Вечно спешащее время внезапно остановилось, зевнуло и потекло киселём.
Так всегда случалось, когда время на бегу заглядывало в эту старенькую квартиру; одно из немногих мест, где его власть ставили под сомнение, а проще говоря, плевать на неё хотели.
На захламлённой кухне, давно уже не видевшей женской руки, сидят двое. Один - медведь: нагулянный жирок повторяет очертания мышц - хищник, притворяющийся всеядным; второй - поджарая дворняга, комок жил, острое лицо с глубоко запавшими глазами. Такими глазами хорошо сверкать из-под бровей гневом или страстью, но во взгляде мужчины бесшумно осыпается пепел.
Странно смотрятся вместе эти ещё не старые мужчины, чья усталая зрелость, впрочем, уже машет рукой неумолимо надвигающейся старости. Что общего может быть у сжатой до предела пружины и давно перегоревшей лампочки? Ничего, но где-то на грани восприятия, на грани понимания, становиться ясно - они похожи. Друзья? Враги?
Кто знает...
Медведь тянется к бутылке, в голосе его слышится настороженность, прикрытая весельем.
- Ну, что, Эдик, между первой и второй перерывчик небольшой?
Тонкая рука, которой самое место не здесь - на старенькой кухне, а в концертном зале, пододвигает посуду.
- Наливай, Леша.
Водка плещет в стаканы, мечется в недобром предчувствии. Пальцы привычным движением обнимают гранёное стекло.
- Твоё здоровье, Эдик.
Весёлый он человек, этот Леша, вот только в глазах его стынет холодная взвешенность принятого решения.
- Своё пропил - теперь до моего добрался.
Скучно звучит голос, скучный человек сидит напротив весёлого Леши. Даже шутит и то скучно, но Алексей хохочет над шуткой, ему важно сейчас хохотать.
- Юморист!
Эдик проводит ладонью по запотевшему стеклу, быстро опрокидывает в себя стопку, словно лекарство глотает, и снова, заржавленным механизмом, звучит голос.
- Зачем ты пришёл, Леша, или мне тебя Алексеем Ивановичем называть?
- Не мели ерунды, когда по заднице на пару получали, не звал, и теперь не стоит.
Шелуха веселости опадает с гостя быстрее, чем листья за окном.
- Но ты прав, я по делу. Вот.
На стол ложится аккуратная папочка, матово-черная, без маркировки. Какое-то время тишину нарушает только мерное шуршание бумаги.
- И что? Что ты хочешь от меня услышать, Леша? Что это кошмар? Что это бесчеловечно? Тогда прости, ты ошибся адресом.
- Они захватили поселок, Эдик. Да, небольшой, но дело не в размере? Там больше двух тысяч населения. Ты хоть понимаешь, чем это грозит?!
- Если верить тому, что я прочел - ничем. Им заложники нужны - гарант того, что вы их мозги не станете препарировать. Добро б ещё это были преступники, а ведь это военные, Леша, твои и мои коллеги. Пусть и бывшие. Тебе не гадко?
Алексей встаёт, опираясь на стол, несчастная мебель скрипит, но терпит. Куда ж тут денешься?
- Нет, не гадко! Я в отличие от тебя вижу, что происходит в мире. Уровень преступности низок, как никогда, войн нет уже десять лет. Десять лет, Эдик! Это чудовищно много. А ты говоришь гадко...
- И буду говорить, потому что тоже кое-что вижу. Потому что этот "рай", вы строите на обломках душ. Моей в том числе.
Гость стоит, опершись о стол и опустив голову. Глубокий вдох, воздух чуть не со свистом вырывается на свободу. Лишь после этого снова слышится голос: уставший, но полный непоколебимой уверенности.
- Ты никогда не простишь? До конца жизни будешь винить всех и вся?
Казалось бы, сейчас прорвёт хозяина: он вскочит, заорёт, бросит стакан об пол - но нет, всё та же стылая пустота во взгляде, всё тот же ровный тон в голосе.
- Буду. Ни один человек, будь он хоть трижды чудовищем, не заслуживает такого. Да, расстреляй вы нас, всех тех, кого вы сегодня зовёте "первой волной" - это было бы милосерднее. Знаешь, в чём беда? Вы разделили понятия гуманизм и милосердие. Принесли одно в жертву другому. Теперь, когда кто-то решил сопротивляться, вы запаниковали. Потому что вам нечего противопоставить. Выхолостили всех.
