Гарм-заложник.

Редьярд Киплинг

Garm a Hostage. В ред. сб. Actions and Reactions, 1909г.

Пер. Crusoe.

Случилось это в Индии, много лет назад, давным-давно. Однажды вечером я правил в военный городок под названием Миан-Мир посмотреть любительский спектакль. С задворок пехотных бараков наперерез лошадям вырвался солдат в опущенной на глаза фуражке, и с криком, что он - преопаснейший дорожный грабитель. При ближайшем рассмотрении я узнал в нём хорошего знакомого и стал уговаривать весельчака вернуться назад, в казармы - пока не пойман - но тот, не слыша уговоров, свалился под дышло - а я тем временем услышал голоса отправленного на поиски караула.

Мы с возницей уложили солдата в коляску, поторопились отвезти домой, раздели, уложили; наутро он проснулся с тяжёлой головой и совершенно оконфуженный. Когда постиранная форма высохла, а сам он умылся, побрился и поел, я доставил бедолагу с рукою на свежей перевязи в казармы и доложил там, что накануне переехал солдата коляской - по случайности. Я не стал разговаривать с сержантом - человеком враждебным и недоверчивым, но пошёл прямо к лейтенанту - тот не был достаточно о нас осведомлён.

Через три дня мой друг вернулся поговорить, и у ног его ласкался и пускал слюни превосходный - я не встречал лучшего пса - бультерьер классических кровей: две части от бульдога, одна - от терьера; чистейший белый цвет, коричневый опояс прямо за шеей, коричневое навершие упругого хвоста. Я знал этого пса больше года и часто восхищался им издали, и Виксен, моя фокстерьер, тоже знала его - хотя и без одобрения.

- Это вам - сказал мой приятель, безо всякой, впрочем, радости от скорого расставания.

- Глупости. Этот пёс лучше многих людей, Стенли - ответил я.

- Не просто лучше. Стойка!

Пёс поднялся на задние лапы и простоял так целую минуту.

- Напра-а-во!

Бультерьер уселся и повернул голову направо, насколько смог. По следующей команде он поднялся и трижды пролаял. Затем, подав правую лапу, легко вспрыгнул мне на плечо, обернулся вокруг шеи и свесился в обе стороны, словно мягкий и податливый шарф. Приятель попросил снять его и подбросить в воздух; пёс взвыл и приземлился на одну ногу.

- Немного не вышло - сказал собачий владелец. - Теперь ты идёшь помирать. Выкопай себе могилку и сомкни глазки.

Пёс, прихрамывая, поплёлся в угол сада, выкопал яму и улёгся на дно. Когда ему сказали, что болезнь прошла, он вскочил, завилял хвостом и заскулил, прося овации. Затем последовала полудюжина прочих штук: например, задержание без причинения вреда (я был задержанным, и бультерьер сидел против меня, скаля зубы, готовый к прыжку), и ещё он показал, как прекращает есть сразу же после должной команды. Я утомился нахваливать все эти трюки, когда мой друг подал какой-то жест - пёс рухнул, словно подстреленный - а его хозяин достал из шлема листок голубой линованной бумаги, какую продают в военных лавках, вручил записку мне и пошёл прочь, а пёс смотрел вслед и выл. Я прочёл:

СЭР - я отдаю вам собаку за то, что вы выручили меня. Он лучший из всех, бывших у меня; я учил его сам, и теперь он не хуже человека. Не давайте ему много есть и, пожалуйста, не возвращайте его мне - я не стану брать этого пса, пока вы будете кормить его. Поэтому, прошу вас, не пытайтесь принести его назад. Я забрал у него прежнее имя, и вы можете назвать его, как захотите и он станет откликаться, только, бога ради, не приносите его мне. Он убьёт человека как от нечего делать, только не перекармливайте его. Он умнее человека.

Понимающая Виксен тонко подпевала безнадёжному вою бультерьера, а я расстроился, потому что человек, держащий собак совсем не тот, кто человек любящий собаку. Животные эти всего лишь блохастые, шелудивые бродяги, падальщики, нечистые твари по учениям Моисея и Магомета; но когда вы одиноки, когда рядом одна собака, когда вы проводите вместе по шести месяцев в году, когда это вольное существо привязывается к вам струною любви и так накрепко, что не займётся без вас ни игрою, ни делом; эта терпеливая и неприхотливая, забавная и мудрая душа, распознающая ваше настроение прежде вас самих - такая собака не подчинена всяким общим соображениям.

