Когда тьма коснулась нижних век - мягко, почти невесомо, он понял, что умрет. И не знал, закрыть ли глаза, или наоборот, распахнуть их широко, чтобы... Чтобы что? Высмотреть нечто, которое возможно, торопится к нему на помощь? Но, зная, что умрет, он понимал - помощи не будет. Значит - просто смотреть, пытаясь насмотреться в последние мгновения жизни на то, чего оказывается, никогда не видел. Не замечал.
Хотя, почему же мгновения. Она держала его с того времени, как вечер из сумеречного сделался густым, содержащим в углах и впадинах чернильную темноту. А сейчас уже почти утро, свет медленно проявляет стволы деревьев, ветки, разбросанные в стороны, полосу моря за безлиственной путаницей.
Что увидят те, кто первыми покажутся в старом парке? Зевающие собачники, бодрые старушки с мерными скандинавскими палками, бегуны в коротких шортах, обнажающих весенне-белые мускулистые бедра. Ах, да, рыбаки. Эти вот - первые. Наверняка уже пробираются выученными наизусть тропинками, курят на ходу, или закурят, когда, перейдя мелководье, устроятся на огромных каменных глыбищах, торчащих недалеко от берега.
Конечно, мысли его текли не так гладко, но и прыгать с бешеной скоростью уже устали. Просто текли, петляя, оборачивались на прошедший вечер, с невероятным удивлением - как могла его жизнь так измениться, за какие-то часы? Сначала, пока не устал думать и дергаться, "какие-то часы" были "сраными", а еще "долбаными". Теперь вот просто - "часы". Удивление сменялось сожалением, тоже сперва таким - свирепым, о том, что зачем, зачем полез, какого хрена дернулся, чем думал... Ничем, тут же отвечала собственная голова. И сожаление менялось, теперь было о том, почему нельзя вернуться и все изменить. Нажраться в баре так, чтоб упасть под высокий табурет, разбить башку. Пусть бы выпинали ногами на улицу, за тротуар, за шеренгу колючих кустов. Там, за мусоркой так уютно. Так... по-человечески.
Он бы всхлипнул, шмыгая носом, никак не стесняясь слабости, но рот и нос были ниже уровня тьмы. Теперь она еле заметно покачивалась у нижних век, скрывая набухшие под глазами мешки. Он ее видел. Резкой и гладкой, чуть дышащей поверхностью, что распространялась от его лица вдаль и в стороны, срезая стволы и упираясь черной границей в кромку обрыва над морем. И удивлялся, что тьма еще позволяет ему дышать. Но, с предсмертной мудростью понимал, это лишь продолжение наказания. Кара, прошептал мысленный голос. А он и не подозревал, что знает такие слова.
Бар назывался "Орион". Темная комната с пластиковой стойкой, у которой привинчены к полу пять высоких табуретов, кожаная обивка давно ободралась и прямо поверх лохмотьев какой-то горе-умелец приколотил жесткие пластиковые кругляши. До первого пива сидеть на них было страшно неудобно. Потом нормально. Особенно, если в кармане сныкана поллитрушка спирта, тоже в пластике. Спирт достался Саньку случайно, такая удача (удача, хмыкнул мысленный голос в голове, торчащей из гладкого озера тьмы глазами, беспомощно и широко раскрытыми, верхней частью ушей, лбом, собранным в страдальческую гармошку, и короткими серыми волосами), Павлюся рассчитался за давнюю помощь в гараже, вместо денег.
Денег у Санька было всего-ничего, на два бокала пива, но теперь, если исхитриться и плеснуть в бокал грамм пятьдесят, можно считать, вечер удался. Хотя Витя Бой, хмурый бармен Ориона, следил за ним пристальным недобрым взглядом, Санек знал, за стойкой, прямо под Витиным перешибленным носом, долить удобнее, чем ковыряться с бутылкой за столом, где вообще все на виду. У всех.
Вертя мокрый бокал в руках, поворачиваясь на разговоры, встревая, сползая с табурета - типа пошел поздороваться, и тут же влезая обратно, Санек с задачей справился правильно. В темноте под изгибом стойки сперва вытащил из кармана куртки пузырь, отвинтил пробку, прикрывая горлышко пальцем, провел мимо ополовиненный бокал и аккуратно влил, не глядя, с опытом заслуженного алкаша, на раз-два-три. И тут же хлебнув, шумно поставил на стойку, завертелся, похохатывая, чтоб скрыть - вдруг заслезился глаз или скривилась морда. Хотя в пиве - что там того спирта. Главное, в голову шибанет, да еще останется на потом, когда уже можно будет, водички там добавить, ну и хоть что-то добыть зажрать, какой чебурек или дубовую пиццу из ларька на остановке.