Эдик наливает себе, пьёт, вкусно хрустит огурцом. Смотрит на понурого Лёшу, молчит, но потом в глазах появляется отголосок интереса. Слабенький, такой интерес. Интересик.
- Ладно, допустим, я никого ни в чем не виню. Что тогда?
- Я предлагаю тебе спасти этих людей.
Слова падают нехотя, тяжело. Как и любая ложь, когда не умеешь врать.
- Лёш... Ты, конечно, молодец, но не надо мне пыль в глаза пускать. Я тебя знаю как облупленного. Ты сядь и попробуй ещё раз. Я подожду, водочки нам налью, а ты пока соберись с мыслями.
Призрак ехидства смотрит из слов, но люди не видят призраков, не верят в них.
Скрипит стул, принимая на себя тяжесть Алексея. Молчание затягивается: время, пожимая плечами, усаживается на подоконник, а в грязное стекло истерично бьется солнечный луч. Ему есть, что сказать людям, но люди забыли, что он умеет говорить.
- Эдик...
Тихо-тихо звучит голос почти неслышно. Не голос - голосок.
- Я ведь к тебе, как к другу пришёл, думал ты поймёшь.
- Мне пока нечего понимать. Ты то шутишь, то врёшь, то отмалчиваешься. Хочешь понимания - говори как есть.
- Хорошо.
Нелегко дается это слово гостю, так нелегко, что водка становиться поперёк горла и Лёша кашляет, морщится, утирает рукавом губы.
- Я хочу, чтобы ты помог выбить их оттуда.
- Я? Один в поле не воин, пора бы знать.
- Нет, не ты один. Вся выжившая "первая волна". Вы единственные сейчас способны это сделать.
- Последние убийцы этого мира на службе Закона. Иронично.
Хрустит голос сломанной веткой.
- Хорошо ты сказал, Леша, - выжившие. Не живые, а именно выжившие. Правильное слово. Только вот, ты одну деталь упустил. Забыл, что у нас ситуация, как в анекдоте. Там было: ты не знаешь, а я забыл. Здесь же получается: вы хотите, но не можете, а мы можем, но не хотим. Ничего не хотим, Леша, вот уже тридцать с гаком лет.
- Эдик, ты просил начистоту, ты получил правду.
- Не всю, я до сих пор не услышал, чего именно вы хотите. Спасти людей? Но ведь если мы придём туда с мечом, так сказать, они начнут убивать заложников. Не сходится.
- Я сказал всё. Нужно выбить их оттуда. Любой ценой. Иначе, будет место, где люди способны быть жестокими, способны убивать. Создастся прецедент.
- Это ты на работе научился прикрывать грязь красивыми словами?
- Эдик!
- Сука ты, Лёша, расчётливая сука.
Если попробовать эти слова на вкус, можно ощутить легкую горчинку. Гостю бы обидеться: встать, дверью хлопнуть, уходя - но нет, сидит гость, катает в руках стакан, катает на языке слова, цедит их по одному, словно выжимает.
- Ты всё-таки подумай, Эдик. Подумай и если надумаешь - позвони. Телефон знаешь.
Время очнулось, помотало головой, послушало удаляющие шаги и щелчок замка, вспомнило, что куда-то спешило и, спрыгнув, с подоконника, помчалось дальше, по своим временным делам. Если бы время было немного терпеливее оно бы увидело, как тощий мужик роется в ящике, долго роется, пока не находит старую, припавшую пылью фотографию в дешевой рамке. С картинки ему улыбается молодая женщина в платье, которых не носят уже лет тридцать.
Оно бы услышало:
- Дурак я, Зося. И всегда им был.
Время не удивилось бы - нечему удивляться: стоит себе не старый, но стареющий мужчина, говорит с фотографией.
Ничего особенного, если смотреть снаружи.
А если попробовать иначе?
Изнутри.
***
Дурак я, Зося. И всегда им был.
Помнишь, наши семнадцать? Мы смешно познакомились, смешно и банально. Ты шла домой, и к тебе пристали хулиганы, а я, как и положено, хорошему парню их избил. Сам получил по первое число, но победителей не судят - их благодарят, а потом поят чаем с конфетами до одиннадцати вечера.
Я тогда влюбился в тебя без памяти: в застенчивую улыбку, в мягкие, пахнущие хвоей волосы, в огромные карие глаза. Весь мир был моим, пока ты была рядом. В юности всегда так: и горы по плечо, и море по колено.