У меня была Виксен, собака души моей, и я знал, что хотел сказать мой друг, и что он чувствовал, уходя из сада с кровоточащим сердцем. Но пёс отчётливо усвоил, что я теперь новый его хозяин и не побежал за солдатом. Вскоре он затих, к вящему моему уважению, а Виксен, ревниво тявкая, принялась атаковать его. Если бы они были одного пола, пёс смог бы развлечься дракой, но теперь фокстерьер, кусающий его мощные, стальные бока стал для бультерьера одной только докукой. Потом он положил тяжёлую голову мне на колени и снова завыл. Тем днём я собирался обедать в клубе; наступил вечер, а новый жилец бродил по дому, хныча словно ребёнок, пытающийся забыть обиду, и я понял, что не могу оставить пса в одиночестве в первый вечер его страданий. Итак, все мы пообедали дома: Виксен по одну руку от меня; новый пёс - с другой стороны; моя фокстерьер наблюдала за каждым глотком чужака и недвусмысленно признала его первенство в застольном этикете.

В жаркую пору Виксен привыкла спать в моей кровати, устроив голову на подушке как того требует цивилизация, и каждое утро я просыпался на самом краю - маленькое существо выталкивало меня прочь, упёршись лапами в стену. Той ночью она очень поспешила улечься - волнуясь, поглядывая на чужака, а тот с самым беспомощным и безнадёжным видом, растопырив все четыре лапы и тяжело вздыхая, улёгся на коврик. Виксен долго пристраивала морду на подушке, демонстрируя манеры и воспитание, и спела обычную, жалостливую песенку, перед тем как уснуть. Чужак бесшумно скользнул к кровати; я спустил руку, он лизнул её, и тут моё запястье оказалось между зубов Виксен, а протяжное "аааарх!" лучше человеческой речи объяснило, что случится при дальнейшем внимании к новому псу.

Я ухватил Виксен левой рукой за толстый загривок, хорошенько потряс и сказал:

- Запомни, ещё раз - и ты пойдёшь на веранду!

Виксен поняла всё прекрасно, но стоило мне отпустить её загривок, опять ухватила зубами моё правое запястье - напрягшись всем телом, прижав уши, готовая в любую секунду сомкнуть челюсти. Хвост большого пса забарабанил по полу, сигнализируя покорность и призывая к миру.

Я снова схватил Виксен, и поднял её над кроватью, словно кролика (она ненавидела такое обращение и зарычала) и выполнил обещание, отправив скандалистку на веранду к лунному свету и летучим мышам. Тогда она стала выть. Сначала это была ругань - захлёбывающийся кашель - собака честила не меня, а бультерьера. Затем Виксен обежала дом, пробуя открыть каждую дверь. Затем она побежала в конюшню и лаяла так, как будто бы застала конокрадов - её старый трюк. Наконец, вернувшись, она принялась астматически визжать, говоря: "Я больше не буду! Пусти меня, и я больше не буду!"

Я открыл дверь; Виксен скользнула на подушку. Когда она успокоилась, я шепнул второй собаке: "Ты можешь лечь в ногах". Буль тотчас вспрыгнул на кровать. Я был готов к гневному припадку Виксен, но та сочла за лучшее не протестовать. Итак, мы заснули и проспали до раннего утра; потом они, кусок за куском, завтракали со мною; затем подвели лошадь, и вся наша компания отправилась на прогулку. До этого утра я не знал, что бультерьер может бежать наравне со всадником. Гоньба была ему в радость, а Виксен, как всегда, визжала и бегала, и шмыгала взад и вперёд, управляя ходом нашей процессии.

Обычно мы старались побыстрее миновать околицу соседней деревни - место сборища всех окрестных жёлтых собак-париев. Эти полудикие, голодные твари, были поодиночке трусливы, но девять-десять вместе становились стаей и вполне могли затравить, убить и съесть английскую собаку. На этот случай я специально брал кнут с длинным ремнём.

Теперь они атаковали Виксен: она - возможно, что нарочно - в то утро отбежала подальше от моей лошади.

Пёс, бежавший в пятидесяти ярдах позади, взбороздил пыль и сделал крутой поворот, ухмыляясь, как это делает предвкушающий бультерьер. Я услышал визг Виксен - на неё бросились сразу пять тварей; затем позади мелькнуло что-то белое; около Виксен поднялось и затем улеглось облако пыли. Одна крупная дворняга билась с перекушенным хребтом; бультерьер валял по земле вторую. Виксен прибежала под защиту длинного хлыста, а следом пришёл и буль - ухмыляющийся веселее обыкновенного, весь во вражеской крови. Тогда я решил назвать его именем великого губителя сарацин, "Гармом в окровавленных доспехах"* или, короче, "Гармом"; итак, наклонившись в седле, я объявил псу его новое имя. Он выслушал его несколько раз и отбежал в сторону, но, когда я крикнул "Гарм!", немедленно прибежал обратно, готовый исполнить мою волю.