Он как раз успел бутылку завинтить и в карман сунуть, повернулся, а тут она и сидит, видно только зашла, со света моргает, щурится. Рядом совсем.
Санек вообразил себе запах, от нее. Хотя совсем ничего в густой вони пива, мужских тел и курева не чувствовал. Да и сам курил всегда, какие там уже бабские запахи. Но от такой, конечно, пахнуть должно. Цветами там всякими. Лимоном. Какого хрена она вообще тут? Такая вот...
Девушка была совсем молодой, так ему показалось, в сыром дыму, пропитанном застоявшимся перегаром. И - не местная, конечно. По блядской нынешней моде джинсы в полный облипон, так что, не только задница, а и каждая мелкая мышца видна, когда усаживалась, ставя длинную ногу на блестящее от подошв никелированное кольцо табурета. Плотно усевшись, подняла над пластиком руки, короткие рукава клетчатой широкой рубашки обвисли, показывая светлый сумрак подмышек и кажется (Санек даже сглотнул, моргнув) - небольшую грудь без лифчика. А куртку красотка кинула на колени. Руки же на зашорканный, жирный с виду пластик укладывать не стала. Подержала так, на весу, будто давая соседу насмотреться. И уложила поверх куртки, подалась вперед, вытягивая тонкую шейку под аккуратно стрижеными черными волосами. Белую такую.
Витя Бой подошел тут же, встал напротив, мрачно готовый слушать, и всем своим видом показывая - не сильно он рад тому, что явилась, вся такая чистенькая, такая не местная, и одна совсем. Одни от вас неприятности, казалось, крупными буквами написано было на перекошенном от давних боксерских ударов лице, разбирайся потом с ментами, из-за вас вот.
Девушка начала говорить, нагибаясь над стойкой, чтобы бармен услышал, и Санек тоже качнулся ближе, упираясь дрожащей ногой в такое же блестящее кольцо табурета. Витя выпрямился, обратил на Санька тяжелый взгляд. А она - вообще никак. Не посмотрела даже.
Потому я и пошел за ней, попытался уверить себя Санек, стоя неподвижно в жидких, тающих объятиях тьмы, не шевеля руками, прижатыми к бокам, биться и дергаться он давно устал. Пошел, да. Потому что такая вот - сука. За человека даже. Его. Не повернулась даже и посмотреть, на что там Бой смотрит, и сразу отвлекся, переспросил ее.
- Вина?
- Темного, - кивнула голова, качнулись черные волосы, блестя в тусклом полумраке и мигающем свете орущего за спиной Вити телевизора.
- Бычья кровь, - отрывисто сказал Витя, чуть нагнул большую башку, будто ожидая возражений.
- Салфетки, пожалуйста, - попросила девушка, - и винограда.
Жидкие брови, одна - рассеченная шрамом - задрались, собирая лоб гранитными складками. Толстая рука выудила из-под прилавка надорванный целлофановый кубик и толкнула на край.
- Черного, - еле слышно в диких воплях спортивного комментатора, оре телевизионной толпы и возгласах посетителей бара уточнила привередливая гостья.
- Нету, - тяжело ответил бармен, обидевшись.
- А что есть?
Витя повел плечом и подбородком, указывая на скудную шеренгу подсвеченных картинок под телевизором. Пицца кусками, горячий бутер с мясом и сыром, ассорти из копченой рыбы - пивной набор. И под ними, отражаясь в мутноватой зеркальной змее, пузатые склянки с сушенкой: кальмары, соленый арахис, чипсы с перцем, кусочки вяленой деревянной рыбы.
Не дожидаясь, когда посетительница определится с выбором, Витя неслышно выругался и устремился в зальчик, протискиваясь в узкий проход у стены. Метнулся там, неожиданно изящно, а через секунду толстая рука уже волочила за шкирку орущего парня, тот семенил ногами, заплетаясь в шагах, а друзья, почти валясь друг на друга, ржали, тыкая пальцами. Изгнанный, вроде бы, ни за что клиент шагнул в сторону за стеклом витрины. Оперся руками в перевернутые буквы и его вырвало прямо под ноги.
