Посвящается Камилле в честь прихода ещё одного Тёмного августа...
Из-за неё я любила и эту улицу тоже. А Ванда смеялась, потому что сама относилась к домам и людям, живущим в них, абсолютно спокойно, без всякого там душевного трепета. На мои вопросы о соседях давала точные, часто весьма язвительные характеристики и мы вместе смеялись. Иногда, округляя прозрачные серые глаза, шёпотом рассказывала всякие вещи и тогда уже я хохотала или ужасалась, переспрашивала, стараясь уместить в сознании поведанные факты и людей, к которым они относились.
- Подожди! Это ты про Виктора? Который в красном кирпичном?
- Венька, - поправляла Ванда, - да, гордый владелец крепости с бойницами, вернее, крепостцы с бойничками.
Я откидывалась к прохладной стене, оклеенной бумажными обоями, и пыталась увидеть этого самого Веньку - небольшого мужичка с кислым невыразительным лицом - стоящим на крыше собственного дома между острых кирпичных башенок: в длинных семейниках, с гитарой наперевес, распевающего крикливую серенаду.
- В итоге он её таки добился, уж не знаю, пеньем или катаньем, сыграли свадьбу, и с тех пор - никаких уже серенад среди бойниц.
- Остепенился? - я двигала к себе могучую фаянсовую кружку, черный чай в которой давно остыл, поднимала, отхлёбывая, и над краем кружки смотрела и смотрела, как рослая, широкоплечая Ванда, переминаясь почти голыми в коротких ситцевых шортах ногами, жарит оладьи, выливая на сковороду густое, поблёскивающее в свете настенного бра тесто. Тесто тянулось толстой ниткой, кончаясь, Ванда неуловимым движением запястья стряхивала ложку, чтобы капли не падали на плиту. Оладьи шипели, вздувая пузыри, и по круглому краю появлялась пухлая коричневая каемка.
- Светка его остепенила. Как стали вместе жить, ещё несколько раз на крышу взбирался, да она его шустро оттуда наладила. Перед соседями неудобно, знаешь ли. Думаю, неземная его к Светке любовь была только предлогом на крышу взлезть. И со звёздами пообщаться.
Оладушек съехал с лопатки на горку таких же в центре большой тарелки, и одновременно, с тихим щелчком в моей голове рассказанная история совместилась с реальным живым Венькой, Вениамином, который залезал на крышу поближе к звёздам, пока вот не стал - нормальным, хозяйственным, в меру попивающим семейным, как говорят местные бабки - 'мущиной'. Конечно, мне стало его жаль. А с другой стороны, раздумывала я, обмакивая надкусанный оладик в глубокое блюдце с практически чёрным вареньем, ну лазил бы на крышу, жил один, пел свои серенады, год, пять лет, десять. Такое надо выдержать.
- Чего смеёшься? - Ванда бросила полотенечко на подоконник и уселась сама, вытягивая ноги по домотканому полосатому половичку. Свет падал сбоку, рисуя на впалой щеке очертания благородного носа, и из тени весело блестел глаз, окаймленный густыми, в полумраке очень чёрными ресницами.
- Теперь Веньке надо влюбиться. Чтоб снова был повод. И разнести собственную семейную жизнь. Вдребезги. Своей же гитарой
- В корень зришь. Он каждые лет пять так и поступает. Правда, особого дребезга не получается, Светка его отовсюду неумолимо вывинчивает и обратно в семейную жизнь.
Одновременно со словами на сильной шее трепетно билась тайная жилка, видна была только тень её, исчезала и пропадала. Так странно, что при первой встрече Ванда совсем не показалась мне красавицей. Уж очень была какая-то вся не такая. И совсем не похожа на свои фотографии в социалках, где мы с ней и познакомились. Пять лет назад. А в гости, всегда на излёте южного лета, я приезжаю уже в третий раз. Тут, в небольшом ладном доме на окраинной улице с наслаждением переходя из готично тёмного августа в сладкий золотистый сентябрь.
Держа на весу обмакнутый в чёрный сироп оладик, я перевела глаза с шеи на лицо и наткнулась на выжидательный взгляд серых глаз. Подумала, фу как неловко, сижу разглядываю. Прячась от пристального взгляда, куснула. И застыла с куском во рту.
Ванда тихо и победительно рассмеялась.
- О, - сказала я, прожевав, и сходу утопила надкусанный оладик в блюдце, - о-о! Слу-ушай... - торопясь с впечатлениями, всё равно прерывалась, чтоб снова и снова запихать в рот очередной кусок, разжевать, наслаждаясь изысканным бархатным вкусом, - это... м-м-м... песня просто... я не пойму. Это вообще, что? Погодь, угадаю. Нет. Совсем не похоже ни на что. Виноград какой-то? А ложкой можно?
Несмотря на густоту сладость во рту была легкой, летучей, исчезающей, так что сразу хотелось набрать новую ложку. Желательно с горкой. Пока блюдце не опустеет.
- Невероятный какой вкус. Смородина? Нет, точно нет.
Ванда откинулась на спинку стула и улыбнулась, забирая пальцами густые пепельные волосы. Обнажила лицо, стягивая пряди на затылке. Крутой телячий лоб, скульптурные брови, немного слишком глубоко посаженные глаза, такие странно светлые на загорелом лице с длинными жесткими скулами. С убранными волосами стала слегка похожа на знаменитую картинку инопланетянина, и тут же, когда отпущенные пальцами, пряди вернулись на место, рассыпаясь по голым плечам с сильными ключицами, вернулось лицо Ванды, смягчённое радостью от моего восхищения.
- Доедай. И пойдём, покажу. Сама узнаешь.
В затянутое сеткой окно журчали неутомимые сверчки. За воротами дома проезжали машины, почти не слышимые, не перетягивающие внимания на себя.
Плиточная дорожка, ведущая в глубину огорода, где у Ванды вместо привычных и обычных картофеля, моркови и луковых грядок росли кустишки лекарственных трав, была узкой и по моим голым икрам мягко проходились прохладные листики мирабилиса, полные распустившихся на ночь ароматнейших цветков. Свет из окон дома, оставаясь позади, ещё освещал наши фигуры, падал сбоку, так что моя тень накрывала цветочный бордюр и не мешала видеть ровно идущие длинные ноги. Когда в извилистых тенях листьев появлялся светлый разрыв, на сильных икрах Ванды взблёскивали еле видные золотистые волоски. И я, глядя на блеск, переводя взгляд выше - на качание краешков ситцевых шортиков, еще выше - на полускрытую просторной майкой талию и тонущие в темноте локти, вспоминала, как сегодня днем валялись на пляже, Ванда потягивалась огромной кошкой, проводя широкой, почти мужской ладонью по золотой коже голени и колена. А потом бросалась на живот, качала согнутыми ногами, как девчонка, уперев в ладони подбородок и внимательно слушая мою болтовню. Не всякая женщина всегда выглядит раздетой, думала я, углубляясь в совсем уже кромешный мрак маленького сада из десятка деревьев и следя за пятачком света от ее фонарика. А она - выглядит. В смешных этих выгоревших шортах и домашней футболке. В летнем платье на пуговках от глубокого выреза к распахнутому выше колен подолу. В джинсах - в обычных джинсах, что наделись в прохладный день вместе с растянутой толстовкой, в капюшоне которой улеглись пепельные пряди. Любая одежда на ней словно кричала - смотрите, вот тело, а все прочее, считайте, ветром принесло и временно приклеило, как приклеивает порыв листок к капоту автомобиля.
- Осторожно, ведро.
Я всё же споткнулась, зашипела сквозь зубы, поджимая ушибленные пальцы в открытом шлепанце. Ванда нагнулась, мелькнул вверх пятачок света, превращаясь в длинный луч. Вернула на место прогремевшее, как выстрел, ведро и снова предупредила:
- Ещё осторожно, лестница.
