Аннотация: В соавторстве с Рахметовым А.В. http://zhurnal.lib.ru/r/rahmetow_a_w/
Взгляд издалека
Кофе был великолепен! Ароматный, в меру горячий, с пикантной перчинкой, он был налит в тонкостенную, почти прозрачную фарфоровую чашечку. Ароматный пар поднимался над напитком аристократов. Не из пачки, не из вульгарной железной банки - кофе сварен был в настоящей джазве, из свежеобжаренных, только что смолотых зёрен. Ценитель, наверное, потерял бы голову.
Но Виктору было не до кофе. Прихлёбывал, не чувствуя вкуса. Глотал, рискуя обжечься. Мычал невпопад в ответ на тихие вежливые вопросы. Ставил чашку, рискуя пронести мимо низенького столика. Смотрел на Аллу. Она сидела напротив, одетая в короткое шелковое платье ("маленькое чёрное платье!" - вспомнилось), скромно сложив ладошки на мраморных коленях. В круглых глазах были ожидание и испуг.
"Ждала, готовилась! Готовилась и ждала!" - стучало в висках торжествующим телетайпом. Желанная, сладкая!
Нет сил терпеть больше! Чашка жалобно стукнула о блюдце. Сердце - о рёбра. "Как мальчишка, в самом деле!" - стараясь успокоиться, Виктор глубоко задышал. Тело не послушалось. Оно встало и сделало шаг вперёд. Алла тоже поднялась, побледнев. Прикрыв глаза, она тянулась навстречу.
- Заяц, - проговорил Виктор, притягивая девушку к себе, вдохнув запах фиалок и чистой кожи. Огладил спину, сжал в ладонях тонкую талию. Провёл руками ниже, пробежав пальцами по круглым ягодицам. Алла тяжело задышала.
- Да, да! - зашептала она, комкая воротник его рубашки. Послушный его рукам, устремился вверх невесомый подол, обнажив кружевную паутинку трусиков. Алла, подняв руки, подхватила платье - потянула через голову. "Это мечта!" - отметил Виктор эстетику момента: тонкая девичья фигурка, руки и голова скрыты чёрной тканью, приподнялись трогательные небольшие груди, доверчиво глядят ему в глаза острые розовые соски. Пригнувшись, Виктор приник к ним губами...
Виктора скрутило, выпитый кофе рванул в глотку. Виктор закашлялся, давя рвотные позывы.
- Что? - с недоумением и испугом смотрела на него Алла, зажимая рот чёрным шёлком.
- Голова, - выдавил Виктор, глядя на неё: сладкая, желанная, - закружилась... Иди ко мне!
Потянулся руками к последнему бастиону девичьей чести.
Всё повторилось вновь. Из квартиры его вынесло. На лестничной клетке, возле вонючей банки с застарелыми окурками, вырвало едкой желчью.
- Ну? - хмуро спросил Сеня.
Он сидел, положив руки перед собой. Все в облике Сени говорило - журналист: это и голубая рубашка с чуть засаленными манжетами, и пальто, небрежно наброшенное на плечи, и замусоленный карандаш, который Сеня то и дело покусывал. Карандаш был дорогой, Daisung Kim.
- Ну и? - повторил Сеня. - Ты ушел от нее. Что дальше было?
- Дальше, - проворчал Виктор. - Дальше я тебе позвонил.
С Сеней Васнецовым они знакомы были с институтской скамьи. Сеня носил тогда костюм-тройку и очки в черной оправе, и вообще выглядел самым перспективным из всего потока. В конечном итоге он оказался единственным, кто стал работать не по специальности. Даже Виктор, чей итоговый балл был намного ниже, устроился лучше - стал менеджером по продажам в одной небольшой фирме.
- Давай так, - сказал Сеня.
Он вытащил из кармана телефон.
- Тебе знакомо понятие деперсонализации?
Виктор покачал головой.
- Вот и мне нет, - развел руками Сеня. - Но о чем-то подобном я определенно слышал. Человеку кажется, будто окружающий мир.. меняется. Тает, растекается. Краски выцветают, запахи странные мерещатся. Процесс сопровождается нарушениями памяти, - Сеня отстучал что-то на телефоне. - Страшная штука. Может, чай мне закажешь?
Они сидели в кафе под открытым небом. Из меню в наличии лишь "Липтон" да квашеная капуста. Площадка уставлена столиками с зернистой поверхностью и белыми стульями, чьи изогнутые спинки так удобно льнут к позвоночнику.