Витя снова стоял перед дамой и Саньком, дергая сощуренным веком.
- С-соплячня, - высказался о ситуации и поторопил, - ну, так что?
Девушка покачала головой, не найдя замену черному винограду.
Санек, дохлебывая свой ерш, умилился, мысленно награждая красотку всеми похабными прозвищами, какие знал.
Ах ты красавица тоже мне писаная явилась винца с виноградом отведать в апреле-то месяце туда где чисто мужская компания и куда нормальные бабы никогда не зайдут прям кинулись тебе все в ноги за красу твою виноград добывать и ковром стелиться... - так можно было бы перевести мысленные речи Санька, говоримые совершенно другими словами.
И тут, когда он, немного посмотрев матч, покричав в телевизор на судью, ополовинив второй прекрасный бокал, повернулся к тихой соседке, которая не торопясь, прихлебывала свое вино, густое и черное в высоком стакане, а десяток посетителей смотрели то на нее, то отвлекались на жесткие ситуации в игре, тут долбаный Витя его и опозорил...
- Не, - прокричал разгоряченный Санек в сторону маленького нежного уха и стриженого черного височка, - не, ну, блядь, какого же хера он полез, а? А ты, зайка, ты может хочешь, а? Покрепче в смысле.
Он ждал, что изящный профиль повернется, показывая лицо, а не только изгиб щеки и ровный носик, и он сумеет жестом, выражением и глазами продемонстрировать оттопыренный карман и подмигнуть.
Но профиль остался профилем, а вместо этого Витя протянул над стойкой руку и кончиками пальцев толкнул его в плечо.
- Так. Вали отсюда.
- Да ты чо? - растерянно возмутился Санек, качнувшись от внезапности легкого толчка, - сижу себе. Витяй, ты чо ваще?
- Жопа соседская тебе Витяй!
В зальчике внезапно стало тихо, в телевизоре посреди рекламной паузы семья в светлом радостно взирала на что-то еще более светлое.
- Вали, - снова рыкнул Витя в радостной музычке светлой рекламы, и пошел вдоль стойки, намереваясь выйти в зал, и, понял Санек, совершить с ним то же, что с изгнанным, который до сих пор висел снаружи, прилипнув к стеклу, как пиявка в аквариуме.
- Да пошли вы, - с тоской огрызнулся Санек. Сполз с табурета и сам пошел к выходу, стискивая в кармане булькающую бутылку. Один только взгляд бросив в сторону девушки. Самым обидным было не то, что его выгоняют, Витя Бой продержал свою пивнуху именно драконовскими порядками пятнадцать лет и намеревался стоять до конца, да кого угодно мог выгнать, мужики только ржали, подначивая друг друга. А то обидно, что сука эта и глазом не шевельнула. Ни разу! Как вот села, считай, чуть не ногой прижимаясь, так и... И даже, когда Витя гаркнул, головы не повернула, посмотреть.
Ранние сумерки уже опускались на густую траву, если верить телевизору, полную клещей, Санек не сильно ему верил, но все равно, остановился на разбитом тротуаре, покачиваясь, потом, подламывая в коленях ноги, сел, почти свалился, с вызовом уставив вперед небритый подбородок, вытащил из-под штанины джинсов носок и натянул его повыше. Потом другой. Ноги стали смешными, но это и хорошо, растравлял себя Санек, пусть хоть кто глянет, хихикнет, даже если старуха какая. Или сопляк. Кто угодно! Санек им всем напомнит, что именно он семь лет тому призы получал, за классическую борьбу, между прочим. Защищал честь города, сраного этого города сраную честь. А теперь вот - не нужен никому. Вино пьет, сволочь такая и даже ж не посмотрела! А семь лет назад, небось такие вот сами бежали, на колени падали, рты раскрывали, еще он зипер на штанах не расстегнул. Ку-ды-там. Бычья кровь. Черный шоколад. Нет. Виноград!
"Двенадцать, прошелестел в голове отвратительный голос, который Санек ненавидел, какие семь, але, земеля? Двенадцать лет, как ты бухаешь"
...Все пробухал, что было. И тачку и квартиру и блядей своих заграничных. Маринку. Та еще сука. Ребенок, говорит. Говорила.
"А может и не брехала?"