У смутно белеющей стены времянки смутно темнела деревянная приставная лестница и я взялась за перекладину, с которой только что улетела вверх босая нога. Влюбилась ли я? Смешной вопрос, если трактовать влюбленность так, как это принято. Хочу ли, думала как раз сегодня, купаясь в сладком солнце сентябрьского пустого пляжа, с трудом отрывая взгляд от Ванды, её длинных ног, сильных рук, от изгиба спины над краем купальника, где во впадинке тоже поблескивала полянка еле заметного золотистого пушка, хочу ли я дальше, как положено? Увидеть тело целиком, без приставших к нему тряпочек одежд, знать, какого цвета соски под эластичными чашками мокрого купальника, знать, как выглядит лобок и делает ли Ванда интимные стрижки. Трогать, брать, владеть, отдавая себя. Романтическое и странное приключение, такое внезапное бы. Мы - и вдруг пара.
Из гущи чёрных ветвей, обильных шуршащей листвой, протянулась ко мне рука, пальцы крепко взяли мои.
- Не споткнись. Осторожно, тут шифер немножко съехал.
Нет, думала я, босой ногой (шлёпанцы остались внизу под лестницей) нащупывая и переступая, туда, где прочнее, а рука отводила от лица невидимые лохматые ветки, нет, если бы оно было нужно, совершилось бы ещё тогда, в первый приезд, когда поужинали в смешной узкой кухне, где вместо наружной стены с окнами длилось одно сплошное окно, забранное деревянными планочками, так что стекла блестели ромбами и квадратами, а потом Ванда постелила мне, совсем уже сонной, в маленькой комнате, где места - для узкой кровати и комоду с зеркалом на нем. Взбила подушку, и когда я легла, усталая, сытая, напоенная домашним вином, села сбоку на край, прижимая мое бедро своим, потянулась, почти укладывая мне на нос крепкую без лифчика грудь под тонкой рубашкой, и заботливо поправила уголки подушки. Провела пальцем по моему лбу. Сказала шёпотом:
- Спокойной ночи, счастье мое.
Поднялась и ушла, обойдясь без многозначительной паузы, которая - повод для обдумывания потом.
И я закрыла глаза, ощущая себя совершенно счастливой. Потому что я - чьё-то счастье. Нет, потому что счастье именно Ванды. А ещё - из-за всего, что меня окружало.
====
Я - горожанка. Бескомпромиссно и навсегда. В том, что именуется 'городские джунгли' чувствую себя не 'как дома', я именно дома и мне это нравится. Вернее, изначально, весь этот разгул бетонных и пластиковых покрытий, стеклянных витрин, возносящихся этажей, деревьев, аккуратно ограниченных рамками, - естественен для меня, как правильный воздух для дыхания. Там протекает жизнь, в которой и работа, и множество возможностей отдохнуть, прогулявшись на выставки, в музеи, славно перекусить в избранных забегаловках или вдумчиво поужинать при полном параде в ресторанах. Всего не перечислишь, да.
А потом появляется Ванда и её мир, где человека легко спутать с кустом гибискуса, растущим у крыльца, потому что, как понимается мне, у гибискуса и человека в мире Ванды права одинаковые. Это странно. Наверное, так же странно, как местным в мегаполисе, где все изначально создавалось для человека, а уж потом могло остаться в его подчинении или вырваться, переменившись. Но подбор слов говорит сам за себя - 'подчинение', 'вырваться'. То, что не подчинено - аномально.
И забавно то, что наша полярность не на виду, ведь я не приехала провести каникулы на необитаемый остров, побыть Пятницей при Робинзоне. И не Миклухо я Маклай, окружённый толпой милых, как дети, аборигенов. Да и Ванду ребенком назвать сложно. Как и меня. Днем Ванде звонил сын и она...
- Сюда, - негромкий голос вернул меня в темноту, на шиферную чуть покатую крышу, в небольшой сказочный лес из густых ветвей, которые надо было придерживать или просто находить пальцами, чтобы не приложиться лбом.
- Голову нагни, тут ветка.
Я пробралась под горизонтальной могучей веткой, держась за нее ладонью. Какая поверхность. Будто раненый шёлк.
Ванда хмыкнула с одобрением, услышав метафору. Ее рука нашла мою и потянула вниз.
- Садись.
Подо мной оказалась не поймёшь, коробка из прутьев или ящик, сверху брошен рубчатый половик, на нем, для мягкости, плоская бархатная подушка, из тех, которым уже ничего не страшно - ни дождь, ни солнце.
Я осторожно вытянула босые ноги по тёплому еще шиферу, слегка опасаясь, что кто-нибудь насекомый, ночной, пробежит по пальцам.
Снова вспыхнул пятачок света, покрутился, высвечивая отдельные листья. Ванда устроила фонарик так, чтоб светил вверх, отражая слабенький свет от глянцевых экранчиков листьев. Подняла руку и нагнула к нашим лицам одну из тонких ветвей. С той самой корой, шелковой, в заживших ссадинах.
На длинных черешках между листьев висели чёрные шарики. Электрический свет ставил на атласном совершенстве мягкие точки. Я взялась двумя пальцами за тёплый шарик, потянула, тот, упираясь, сдался и в моей руке оказалась - вишенка. Вишня. Крупная, гладкая, не идеально круглая, скорее в форме пухлого сердечка. Или это черешня? Черешню я очень люблю, и всегда жалела, что работа не позволяет поехать сюда, на юга самым ранним летом, когда черешневые деревья обсыпаны ею - жёлтой, золотистой с розовым отливом, и такой вот - чёрной, сладчайшей. Но сейчас ранняя осень.
- Вишня? - я поднесла ягоду ко рту, коснулась ею губ.
- Да. Пробуй.
Вишню я не очень любила, даже в сладкой, в ней всегда таилась под сахаром невероятно мощная кислота, много не съешь, а если съешь, желудок возмутится.
Я надкусила шарик, в рот брызнул сок, того самого вкуса, который был в кухонном угощении, да весь вышел - я чуть блюдце не вылизала.
- М-м-м, - я доедала десятую ягоду с ветки, а Ванда быстро, аккуратно обирала другие, вытягивая их из темноты и складывая плоды в эмалированную мисочку, вытащенную из-за плетёного ящика.
- Ещё штук пять съешь и хватит. Это последние, тебя дожидались. Мне и самой было интересно, сколько смогут провисеть.
- При мне недолго провисели бы, - я складывала в ладонь мокрые косточки, казалось, выкидывать было неуважением к восхитительному вкусу, - а в миску на что? Давай просто съедим, а? Джем вкусный, слушай, я ведь вообще не ем всякие там варенья, но это... Но с дерева это - совсем улет. Никогда в жизни не ела ничего такого вот.
- Нельзя тебе много, девочка, - загробным голосом молвила Ванда, продолжая снимать ягоды и укладывать их в растущую горку. Выразительное лицо пятнали тени, рот открывался чёрным пятном, - забудешь всё, чем жила, а чем дальше жить, не поняла ещё... Будешь торчать тут, в старой вишне над летней кухней, так и быть, стану приносить тебе жратки. Разговаривать, чтобы совсем не одичала.
- Ну, - спросила после веселой паузы, - все слопала? Уносим урожай и спать?
- Посидим ещё?
Мисочка отправилась за ногу Ванды, подальше от меня, и мы замолчали, сидя в ночном почти игрушечном лесу, который создавала путаница веток. Снизу пели сверчки, машин тут почти не было слышно, зато из соседнего двора поквакивала негромкая музыка и раздавался смех - у кого-то поздний ужин под виноградом, определила я по тихим репликам. Жареную кефаль уже съели, теперь сосредоточенно поедают этот самый виноград, наверное, намытый в таз посреди стола.
- Это старая вишня. Бесплодная была, когда мы сюда жить переехали. Сашка срубить хотел, посадить смородину, дерево же огроменное, крона всю крышу закрывает и чуть не половину сада. Но я как сюда влезла, на крышу времянки, прям влюбилась. Беременной днями тут просиживала, не поверишь, этот вот ларь с тех пор стоит. Это сколько? Ну да, Костику скоро тридцать. Я книжки брала, поесть чего. И сидела. Сашка внизу орал и ругался. На нем весь огород и сад на нем, курятник затеял и ещё куча планов у него была, да все такие, чтоб я рядом пахала.
- А ты не хотела...
- Угу. Лентяйка я. До сих пор радуюсь, что вовремя разбежались, хотя...
