах кратеров. И Лета, разглядывая, увидела вдруг, как плывут красивые черты, перетекая с места на место, и смигиваясь, изменяются.
- Петя, ложись спать. Сам захотел. Спи.
- Ну, захотел... А сейчас вот...
Лете захотелось сесть, дернуть из-за головы тощую поездную подушку и треснуть изо всех сил по темной голове. Но побоялась, что садясь, треснется сперва сама, об это вот, что меняется, перетекая.
- Петя. Я еду к мужу. Я его люблю. Когда у тебя будет жена, и она будет ехать в поезде, к тебе... Ты будешь знать, что она...
Смешалась, подыскивая слова. Слишком напыщенно звучало то, что должен бы он понять. Что он будет встречать ее, свою женщину, ловить, когда та спрыгнет с подножки, кинется его целовать. А следом выйдет попутчик, раскланяется и канет в неизвестность. И он, бывший мальчик Петя, должен знать тогда, что бывает так - ее просили, а она не согласилась. Несмотря на то, что купе и в нем двое, и далеко от них каменным сном спит проводница, и никто ведь не узнает. Он должен знать, что даже так - и не было ничего! Может быть это - та самая девочка, скрипачка из Харькова, которую Лета никогда не увидит. А скорее всего, будет другая. Но все равно. Значит, все равно, тогда уже, как сейчас прозвучат ее слова.
- Ты будешь знать, что ей можно верить. Понимаешь?
Голова молча покачивалась над ней, будто он змей, встал и качается, ожидая, давит темными пятнами глаз. Нет, не понимает. Но поймет потом.
- Иди спать.
Она отвернулась и закрыла глаза, ставя между своими лопатками и немигающим взглядом прочную стену из нынешней злости на него, и спокойного знания будущего - его будущего.
"Это мой кирпич в твое мироздание, мальчик-змей"
Она заснула, не услышав, как он сел на свою постель, потер коленки широкими ладонями. И тоже лег, согнувшись, сунул руки между колен, собрав складками измятую простыню.
Утром был Харьков, Петя проснулся позже, к удовольствию Леты, она успела сходить в туалет, умыться и почистить зубы. Расчесалась, заколола волосы на темени, так что падали красиво. И заварив себе кофе в кружке, съела, наконец, бутерброд с ветчиной, который ей умудрился дважды присниться.
Мальчик нахмурился на ее "доброе утро" и разговаривать не стал. Молча собрал вещи и постель, вышел, зашел, теперь вышла Лета, качаясь, рассматривала бегущие в окне серые дома и всякие столбы. Вернулась и подвинула Пете раскрытый пакет:
- Есть не хочешь?
- Нет.
Он упорно отворачивался, и видно было - откровенно злится. Потом, когда в коридоре затопали и стали перекрикиваться, потащили сумки, звякающие ручками и колесиками, вывернул из-под койки свою, тяжелую, неповоротливую. Оглянулся растерянно, пытаясь сообразить, как управиться с вещами.
- Тебя не встречают?
- Нет.
Лета встала и накинула куртку.
- Пойдем, я внизу посторожу, а ты вернешься за второй.
Молча вышли, так же молча он ушел снова в купе, а Лета стояла, пожимаясь от холода и уже ругая себя за излишнюю заботу. Ну и тащил бы сам, скажите какой цаца. Мороз, оказывается, вполне себе кусачий тут, в купеческом городе Харькове.
Петя спрыгнул, перекашиваясь от второй сумки на плече. Подошел, все так же делая кислое лицо. Лета улыбнулась, и взял его за рукав, встала на цыпочки, чмокнула в щеку, а он, прикусывая губу, с совершено детской злостью дернулся, уворачиваясь.
- Счастливо, - сказала.
В купе уже топтались супруги, в одинаковых серых дутых куртках, мужик-медведь, и жена его - серая медведица. Пыхтя, закидывали сумки на багажную полку, пахли жареным луком. Вытерев пот, скинули куртки, дружно сели на полку пианиста Пети, дружно посмотрели на Лету.