Белые.
Виктор вспомнил, какой белой ("мертвенной!") была кожа Аллы, и едва ли не застонал - обидно было. Такой шанс проворонил! И кто знает, что о нем теперь думает Алла. Психом считает, наверное. Деперс... Персоной де перса.
- Вот и оно! - сказал Сеня.
Перегнувшись через стол, он протянул Виктору телефон. На экране высвечивалось: "Дереализация".
- Ошибся я, - сказал Сеня, - не деперсонализация у тебя, а дереализация. Впрочем, они часто идут в комплексе. И являются симптомами многих психических расстройств, например, психастении. Знаешь, что такое психастения?
- Нет, - ответил Виктор. - Да и знать не хочу.
Он прижал ладони к лицу.
Мерзостно-белые. Липкие. Пот быстро остывает на открытом воздухе и становится просто отвратительным. Невозможно терпеть. В желудке что-то сжалось.
Виктор стиснул зубы.
- Мне нужно идти, - сказал он, вставая.
- Эй, а чай мне заказать? - крикнул вслед Сеня, но Виктор не слышал его.
Мигал светофор. Люди спешили куда-то, распределенные по конвейерным лентам. Небеса - ярко-синие, такие синие, что кажутся раскрашенными. Виктор свернул за угол и оказался на незнакомой улице. Оказалось, он заблудился. Дальше шел, куда глаза глядят.
Периодически накатывали волны дурноты. Виктор закрыл глаза, и мир вобрала в себя призма слез ("слеза выполняет защитную функцию - она очищает глаз от инородных предметов"); мир обратился калейдоскопом.
Так и сойти с ума можно, в конце-то концов.
Можно сойти с ума.
Можно сойти.
С ума...
"Какого цвета небо?" - Виктор остановился, озираясь.
Троллейбусная остановка: пустая, опрокинутая набок урна, дрянь какая-то рассыпана. Вот пивной ларёк; с ним рядом, под одним козырьком - газетный киоск, забитый яркими, блестящими журналами.
Какое сегодня число? Надо купить газету.
- Дайте мне,... - начал Виктор, заглядывая в окошко.
- Да? - повернулась к нему мерзкая мертвецкая харя.
Опять!
Щёлк!
Миловидная продавщица смотрит выжидательно. От неё пахнет модными духами.
Невыносимо! Мир вокруг мерцает. Мужички, с пивными банками, мирно беседуют; Нет, это два жутких зверя, скалятся, обдают зловонием.
Невыносимо... Тяжелая, надёжная урна замирает на вытянутых руках. Тяжесть - это хорошо, это якорь. Харя за стеклом киоска - нехорошо. Она машет руками, плечом прижимая мобильник; звери заинтересовались, подходят ближе. Получайте! Литой алюминиевый тюльпан крушит стекло киоска, сзади бьют под колени, давят на плечи.
Слышен ленивый вой сирены.
Виктор ворочается, вырывается. На нём кто-то сидит, крутит руки. Потом кусает оса, и становится тихо и спокойно...
- Вы очень правильно сделали, что позвонили сразу, - женщина-психотерапевт с яркими губами записала что-то в блокнот, - Семён, э...
- Просто Семён, - отмахнулся Сеня. - Я сразу понял, что-то не так. Он был такой странный, такой взвинченный. Я сразу побежал за ним.
- Это бывало раньше?
- Нет, первый раз. Но, знаете, обычно он спокойный как слон, а тут...
- Всё начинается с мелочей, молодой человек! Посещения с шестнадцати.
Сеня стоял, глядел вслед отъезжающей карете. Дорогой Daisung Kim застрял в левом углу рта. Капля слюны потекла по подбородку.
- Чёрт, - Сеня утёрся и отправился за апельсинами.
Он выплыл из забытья в палате. Палата оказалась светлой и просторной. Совсем не того ожидал Виктор от муниципальной больницы. Красивые обои, мягкая, удобная кровать. Оранжевый, во всё небо, закат за крепкими оконными решётками. Решёток не прячут, не стесняются.
"Заботятся партия и правительство о подотчётном электорате!" - Виктор захотел повернуться набок, но... Он был привязан к мягкой, удобной кровати - привязан крепкими ремнями. К мягкой, но крепкими. Мир выцвел, стал чёрно-белым. Зашептал в голове чужой голос на неизвестном языке. Bar-bar-bar-bar...