Санек так крепко задумался, соображая, обрадоваться ли тому, что у него где-то там растет сын. Или вот дочь. И ей, бля ему - двенадцать, что ли, лет уже? Нет, одиннадцать. Или наоборот, снова в мыслях наброситься на Маринку, которая наверняка трахалась направо и налево, а прибежала - к нему. Потому что бабло у кого? Правильно, у Саши Коносеева бабло. А теперь, небось, когда нищий, нужен он той Маринке? И такие они все!
Короче, так задумался, что не заметил, как забрел в самую гущу, где уже почти совсем темно, лежит бревно с гнутыми концами, а перед ним - кострище и пара консервных банок и смятые бумажки от сэндвичей.
Вытащил из кармана полупустую почти игрушечную бутылку, и стал прикидывать, как же этот галимый спирт в себя употребить, если он градусов восемьдесят, не меньше. А тут ни воды, ни жратвы, пепел и бумажки.
Только за кострищем светлела прогалина, через которую вилась тропинка. И по ней, по этой пустой совершенно тропинке, в самом тихом и пустом по случаю буднего дня и чемпионата углу старого парка, медленно прошла она. В короткой курточке, наброшенной на узкие плечи, с вызывающе обтянутой резиновыми джинсами маленькой круглой попой.
У Санька пересохло во рту. Он поднялся с бревна, суя бутылку поглубже в карман. Внезапно оказалось, почти трезвый, ноги нормально идут, танцуют, как на ринге, когда приближался, кружа вокруг противника, делая шажки вперед и мягко, по лисьи отступая. И так же уверенно сильны оказались руки, скруглились, охватывая томный сумеречный воздух, напряглись, ожидая добычи.
Если правильно. Если все правильно, мелькало в голове в такт шагам, она и не поймет, кто. Не видела меня. А если и видела, руку на рот, морду чтоб не крутила. И сразу - в темноту.
Тело радостно вспоминало о собственных размерах, о силе, которую не пропил даже за полтора десятка лет, а она - маленькая такая. Чисто ребенок. Ручки тонкие, как ото веточки. И белая шейка.
От того, как все будет, через минуту, у Санька резко крутанулось в голове, но он, мягко вышагивая из кустов, прогнал головокружение, оставляя на его месте одну только ненависть. Успеет еще. Какого думать сладком, не дрочить же собрался. Сладкое, оно сейчас вот и будет. Чтоб знала, как надо себя вести. Куда ходить. И где потом лазить, в одиночку.
Получилось все именно так, как стукнуло ему в голову и от этого Санек запьянел снова, без всякой добавки.
Аккуратно и сильно взятая сзади с боков, одной рукой поверх прижатых ее тонких рук, другой - за лицо, плотнее, чтоб не укусила, под самым носом, и чтоб не могла голову повернуть, увидеть. Повисла, легонькая, как ребенок, трепыхнулась, промычав невнятное.
- Шею сломаю, - хриплым шепотом предупредил Санек, касаясь губами нежного уха и балдея от кинувшейся в голову картинки, - хоть слово.
Она мелко затрясла головой, показывая, согласна на все, не будет кричать. В три шага Санек увлек добычу в густые заросли, возвращаясь к бревну, где под старыми деревьями стояла уже почти кромешная темнота.
Свалил девушку в густую траву и, придерживая ладонью ее лицо, а другой рукой упершись в мягкую грудь, наклонился, зная, она его не увидит. Не разглядит. Снова сказал, делая голос сиплым и погрубее, разделяя слова:
- Сама дашь, отпущу. Дернешься, все тебе переломаю. Ясно?
И приподнял ладонь над ее кожей, ожидая кивка.
- Да, - почти без голоса ответила тихим шепотом.
И вдруг добавила, заставив Санька на секунду ослабить хватку другой руки:
- У тебя выпить есть?
Он тут же спохватился, прижал ее крепче. Ну, конечно. Типа, посидим, потом свалит в кусты, удерет. Или - попробует свалить.
Но девушка молчала, со светлого лица смотрели невероятно черные глаза, большие, в темноте похожие на дыры, проткнутые пальцем в белой бумаге. И губы под его ладонью не шевелились, теплые такие, упругие.
Он вдруг понял, на самом деле этого и хотел, чтоб сидела там, на табурете, склоняла голову, слушая, улыбалась и может рассмеялась бы над какой его шуточкой или гримасой. А все эти сопляки, которые почти уже на двадцатник его моложе, елки ж палки, хотя ему еще сороковника нет, но эти - ссыкуны из городских спортсекций, вчера еще школота, уже сидят, развалясь, курят, наливаются пивом, тоже - спортсмэны... чтоб они видели, как умеет с телками он - Санек Коносеев, трижды чемпион областных соревнований. Да у них и баб таких никогда не было. И не будет. Перевелись потому что такие бабы, какие были тогда.