Твоим родителям я не нравился. Они меня считали хулиганом, и правильно считали, как ещё называть того, кто не пропускал ни одной драки и вместо слова лез в карман за кастетом. Ты же, как и положено, в семнадцать лет, не слушала их и тайком бегала на свидания. Ты мной гордилась, а я каким-то шестым или седьмым чувством понимал, что гордости этой недостоин.
Ты помнишь, как сказала мне: "Да"? Тогда весь день лил дождь, и ты грустила. Я очень боялся, что ты заплачешь, и сделал тебе предложение. Глупо, да? Вот и говорю - дурак. Впрочем, цели своей я добился, ты забыла про грусть, и мы целовались под дождём, пока не промокли насквозь. Кажется, я тогда был на втором курсе.
У нас всё было как у людей, Зося. Даже квартиру мы получили быстро. Ни ты, ни я не хотели жить с родителями - хотелось своего, собственного уюта.
Скажи, Зося, чего тебе не хватало?
Я всегда был немного бешеным, а в тот день, тридцать два года назад, я взбесился окончательно. Всё, опять же банально, я пришёл раньше на два часа. Молодому лейтенантику сделали поблажку. Пусть себе идет к жене, пока ещё не прижились, не свыклись, пока ещё горят и любят - пусть.
Когда я увидел тебя с ним вместе, мир рухнул мне на плечи, Зося. Понимаешь? Я помню, как орал на тебя, помню, как избивал его, так и не успевшего одеться, помню, как кричала ты, пытаясь образумить меня, и, как крик затих, наткнувшись на холодное равнодушие пистолетного дула.
Я целился почти полминуты, пока не начала дрожать рука, но мне так и не хватило духу выстрелить. Или, лучше сказать по-другому? Мне хватило совести не выстрелить. Ты убежала, а я пошёл звонить в милицию, потому что твой хахаль уже не дышал.
Смешно, Зося, но тогда приехало два наряда. Ты тоже позвонила. От соседки.
Последний раз я видел тебя на суде, Зося, а потом был ад, ставший раем. После него только пустота. Тридцать два года пустоты.
Ты помнишь, Лёшу Сечкина? Он теперь большой человек и большая сука.
Расчётливая и очень умная сука.
Дурак я, Зося. И всегда им буду. Потому что позвоню ему и скажу - да. Я разучился врать себе, я знаю, зачем соглашаюсь. Не ради людей, и уж тем более, не ради власти тех, кто вывернул мою душу наизнанку. Я сделаю это ради себя, которого я давно потерял, но возможно ещё смогу найти там, где ад, ставший раем, прорастёт в реальность.
Дурак я, Зося...
***
Холодный ветер метался, не находя себе места, срывая злость на ни в чем не повинных тучах. Тучи кряхтя ёжились, но спорить не решались - пусть ему, погоняет и успокоиться.
Стоящим на плацу людям на ветер было и вовсе наплевать. Его это изрядно злило. Ветер залезал под плащи, насквозь пронизывал свитера, хлестал по щекам, трепал седые волосы, холодил лысины - тщетно. Люди продолжали стоять - молча и почти без движенья.
Все кроме одного:
Нескладный тощий мужчина шёл вдоль строя. Медленно, вглядываясь в лица, ловя взгляды, а из чужих глаз на человека смотрел лёд: карий, зелёный, голубой. Человек кивал и шёл дальше, кивал и шёл. Ветер сунулся было к нему, прошелся влажной ладонью по лейтенантским погонам, мужчина поежился, одернул старую, ношеную форму, но с шага не сбился.
Обиженный ветер метнулся вверх к покорным тучам, хлестнул плетью по сизым влажным бокам, собираясь гнать беглянок дальше, на запад, но...
- Вы все...
Сильный голос у тощего, хорошо слышно, похоже, привык на ветру говорить. Заслушаться можно.
- ...знаете, зачем мы здесь.
Замолкает лейтенант, словно выдерживая паузу. Прямо театр, а не плац.
- Наша задача ликвидировать группу террористов, захватившую близлежащий посёлок. Они хорошо вооружены, подготовлены, но мы численно превосходим противника.
Падают слова похожие на стреляные гильзы - гулкие и пустые.
- Утром мы должны выйти на позиции. Продвигаться будем отделениями по десять человек. Всё ясно?