* Полное имя пса у Киплинга "Гарин" ("Garin of the Bloody Breast"), но использовать это имя в русском переводе совершенно невозможно; поэтому везде употребляется лишь краткое "Гарм".

Тогда я понял, всю истину слов моего приятеля-солдата: пёс этот был умнее и лучше многих людей. После прогулки я отдал собакам обыкновенный и ненавистный для Виксен приказ: "Идите мыться!" - так я сказал. Гарм понял команду отчасти, Виксен объяснила остальное, и пара спокойно зарысила прочь. На веранде меня встретила дочисто отмытая и крайне гордая собою Виксен, но псарь наотрез отказался и прикоснуться к Гарму, пока я не встал рядом, наблюдая, как слуга скребёт пса щёткой, а Гарм, с мыльной шапкой на голове смотрел на меня, удостоверяясь, что претерпевает по моему желанию и велению. Он отлично знал, что псарь лишь исполняет приказы.

- В другой раз - сказал я слуге - ты будешь мыть большую собаку вместе с Виксен, когда я пришлю их к тебе.

- Он знает об этом? - спросил псарь, понимавший в собаках.

- Гарм - приказал я - в следующий раз тебя вымоют с Виксен.

Я знал, что Гарм понял сказанное. Так и было - в день следующего мытья, когда Виксен по обыкновению спасалась под кроватью, Гарм вышел на веранду, пристально глянул на нерешительного псаря, пошёл к месту прошлого купания и с непреклонным видом встал в лохань.

Но долгие часы в моём офисе угнетали пса. Мы втроём выезжали в восемь тридцать и возвращались домой не раньше шести. Ежедневная рутина была привычна Виксен, она спала под моим рабочим столом, но несвобода грызла Гармову душу. Обычно пёс сидел на веранде, смотря на Мелл, и я отлично понимал, чего он ждёт.

Время от времени мимо нас, к Форту, проходила группа солдат; тогда Гарм срывался с места и внимательно изучал служивых вблизи; или в контору заходил офицер - и больно было смотреть, как Гарм тянется к одежде - к униформе, не к человеку. Он подскакивал к военному, обнюхивал и радостно тявкал; потом провожал на улицу и возвращался. Однажды я услышал, как буль лает в полный голос - неслыханное дело! - а потом он пропал. Когда в конце дня я вернулся домой, солдат в белой форме метнулся через стену в дальнем конце сада, а встретивший меня Гарм был счастливейшим из псов. И после, весь месяц, такое случалось часто, дважды и трижды в неделю.

Я притворялся, что ничего не замечаю, но Гарм и Виксен знали правду. Большой пёс выскальзывал из офиса около четырёх под видом обычного любопытства к чему-то на улице и проделывал это тихо, совершенно незаметно для меня - но не для Виксен. Ревнивая маленькая собачка не упускала случая оповестить меня о побеге громкими сопением и фырканьем. Гарм выходил из кабинета по сорока раз на дню, и Виксен даже не шевелилась, но как только бультерьер уходил на свидание со своим настоящим хозяином, сообщала мне об этом на своём языке. Это был один из способов показать, что Гарм не совсем член нашей семьи. Они были не разлей вода, но Виксен объясняла мне снова и снова: не забывай, Гарм никогда не будет любить тебя так, как я.

И я всегда помнил об этом. Этот пёс не был моим, не мог стать моим, и я знал, что он несчастен так же, как и его хозяин-солдат, кто делает по восемь утомительных миль в день ради встречи. Этих двоих надо было снова соединить для общего блага. Однажды я отослал Виксен домой в коляске (Гарм к тому времени успел уйти) а сам поехал верхом в военный городок, поговорить с другим своим приятелем, солдатом-ирландцем, закадычным другом собачьего хозяина.

Я объяснил дело и сердито добавил:

- И именно сейчас Стенли плачет над псом у меня в саду. Почему он не заберёт его? Они оба несчастны.

- Несчастны! Да малый просто тронулся с горя. Но такой с ним припадок.

- Какой ещё припадок? Он ходит по пятидесяти миль в неделю, чтобы увидеться с этим животным, притворяется, что не замечает меня, когда увидит на дороге; и теперь я так же несчастен, как и он. Заставь его взять собаку.

- Это его обет. Когда вы так удачно переехали его коляской - ночью, когда он напился - я подшутил: католик, сказал я, дал бы по такому случаю обет воздержания. И он стал соображать своими куриными мозгами, а тут ещё и лихорадка, и не нашёл лучшего, чем отдать вам пса в залог.

- Какой ещё залог? - мне вовсе не был нужен заложник от Стенли.

- Залог его хорошего поведения. Он теперь правильный парень и приятельствовать с ним нет никакой радости.

- То есть это что-то вроде поручительства?

