Take a walk on the Porkside
Поэма-наваждение в мелко нарезанной прозе

1. Angry Birds

Ртуть падает,
с ней - местная валюта и эскадрильи
пылающих ангелов. Злые птицы
поднимаются на крыло
в прозрачном осеннем воздухе,
словно стальные начищенные до блеска
бомбардировщики, под завязку заправленнные 
новыми значениями для вороха старых слов, 
что я тащу в своём франтовом 
оранжевом рюкзаке. 

Одинокое яркое пятно на выцветшем холсте, 
неопровержимая улика безрассудного шоппинга 
под сводами колониальных аркад 
где-то в юго-восточной азии, 
он повис у меня на плечах 
словно акваланг - и мне кажется, что я 
метр за метром, 
разговор за разговором 
погружаюсь в зияющую морскую пучину, 
ухожу на захватывающую дух глубину, 
кишащую пучеглазыми уродами, 
ночи напролёт открывающими рыбьи рты 
в иллюминаторе телевизора 
на родительской кухне. 

Изрекаемые ими слова-призраки
не несут в себе никакого смысла,
только эмоции - приторные и едкие,
и от сводок новостей сводит скулы,
как от перестоявшей заварки в стареньком, 
с отбитым носиком чайнике. 

Голоса вокруг как ангиной
заражены пропагандой,
и самый воздух до взрывоопасности
насыщен взаимным,
вязким словно пластит недоумением. 
Каждое слово отзывается гулким эхом,
грозящим сорвать лавину с верхатуры
вставшей на попа реальности,
в которой самое дыхание - уже есть провокация, 
потенциальный теракт. 

Малейший пустяк, сдетонировав,
разносит в клочья
блоки прихотливой грамматики этого
на азбучном уровне знакомого мне мира. 
Задержав дыхание,
я спешу, пока хватает кислорода,
бегло, по памяти набросать
контуры своего безбашенного отрочества,
почти уже исчезнувшего
под беспорядочными нагромождениями
раскуроченной кириллицы:
тут и клубок дворов на Спортивной
и фаянсовое блюдце Новодевичьего пруда, 
парящее в голубом Коломенское 
и кони-невидимки в сумеречном Останкино.

Краем глаза я ловлю отблески
бешенного фейерверка влюблённостей,
озаривших мою заплутавшую
в галереях ЦДХ юность,
и мысленно нанизываю их туземными бусинами 
на тончайшую нить 
моей беззвучной агонии. 

Клапаны памяти фигачат
на полных оборотах, так что
зашкаливающее внутреннее сгорание
оборачивается адской бессонницей,
и вот я лежу в моей бывшей спальне
прямо, точно египетская мумия,
не дыша, не моргая, боясь ненароком запалить 
сухую как хворост душу. 

Стрелка часов беспомощно дёргается
взад-вперёд, секунды теннисными шариками 
отскакивают от невидимой ракетки 
и вся вселенная словно ревущая шина 
с остервенением буксует в колдобине.

Как заправский хулиган с рогаткой
я, прищурив глаз, мечу
в шебутной рой воспоминаний,
с залихватским гиканьем вырывающийся на волю 
из фотоальбома, извлечённого намедни 
из под груды просроченных вещдоков.
Одним залпом
всех беглянок мне, понятно, не срезать, 
но как не пальнуть 
в эту одичавшую в многолетнем загоне свору? 

Невозможно вспомнить,
в какой момент колесница сна
вдруг срывается с места и,
поднимая в воздух клубы пыли,
сдувает стройные ряды
старательно, будто в прописи
выведенных на песке иероглифов.

Ещё мгновения назад
я, кажется, знал ответы на все до единого 
проклятые вопросы, но вдруг, 
словно двоечник на зачёте, 
напрочь забыл 
весь надлежащий вокабуляр.

2. Join the Porkside

Незаметно подкравшееся утро
гонит меня из постели
и вытряхивает
прямо в открытый космос
московского часа пик -
на змеящуюся стайками прохожих,
подвесным мостом
провисшую в чёрной пустоте абсолюта
улицу. 

Барышни на точёных шпильках,
на всех парах рассекая заговорённую толпу, 
летят к своим невидимым горизонтам 
и проколотый асфальт 
кровит им вслед 
драгоценными россыпями низких истин.

Граффити на заборах, выцветшие
ленточки на рюкзаках и бамперах крутых авто 
фонят мрачными заклинаниями 
возвышающего обмана.

Нервный западный ветер
ворошит рябой ковёр палой листвы
и обдаёт разгорячённые лица
бодрящим холодком войны. 