Это вот он и хотел рассказать. Ей. Потому что трогательная и серьезная такая. Красивая. А в кусты сейчас, это ж именно наказать, а значит, не так чтоб главное удовольствие.
Он дернулся, показалось - поцеловала прижатую ладонь. Но она пыталась сказать еще:
- Давай посидим, да? Тихо, никого. Я клянусь, никуда не уйду.
Клянется. Санек усмехнулся. Как же, клянется. Но опять же - поклялась дурочка. Сама нарывается, на наказание, если что вдруг.
Он вздернул ее за плечи. Поднимаясь, прихватил с травы квадратный кусок картона, изломанный, тот послушно лег на выемку в бревне. Передвигая девушку, как куклу, Санек толкнул ее к бревну, но сесть не дал, сунул руку под мини-юбку, привычно удивляясь, что длина - ровно вот ладонь и уже пояс, а как они хотят, лазят, еле зад прикрывши, потом плачутся, что у мужиков на их полуголые жопы встает...
Подцепил пальцем резинку тонких колготок и потащил их вниз по сразу задрожавшим коленкам.
- Не ссы, - сказал, усаживая и стаскивая колготки целиком (а в голове шевельнулось что-то, но заснуло, не оформившись), - клянется она. Ноги сдвинь.
Растягивая упругий трикотаж, спеленал тонкие щиколотки, связал концы узлом, радуясь вспомненным умениям, кто б знал, как не он, что телки на себе самую нужную в общении штуку всегда и таскают. И наконец, отпустил девушку, отодвинулся, оглядывая. Потом придвинул и сунул под босые ноги скинутые легкие кроссовки.
- Бухнем, согреешься, - кивнул на ее голые коленки, - а убежать теперь - хер убежишь. Не жмет?
Она покачала головой.
- Теперь и выпьем, - удовлетворился Санек. Но воды ж не было, и это сильно расстроило. Уходить теперь отсюда вообще никак. Уползет. Или расковыряет узел и смоется.
Светлое лицо поднялось, оглядывая ветки над головой. Рука указала на развилку толстой акации. Санек с удивлением хмыкнул. Видно, и правда, хочет нажраться. Знаем таких.
Боком прошел к дереву, вытащил из развилки туго свернутый пакет, принеся к бревну, вытряхнул на траву початую бутылку лимонада, раздерганный пакет с хлебной нарезкой и вдруг - в отдельном прозрачном пакетике - туго уложенная виноградная гроздь, тыкалась в его пальцы черными шариками огромных ягод.
- Живем, - сообщил пленнице, расколупывая цилиндр из тонких пластиковых стаканчиков, - хорошие люди бухали. Запасливые.
Полстакашка спирта, разведенного лимонадом, пошли удивительно хорошо, прекрасно просто пошли, катнулись по горлу в желудок, расплылись там, обволакивая дурное вонючее пиво, и всасываясь, как шампанские пузырьки, превратились в легчайший хмель, от которого Саньку сразу стало видно, какая высокая выросла в эту весну ранняя травища, и свет от нее идет зеленый, ровно в аквариуме сидят, будто бы она сама светится, хотя совсем вечер и должно быть под деревами темно.
- И небо зеленое, - в такт умиленным мыслям сказала его собеседница, поднимая светлое в зеленоватых сумерках лицо, - будто мы под водой. Да, Саша?
Протянула ему свой пустой стаканчик. Оторвала от лежащей на коленках грозди продолговатую ягоду, прикусила зубами, держа, как черную на белом пулю.
Санек замешкался на секунду. Но налил, потому что ж выпили уже, и пора еще. Себе налил тоже.
- Откуда знаешь, а? Знаешь меня, что ли?
Понимать это было неприятно, но уже ж сидели, пили вместе. Так что решил, попозже просто развяжет ей ноги, и чего там - сидели бухали, а пусть докажет, что хватал, вязал там. Развяжу, усмехнулся про себя, когда сама на меня валиться станет. Знаем мы. Как это все.
- Слышала в баре. А так - не знаю.
Повторила, почему-то напирая на первое слово, - тебя не знаю.