Произнес что-то знакомый голос. На том же варварском наречии, но Виктор понял:
- Ты проснулся, Снурли?
"Нет, я сплю, - хотел сказать Виктор, - а ты мой кошмар". Но голова его повернулась направо - сама, против воли. Рядом была Алла. Как в старом кино. Она сидела рядом, сложив скромно руки, одетая в серое платье. "Это серое платье - салатовое или голубое?" - глупая мысль, ведь мир выцвел.
- Турфина, - сказал кто-то его голосом. - Ты пришла.
- Конечно, ведь тебе плохо.
- Сейчас мне хорошо.
Виктор дёрнулся в непослушном теле, напрягся, до звона в ушах - и цвет включился.
Щелк!
За окном было оранжевое небо; тонуло среди облаков голубое солнце. Рядом сидела Алла. Ярко светились зеленью губы на голубом лице. Платье было розовым.
Это было столь забавно, что Виктор забыл испугаться. "Так я и есть Снурли", - подумал Виктор. А тело, его непослушное, привязанное к койке тело, замерло в ожидании.
- Ты так внезапно вскочил, - сказала Турфина, глядя в окно. - Я уж думала, ты маньяк какой-нибудь. А ты болеешь, оказывается...
Вдруг захотелось взять ее за руку, соединить ладони вокруг ее ладошки, крепко-крепко. И она все сразу поймет. Нет, поймет она в любом случае, она ведь знает его - но так-то уж наверняка.
Жаль, он связан.
- Все мои беды можно описать всего одним словом, - произнес Снурли. - Жаль, я не смогу его выговорить.
Турфина нервно рассмеялась - розовый силуэт на фоне нежно-персиковой стены.
Виктор оставил Снурли беседовать с Турфиной и дальше; сам же - начал анализировать свои ощущения.
Раньше, еще до щелчка, он чувствовал... чувствовал что? Панику, вероятно, и отвращение. Обычно палитра окружающего мира пребывает в гармонии: серые дома, электрически-желтый свет из окон, тусклая зелень листьев, его собственные загорелые руки (а для человека руки - это он сам). Все было гармонично. И тут прозвучал диссонанс: картину облили кислотой. Тошнотворно, конечно. Но теперь - когда прозвучал щелчок - Виктор перешел в иную систему координат. Здесь палитра совсем другая. И злые цвета в ней вовсе и не злые, а самые что ни на есть обычные.
"О чем это я? - подумал Виктор. - Цвета какие-то. Никогда не замечал в себе подобной чувствительности".
Если подумать, он и рисовал в детстве, на уроках ИЗО, что-то такое: оранжевое небо с зеленым солнцем, черные облака, вереницу синих людей. Ему ли бояться подобного?
Значит, Снурли.
Диковинное имя не вызывало у Виктора отторжения. Словно и принадлежало ему самому.
- Это лечится? - спросила между тем Турфина.
- Не знаю, - ответил Снурли.
Заметив, как изменилось ее лицо, он поспешил добавить:
- То есть, конечно, лечится. Случай не такой уж и редкий. От болезни, подобной моей, доктора избавили уже не одну тысячу пациентов. Я пациент юбилейный. Думаю, - он задумался, - уже через неделю-другую я буду совершенно здоров.
"Эй, - попытался войти в контакт Виктор. - Эй, Снурли. Ты слышишь меня?"
Он не ответил.
- Это хорошо, - с некоторым сомнением произнесла Турфина. - Хочешь, я каждый день приходить буду?
- Хочу, - сказал Снурли. - Фина.
- Да?
- Ты не сильно обиделась на меня?
Она улыбнулась.
- Нет, разумеется! - произнесла она. - Это ведь болезнь виновата. Причем здесь ты?
- Я, - начал Снурли и не нашел, что сказать дальше.
- Выздоравливай. Через две недели чтоб был у меня.
И она, поднявшись со стула, ушла.
Снурли же откинулся на жесткую подушку и прикрыл глаза.
Виктор решил, что это его шанс.
"Снурли, - сделал вторую попытку он. - Снурли, ты меня слышишь?"
О нет. Он, кажется, засыпает.
Не так.
Мы, кажется, засыпаем.
Чужие веки закрылись, оставив синее пятно на изнанке. Стих шум чужих мыслей. Испарились и свои. "Нам обязательно нужно поговорить", - успел подумать Виктор.
И уснул.
А когда проснулся, был уже вечер. И был настоящий человеческий закат. А на стуле рядом с его кроватью сидел Сеня и нервно посматривал на часы.