- Если бы так, я не беспокоился бы. Вы даёте поручительство на три месяца, а потом отбираете назад. Но он сказал, что больше никогда не увидит собаку и, уважая вас, никогда не собьётся с правильного пути. Вы знаете, какой он припадочный? Вот, это очередной заскок. Как вам этот пёс?

- Он словно человек. Лучшая собака во всей Индии. Так ты заставишь Стенли взять его назад?

- Нет, я уже всё испробовал. Вы знаете, он припадочный. Исполняет свой обет. Что с ним будет в горах? Врач внёс его в список.

В Индии принято с наступлением жаркого времени отправлять некоторое число больных от каждого полка в горные гималайские лагеря; там они живут в прохладе и с удобствами, но тоскуют по оставшемуся внизу казарменному сообществу и предпринимают всё возможное, чтобы поскорее вернуться или вообще не отлучаться в горы. Я предположил, что отъезд развяжет, наконец, эту историю и обнадёжил в том Теренса, хотя тот и сказал на прощание: "Он не возьмёт собаку, сэр. Вы можете без риска поставить за это своё месячное жалование. Вы знаете, он припадочный".

Я никогда не считал себя знатоком душевных свойств рядового Ортериса и счёл за лучшее не входить в дальнейшие разъяснения.

В то лето недужные из полка, где служил мой собачий приятель, ушли в горный лагерь раньше обыкновенного - доктора решили, что переходы прохладными пока ещё днями пойдут им на пользу. Слабосильной команде надлежало пройти сто двадцать с лишком миль на юг, до места под названием Умбала, затем повернуть на восток и маршировать в горы - в Казаули, или в Дагшай или в Субату. Вечером, накануне похода, я ужинал с полковыми офицерами - они собирались выйти в пять утра. Вернувшись домой заполночь, я несказанно удивился, увидав как белая фигура убегает через стену сада.

- Этот человек - сказал мне старший слуга - пришёл к девяти вечера и всё это время разговаривал с собакой. Он сумасшедший. Я не выгнал его прочь, так как он бывал тут и раньше, а псарь сказал, что большая собака немедленно убьёт меня, если я прикажу этому человеку уйти. Он не пожелал говорить с Покровителем Бедных и не просил ни еды, ни питья.

- Кадир Бакш - ответил я - ты сделал всё правильно; иначе был бы уже мертвец. Но я не думаю, что этот белый солдат появится здесь снова.

Той ночью Гарм плохо спал, поскуливая во сне. Один раз он вскочил с лаем - звонким, пронзительным, я слышал взмахи его хвоста, но затем он проснулся, лай стал воем и замер. Пёс видел сны - себя и хозяина, опять вместе, а я едва ли не рыдал. Стенли повёл себя наиглупейшим образом.

Инвалидная команда сделала первый привал на Амритсарской дороге, в нескольких милях от казарм, в десяти милях от моего дома. Один офицер улучил возможность вернуться ради последнего хорошего ужина (в походе, как правило, готовят скверно) и случайно повстречал меня в офицерском собрании. Мы были в превосходных отношениях, и я знал, что ему ведома настоящая любовь к собаке. Приятель мой держал большого толстого ретривера и взял его с собой в горы для поправки здоровья; сейчас был только апрель, но толстенький коричневый зверь на клубной веранде шумно отдувался и пыхтел, словно котёл, готовый взорваться.

- Удивительно - говорил офицер - как, под какими предлогами, эти больные стремятся назад, в казармы. Сегодня человек из моей роты попросился обратно, в городок, чтобы уплатить просроченный долг. Эта уловка очаровала меня, я дал разрешение, и счастливец покатил по дороге в экке, гремя бубенцами словно ярмарочный Петрушка. Десять миль чтобы уплатить долг! А вдруг это правда?

- Подвезите меня до дому и узнаете ответ - сказал я.

И мы поехали домой на его коляске втроём, с ретривером; и по дороге я рассказал спутнику историю Гарма.

- А я-то удивлялся, куда пропал этот зверь. Лучшая собака в полку - сказал мой друг. - Месяц назад я предложил за него двадцать рупий. Но, как вы говорите, теперь он залог хорошего поведения Стенли - а тот один из лучших моих людей, когда выбирает в пользу службы.

- Теперь мы знаем подоплеку - ответил я. - Он принимает всё близко к сердцу, второсортный человек так не умеет.

Стараясь не шуметь, мы подъехали к дальнему концу сада и крадучись обогнули дом. У самой стены между тамарисковыми деревьями было укромное местечко - там, как я приметил, Гарм прятал косточки и не пускал никого - даже Виксен. Свет полной индийской луны высветил склонённую над собакой фигуру в белой униформе.