Я вспомнила сетевые фотографии Сашки, которые она мне присылала. Отменный мужчина слегка за полтинник. С женой, детьми, и крошечный внук там имеется, и ещё всякие полные чаши.
- Хотя... могли бы и раньше, конечно, но я ж была молодая дурочка, молодые дурочки без веской причины семью не разваливают.
- А я думала сейчас пожалеешь!
- Ещё чего. Потом жалела, что не сыграла полную дурочку, ну, знаешь, как эти 'ой я не знаю, не знаю, отстаньте от меня' и вся такая внезапная, рушит все вокруг, и убегает за кулисы. Мудро при этом оставаясь в целости и сохранности.
- Сейчас не беспокоит? Сашка в смысле.
- Разок в месяц прибегает, лайк к фоточке поставить. Прикинь, он получается, мониторит, как я тут живу. Смешно.
- Приглядывает за хозяйством, - усмехнулась я. Слышать про внимание бывшего было неприятно.
Да ты ревнуешь, поддела сама себя и в десятый раз кинула взгляд в темноту, где притаилась мисочка с урожаем амброзии.
- А вишню эту я на базаре купила. Как раз когда огород переделывала, выкидывая к чертям все эти скучные картошки с буряками. Суровый дядька саженцы продавал, на одном табличка от руки 'жинжына'. Что думаю такое, какой-то гибрид женьшеня с шиншиллой. А он даже не объяснил толком. Ну вишня. Сладкая вишня, женчина, чего вам еще. И так смерил взглядом, сразу ясно стало - двойки поставил мне по всем статьям. Ну, кроме разве ног. Сажать я не захотела, прицепилась к нему, как репей, расспросила, как делают, и вот сама побыла Мичуриным. Привила пару черенков на старую ветку. И забыла. А они взяли и расцвели. А потом взяли и родили эти вишни. Ну-у, тогда уж я весь интернет перерыла, искала, что за сорт такой.
- Есть такая вишневая наливка в Португалии, жинжа, или жинья, ласково - жинжинья. Делают её из кислой вишни на коньячном спирте. Очень популярный монастырский ликер, ну почитаешь, в сети про него много и рецепты тоже есть. А больше ничего не нашла. Так что решила, ладно, пусть моя вишня - жинжинья. Хотя кислой её не назовёшь, конечно.
- Так ты собрала на ликер? Делала уже?
- Угу. Каждое лето.
Меня снова кольнула ревность. Вот, а я и не знала, что у Ванды такое чудо каждое лето, прям чародейский ритуал. Молчала... Но потом вспомнила, с чем приезжала я, два года: с бесконечными рассказами о собственной жизни, с проблемами, которые она так замечательно умела выслушивать, и это после того, как прочитывала в личках мои длиннейшие простыни размышлений и рассуждений на те же больные темы. И всегда внятно и толково отвечала, не раздражаясь тем, что я повторяюсь. У нас была договоренность, что плач в жилетку подразумевает именно плач, а не призыв к действиям. И если нужна именно помощь - говорим о том прямо. Но почему-то выходило так, что чаще пользовалась правом поплакать именно я. Получается, не нужно придираться к тому, что у взрослой женщины Ванды есть нечто в её мире, мне неведомое. Пусть, пусть будет там что-то лишь для неё.
И снова, когда уже в молчании шли обратно и свет из длинного кухонного окна рисовал линии высокой фигуры с другой стороны, я мысль, наконец, додумала. Мартовский ты заяц, Полина... Да она только что пустила тебя именно в эту, тайную часть своей жизни. А ты всё ищешь, к чему прицепиться.
В кухне Ванда торжественно поставила мисочку в центр стола и отодвинула кружки и вымазанные блюдца.
- Хочешь, снимай. Или так посмотрим. Это будет твоя жинжинья.
- Моя? Почему моя?
Ванда пожала плечами, край растянутого выреза сдвинулся, обнажая ключицу. Улыбнулась.
- Потому что ты - самый близкий мне человек, и видишь, это не меняется.
А это, и правда, не менялось все эти пять лет, хотя обе мы проходили множество личных изменений. Менялась семейная жизнь, место жительства (у меня), возникали и распадались знакомства и круг общения, интересы. И постоянно, ровным светом, или теплом, ощущалась эта связь, не тонкая нитка, а - широкое полотно. Такой млечный путь для двоих. Та-ак. Стало быть, именно это называют дружбой? Слово-то какое немодное, затёрто-привычное. Может быть, изначально оно означает совершенно не то, что мы привыкли полагать дружбой? А мы делаем всякие выводы и даём характеристики, как о том карузо, которого напел сосед с верхнего этажа... Или же, если дружба (внутри меня все ожидаемо слегка скривилось, уж такое затертое, такое не такое) - то самое массовое понятие и нечего тут огород городить, то может, есть где-то слово, которое обозначает эти вот, подобные нашим отношения? Ну есть же слово 'амок', у кого там? Что значит тёмная и безудержная стррасть. Так дайте нам слово для светлого, ровного и сильного!
- Вишня, - нараспев проговорила Ванда, протягивая руку и касаясь пальцами тёмных блестящих шариков, - агуардьенте..., красное сухое вино и коричневый сахар... Палочка цейлонской корицы, полоска лимонной цедры. И штучка гвоздики. Такие вот элементы кухонной алхимии. Вот тебе спецмашинка...
Она выдернула из приоткрытого ящика кухонного стола металлическую витушку с пружинкой, пощёлкала пальцем по блестящей шляпке, заставляя пружинку ходить вверх-вниз.
- В эту мисочку выбивай косточки, только, смотри, сок не теряй, аккуратно тыкай, бережно. Сюда складывай ягоды. А я принесу агуардиенте и смешаю с сахаром и вином.
- Ау... гуар... что там дальше-то? - вишня плотно улеглась под пружинку, выбросила вниз косточку, и мои пальцы окрасились ароматнейшей вишенной кровью.
- ...диенте. 'Огненная вода' в переводе с испанского. Самогон, в принципе. Можно - обычный коньяк, а то и коньячный спирт. Есть у меня полбутылки прекрасного зелья, Костик привез в июне. Порывался со своей очередной барышней полностью опростать, да я позволила только ополовинить.
Она говорила уже из коридорчика, скрипела там дверцами старинного буфета, топталась шлёпками, задевая край половика. Звякала чем-то стеклянным. Слова выговаривала вкусно, и знала их много - по работе положено: Ванда писала статьи для пафосного сайта, одного из тех, что заменили нынче глянцевые журналы. Нет, для нескольких сайтов, и выходило это у нее удивительно хорошо. Люблю слова, смеялась она, когда я, вскоре после нашего знакомства, в один присест прочитывала целиком все публикации в её колонке, они та-акие вкусные. И мне, заядлой читательнице, слегка двинутой на классической литературе, созданной на трёх языках - русском, английском и немецком, было поэтому общаться с ней тоже невероятно вкусно.
Агуардиенте... Хорошо бы заняться испанским тоже. Кто у нас там, чтобы почитать потом в подлиннике?
Ягоды падали в миску, сочились тёмным соком по белым эмалированным краям. Он казался ещё темнее от того, что Ванда выключила настенную лампу, принеся вместе с бутылками и пакетами обычную парафиновую свечу, толстую, яркую. И та горела, помигивая маленьким сквознякам из приоткрытых окон и форточек.
... Лопе де Вега. Лорка. Чьё имя само звучит, как стихи - Федерико Гарсия Лорка. А больше никто и на ум не приходит.
Спрашивать у Ванды я поленилась, у нас с ней сейчас важное дело - жинжинья. Для меня. Всякая высокая болтовня отвлечет. Лучше что-нибудь попроще, полегче, поближе к самим ягодам, и к этому вечеру, который уже почти ночь, мягкая, удивительно тёплая, после заката, битком набитого пылающими от уходящего солнца чудесными облаками.
- Заметила? Есть такие вещи, которые прекрасно выглядят в литературе или там в песнях, а в жизни они совсем и не такие. Чай, например. С каким удовольствием пьют чай всякие персонажи. Я про твой не говорю, отменный чай, а так я же его вообще не люблю. Но как вкусно читать, как герои его попивают.