- Ну и ладно, - он подал ей стакашек, проследил, как выпила, медленно и мерно глотая, и сразу подала ему снова. Хмыкнул, качая головой.
С виду лет, наверное, семнадцать. А бухает, вроде давно привычная. Ну и таких он знает, без мозгов, бухают, пьют без меры, потом делай вообще, что хочешь. Вспоминая, Санек несколько брезгливо осклабился. А не захочешь делать, так еще и прилипнет такая, как банный лист, с любовью. Пока не трахнешь, не отстает.
Пленница раскусила виноградину, чуть запрокинула голову, глотая резко пахнущий коньяком сок. Русая коса скользнула по круглому плечику, цепляясь за лямочку летнего платья.
Стой... Санек прервал длинный рассказ о своих спортивных победах, который, оказывается, вел, поверх своих мыслей и с удивлением уставился в круглое лицо, покрытое россыпью веснушек. Какая коса? Какие такие веснушки? И платье еще это...
Вдруг стало зябко. Лица напрочь не помнил, а вот платье узнал. Потому что лямка эта оторвалась, и она сидела потом, всхлипывала, мяла ее в руках, пытаясь на плечо пристроить. Заплакала. Что-то там про маму, которая сразу ж догадается...
Но он тогда так спать хотел, еще бы - сутки уже гудели по всем кабакам, это после сборов остались в Будапеште на пару деньков, оторваться. А в гостинице еще олимпиада школьная. Нет, не в гостинице, конечно, но полные коридоры этих малолеток, а некоторые, как эта вот, забыл имя ("а ты его знал, что ли..."), так даже с мамочками приехали. Вот тебе, маман, и подарочек, не уберегла дочку, а не хер по бутикам шляться, проспала-а-а...
- Тебя как звать? - спросил он с опозданием на пятнадцать лет у сидящей напротив девочки с русой косой поверх конопатого плеча.
Но вместо безымянной там сидела уже другая. И ее имя он знал хорошо. И фамилию знал. Еще бы - с детства ее квартира над его хатой была. Даже был как-то влюблен, лет, наверное, в шестнадцать, а ей тогда уже двадцатник, развелась, потом в Америку куда-то уехала, потом вернулась. Снова исчезла. Потом приехала, тихая такая вся. Мать умерла, и она одна осталась, в двушке. Ну видная, да. Но что-то там было не так. А потом уже и соседки сказали, от них разве ж спрячешься, да такие недолго и партизанят, все равно палятся быстро.
Он тогда к ней поднялся, наорать, что в спальне потолок протек. Ну ладно бы в ванной или кухня там. Но в спальне, что она делает-то?
- Жанка! - крикнул в глазок, давя тугую кнопку звонка, - ты дома, я слышал. Открой, а то выломаю щас.
Дверь распахнулась. Жанка стояла, покачиваясь, держала за горлышко бутылку из-под шампанского. Была она в кружевных перекошенных шортиках, а выше ничего. Один только сиськи и рыжие по плечам патлы.
- Угу, - сказала ему и повернулась, пошла в сторону спальни, где что-то текло и шлепалось.
На огромной кровати, как подстреленный кит, валялся рваный матрас, тоже огромный. Истекал мокрым, уже не впитываясь в бежевый ворс покрытия.
Санька тогда заржал, как лошадь, шлепнул ее по прозрачным трусам.
- Сама ты - водяная, Жанка Еремеенко! Тащи ведро, и что там у тебя, тряпки, швабры.
- Нет! - заявила хозяйка и кинулась спиной в самую середину матраса. Тот утробно хлюпнул и выпустил на пол еще порцию воды или что там, в матрасах этих.
Санька, не переставая ржать, прыгнул к ней.
С полгода прекрасно они проводили время. С Жанкой ему было хорошо. Жанке для счастья хватало полбутылки крепленого вина. Или стакана водки. Или коньяка рюмки три. Да Жанке могло хватить и тройки фанфуриков с боярышником, если под рукой ничего не было. Много ли алкоголикам надо. А у Санька запас постоянно был. Он тогда за собой следил строго, межу тренировками сильно не побухаешь. Как говорят - в доме, где пьют, запаса не бывает. У него вот - был. Так что, если хотелось ему буйного секса, да еще поржать конями, он из тумбочки прихватывал и к соседке поднимался. Главное, вовремя от нее свалить, пока не начинался этап с истерикой и битьем тарелок, ой, кончена моя жизнь, ой, как же дальше-то. Уходя, он ее успокаивал, да нормально все, Жанночка, да ты чего, какой такой алкоголизм? Да все бухают, смотри, еще похлеще и почаще. А я вернусь со сборов и сразу вот к тебе, ага?