- Прощай, старина - увы, но мы подслушивали, не в силах удержаться от соблазна. - Бога ради, не давай себя кусать, не заразись бешенством от какой-нибудь поганой шавки. И блюди себя, старик. Не буйствуй; не носись; не обижай друзей. Ты будешь грызть кости и есть собачий корм и убивать врагов как джентльмен. Я ухожу - только не вой - ухожу в Казаули, и больше не смогу тебя навещать.

Гарм задрал нос к звёздам, и я мог беспрепятственно слушать.

- Ты останешься здесь и будешь вести себя хорошо, а я - я ухожу, и постараюсь выдержать, вот только не знаю, как мне уйти от тебя. Я не знаю -

- Что за дичайшая чушь - сказал офицер, поглаживая своего старенького, толстого, глупого ретривера. Он окликнул рядового; тот вскочил на ноги, вышел к нам и отсалютовал.

- Вы здесь? - спросил офицер, пряча глаза.

- Так точно сэр, но я как раз ухожу.

- Я собираюсь ехать в одиннадцать. Вы поедете со мной, в коляске. Мне не нужен загнанный до полусмерти больной. Прибудете и доложитесь в одиннадцать.

Мы вошли в дом, едва ли обменявшись и парой слов. Офицер что-то бормотал, ласково потрёпывая уши ретривера.

Он - позорно и неприкрыто - пребывал под пятою своего пса; возлюбленный им ретривер заковылял на кормёжку в кухонный домик и тут меня осенило.

В одиннадцать часов, когда выяснилось, что собака офицера исчезла и что никто не может её найти, мой гость поднял неимоверный шум. Он звал собаку, он кричал, он бурлил яростью, он устроил получасовую регулярную облаву в моём саду.

Затем я сказал:

- Он непременно придёт утром. Пошлите человека с попутным поездом, и я передам ему пса - если это животное вернётся.

- Животное? - переспросил офицер. - Я ценю своего пса превыше любого знакомого мне человека. Вам хорошо говорить - ваша собака при вас.

Она была при мне - у моих ног - и, если бы Виксен потерялась, никто в доме не получил бы ни денег, ни еды до возвращения беглянки. Иные этого не поймут - попадаются люди ни во что не ставящие привязанность человека и собаки. Мой друг обязан был ехать, и когда он уехал со Стенли на заднем сидении, псарь обратился ко мне:

- Что за скотина, эта собака Буллен-сахиба? Вы только посмотрите!

Я пошёл в хибарку псаря. Тщательно связанный жирный старый подлец спокойно лежал на коврике. Пёс должен был слышать, как хозяин битых полчаса звал его, но не сделал и попытки откликнуться.

- У него нет лица - ядовито выразился слуга. - Он пунья-кутер (спаниель). Он слушал голос хозяина и никак не пытался содрать повязку с морды. Виксен-баба постаралась бы уйти через окно, а Большой Пёс - растерзать меня связанными челюстями. Это правда, что бывают всякие собаки.

Стенли вернулся на следующий вечер. Офицер послал его за четырнадцать миль по железной дороге с запиской ко мне: вернуть ретривера, если тот нашёлся, а если нет - назначить большое вознаграждение. Обратный поезд отправлялся в половину одиннадцатого, и Стенли прогостил у нас до десяти, беседуя с Гармом. Я спорил, я умолял его; я даже грозился пристрелить бультерьера; я расщедрился на превосходный обед; я вёл себя очень сурово, но этот маленький, тщедушный солдат был твёрже камня. Гарм не хуже меня понимал, что видит хозяина в последний раз и тенью ходил за Стенли. Ретривер не сказал ничего, только облизнулся после ужина и пошёл вразвалочку прочь, не подумав сказать "спасибо", и псарь смотрел на него с омерзением.

Так прошло последнее свидание, и я чувствовал себя едва ли ни несчастнее Гарма, всю ночь стонавшего сквозь сон. Наутро, в конторе, он улёгся под стол рядом с Виксен и лежал там плашмя, пока не пришло время возвращаться домой. Он больше не бегал на веранду и не выскальзывал из офиса для тайных бесед со Стенли. Наступили жаркие дни, и я запретил собакам бегать за коляской. Теперь мы ездили на одном сидении: Виксен клала голову на сгиб моего левого локтя, а Гарм цеплялся за левый поручень.

Для Виксен это были минуты счастья. Она отзывалась на любое обстоятельство уличного движения - будь то преградившая путь бычья упряжка, или верблюд, или ведомый за узду пони; она простирала своё величие над плебеями-единоплеменниками, бегущими в дорожной пыли. Она никогда не тявкала попусту, но лай её был известен по всей Мелл, и прочие домашние терьеры вякали в ответ, и бычьи погонщики, обернувшись через плечо, с усмешкой уступали нам дорогу.