Ох, лейтенант, лейтенант, ну кому они нужны твои слова? Кому ты их говоришь? Им? Себе? Или попросту на ветер бросаешь? Если так, то ладно - бросай, будет, с чем поиграть. Только что ж они все такие серые, слова эти, лейтенант?
- Вольно! Разойтись! Командиры отделений ко мне!
***
Ребята, не слушайте меня.
Ребята?.. Многие из вас - старше меня. Впрочем, мы все - живая реклама вечеров для тех, кому за пятьдесят.
Что я говорю? Добровольцы - какая красивая ложь.
Кто мы? Кто же мы на самом деле? Первая волна? "Сослуживцы"? Жертвы принудительного покаяния? Заложники собственных снов?
...Серая дерюга неба, развороченная, истоптанная сотнями ног земля, морось, оседающая на лицо.
- Идут!
И мир взрывается грохотом выстрелов.
- Отбой!
И тишина, только оглушительно пахнет гарью, и липнет к нёбу металлический привкус победы...
Сгинь. Умолкни, память. Не искушай меня.
Я смотрю в ваши глаза. В них нет страха, боли, отчаянья, злой радости идущего убивать, ненависти, в конце концов; в них только зима - холодный оскал льда.
Террористы... Смеялся бы, если б мог. Люди, просто люди, которым, если вдуматься, повезло больше, чем нам. Их просто ликвидируют, уничтожать, убьют - мы убьём. Последние убийцы идут за жизнями последних вольнодумцев.
Да, они военные, да, профессионалы, вот только, что они смогут противопоставить тем, кому искусство убивать выжгло душу. Да, я добросовестно буду гонять вас все эти двое суток - просто, так надо. Положено так. Только за этим, больше незачем.
Вы молчите, ребята, и это правильно. Что тут скажешь?
Разве что добавить тихо, себе под нос: "Уже скоро..."
Вольно, ребята, понимаете?
Теперь совсем вольно.
***
Люди идут в осеннее утро.
Тяжелые ботинки топчут золото опавшей листвы, разбивают отраженное в зеркале луж седое небо. Людям нет дела до увядающей красоты.
Люди идут убивать.
До городской черты оставалось неполных пять километров.
- Товарищ лейтенант!
Сутулая фигура оборачивается на голос.
- Товарищ лейтенант, мы вышли на точку.
Короткий кивок, и ветер ловит надтреснутый голос.
- Перегруппироваться и продвигаться вперёд согласно плану. По выходу на позиции - доложить.
- Вас понял.
Странные звенящие нотки пробиваются через хриплый пропитый голос. Ещё чуть-чуть и не станет обрюзгшего мужчины лет пятидесяти - проступит сквозь него семнадцатилетний недоросль. Мальчишка, почуявший запах крови.
- Выполняйте.
Тяжелые ботинки сминают пожухшую траву, месят влажную землю, уже готовую стать грязью. Все знают, что им делать: и люди, и земля, и трава.
Траве положено умирать - земле принимать умерших.
Лейтенант оглядывается, его девятка молча ждёт указаний.
- За мной.
На миг повисает тяжелая тишина, и командир сам не зная, зачем добавляет
- Наша цель - штаб. Это ясно?
- Есть, товарищ лейтенант.
- Так точно, Тихонов.
- Аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя.
Ирония? Или просто начавшийся наконец-то ливень шутит странные шутки?
Лейтенант пожимает плечами, там впереди его ждет враг - остальное детали.
Пелена дождя расступается, принимая в себя нелепых людей, спешащих на свою нелепую бойню.
"Аве, Цезарь..."
***
Никогда не любил историю. В основном за её гадкую привычку повторяться. Цезарь? Пусть Цезарь - он, конечно, плохо кончил, но натворить успел изрядно. Интересно, чувствовал ли когда-нибудь... да, тот же Гай Юлий разлитое в воздухе ожидание боя? Ручаюсь, что да. Не мог человек, покоривший столько народов, этого не ощущать. Вот тут-то и возникает вопрос позабавнее. Почему тогда он ножик-то в спину не заметил? Тщеславие? Самоуверенность? Или он ждал этого ножа? Мне почему-то кажется - ждал. Даже не так - хотел. Думаю, Брут изрядно удивился благодарности во взгляде преданного им императора.
Странные мысли вас посещают, не находите, товарищ Тихонов? Нахожу, только странного в них ничего не вижу. Что-то случится там, в городе. Что-то к чему я не готов, или все мы не готовы. Талант, как говорится, не пропьешь.