- Угу, - вилка мерно ходила в высоком стакане, размешивая коричневые кристаллики сахара. Движения резко пахли сухим вином, - а ещё что, например?
- Вишнёвое варенье. Я его и вспомнила. Из-за жинжиньи.
Произносить это слово было приятно - наше слово, общее и ничьё больше, потому что Ванда вытащила его из мироздания и назначила нашим.
- А-а-а! Знаю-знаю. 'А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье'... и тадам, тадам тадам...
- 'И на земле его никто не ест красивее, чем ты', - я смеялась, поправляя ее 'тадам' и вспоминала себя. Девчонка, первый муж, давно уже бывший, в длинной, на полгода, командировке, а ко мне, неловкой, в оглушительно безобразных и неудобных, и, как сейчас понимаю, не идущих мне вещичках (блузочки в горох, белые воротники, платьица с воланами и рюшами, о боги...) прилепился студент, которого прислали в наш офис на практику. Пел мне под гитару хрипловатым стройотрядовским голосом, и песни все шаблонные, их песни. Милая моя, солнышко лесное. И внезапно эта вот, про варенье, лукавая, с кучей смыслов и одновременно с ясным главным, четко высказанным - всё может быть меньше и незначительнее той обыденной мелочи, которую совершает желанная тобой женщина. 'Изгиб божественной руки всегда один и вечно новый, и в ложке ягодка блестит, не донесенная до рта' ...
Собственно, это вишнёвое варенье и развалило мою семейную жизнь, вернее, муж со своей стороны сам постарался, в той же командировке. Ну, а я ... Я - тоже. Студент уехал, с мужем мы через год развелись. Но со мной осталось то самое вишнёвое варенье, не настоящее, из песни, и я до сих пор ничуть не жалею, что так произошло.
Все это я пересказывала Ванде, пока она выбирала пузатую банку и, уложив туда ягоды, бережно заливала винно-коньячной смесью. Сверху положила полоску цедры, пристроила гвоздичную звездочку. Затянув стеклянную крышку с проволочными ушками, покачала банку в ладонях.
- Через два месяца будет тебе жинжинья. Считай, ещё одно вишнёвое варенье, но на этот раз не только воображаемое. Встряхивать каждую неделю обязуюсь, так и быть. А знаешь, как пьют настоящую жинжинью? Из шоколадных чашечек! Потом покажу картинку, умилишься. Для твоей нужны чашечки из самого горького шоколада, а потому что вишня - сладкая. Самая сладкая вишня, женчина. Жынжина называется.
Я прошла за ней в коридор, уже отчаянно зевая, с большим удовольствием. Заснём, потом проснёмся и поедем на море. Так что, можно начинать предвкушать мою жинжинью. Прямо вот с этого момента - пока Ванда тянется, становясь на цыпочки, чтобы утолкать драгоценную банку в дальний угол старинного буфета.
- Сентябрь, - считаю я, покачиваясь и уже с трудом моргая сонными глазами, - оук тыаабрь, ыыах... В ноябре, значит?
- Приедешь?
- Блин. А давай ты ко мне? И привезешь заодно. У меня же работа. И потом, что тут в ноябре-то. А я тебе столько всего покажу!
Ванда плотно прикрыла дверцу, закачалась на ручке витая висюлька под бронзу. Волнистые ромбики стекол поймали и отразили медленно танцующий огонек свечи.
- А ты её бросай, - посоветовала ласковым и совершенно серьёзным голосом, поправляя пальцами густые волосы, - тебе пора уже.
- Как бросать? - я от неожиданности даже проснулась, засмеялась, но как-то не слишком уверенно, - а жить? И потом, я ж не смогу в городке, ну такое вот я - дитя мегаполиса.
- Попробуешь.
- Ты серьёзно? А жить где?
- Тут. - серые глаза смотрели безмятежно и уверенно, спокойные такие, - Костик сюда уже не соберётся, разве что престарелую мутер навестить, крышу там поправить и всё такое. Замуж я не собираюсь. А места тут вполне хватает, для двоих. Так хватает, что можно днями друг друга не видеть, если боишься, что надоест общение.
В ответ на моё молчание улыбнулась, снова без всякой неловкости, очень спокойно.
- Если надумаешь, я тут. А насчет ноября, я тебе скажу - он совершенно волшебный. Обязательно хочу тебе его показать. А сейчас, на сон грядущий...
Оказалось, в руке у Ванды маленькая плоская бутылочка, тёмная, еле прозрачная на просвет томно горящей свечи. Шоколадных чашечек не было, и мы с ней выпили по три глотка настоянной жинжиньи из бабушкиных хрустальных рюмок, похожих на резные бочонки. Мягкая сладость, прячущая в себе кислоту и коньячную крепость, легла на язык, протекла в горло, оттуда как-то сразу ударила в голову, расширяя глаза. И мне вдруг показалось, что я уже здесь, приехала давно и живу, и стало от этого удивительно легко, летуче.
- Спать, - постановила Ванда.
====
И мы ушли спать, хотя у меня сон прошел абсолютно. Кружевные шторы рисовали на стене чёрные теневые арабески, ехали-ползли, когда снаружи проезжала негромкая машина. А я лежала, разглядывая их и белый потолок с невнятной в сумраке лепной розеткой, из которой свисала обычная люстра с тюльпанчиками плафонов. Собиралась подумать над словами подруги, но мысли рассеивались, рисовали себя в голове такими же тающими тенями, превращались в кружево. И вместо думания я стала просто слушать. И смотреть.
Шаги. Стук в калитку ворот? Нет, не стук, а кто-то медленно поворачивает ручку.
Я села, подтягивая к груди прохладную простыню. Звуки еле слышны, раздражающе на самом краю восприятия, но - они есть. Вот и стук. Тихий, уверенный. По стеклу костяшками пальцев. И шаги в доме.
Ванда. Она встала и шлёпает босыми ногами. Вот сказала что-то вполголоса и засмеялась негромко. А вот привычный уже длинный скрип входной двери, начался и прервался испуганно. И продлился, позволяя дверям распахнуться.
Я снова легла и снова не смогла заснуть, слушая теперь уже совершенно конкретные звуки нормального ночного свидания. Шёпоты, смех, скрип кроватных пружин, медленный мерный, быстрее, еще быстрее. И внезапный взрыв всего сразу - стонов, горячего шёпота, пружин, какого-то стука и следом - сдавленный смех и тяжелое дыхание. Ах, Ванда!
Наверное, три глотка бесшабашной жинжиньи сделали мои глаза мокрыми. Я повалилась головой на подушку и лежала, улыбаясь глупо и счастливо, чувствуя, как щекотно ползет слеза от уголка глаза к виску и дальше, под стриженые прядки волос. Лежала и сердито радовалась, что я - сплю, в комнате я одна, и никто не увидит, что рассопливилась, слушая звуки чужой страсти. Или любви. Или просто прекрасного секса. Роскошная женщина Ванда, которая старше меня на пятнадцать, ну ладно, на тринадцать всего лишь лет, мать уже взрослого сына, пока я тут раскачивалась последний десяток лет, решая, нужны ли мне дети или я всё же чайлдфри, победительно утверждает себя в радостях жизни, не заботясь о том, что по возрасту вроде положено уже в бабушках ходить. Бывший её - вон вполне себе дедушка. Блин, но интересно же увидеть, какой он - нынешний ночной гость. Встать, подкрасться и подсмотреть? Потому что слышно - собирается уходить.
На этом месте, решая, слишком ли непорядочно шоркать на цыпочках к дверям и открывать их, в надежде увидеть в коридоре, как Ванда провожает гостя на выход, я и заснула. Скорее всего, с дурацкой улыбочкой, перекосившей щеки.
***
Как говорят: эта ночь сделала мой следующий день.