- Давно ты тут? - спросил Виктор.
- Неважно, - Сеня робко улыбнулся. - Ты прости меня. Я вызвал перевозку, и вот...
- Ты оказался прав. Знаешь, - решился он, - его зовут Снурли. Алла тоже там есть, только она Турфина с синей кожей.
Внезапно Виктору стал неприятен закат. Сенина безобидная гримаса обернулась оскалом вурдалака. В голове зашумело: bar-bar-bar.
Шум сложился в слова:
"Чёрт! Опять... Кто-нибудь, закройте окно! Что у Бручила с лицом?"
- Иди, Сеня, - Виктор подавил панику. - Мне нужно отдохнуть. И это, задёрни шторы!
Скоро они остались одни.
"Ты здесь, Снурли? - позвал Виктор".
"Я здесь... Кто здесь? Почему всё такое странное и ненормальное? Что с моими руками?"
"Теперь ты гостишь у меня. Это мои руки. Это был Сеня, Семён".
"Это был Бручил! Значит, он прав? У меня эта, дере...?"
"...ализация. Ты испортил мне свидание! Ты испугал Аллу. У меня, может, намерения, а ты их разрушаешь".
"Ты кто?!"
"Я - это ты здесь. Ты - это я там. Чего тебя ломает при виде белой кожи?"
"Синяя - живая. После смерти белеет. Ты некрофил?"
"У нас наоборот! - обиделся Виктор. - Алла живая! И тёплая! Я её хочу, а ты мешаешь!"
Виктору представилось, как они поедут с Аллой на море. Он будет сидеть на берегу, на белом горячем песке. Алла будет плавать возле берега, в бирюзе прозрачной воды, без купальника, и коситься на него через плечо, и лукаво улыбаться, а он будет смотреть на неё, и никого не нужно будет стесняться, ведь пляж будет пуст, он будет только для них двоих, и не нужно скрывать взгляды или смотреть исподтишка. А потом она ляжет на спину рядом с ним, вытянув вверх руки. Мокрые волосы веером рассыплются по песку, и она потянется сладко и выгнет спину, а он наберёт полные горсти мелких окаменевших ракушек, и насыплет горку между её грудей. Солнце будет играть каплями воды на её коже, а потом...
"Хватит, прекрати! - взвыл Снурли в голове, и картинка смазалась и исчезла, и похолодело в животе, а противный жгучий комок выкатился в горло. - Ты так красочно представляешь, я не могу это переносить! Я художник, так не должно быть, а должно быть"...
Пустынный пляж под жгучим голубым солнцем. Оранжевое небо выцвело, стало соломенным. Он лежит на горячем золотом песке, а рядом, возле берега плещется в сапфировой воде нимфа Турфина. Они с морем сёстры, они сливаются вместе, их не различишь. Море тоже синекожее и дышит, только у него нет гривы чёрных волос, лежащих птичьим крылом на плечах Турфины. Море завидует, плещет волной, и Турфина выбегает со смехом, и ложится рядом со Снурли, спиной на горячий жёлтый песок. Вытягивает вверх руки, и выгибает спину, а солнце дробится в каплях на её голубой коже. Тогда Снурли набирает полные ладони окаменевших ракушек и насыпает горку между фиолетовыми девичьими сосками. А потом...
"Красиво, - думает Виктор, - совсем, ничуть не хуже! Аллу не уродует синяя кожа, почему же белая, золотистая, светлая кожа может испортить Турфину?"
Снурли молчит в своём непредставимом далеке.
А потом пейзаж меняется.
Они стоят посреди мертвенно-белой пустыни. Под ногами пыль, ничем не похожая на обычный золотистый песок; эта - мелкая, сухая, цвета выбеленной кости. Почва твердая, бугристая, с ясно вычерченными холмами и цилиндрическими ямами. Нависает над головой низкое небо, не акварельное, как бывает, а смолистое, густого черного цвета. Его затмевает огромная синяя звезда, окруженная маленькими, колюче-белыми. Виктор глядит на нее. И пытается сделать вдох.
У него не получается. Кислород не просто не хочет входить в легкие - его попросту нет.
Виктор паникует.
"Куда ты нас забросил? Мы что, на Луне?!" - кричит Виктор и вдруг понимает, что дышать не обязательно.
"Здесь мы равны, - объясняет Снурли. - Этот пейзаж одинаково страшен для нас обоих".