Но всё это ничуть не занимало Гарма. Он сидел, плотно затворив страшную пасть и уставив вдаль свои большие глаза. В офисе ютилась и третья собака - питомец моего босса. Мы называли этого пса "Бобом-библиотекарем" за обыкновение воображать несуществующих крыс за книжными полками и охотиться на них, сбрасывая на пол добрую половину папок с подшивками старых газет. Но и Боб, этот идиот с добрыми намерениями, никак не мог развлечь Гарма. Когда он выглядывал из-за двери с заполошным призывом: "Гарм! Крысы! За мной!" - буль скрещивал передние лапы, делал поворот кругом, и оставленный без внимания Боб безответно скулил ему в затылок. В те дни наша контора была не приветливее могилы.

Однажды и только однажды я увидел Гарма в полной гармонии с окружающим миром. Ранним воскресным утром он с Виксен отправился на недозволенную прогулку, и один артиллерист, очень юный и очень глупый (его батарея совсем недавно прибыла в нашу часть света) попытался украсть двух моих собак. Виксен, разумеется, побрезговала есть из солдатского котла - тем более что недавно позавтракала. Она примчалась назад с солидным куском баранины, положила мясо на веранду и подняла на меня глаза, испрашивая рекомендаций. Такой бараниной кормят солдат; я спросил о Гарме, и Виксен затрусила впереди моей лошади, указывая путь.

Мы проделали около мили, и нашли артиллериста - тот чопорно сидел на самом краешке дренажной трубы, и колено его было перевязано грязным носовым платком. Перед солдатом расположился крайне довольный Гарм. Когда человек пытался шевельнуть рукой или ногой, Гарм молча показывал зубы. На шее буля болтался кусок оборванной верёвки, и артиллерист крепко сжимал вторую часть поводка оцепенелой рукой. Солдат объяснил мне, уставившись взглядом строго вперёд, что, встретив этого, одиноко бродящего, пса (артиллерист называл его нехорошими словами), он решил увести его в форт, чтобы истребить как бездомную дворняжку.

Я ответил, что, по моему мнению, Гарм совсем не похож на бездомную дворняжку, но, если он понимает в этом лучше меня, то пусть ведёт пса в форт. Артиллерист сказал, что не желает этого делать. Тогда я предложил ему пойти в форт без собаки. Солдат ответил, что именно теперь он не желает и этого, но с удовольствием последует моему совету, как только я отзову пса. Я приказал Гарму проводить артиллериста в форт, и буль, с важным видом, отконвоировал обидчика до самых ворот - полторы мили под палящим солнцем. Когда я рассказал о наших приключениях в караулке, молодой артиллерист взбесился сверх всякой меры под градом жестоких насмешек. Очень многие, из разных полков - сказали ему - пытались в своё время украсть Гарма.

Тот месяц выдался особенно жарким, и собаки спали в купальне, на холодном и влажном кирпичном полу. Каждое утро, когда слуга приходил наполнять ванну, они прыгали в воду, и каждое утро слуге приходилось заново наливать ванну уже для меня. Я посоветовал ему начинать не с ванны, а с маленькой лохани, поставленной специально для собак. "Нет - засмеялся он - это не в их привычке. Они не поймут. Да им там и просторнее".

Слуга при пунке, теперь трудившийся денно и нощно, узнал Гарма самым тесным образом. Пёс заметил, что, когда опахало перестаёт колыхаться, я окликаю слугу и велю ему тянуть длинную верёвку. Если слуга спит, я бужу его. Гарм также открыл, как приятно лежать в струе воздуха от пунки. Возможно, впрочем, что Стенли обучил его этому в казарме. Так или иначе, но теперь, когда пунка останавливалась, Гарм, прежде всего, взрыкивал и косился на верёвку; и, если слуга, почти постоянно остававшийся при пунке, не просыпался, прокрадывался к нему и говорил что-то на ухо. Виксен, смышлёная маленькая собачка, никогда не соотносила работу пунки со слугой; так Гарм обеспечил мне блаженные часы сна в прохладе. Но он был глубоко несчастен - скорбен, как то бывает с людьми; и в своём горе привязался ко мне так тесно, что посторонние, глядя на нас, завидовали. Если я шёл из комнаты в комнату, за мною шёл Гарм; если моё перо переставало скрипеть, голова пса утыкалась мне в руку; если я ворочался во сне, Гарм всегда поднимался и ложился на мою сторону кровати. Он знал, что я - одна только связь между ним и хозяином, и глаза его - днём и ночью, ночью и днём - спрашивали одно и то же: "Когда это закончится?"