Утром я пила кофе, сидя в просвеченной солнцем кухне, слушала медленные рассказы Ванды, которая, сидя напротив, разбирала собранную на цветочных грядках календулу - невыносимо оранжевую, такую яркую, словно на оборванную зелень наляпали густой блестящей краски. Сильные пальцы обрывали цветочные головки, те отправлялись в большую миску, а зелень смахивалась в стоящее у голой ноги ведёрко. В форточку кидался бодрый и мерный лай Тошки - мелкой собачечки, таких заводили в частных домах именно из-за звонкого голоса, а на длинном подоконнике, поправ пушистой задницей рассыпанные там хозяйственные мелочи, восседал огромный брутальный Шахрай, классически полосатый котище с классически порванным ухом. Умывал большой лапой невозмутимое кошачье лицо, словно умащивал блестящую шерсть и розовый нос солнечным бальзамом. А я, кивая и все еще позёвывая, пряталась за высоко поднятой кружкой, через тонкий парок разглядывала спокойное лицо Ванды, ища на нём следы мятежной ночной страсти. Кто же он? Ну ладно, я тут мало кого знаю, а тех, с кем здороваюсь, знаю весьма поверхностно, перефразируем вопрос: какой он? В смысле, кому эта роскошная зрелая женщина отдаёт себя сладкими, как лимонад, сентябрьскими ночами? Красив ли? А может, умен? Или просто умелый? Нет, с просто умелыми так не смеются. Да и не верится мне, что Ванду устроит исключительно умение, техника секса. А может быть, я её просто идеализирую, и тогда прекрасно, что ночью заснула и не стала подглядывать, теперь вот даже не знаю, высокий или маленький, мощный или наоборот, хрупкий, ищущий контраста для баланса, известно ведь, что небольшие мужчины часто западают на крупных и рослых женщин.
- Что?
- Я говорю 'эй', - повторила Ванда последнее сказанное. Пальцы теперь аккуратно срывали с цветочных корзинок продолговатые лепестки и те росли маленькой кучкой в глубоком блюдце, почему-то слегка теряя насыщенный цвет, наверное, распрощавшись с темной зеленью.
- Извини. А ты в курсе, что в английском есть слово 'милфа', которым обзывают горячих сексуальных женщин нашего возраста?
Чёрт, зачем я это?... Поспешный глоток кофе был настолько горячим, что на глаза навернулись слезы. Ну, лучше слезы, чем раскашляться, как полная идиотка.
- Да-а, детка, - утрированно рычащим голосом подхватила Ванда, - я даже знаю, как оно расшифровывается!
- Ладно, ладно, я тоже знаю. А зачем лепестки? Настойка будет?
Ванда дёрнула подбородком в сторону миски, полной цветочных головок:
- Из них настойка. А это вот, чтобы одни лепесточки, мы с тобой будем кушать на завтрак. Сливочное масло с лепестками календулы. Круто?
- Неимоверно, - тут же согласилась я, радуясь, что тема беседы изменилась. И мы вместе посмеялись словечку, которое входило в анналы, так сказать. Да и сами 'анналы' уже вошли в наши анналы, что меня всегда радовало и успокаивало. В свой первый приезд я так поражалась и восхищалась всем, к чему теперь слегка привыкла, что 'неимоверным' у меня становилось всё, о чем Ванда после не преминула, подкалывая меня в переписках. Тогда же мы обсудили и успокаивающее значение возникновения тех самых анналов. Так прекрасно (неимоверно прекрасно, да), когда у двоих или у группы появляются собственные словечки, выражения, такие маркеры не только причастности и общности, но ещё и того, что формируется общее прошлое. И сейчас, любуясь мерными движениями роскошного, облитого утренним солнцем Шахрая, мелькающего по атласным полосам шерсти розовейшим языком, я подумала, что, наверное, своих человеков как раз и можно отличить от не своих тем, что с ними неумолимое течение времени не пугает. А - радует. Потому что только время способно создать общее прошлое.
Перед самым завтраком Ванду позвали к воротам, громыхая вертящейся ручкой, и она, пройдя по кухне босиком, сунула ноги в шлёпанцы и вышла, простучала по трем ступенькам быстрыми шагами. Открыв калитку, встала там, не приглашая посетителя, а я моментально встала здесь, вытянула шею, отодвигая ладонью упирающегося кота, в надежде увидеть - а вдруг? Вдруг ночной?
Но через мелкие взлаивания Тошки послышался резковатый женский голос, и я разочарованно села обратно, продолжать вверенное мне хозяйкой занятие - вымешивать мягкое масло с теми самыми лепестками. Получалось красиво, можно будет и заснять. Покажу своим, отправлю фоточки.
- Кстати о милфах, - Ванда, вернувшись, быстро убрала со стола лишнее, унесла к раковине мусорное ведёрко и, вымыв руки, уселась, расположив на столе доску и нарезая хлеб на аккуратные тонкие ломтики, - это Вика приходила, она через три дома живет, дочки разъехались, одна учиться, другая замуж вышла. А с мужем они развелись, лет, наверное, уж десять как. Она тогда пришла ко мне с пузырём шампанского, веселая, как дед Мороз. Заявила, что это я во всем виновата и поэтому она мне всячески благодарна.
- Гм. А ты виновата?
На плоской тарелке квадратики хлеба, намазанные мягким маслом с оранжевыми прочерками лепестков выглядели восхитительно и настораживающе - цветов я как-то ещё не ела.
- Я её знаю, ну о-очень давно, мы детишек в один детсад водили. И была она тогда тётка-тёткой. Юбки какие-то шерстяные бесформенные, пиджаки почти мужские. Репетиторствовала. Математика, алгебра. Ну и как-то, вздыхая, призналась, как же мне завидует, я мол такая, я сякая, и красавица и умна, а она, ну сама, мол, видишь. А я в ответ её обругала. Перечислила, чего в ней прекрасного, и удивилась, зачем она это всё заранее похоронила. Ну вот, потом как-то мне всё не до неё, и уезжала, а вернулась, Вика наша цветёт. Шорты там всякие, мини-юбки, очки новые заказала, а, репетиторство свое бросила и ушла на рынок тазиками торговать. Я к ней заходила, за цветочными горшками. И прикинь - вокруг пустота, продавцы скучают, а у неё толпа, и все такие - ой, Викуся! Викочка! Виктория, а вы мне отложить собирались, а вы мне прийти велели...
- Нашла себя, да?
- Любовников куча. Нет, муж к тому времени ушёл, так что нормально все.
- Таки виновата, - подвела я итог и откусила сразу треть бутерброда.
- Желание не забудь! - напомнила Ванда, вставая к плите, чтобы заварить свежего кофе.
- М-м-м. Загадала.
- Получается да. Виновата. Ну, а чего она? Но это предисловие. Сейчас вот прибежала похвастаться, что вибратор ей таки починили, хороший такой мастер попался, умеющий.
Ванда бросила на плите ковшик и вернулась к столу - похлопать меня по спине. Я трясла головой, прокашливаясь и вытирая слезы.
- С вибратором тоже я виновата, ляпнула ей как-то, в ответ на очередные переживания, что в городе вон, кругом интим-магазины открыты, выбирай не хочу. Виктория у нас дама предприимчивая, сразу и выбрала. И со мной советовалась, и приносила показать. И рассказала, что подарила своей хозяйке, той, что магазины держит, почти такой же - на юбилей. А хозяйка потом возьми его и сломай, и принесла обратно, с жалобами, мол, чо за качество, не вынесла заграничная игрушка мощного дамского напора. Пришлось Вике бегать, искать умельца. Пока искала, с хозяйкой разругалась вдрызг, та всё ждала и потеряла терпение, выговорила нашей дарительнице, что та давно цацку починила, но не отдаёт, не иначе сама пользует. Да ты кушай, кушай, приятного, так сказать, аппетита.
- Блин, Ванда! Ты меня уморишь! Так и сказала?
- Угу. Так что наша милфа с утра весёлая, что починился, наконец, и злая, что такие кружева вышли с подарком. Я говорит, ей отнесу и швырну в толстую рожу, хай вдавыться, нужен мне её вшивый вибратор, у меня своих два да ещё любимый страпон для особенных любовничков. Не разливай кофе, Полина!
- Держу, - я обхватила кружку сразу двумя руками. И шмыгнула, с трудом успокаиваясь, - с вами никакого кина не надо. Ты вот почему не пишешь о людях, а? Это же супер и блеск. Это покруче будет, чем даже прекрасное твоё про тряпочки, травки и прочие вещи.