Он стоит чуть поодаль, опираясь о базальтовую стенку кратера. Виктор впервые видит его. Коротко стриженные черные волосы, на щеке - след от пореза, сам держится прямо, хорошая осанка... Внешность до боли знакомая, брат-близнец с синей кожей. Будто смотришь на собственное фото, раскрашенное фломастером.
"Это ваша Луна, или наша?" - спрашивает Виктор.
"Наша", - говорит Снурли.
"У нас такая же".
"Тогда я ничего не понимаю, - сердится Снурли. - Почему холод и страх мы воспринимаем одинаково, а красоту, тепло и радость - по-разному? Так не бывает. Не бывает так!"
Виктор мучительно размышляет, пытаясь найти путь к решению. Он менеджер, в конце концов; решения - это его хлеб. Виктор опускается на колени, зачерпывает горсть белой пыли. Тонкими струйками она пробивается из кулака.
"Решение, - думает он отвлеченно. - Решение, решение, ответственность на мне, это привычно, и даже успокаивает немного..."
"Не знаю, как она у вас называет. Хотя нет, знаю, - осеняет его. - Сандис, да?"
Снурли нетерпеливо кивает. Кажется, энергия Виктора передалась и ему.
"Когда в Москве утро, в Австралии уже вечер. Понимаешь? Кто-нибудь из нас - я, например - переезжает на противоположную сторону Земли. Ты спишь, я бодрствую, и наоборот. Мы не мешаем друг другу. Как тебе идея?"
Снурли вздыхает.
"Интересно. Но Турфина со мной в Сандис не поедет, а уж я без неё... куда?"
Виктор осекается.
Действительно. Австралию он взял с потолка, конечно. Можно и вполне реальный Сахалинск предложить - вот только и туда Аллу не заманишь, ей родной город милее. А без Аллы - в самом деле, куда?
Виктор ежится. Окружающий их мертвый пейзаж уже начинает действовать на нервы. Жаль, только тут они могут равноправно говорить... Мысли скачут, крутятся в голове. А что, если?...
Виктор садится на базальтовый сколок и начинается смеяться. Его распирает смех - счастливый смех математика, который только что выудил верное решение из моря формул и данных.
"Отлично, ты в самом деле свихнулся", - говорит Снурли.
"Ты ведь художник?" - перебивает его Виктор.
"И что с того?"
"Измени...эээ... палитру, - с трудом подбирает слова Виктор. - Используй иные краски; пусть безобразное станет для тебя прекрасным. Есть геометрия Лобачевского, а есть палитра... Запутался. Короче, будь импрессионистом!"
Удивление на лице Снурли сменяется (чуть истеричным) весельем.
"Импрессионистом? Да чтобы я занимался подобным..."
Он замолкает; Виктор хватает его за плечо.
"Сделай это ради Турфины, - говорит он. - И Аллы. Ради всех нас. Нет, ради меня не стоит. Сделай это ради Турфины".
Снурли не знает, что ответить. Он молчит; затем медленно кивает. И говорит - скорее себе, чем Виктору:
"А импрессионизм-то в моду вошел, недавно. В качестве эксперимента. И ради Турфины. Но, - язвит он, - но не ради Виктора".
"Идет", - говорит Виктор.
С улыбкой они пожимают руки.
А затем Виктор, не переставая улыбаться, отвешивает Снурли могучий щелбан.
Состыкованные ранее, миры разъединяются, и лунный пейзаж за пол-минуты растекается сотней прозрачных ручьев; этого времени Снурли хватает, чтобы как следует пнуть Виктора в ответ.
...И снова Виктору было не до кофе. Прихлёбывал, не чувствуя вкуса. Глотал, рискуя обжечься. Мычал невпопад в ответ на тихие вежливые вопросы. Ставил чашку, рискуя пронести мимо низенького столика. Смотрел на Аллу. Она сидела напротив, одетая в короткое шелковое платье ("маленькое желтое платье!" - вспомнилось), скромно сложив ладошки на бирюзовых, нежно-голубых коленях.
(а, это снова Снурли; сгинь, сгинь отсюда, не мешай!)
Короткое наваждение пропало.
Виктор мотнул головой, будто комара с щеки спугнул. И вновь повернулся к Алле.
В ее круглых глазах были ожидание и испуг. Она не заметила его секундной заминки.
"Ждала, готовилась! Готовилась и ждала!" - простучало в висках торжествующим телетайпом. Желанная, сладкая!