Живя бок о бок с собакой, я не заметил, что пёс изнурён не одной лишь жарой, пока посторонний человек в клубе не сказал мне: "Ваша собака умрёт через одну-две недели. От неё осталась лишь тень". Я очень встревожился, принялся кормить Гарма железом и ненавистной ему хиной. Он потерял аппетит, Виксен стала открыто поедать пищу товарища, и даже такое поведение никак не волновало пса. Тогда мы понесли его на консилиум - к лучшему человеческому доктору в наших краях, женщине-врачу - она лечила больных королевских жён - и заместителю Генерального инспектора ветеринарной службы всей Индии. Врач спросила о симптомах; я рассказал историю Гарма, а пёс лежал на кушетке и лизал мою руку.

- Он умирает от разбитого сердца - сказала вдруг женщина-доктор.

- Честное слово, так и есть; миссис Макрей совершенно, и как всегда, права - сказал заместитель Генерального инспектора.

Лучший в наших краях человеческий доктор назначила лечение, а ветеринарный заместитель Генерального инспектора тщательно проверил пригодность лекарств для собачьей комплекции и это стал первый в жизни нашего доктора случай, когда она позволила исправлять свои рецепты. Сильное укрепляющее средство поставило дитятку на ноги за пару недель, но затем он снова начал худеть. Я попросил знакомого, отъезжавшего в горы, взять пса с собой, и когда он приехал к нам в коляске, с уложенным на крыше багажом Гарм понял всё с полувзгляда. Он ощетинился, сел передо мной, и испустил самое ужасное рычание - никогда не думал, что собачьи челюсти могут извергать подобные звуки. Я закричал приятелю, чтобы тот немедленно уходил, и когда дорожная коляска покинула сад, Гарм положил голову мне на колени и захныкал. Я понял его и принялся узнавать адрес горного жительства Стенли.

В конце августа подходила моя очередь ехать в прохладные места. Нам полагались тридцать дней отпуска в году, если никто не болел, и если находилась замена. Шеф и Боб-библиотекарь отдыхали первыми, и когда они уехали я, как обычно, достал календарь, повесил его в изголовье кровати и отрывал листки, ожидая их возвращения. Виксен успела пять раз побывать со мной в горах; мы одинаково любили и холод, и туманы и прелесть горящих поленьев.

- Гарм - сказал я - мы собираемся к Стенли в Казаули. Казаули - Стенли; Стенли - Казаули.

Я повторил это раз двадцать. На деле, мы ехали не в Казаули, но в другое место. Но я помнил разговор Стенли в моём саду, в последнюю ночь, и решил не менять названия. Сначала Гарм задрожал; затем залаял; а потом принялся прыгать на меня, резвиться и махать хвостом.

- Но не сейчас - сказал я, подняв руку. - Когда я скажу: "Пошли, пора идти, Гарм".

Я достал маленькую шерстяную попонку и ошейник с шипами - горную одежду Виксен, защиту против порывов ледяного ветра и барсов-разбойников и дал собакам понюхать и обсудить эти вещи. Я, конечно же не понял их разговора, но Гарм стал другим. Теперь глаза его горели, и он радостно лаял в ответ на мои слова. Следующие три недели он ел свою еду, и убивал своих крыс, и всякое хныканье заканчивалось, стоило мне только произнести: "Стенли - Казаули; Казаули - Стенли". Мне надо было подумать об этом раньше.

Шеф вернулся, загорелый, бодрый после житья на вольном воздухе, и очень сердитый на стоящую в долинах жару. В тот же день мы трое и Кадир Бакш начали собираться в месячный отпуск. Виксен запрыгивала в дорожный сундук буйволиной кожи и выпрыгивала обратно по двадцати раз за минуту, а Гарм широко ухмылялся и молотил по полу хвостом. Виксен знала рутину путешествий так же хорошо, как распорядок моей конторской работы. Она ехала на вокзал, распевая песни с переднего сидения коляски, а Гарм сидел рядом со мною. Она поспешила в вагон, наказала Кадир Бакшу застелить мне постель, дать ей воды, и свернулась калачиком, уставив глаза в тёмных пятнах-очках на грохочущий перрон. Гарм проследовал за подругой (толпа расступалась перед ним) и сел на кровать, сверкая глазами и колотя хвостом подушку.

Мы приехали в Умбалу жарким туманным утром; четверо-пятеро мужчин, вырвавшихся из тяжких одиннадцатимесячных трудов, выкликали возниц - двуконные дорожные запряжки должны были отвести нас в Калку, к подножью гор. Гарму всё было в диковину. Он не знал повозок, где мог вытянуться во весь рост, но Виксен знала и немедленно нашла себе место; Гарм последовал за ней. Теперь до Калки идёт железная дорога, а в те дни надо было проделать около сорока семи миль, с подставами через каждые восемь. Норовистые лошади лягались и буйствовали, но после принуждения ехали отменно - куда лучше знакомого Гарму спокойного гнедого, оставшегося теперь в глубоком тылу.