- Не-а, - Ванда уселась с чашкой свежего кофе, протянула под стол ноги и утвердила их на низкой широкой скамеечке, - а-а-а, каеф какой. Ты скажи, Полинища, почему, когда ты приезжаешь, все сразу такое вкусное? Даже вот сыр. Не могу я про людей. Как-то я их одновременно сильно люблю и совсем не люблю. Не знаю, как это внятно сказать. Не хочу я дергаться, в общем, а с вещами и прочим нечеловеческим мне спокойно.
- Потому что это хороший сыр, я его в Москве распробовала, но да, тут он вкуснее. Ладно, я вроде поняла.
- Да и не сумею я, как надо. Понимаешь, таких вот баек, их полно. Если бы ты там у себя так же тесно общалась со всякими соседями, поверь, знала бы не меньше всякого безумия. Люди с одной стороны вроде как скучны и предсказуемы, а с другой - в пределах этой предсказуемости весьма раскучерявы. И писатели баечники этим пользуются вовсю. А чего не знают, то выдумать легко и наверняка такое выдуманное где-то да существует. А тут оно сработало, потому что вокруг все настоящее, при желании ты их всех можешь потрогать и пощупать. Викочку щупать не советую, а то вдруг кинется в однополую любовь, снова мне выслушивать. Это вот всё.
====
Позже мы уезжали на море, заказав такси не к дому, а к светофору у рынка, чтобы сначала купить вкуснейшего сала с прослоечкой, маленький кусочек - слопать на пляже. А пока шли к рынку, через длинную улицу, куда выходили полные зелени и цветов переулки, я шагала рядом с Вандой, поводя плечами с рюкзаком и внимательно смотрела, как она кивает соседям, улыбается, машет кому-то невидимому за развесистой черешней. Ночное крепко держало меня. Может быть, этот, мелькнувший в ухоженном огороде? Вполне себе приличный дядька средних лет, в майке, в сильных руках лопата. Улыбается эдак. Или тот, что покивал нам от местного магазинчика, топчась и прикуривая сигаретку от спрятанной в горсти зажигалки? Нет, к нему вышла явно жена, сунула тяжелую сумку и повела перед собой, тоже кивнув Ванде и с любопытством осмотрев меня.
Там, где улицу пересекала другая, кажется Чернышевского, никак не запомню, но ведет уже в центр, мы обошли группку совсем молодых парней, и я подавила желание сместиться совсем уж к заборам. К молодым отношусь настороженно, и это как-то само пришло, видимо, возраст. Не понимаю я, чему смеются, на каком языке болтают. Если бы совсем дети, подростки - ладно бы. А от двадцатилетних, кажется мне, исходит неясная, но постоянная угроза. Слишком откровенные взгляды. И когда остаются они за спиной, невнятно слышны реплики и смех, так и кажется, что с высоты своего почти младенчества обсудили и наставили оценок. Меня это раздражает, особенно потому что при моей тощей фигуре и с моей стильной стрижкой со спины я, наверное, выгляжу почти ровесницей. А потом встреча лицом к лицу, и на лице мальчика читается разочарование. Ну, так мне кажется. Интересно, как ко всему этому относится Ванда? Её наверняка не принимают за малолетку, ну и ещё, она ведь старше и мои нынешние мучения, связанные с кризисом среднего возраста, для неё уже позади. Надо деликатно порасспрашивать. Допустим на пляже. Она тоже просыпалась ночами, смотрела в потолок, осознавая, что прожита в самом идеальном варианте ровно половина человеческой жизни и дальше каждый год будет, щёлкая, проваливаться в небытие, делая остаток всё короче и короче? Её тоже пугала эта мысль? Спрошу. А вдруг ответы меня не успокоят?
Я украдкой глянула на безмятежный профиль подруги и посмеялась сама над собой. Успокоят, наверняка, нет - конечно же.
- Ванда?
Сзади послышался топот. Ванда остановилась, а я прошла чуть дальше и, замедляя шаги, тоже встала, делая вид, что рассматриваю чужой палисадник. Это один из парней, бросил своих, чтобы догнать. Встал напротив Ванды, возвышаясь и наклоняя к ней круглое, почти детское, но украшенное подстриженной тёмной бородкой лицо. Серьёзно что-то втолковывал, взмахивая рукой, потом повернулся на оклик, цыкнул, проорал в ответ:
- Да щас я, Дёня!
И снова отвернулся от своих. Внимательно выслушал то, что Ванда сказала ему совсем негромким голосом. А потом повернулся ко мне, покивал, словно она велела ему проявить вежливость. И ушёл, не оглядываясь.
Наверное, передавал что-то от матери, наверное, тоже тут живут, соседи.
- Соседи? - спросила я, приноравливаясь к неспешному шагу подруги и снова поправляя уже ставший увесистым рюкзак.
- Олежка-то? А, нет. Родители тут раньше жили, теперь вот приезжает с дружками потусоваться.
Я бы, может спросила еще что-то, хотя длинный и широкий во всех местах, крупный, как бройлер, Олежка меня мало заинтересовал. Пошутить хотела, насчёт внешности, о том, как же любят младенцы выращивать бороды и думают, что это оригинально и стильно, а на деле-то в каждом поколении первую растительность мужчины холят и лелеют, и папки их так же делали, и деды... Но тут начался автовокзал, с его рычащими автобусами, потом людный переход и сразу - базарная толпа, влитая в границы неимоверно цветных прилавков, полных гор яблок и винограда, россыпей цветных болгарских перцев и атласных, розовых и алых помидорных сугробов. И я забыла всё, двигаясь за Вандой в сторону молочного павильона, где часть была отдана как раз продавцам сала, зельца и всяких кровяных колбас, сочащихся слезой-соком поверх туго натянутой шкуры.
- Что? - Ванда наклонилась ко мне ухом, смеясь.
- Всё бы сожрала! - как всегда пожаловалась я ей, - только не веди меня в рыбный, ладно? А то никуда же не уедем!
- Такси уже через двадцать минут. Бегом к салу и на выход.
Сало мы съели на берегу, в прекраснейшем месте, которое выбрали сами на сегодня. Это всегда меня очаровывало в моих отпускных сюда поездках - Ванда проверяла направление ветра на погодном сайте, потом после краткого размышления заявляла:
- На дамбе сегодня хорошо, дует с берега, вода спокойная. А вот на Азов ехать не надо, там песок носит тучами.
И мы ехали всякий раз туда, где 'сегодня хорошо', как будто это остров, и вода со всех сторон. На самом деле - с трех сторон, два моря, один пролив. Жалко, что я продала автомобиль, и жалко, что местный прокат все никак не раскачается сделаться нормальным и не таким дорогим. Жалко, что нет машины у Ванды. Но мои десяток дней - не так уж и долгий отпуск и несколько поездок на такси мы вполне осиливаем. А этот ночной мужчина? Он бы мог отвезти, а может быть, без меня и возит. Чёрт, почему Ванда молчит о нём? Не думаю, что это какая-то случайная ночь, вон как уверенно крутил ручку и заходил в дом. А мне, получается, и знать не надо...
Доедая уложенные на хлеб тающие лепестки белого с розовыми полосками сала и запивая его горячим кофе из термоса, я передумала расспрашивать Ванду о ночном госте. Именно потому что я ничего от неё самой не знаю. Да и прекрасно же, что никто нас не возит, а то мне пришлось бы общаться с неким мужичком, выверяя слова, деликатничая, не зная, куда смотреть и что они там делать будут, за ручку держаться или вообще целоваться. Не хочет делиться со мной, пусть тогда катаются, когда я уеду.
Рассеянные мысли совершенно не портили мне день, жаркий, полный радостного светлого ветра, который лишь слегка морщил натянутый шёлк воды. И песочек тут был мягкий, ровненький, и смешно росли между дорогой и пляжем какие-то молочаи, похожие на лилипутский еловый лесок, и людей было благословенно мало, и все они располагались далеко.
А сама я не собиралась позволять этим мыслям концентрироваться, потому что слишком уж прекрасен день, а я возьму и вдруг его испорчу. Вот в чём плюсы возраста, я уже понимаю, что могу испортить реальность своим отношением и уже достаточно сильна, чтобы не делать этого.