Ворòны в хламидах из чёрных перьев,
прыгая с лапки на лапку,
подмахивают себе в такт
расправленными крыльями,
будто новозеландские All Blacks,
выделывающие людоедский танец хака
перед строем сдрейфивших австралийцев. 

Чудо-змей мегаполис,
ловко насаженный на древко Нового Арбата 
вьёт кольца в тугой удавке МКАДа, 
норовя вырваться и ужалить ногу своего копьеносного факира.
Но факир принимается насвистывать
свой прилипчивый мотивчик
и пресмыкающее обмякает и унимается,
сию же минуту забыв
о своём драконьем педигри.

Понурые озябшие нибелунги,
подневольные вестники
в который раз отложенного конца света
в мешковатых костюмах пернатых зверушек
толкутся у входа в метро,
впаривая гражданам дармовые билетики
на ярмарку фирменных инферналий. 

Это - какое-никакое утешение для
вялых полусонных душ,
нескончаемым потоком скользящих
по эскалатору вниз
и в тусклом мерцании светильников,
одна за другой
исчезающих в утробе
подземного дворца-инкубатора.

Сальная плюшевая лапа
выстреливает в меня пёстрым листком,
и я, хватая его,
вслед за всеми остальными
проваливаюсь вниз -
в одно пьянящее
давно забытое наваждение.

Всё глубже и глубже
в чрево затонувшего столетия,
в дебри юнгианских лабиринтов совести,
мрачную вотчину
клыкастых стражей дневного дозора,
ревниво стерегущих тяжёлые слитки своих
редкоземельных истин. 

Станции одна за другой
с ускорением отчаливают от несущего
меня по знакомому кольцу вагона,
проплывают мимо
перегруженные чужими жизнями переходы
и центры залов, где меня,
опаздавшего на лихие двенадцать лет
никто давно не ждёт,
смешно насупившись
за неисправимое раздолбайство.

Мелодия,
по-началу едва слышная
неизвестно откуда,
сквозь гул разгоняющегося состава
робким журчащим ручейком
сочится ко мне в наушники:
переборы струнных инструментов,
лёгкие удары ладоней по перкуссии,
минорные всхлипывания
пастушьей дудки
бередят
метущуюся в засаде душу.

Постепенно ускоряя ритм,
удары переходят в частую дробь,
струнные срываются на бой
и батарея духовой секции
словно из засады
накрывает меня с головой,
заглушая стеной звука
даже зашкаливающий вой
моего летящего в тартарары
вагона.

Всё что я слышу -
это демоническая фуга,
по-гергиевски экстатическая,
то раскачивающаяся, то заходящаяся
приступом апокалиптического неистовства
с контрапунктом новогоднего стола,
ломящегося от высококалорийных яств
и изнемогающего
от нарочитой капризности шипучих вин,
с обожанием вторящих
проникновенно-ёрнической мимике
верховного джокера
с его дежурным - WHY SO SAD? 

Этот апофеоз автохтонности,
эта захватывающая дух
предобморочная вакханалия воображения,
взбудораженного кислородным голоданием,
есть свидетельство того,
что и меня
незаметно, без боя
взяли в заложники
и в порядке профилактики
привили двойной дозой ядрёного
стокгольмского синдрома. 

На мгновение,
словно смиряясь с неизбежным,
я закрываю глаза и как подросток,
на спор перебравший водки,
отдаюсь во власть
вездесущего, крутящегося юлой
делириума.

Прихожу в себя только,
когда растяпа-официантка
в шумной забегаловке,
смахнув со стола стакан,
окатывает гранатовым соком
мой ещё ничем не замаранный
девственно чистый
рюкзак-акваланг. 

Рубиновые, багровые,
будто кровавые ручьи
бегут по швам и изгибам,
проникая сквозь молнию и
застывая липкими разводами
на страницах блокнота,
клавиатуре и даже самих,
ещё не набранных на ней словах. 

Ритуальное жертвоприношение,
мистическая инициация,
вынужденная присяга искривлённой
мёбиусообразной реальности
замкнутого на себе сна -
она сулит иллюзию
уютного неспешного прозябания
под сенью бесконечно перетекающих друг в друга 
смысловых оппозиций 
и утверждает монолитную незыблемость мары, 
снаряжённой обоймой новеньких, 
с пылу с жару, 
духовных скреп, 
бережной бледной рукой заправленных 
в магазин экзистенциального "бука", 
который без труда - 
дай только отмашку - 
достанет и на лету срежет 
любой замешкавшийся в зоне конфликта 
категорический императив.