Перед бродом в повозку впрягли четвёрку волов, и Виксен едва не свалилась в воду, высунувшись в сдвижную дверь для отдачи необходимых распоряжений. Гарм оставался удивлён, спокоен и едва ли нуждался в дальнейших уверениях о Стенли и Казаули. Под лай и визг мы докатили до ленча в Калке и Гарм ел за двоих.

За Калкой дорога вилась по горам, и мы пересели в коляску, запряженную полуобъезженными пони. Подставы пошли через шесть миль. В те дни никто и не мечтал о железной дороге до Симлы - города на высоте семь тысяч футов. Нам предстояло проехать пятьдесят с лишком миль; правила движения по этой дороге предписывали гнать пони во весь опор. Виксен, как и прежде, провела Гарма из одной повозки в другую, вспрыгнула на заднее сиденье и ликующе заголосила. Мы ощутили холодное дыхание снегов через пять миль после Калки; Виксен захныкала и попросила тёплую накидку, справедливо опасаясь воспаления лёгких. Я запасся второй накидкой - для Гарма - и когда мы поднялись к свежим ветрам, одел буля. Гарм непонимающе пожевал новую одёжку но, кажется, принял её с благодарностью.

"Уй-юй-юй-юй" - пела Виксен на крутых поворотах; "Тут-тут-тут!" - ухал бигль возницы в опасных местах; "Оу! Оу!" - взвывал Гарм. Кадир Бакш смеялся с переднего сиденья. Даже он был рад уехать с равнин, что варились теперь позади нас в знойном пару. Вскоре мы увидели встречного, и распознали в нём отпускника, возвращавшегося вниз, на работу. "Как там, внизу?" - спросил он. "Жарче, чем на угольях. А как наверху?" - "Великолепно!" - так крикнул он, оборотясь, и умчался прочь, а мы продолжили путь.

Кадир Бакш бросил через плечо: "Солон!"; Гарм устроивший голову у меня на коленях всхрапнул во сне. Солон - это военный городок, малопривлекательный, но с достоинством прохладного и здорового климата, ветреное и голое место, где все как правило останавливаются перекусить в окрестном постоялом дворе. Пока Кадир Бакш готовил чай, я вышел прогуляться, прихватив и двух собак. Случившийся солдат ответил на вопрос о Стенли: "Не здесь" и кивнул в сторону лысого, одинокого холма.

Мы взобрались на вершину и обнаружили того самого пресловутого Стенли, причину всех моих бед; он сидел на камне, охватив голову руками и шинель болталась на нём, как на шесте. Никогда в жизни я не видел более одинокой и тоскующей персоны, нежели этот субтильный человек, в его скорбном раздумии на высоком сером холме.

И здесь Гарм покинул меня.

Он ушёл без единого слова и, насколько я увидел, без помощи лап. Он воспарил, полетел по воздуху, и я услышал удар, когда бросок собачьего тела напрочь снёс Стенли с камня. Они покатились по земле, крича и воя и обнимаясь. Я не мог различить в этом объятии собаку и человека, пока Стенли не поднялся на ноги и не заплакал.

Он говорил мне, что страдает от перемежающейся лихорадки и сделался очень слаб. Да, так он поначалу и выглядел, но за одно только время нашей встречи и человек и собака словно бы налились соками и вернулись к естественным размерам, как опущенные в воду сухие яблоки. Гарм прыгал на плечо Стенли, припадал к его груди, вился у ног и всё это одновременно, так что наш разговор шёл через окутавшее солдата облако из Гарма - сопящего, рыдающего, слюнявого Гарма. Я мало что понял из этих изъявлений, разве что слова о том, что Стенли почитал себя за мёртвого, но сейчас в полном порядке и теперь не отдаст пса никому рангом ниже Везельвула.

Затем он сказал, что хочет есть, пить и вообще счастлив.

Мы спустились в постоялый двор и Стенли - когда Гарм не лазал по нему - поглощал сардины, и малиновое варенье, и пиво, и холодную баранину и соленья; а потом мы с Виксен откланялись.

Гарм тотчас понял все обстоятельства. Он трижды попрощался со мной: дал для пожатия лапы, одну за другой; потом вспрыгнул мне на плечо. Он провожал нас целую милю, распевая осанну во всю силу пёсьего голоса, а потом повернул назад, к своему хозяину.

Виксен не открыла рта, но, когда упали холодные сумерки, и мы увидели огни Симлы поперёк горных склонов, сунула нос за борт моего пальто. Я расстегнул пуговицы и взял её за пазуху. Виксен коротко и довольно вздохнув, быстро заснула на моей груди, и мы спешно двинулись в объезд Симлы - мы, двое из четверых самых счастливых созданий во всём мире в ту благословенную ночь.