Чутьё, как показывает практика - тоже.
***
Ливень равнодушно стучит в окно, не обращая внимания на людей - люди отвечают ему взаимностью. Сейчас, находящихся в тесной комнате пятерых человек ливень заботит меньше всего. Граната с вынутой чекой в руках сидящего за столом пожилого мужчины (подполковника, если верить погонам) куда более подходящий объект внимания.
- Что ж, теперь я верю, что мы сможем поговорить.
Голос у мужчины усталый, с хрипотцой. Стоящий у двери тощий человек пожимает плечами, смотрит на подполковника, пристально смотрит, пытается понять, а рядом с командиром застыли ещё трое, но эти просто ждут. Только сверкают глаза недобрым огнём.
- И так могли. Я ведь всё понимаю.
- Не всё лейтенант. Ох, не всё...
Сидящий качает головой.
- На один вопрос ты до сих пор ищешь ответ, но даже себе в этом признаться не хочешь. Такой простой вопрос. Зачем старому военному эта дурацкая затея с захватом посёлка, с заложниками, которых никто и пальцем не тронул, с громким зачитыванием списка требований? Я прав?
Лейтенант приглаживает рукой влажные волосы.
- Прав.
- И что скажешь по этому поводу.
- Скажу, что в этом мире есть более простые способы самоубийства.
Шутит, ей-богу, шутит!
Смех неуместен в такой беседе, но подполковнику всё равно, ему весело - он смеётся.
- Дурак ты, лейтенант, и шутки у тебя такие же, а те, кто вас сюда послал - вообще полные идиоты. Это же шанс, понимаешь, шанс! Последняя возможность остаться людьми. Ну, скажи на милость, кого кроме вас могли сюда прислать? Вам убивать - нам умирать. Всё честно.
Он на мгновенье смолк.
- Вот только... Ну, победили, ну, уничтожили возмутителей спокойствия, а дальше? Куда вам возвращаться? И самое главное - зачем? Прав ты, трижды прав, если бы я просто подохнуть хотел, сам бы давно справился. И не только я, но вот пришла мне в голову гаденькая мысль, что это - подлость получится. Вроде как хлеб под одеялом крысить.
Подполковник кладет кольцо на стол, берёт сигарету освободившейся рукой.
- Огонька не найдется? А то видишь, руки заняты.
Тощий подходит к столу, достает зажигалку, щелкает ей, заставляя выплюнуть желтенький язычок. Сидящий затягивается с видимым удовольствием.
- Вот и покурю напоследок. Весело с тобой, лейтенант, но на шутки времени уже нет. Ты вот мне ответь, только не сразу, подумай сначала - как ты себя сейчас чувствуешь? Шутишь ведь, смеёшься...
***
Не успел я тебе ответить, подполковник. Пуля она хоть и дура, а всё быстрее человека. Эх, "аве цезарь" мой давешний, "губа" по тебе плачет. Где ж это видано, стрелять без приказа командира?! Пуля - дура, и ты - дурак. Хотя, как ни крути, умнее меня. Понял раньше - раньше сделал. Главное сделал, я ведь... я бы сомневаться начал, чего греха таить. Сука-надежда подняла бы голову и пела бы мне, а я бы слушал её, как мать родную, как любимую - верил бы. Молодец, парень, как тебя... Паша? Кажись да - Павел. Маленький значит.
Маленький, да удаленький.
Небо надо мной, бездонное серое небо. Как Там. Всё как раньше: хлещет по щекам ливень, на губах земля с привкусом металла; чуждое, чужое, дикое счастье быть.
Живой я, слышите, живой! Я орать могу, смеяться могу, плакать - я живу!
Спасибо тебе, подполковник, за приглашение, и тебе Паша-Брут спасибо - за то, что сомневаться не умеешь.
Не умел.
Зося, потанцуй для меня. Спляши цыганочку; только непременно в том сарафане, который я тебе дарил на годовщину, ладно?
Что тебе стоит, Зосенька?
Небо, ты моё, небо...
...Серая дерюга неба, развороченная, истоптанная сотнями ног земля, морось, оседающая на лицо.
- Идут!
И мир взрывается грохотом выстрелов.
- Отбой!
И тишина, только оглушительно пахнет гарью, и липнет к нёбу металлический привкус победы...
Мы победили, слышите? Все вы, слышите меня? Мы... я победил.
Иногда умереть - это единственный способ остаться живым.