Когда мы ехали домой, с тем же самым молчаливым худым таксистом, я уже знала, что если до вечера ничего не изменится, я получу один из самых прекрасных и безмятежных дней в копилку памяти. Медаль тебе, Полина, тоже, мысленно похвалила я себя, за то, что не принялась его портить, как то бывало в юности, да и в молодости тоже. И ощущая, как горит на лице подпёкшаяся на незлом бархатном солнце кожа, я чуть свысока пожалела некстати вспомненных бородатых младенцев, кучкой стоящих на углу цветущей улицы. Это они выглядят так, счастливыми и безжалостно молодыми, а ведь почти у всех короб переживаний, комплексов и прочей лабуды. И какое счастье, что у меня есть Ванда, и я знаю, погружаясь в свои ночные страхи, что и через пятнадцать лет (ладно, тринадцать) можно быть прекрасной. А еще такой безмятежно спокойной. Конечно, судя по всему, у Ванды жизнь складывалась поспокойнее, чем моя. Тут я резко вспомнила и, сразу напрягшись, изгнала воспоминания о своих неудачных отношениях. Но как всегда, машинально потянулась рукой к правому боку, где змеился давно заживший шрам от кухонного ножа, и тут же руку отдернула - нафиг, прочь, не сегодня. ...И тем не менее, даже пусть предыдущая жизнь была ей пуховой колыбелью, но уходящее время не отменит никто. И как душеподъёмно иметь рядом подругу, которая её, эту утекающую жизнь, не оплакивает.
Точку в прекрасном дне поставила Ванда, когда после неспешного ужина, а перед тем я помогала ей поливать грядки с травами, а ещё перед тем мы делали картофельное пюре и жарили мелкую ставридку, что так замечательно заняло много времени и время это было таким значительным, таким - совершенно не потерянным, так вот, желая мне спокойной ночи Ванда добавила, оставаясь в кухне ещё немного посидеть, пока я, зевая, отправлялась в ванную:
- Завтра нас может отвезти мой друг. Если ты не против, конечно.
Я перед кивком чуть поколебалась, и она добавила, морща нос в юмористической гримаске улещивания:
- Поедем за ветряки, туда на такси никаких денег не хватит.
- Конечно, - я кивнула, тщательно следя, чтобы голос и выражение лица были лёгкими, без кислости, - почему нет.
- Полюш, если не хочешь, скажи. Я прекрасно после съезжу сама. А мы тогда завтра...
- Что ты! Всё класс, едем, конечно!
Я думала спросить, про него, но Ванда уже кивнула, сказала мне:
- Спок ночь.
И уткнулась в монитор лаптопа, осветивший лицо голубоватым ночным светом.
Ворочаясь, я собиралась слегка порасстраиваться из-за нарушенного нашего покоя вдвоём, а еще погадать, какой же он, но оказалось, прекрасный день вымотал меня, как обычно, и я заснула, ничего не успев.
====
***
Солёное сало, жареная золотистая ставридка, хоть и съеденная под свежайшие помидоры, вынудили меня выпить на пару чашек больше вечернего чая, и я ожидаемо проснулась глухой ночью, когда даже машины не ездили и за окном стояла невероятная, космическая тишина, подчёркнутая неутомимым и мерным журчанием сверчков. Вздыхая, я встала, нащупав босыми ногами тапки. Надо тихонько пройти мимо комнаты Ванды в туалет, стараясь не наступить на спрятанного ночной темнотой Шахрая.
А вдруг у нее и сегодня этот же гость, подумала, уже тихо идя вдоль стены и касаясь её кончиками пальцев, а я тут брожу, как призрак. Интересно, он повезёт нас утром или их два - разные? Это было бы весело и будет потом чем Ванду подкалывать.
Но в комнате стояла тишина, даже дыхания за тонкой дверью не было слышно. И после всего, прикрывая двери ванной, я вдруг вспомнила ветки с жинжиньей, и как мы сидели там в темноте, и какая она была вкусная, прямо с ветки.
А вдруг разлается Тошка? Но на языке так ощущался роскошный вкус и так нестерпимо захотелось проверить, а вдруг там остались ещё, ну хоть пара ягодок, спрятанных в листьях, что я решилась. Плавно покрутила ручку входной двери и, оглядываясь на запертые ворота, медленно пошла по плиточной дорожке, которую освещала неполная, но яркая луна. Фонарика у меня не было, и как я буду искать вишни? Чёрные вишни на чёрном дереве под чёрным ночным небом... Но вернуться уже не могла, и нащупывая изменчивого рисунка плитки в неверном лунном свете, я сосредоточилась лишь на том, чтобы не шуметь.
Деревянные ступени лестницы приятно покалывали босые ноги, тапки я, как в тот раз, оставила внизу. Очень бережно влезла, встала покрепче, страшась, что сейчас загремит какой неплотно лежащий кусок шифера. И двинулась в темноту, трогая пальцами ветки над головой, чтобы не приложиться лицом.
Впереди уже смутно виднелся квадратный ящик, на котором я сидела, объедая ягоды прямо с ветвей. Я шагнула к нему...
- Полина?
Сердце мгновенно взорвалось, закупоривая горло, потом скакнуло и застучало, громыхая о рёбра. Голос показался совсем незнакомым и только через пару вдохов и выдохов я поняла, это всё-таки Ванда. Фу, до чего неудобно-то. Хотя, чего там...
- Ты чего тут? Извини. А я вспомнила жинжинью. Вдруг думаю... Ванда? Все нормально?
Она сидела не на ящике, а за ним, опираясь на грубый половичок локтем. Теперь, когда глаза чуть привыкли, мне были видны ноги - тёмные на светлом фоне шифера полосы, прямые. Как она там сидит, мелькнула мысль, неудобно же. А на самом ящике стояла бутылка. Белого стекла, с этикеткой. И всё.
Ванда молчала. И мне вдруг стало неуютно. А потом страшно. Будто нас обеих выбросило в открытый космос и обратно уже никак. Даже в дом не вернуться. Всплыла в памяти повесть, читанная еще в юности, про то, как инопланетяне забрали двоих, устроив им клетку в виде уютной квартирки, а вокруг как раз чёрная, безжалостная пустота. И это её молчание...
- Ванда? - почти без голоса повторила я, совершенно не понимая, что нужно бы сделать сейчас. Уйти обратно? Сесть тоже? Спрашивать? Или наоборот, молчать?
- Нет, - сказала она медленным сиплым голосом, а лицо опущено, словно не желала и смотреть на меня, не только разговаривать.
Через пару секунд я поняла, это 'нет' относится к моему вопросу. Нет, сказала Ванда, не нормально.
И добавила:
- Извини.
Я присела на корточки, отвела от лица тонкую ветку, которая пыталась запутаться в волосах. Помолчав, удивилась своим поспешным сомнениям. Не за то ли я ценила свои отношения с Вандой, что мы могли друг другу не врать по мелочам, маясь, удобно или нет, подобает или не слишком.
- Я не знала. Что ты тут. Если хочешь, я уйду. Скажи, как надо, я так и сделаю.
Еле видные, перепутанные с тенями листьев волосы изменили рисунок - Ванда кивнула. Потом подняла голову.
- Посиди со мной.
Я села, стараясь не ёрзать по жёстким шиферным волнам. Подобрала ноги, сгибая в коленях, потом тоже вытянула их. Так и сидели, как две большие куклы, играющие в некое чаепитие, по бокам от столика с запечатанной бутылкой водки. И даже никаких чашек или там кружки, рюмки какой. Я вот раньше думала, когда пишут, мол сердце сковало холодом, это такая литературная метафора, но нет. Ванда молчала, а моё сердце медленно коченело, холод поднимался, и я ощущала, вот дошёл уже до половины, вот выше...
- Я бы сказала сейчас, ты счастливая. - голос Ванды стал походить на её голос, и это меня слегка согрело, - но вдруг выйдет так, будто я тебе завидую. А нельзя. Не бывает белой зависти, понимаешь? Если я говорю, ах, какая же ты счастливая, значит, на одном конце ты, на другом я, вот, мол, а я - нет. Думаю, мы обе счастливые. Это если логически. Думать. Нет, временами, сиюминутно, конечно же. Сегодня, например. Да? Я видела, что ты счастлива. Я про другое.