Потом еще было неплохо, что у Жанки провалы начались, и утром она напрочь не помнила, с кем приходил Санек, и сколько их было, и сколько раз. Куда ж она делась потом?
- Ты... - он прищурился в зеленую мглу, которая становилась все гуще, - Еремеенко... ты куда делась-то? А?
- С ней все хорошо, - успокоила сидящая напротив совсем уже взрослая, роскошная такая дама, с платиновой короткой стрижкой, в распахнутом на шелковой блузке стильном жакете, - закодировалась, устроилась на работу, замуж не хочет, дочка у нее, прекрасная девочка растет.
Санек опустил голову, сильно хотел посмотреть на ноги, связанные растянутыми колготками, и боялся увидеть. Выдохнул, дурак, с облегчением - а темнота пришла, не видно ног, вообще до колена ничего не видно, ни бревна, ни кострища.
- Наливай, Коносеев, - велела дама, протягивая ему пустой стаканчик, - вспомним прошлое, да? Как вы ко мне в кабинет завалили, толпой, помнишь? В Ялте это было, в плавательном бассейне.
- Халат у тебя, - хриплым голосом сказал Санек, - белый такой. Хрустел.
- В медкабинете, - кивнула дама, царапнув его острым ноготком и принимая налитый стаканчик, - я тогда осталась, в ночную смену, а дверь не закрыла, глупая. Вы ведь совсем мальчишки были.
- А ты чего ж молчала, а? - окрысился Санек, тиская в потной руке кривую бутылку, - ну, крикнула бы. Хоть бы.
- А скальпель ты помнишь?
- Ты дура, что ли? - он попытался вскочить с камня, на котором сидел напротив, но почему-то не смог и остался сидеть, напрочь возмущенный, - я ж шутил! Ты ж сама. Целоваться.
- Нет, Александр Коносеев, - дама выпила и опустила руку со стаканчиком, куда-то в черноту, что поднималась, заволакивая сидящих уже по пояс, - сама я только посмеялась, от тебя отмахиваясь. А тут дружки твои нарисовались, с фотокамерой, между прочим. И как мне было утром мужу объяснять, почему я стою, в расстегнутом халате, в обнимку с молодым таким спортсменчиком. Он у меня такой же дурак был, как вы. А я тоже была дура, это ты прав. Испугалась. А после ведь все равно разбежались.
- Тогда какого же хрена? - загремел Санек, дергаясь и не замечая бесплодности попыток вскочить, да и на то, что услышит случайный прохожий, ему вдруг стало наплевать, а вместо это стало тоскливо и страшно. Вот страх он и попробовал перекричать возмущением. Вечно они так. Сами лезут, сами подставляются. Хотя б одна сказала, нет, уйди Коносеев, пошел вон Коносеев, не трогай меня... ("говорили, прошипел в голове голос, и Саньку показалось, такой он - весь из тьмы, которая медленно поднималась, мешая дышать, вспомни, говорили, да ты всегда находил оправдания, не так сидит, не то носит и вообще, села стакан подставляет").
- Хрена! - заорал, а по вискам скатились крупные капли пота, канули в тьме.
- Что? - удивилась давешняя, первая, с виноградом. Оторвала еще ягоду, поместила между зубов и прикусила, брызгая Санку в лицо горячим соком.
Он хотел вытереть почти раскаленные капли, но рука дернулась, завозилась там, не видно, где. Оставалось только говорить.
- Показуешь. Показываешь! Ты! Она сама сказала, что дура. Сама! И врет он, эти вот ни разу не сказали. Чтоб нет! И еще были!
- Ах, еще... - безымянная оторвала ягоду, сжала ее в тонких пальцах. Черный сок протек через белое и каплями растворился в гладком озере, то колыхнулось и поднялось, дойдя почти до плеч. Бычья кровь, некстати вспомнил Санек название дешевого вина.
- Но были и другие, да, Саша? Которые не сумели, или не смогли, или - боялись. А кому-то было стыдно. Мне спросить, сколько их было, за твои двадцать победоносных лет?