- Вы до Москвы едити? - вежливо осведомилась медведица, поправляя покосившийся берет козьего пуха, из которого сбоку торчал уголок белой косынки - для пышности подложена, значит.
Медведь в это время раскатывал на столике газетный сверток, ловя убегающие вареные яйца и загоняя их за палку копченой колбасы.
- До Москвы, - кивнула Лета.
И выложила на столик апельсины и яблоки.
- Угощайтесь.
Февраль 2014
СЧАСТЬЕ
Memento
Посвящается Маше africa_burundi - с любовью
- Как ты сказала? Повтори еще...
- Снова не слышишь? Прижми наушник.
- Да.
- Он сидел в кухне и очень стеснялся. Потому откидывал голову назад, поднимал подбородок и смотрел в углы потолка, там паутина. А я смотрела на его шею. У него хорошая шея, красивая. Знаешь, там, где начинается затылок, такой крепкий изгиб. Наверное, это и есть - хорошая посадка головы, да?
- Наверное. Вы пили вино?
- Пили. Зеленая бутылка и рядом еще одна, нет, две, в них стояли свечи. А ты знаешь, что можно насыпать песок в трехлитровую банку, поставить туда огарок и саму банку повесить за горлышко? Будет лампа.
- У вас была такая?
- Нет, это я вспомнила, когда-то ночевали в пещере, на берегу моря. И там снизу дул ветер, трепал волосы, легко-легко. А банка висела, как люстра, там был вбит в потолок старый крюк. Костер в середине и все стены закопченые. Камни в изголовье и еще камни, на которые можно сложить мелкие вещи. Такая общая комната для тех, кто пришел и ушел. Я все думала, а как это выглядит с моря? Если с корабля кто смотрит, то видит огонь в скале? Потому что пещера была высоко, мы туда залезали. Я ободрала руки...
- Вы были с ним?
- Нет.
- А с кем?
- Неважно.
- Тогда я хочу про него. Ты почему не говоришь, как его зовут?
- А у него дурацкое имя. Валера. Разве это имя для мальчика?
- А что в нем такого? Нормальное имя.
- Нет. Оно кружевное и мокрое. Как рифленая медуза.
- Как ты сказала? С ума сойти! Рифленая медуза. Слушай, я его увидел.
- Валеру?
- Нет, я увидел имя.
- Ага, я знаю. Если на каждое слово быстро посмотреть и сказать сразу, на что оно похоже, то и увидишь портрет слова.
- Ты виляешь.
- Нет.
- Виляешь.
- Да нет же!
- Ты не хочешь рассказывать!
- Хочу. Я расскажу. Только я сразу вспоминаю много всего.
- А ты главное вспоминай.
- Улицы были серые и блестели от мороза. Это главное?
- Конечно! Ты мерзла?
- У меня колени мерзли. Я не стала надевать джинсы, потому что шла, туда. И подумала - добегу в платье. Колготки на коленях были, как те улицы - ледяные и потрескивали.
- А туфли? Ты бежала в туфельках?
- Ну, что ты. Гололед, вечер и кривые улицы на склонах горы. Я надела сапожки, а туфли несла в сумке. И вино я несла. И две банки лосося. Он студент...
- Понятно. Страшно было?
- Врать было страшно. А идти уже нет. Я бы летела, но подошвы скользили, и я боялась упасть.
- Дышала тяжело?
- Глубоко, до самого низа.
..................................
- Ты где?
- Сигарету взяла.
- Кури поменьше.
- Да я и так мало!
- Не отвлекайся, говори.
- Главное... Что дальше главное... Из дома уже выехали все, два пустых этажа. И черные стекла. Только его окно угловое под крышей - желтое. И соседнее почему-то темно-красное, тусклое совсем.
- А он не выехал?
- Нет.
- Почему? Ему не давали комнату?
- Откуда я знаю.
- Он тебя ждал, да? Знал, что придешь. Когда-нибудь.