Она снова замолчала, и голова опустилась, локоть ёрзнул по ящику, сбивая половичок, стекло сверкнуло, но прежде чем я успела протянуть руку Ванда подхватила бутылку и снова аккуратно поставила в самый центр импровизированного стола.
- Я про то, что мы нажили. Понимаешь? Как говорят - багаж. И всякое там, года - типа богатство.
Темноту прорезал сухой, похожий на кашель смешок.
- От кой-чего из этого богатства я бы отказалась сходу. Не глядя. Но это ж только лоботомия нужна.
Под тёмными ветками повисла пауза и я постаралась удержать руку, чтоб не прижать шрам на боку. И очень широко открыла глаза - не увидеть, как меняется прыгнувшее из памяти мужское лицо, превращаясь из любимого в звериную маску. Насчёт лоботомии я очень хорошо Ванду понимала. Но вот насчёт счастья...
- Я не о том, что именно произошло. И осталось, - Ванда словно читала мои мысли, - я о том, что ты смогла рассказать. А я вот - нет. Не могу.
Она снова замолчала. И я молчала тоже, будто ожидая продолжения, но понимая - его не будет. Насколько я знаю свою подругу, это не вступление, чтобы поудобнее приняться за рассказ. Вспомнилось, как я рассказала о своём, и как было мне оглушительно стыдно, и перед признанием, и во время. И после него. И как я всё прислушивалась, отмечая, а стало ли полегче? И не могла понять. Злилась. Но вот сейчас мы сидим, такие смирные, придавленные обломками злого прошлого, которое было уготовано каждой и случилось таки. И я вдруг поняла, что дело не в том, чтобы пуститься в пляс и задышать полной грудью, облегчив душу признанием. Дело в том, что молчание - ещё тяжелее. Не плюс и минус, а два минуса, один из которых - почти неподъёмная плита. Которую приходится тащить, потому что это - твоя тяжесть, а ничья ещё. И если смотреть с этой точки зрения, то - да, мне стало легче и теперь мне постоянно легче. Чем Ванде. А я-то, идиотка, буквально сегодня мыслила, эдак высокомерно, насчёт приятного прошлого Ванды и её миленько складывающейся жизни! Вот это стыдно, да. Но что же именно хранит она, с такими мучениями?
Но задавая себе вопрос, я поняла, для меня это менее важно, чем нахлынувшее сострадание и желание помочь. Ну, пусть не мне, но кому-то ведь можно довериться...
- Ванда. Знаешь, я, когда тебе рассказала, мне правда, стало сильно легче. Хотя понятно, что не такая уж страшная или особенная фигня со мной случилась, но этот стыд. Он вообще не давал жить. Он хуже той крови. Если ты не можешь мне, - я подняла в темноте руку, пытаясь говорить убедительнее и сердито не находя слов, - всё-всё, я не требую, чтобы мне! Но есть же люди. У верующих исповедники. Психотерапевты, в конце-концов. Хотя это, конечно, из области кино, найди тут у нас нормального спеца...
Загорелая рука протянулась, пальцы легли на стеклянное горлышко, обхватывая, и бутылка исчезла, отправляясь в сумрак, скрывавший Ванду. Я видела только голову с прочерками бледных лунных лучей среди чёрной вязи тени. И мне снова стало нехорошо, беспокойно. Теперь уже от того, что где-то там, ближе, чем я, находится запечатанная бутылка, которая, похоже, не просто так торчала посреди символического столика на крыше.
- Беда моя в том, - размеренно сказала Ванда, поднимая пушистую голову и обращая ко мне лицо - слова стали слышны яснее, - что я не могу об этом говорить. Ни с кем. Хотя это даже и невеликая тайна была. Но я никогда никому не скажу, как оно было. Ты не волнуйся, никого я не убивала, но в догадки играть не буду, хорошо? Со всех точек зрения всё произошло по закону и правилам. Что никак. Не... В общем, как-то так. Одно мне утешение, когда я проваливаюсь: знать, кому доверены ключи от рая.
Лицо снова завесили пепельные лунные пряди.
- Извини, - сказала из темноты Ванда, - и - спасибо. Теперь можно идти спать.
Я очень хотела бы услышать в её голосе облегчение, хоть на самую каплю. Но не смогла понять, было ли оно.
Ванда уже встала и вдруг чертыхнулась, шевеля руками, одну протянула вверх, придержать ветки.
- Елки-палки, всю жёппу отсидела на этом шифере. И ты, наверное, тоже?
- У меня дощечка, - похвасталась я, пытаясь разглядеть, куда подруга дела водочную бутылку.
- О-о! Ну видишь, как ты умеешь устроиться-то! Про то и речь!
- Я такий, - промурлыкала я фразочку из старого анекдота.
- Ой, - спохватилась Ванда, к моему тихому счастию говоря уже совершенно нормальным голосом, - у меня к тебе просьба. Так сложилось не дюже удачно, нет, я сперва как раз думала, что очень даже хорошо - через день после твоего отъезда мне к наркологу. Кодироваться буду. Снова. Вот думала, как раз мы с Полькой весело побухаем, винище, жинжинья, всё такое, а потом я снова. Лет на пять, а лучше - на десять. Но ща вот спрошу, пока смелая, а может, ты задержишься на пару дней? Сходишь со мной, подержишь за лапку?
- Да, - сказала я. Так поспешно, что Ванда рассмеялась, а за ней засмеялась и я.
В поясницу мне ткнулось прохладное стекло, я перехватила злосчастную бутылку.
- Спрячь куда. Или выкинь. Разбей. В общем, сама разберись, плиз, чтоб я дальше не устраивала всяких драм, а то хожу, как кот вокруг сметаны. Слушай, я вот сметану никогда не покупаю, бедный Шахрай, угу я держу, спускайся аккуратно, а может он трепещет, может ему это амброзия? А вырос у чёрствой тётки, которая даже йогурт не поважает, один кефир с простоквашей.
- О да. Бедный Шахрай. Худенький.
- Не язвите, девушка. И кстати, спать надо срочно, ибо утром нам красоваться перед самцом, чо мы ему покажем? Мешки под глазами? Круги синие?
Шутки вполголоса кончились внутри дома и как-то совсем быстро мы разошлись по комнатам, а я, унося к себе водочную бутылку, подумала в очередной раз, как же здорово, хотя иногда кажется, грубовато и слишком быстро - что Ванда не длит концовок. Это был очень значительный разговор, но подчёркивать значительность она не стала. Странно, наверное, это выглядит со стороны, такая нелёгкая тема, нет, даже две нелёгкие темы (я глянула на зажатую в руке бутылку так, словно та мне враг смертельный), а дамочки зубоскалят и друг друга поддразнивают. Только вот фишка в том, что никакого 'со стороны' тут нет. А есть только мы.
Бутылка отправилась в нижний ящик комода, где аккуратно сложены стираные шторы, а я легла, готовясь много думать. И как всегда тут, в мире ночных сверчков, аромата мирабилиса, спящих под звёздами деревьев и запаха старой побелки от стен уютного дома, заснула, не успев до конца додумать даже какую крошечную мыслишку.
====
***
- Ключи от рая, - сказала мне память, когда я ещё не успела толком проснуться, но уже открыла глаза, рассматривая радостный, залитый утренним светом белый потолок. Кому там доверены ключи от рая-то? Эх, мы, крещёные атеисты... И в чтении своём я нормально воспринимаю то, что любимые герои книг часто обращаются к цитатам и содержанию священных книг, и знают о вере многое, а вот мы тут...
Но размышлять времени не было, со двора доносился негромкий разговор, журчала вода, мелко лаяла собачечка Тошка, временами подвывая от избытка эмоций. Пока я одевалась, суя в рюкзак купальник и полотенце, пихая поверх косметичку, а потом вытаскивая ее обратно, нужно же какой марафет навести, не вдвоём поедем, беседа закончилась, визгнули петли ворот и Ванда прикрикнула на Тошку, которая в ответ залилась совсем уже радостным лаем. А как же, хозяйка изволила обратиться.