- Ах нет, извини, совсем не двадцать. Ты же так себя возлюбил, отказа не ведая, так был крут, так много имел денег, и купался в любви. Что сломался - очень быстро. И где теперь Александр Коносеев, увенчанный лавровым венком победителя? Ерша сосет в баре, боясь, что бывший боксер Витя Бой выпинает его на улицу?
- Заткнись!
- Не-а, - брюнетка засмеялась и кинула ему в лицо ощипанную веточку, та легонько царапнула и упала, пропадая у самого подбородка.
- Ладно, - сказала вдруг, поднимаясь, и оказалась по пояс в тьме, подняла руки, а с черных ногтей срывались тяжелые капли, падали, и каждое падение отзывалось на шее, где натянулась кожа, от того, что Санек задрал голову, не желая окунать подбородок.
- Ладно. Второй шанс можно дать почти каждому. Так?
И села снова, скрестила ноги, связанные колготками, протянула сидящему Саньку стаканчик.
Тот машинально поднял навстречу руку, взял, стискивая тонкий пластик. Выдохнул, дрожа коленями, локтями, даже ребра и живот сотрясала мелкая дрожь.
- Развяжи меня, Саша, - попросила собеседница, - мне домой пора. Так хорошо посидели. Да?
У нее были такие тонкие руки. И шея - беленькая под черной стрижкой, хрупкая.
Санек молчал, чувствуя, как отступает дрожь, пуская на свое место ярость. Развяжи! Посидели? И домой, значит? Сперва морали тут читала ("не было этого, испуганно заверещал голос в голове"), ладно, не читала, но все ж - сама предложила, бухнуть ей, видите ли. А теперь, даже вот не хитрит, а просто, как с дурачком - домой пойду.
- Щаз, - сказал, доламывая стакан и швыряя его в кострище, - разбежался, ага. Щаз.
На светлом лице набухли подкрашенные почти черной помадой губы. Бычья кровь, снова нехорошо и некстати вспомнилось Саньку.
- Фу. Как с вами бывает скучно.
Она легко поднялась, топнула ногой, обутой в легкую кроссовку. Санек проследил, открывая рот, как заиграли вдоль голени и бедра напрягаясь и расслабляясь, мышцы - ну, такие нынче телки носят джинсы, считай колготки, а не штаны. Джинсы?
- А юбка та? - спросил непонятно у кого, - короткая ж? Юбка?
- Неплохо, для самых последних слов, - кивнула собеседница и пошла, почему-то хорошо видимая в кромешном озере тьмы, словно светилась сама - обычная такая девушка, в джинсиках и клетчатой рубашке, в короткой курточке до талии, с очень коротко стрижеными черными волосами над светлой, еще без загара, шее.
Санек булькнул, выпуская пузырь со словом внутри, но уже и сам не знал, что выкрикнул. Повернулся. Вращаться в озере тьмы, которое неспешно поднималось над верхней губой к ноздрям, получалось. А вот присесть, или подпрыгнуть, или поплыть, колотя руками - никак. Словно он большая шпулька, на которую мотаются нити тьмы.
Девушка шла, и ему было видно, хотя наступила уже совсем ночь, что рост ее уменьшается, волосы светлеют, и вот по дорожке быстро идет, оглядываясь со страхом, девчушка лет десяти, сжимая в руке лямки мятого плюшевого рюкзачка.
- Ой, - сказала она и детский голосок прозвенел, улетая в путаницу черных ветвей, - ой!
С боковой дорожки, в желтый свет фонаря ступил мужской силуэт, присел на корточки, пряча за спину руки.
- Испугалась? Ты почему тут ходишь одна? Уже поздно. Мама не учила тебя, что нельзя так поздно гулять в пустом парке?
- Я заблудилась, сперва, - сокрушенным голосом ответила девочка. Тонкие волосы в свете фонаря блеснули золотом, - но я уже иду домой. Я знаю, куда идти.
Мужчина выпрямился. Протянул было руку - подать, но снова спрятал ее, на этот раз в карман.
- Пойдем. Я тебя провожу, и ты же знаешь, да, что разговаривать с незнакомыми в парке нельзя. Меня зовут дядя, м-м, Сережа. И увы, у меня нет конфет, чтоб тебя угостить, и чтоб ты отказалась.
Золото волос блеснуло на повороте, к нему добавился серебристый девичий смех.
- Мама говорила, нельзя брать конфеты. Я сама вас угощу, дядя, м-м-м, Сережа. У меня есть виноград. Совсем-совсем черный!