АЛЕКСАНДР,  ЖОРЖ  И  НАТАЛИ
            ИЛИ
ПРОЩАНИЕ С РУССКИМ СНЕГОМ
       
       (ПОЭМА)


     Глава первая

ОШИБКА  ГЕНИЯ

1


Бог поэта задумал
	совсем не для плотского срама -
Для небесной любви,
	что достойна молитвы и храма,

Что сквозь светскую ложь,
	сквозь гримасы и жесты приличий
Узнавал он улыбку
	и шелест шагов Беатриче.

Гений знал, что любовь
	есть загадка, великое таинство.
Что поэту обещано -
	с ним обязательно станется!

И темнел от тоски,
	и от нежности радостно вздрагивал
И стрелу принимал
	с героической мимикой трагика.

А чужую жену
	так обласкивал взглядом влюблённым,
Что ревнивый супруг
	с ним был скуп на слова и поклоны.

Бабы все, между прочим, 
	такие бесстыжие сучки!
О как он целовал
	их атласно-бескостные ручки!

И когда прибегала
	к нему на свиданье богиня,
Он её привечал,
	как положено в мире богемы:

Панталоны ей рвал
	и шептал, утыкаясь ей в перси,
Что телесный сей шёлк
	создан лишь для молитвы и песни.

Победитель в любви
	о разрушенных семьях не думал:
Где семейная честь, -
	сумасбродят сатира и юмор.

Наставляя рога,
	он жалеть не умел рогоносцев.
Ведь любовный огонь
	только избранным душам даётся!

Он умел, как никто,
	поднимаясь в небесные сферы,
Низвергаться в те бездны, 
	что адской пропитаны серой.

Ревновал, обижал,
	унижал - и опять загорался.
И к внезапной любви
	говорил с изумлением: "Здравствуй!"

Он, не ведавший страха,
	стоял перед ней безоружный,
Обещая любимой
	свою непорочную дружбу.

Но дрожа, как кобель,
	приближаясь к кощунственной цели,
Эту дружбу всё же кончал
	под кустом аль в семейной постели.

Но когда он увидел
	шестнадцатилетнюю куклу,
Вся душа его кровью
	и мукой надежды набухла.

Он, который в любви 
и страданьях амурных неистов,
Неужели не сможет
раздуть в ней любовную искру?

И безгрешная кукла,
	внезапно стыдясь и робея,
Откликалась улыбкой 
	на славную эту идею.

И тогда сквозь заученность
	детской улыбки любезной
Открывалась ему
	недоступная разуму бездна.

Он, конечно, найдёт,
	он сумеет задеть тайный нервик -
И откликнется дева
	на муку влюблённого негра.

Задрожит, закричит,
	упадёт в безымянную пропасть
И забудет свою
	ледяную славянскую робость.

Что бы в светских салонах
	о нём подлецы ни трубили,
Он нуждается в доме,
	в подруге, в богине, в любимой.

Ты, сыздетства не знавший
	соблазнов семейного круга,
Захотел испытать
	кисло-сладкую участь супруга?
	
Не спешите язвить!
	Как пошёл он на эту нелепость? -
Архитектор любви,
	возведёт он семейную крепость!

Он срамник, блудодей, -
	но сумеет явить чудо-верность.
Он задавит в себе
	африканскую жгучую ревность!

Тот божественный свет,
	что поэту судьбою дарован,
Будет пущен на стены
	святого семейного дома.

Ну а там пусть всё стадо 
	вельмож и чинуш, и лакеев
Будет хрюкать, мычать
	на священную эту идею!


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

		
2


Неужели умнейшему мужу России
	ума не хватило, чтоб кукле красивой
В любви отказать
и, смирив свою похоть,  
Служить лишь отчизне,
	себе и эпохе?

Гипноз красоты?
	Отряхнись и опомнись:
Ведь брак по расчёту
	есть глупость и подлость!

Любя за двоих,
	пустоты не заполнишь.
Вы зов услыхали?
	"На помощь! На помощь!"

Ещё ж не любила!
	Ещё не страдала!
Не вздрагивала
	от любовного жала...

До слёз и истерик
	сыздетства не лакома,
Она ж от бессилья
	в подушку не плакала!

Любви не познавши,
	невинное девичье
Тикало детское
	сердце беспечно...

Но ты, тайновидец,
	тончайший психолог,
Чьё ретивое
	било, как колокол,

Ты, что прошёл
	сквозь туманы и бури,
Не знал о запасах
	восторженной дури,

Которые каждой девицей
	накоплены
И разразятся
	любовными воплями?

Она не из этих!
	Она не такая!
Её красота,
	как светящийся камень.

Как мрамор Карарры
	в прожилках тончайших,
Сулящий эстету 
	небесное счастье.

Изгибы какие! Овалы, свеченья!...
А блики улыбок и беглые тени?

Умнейшего голоса, тела умнейшего
Судьба не дарила
- поверьте мне! - женщине.

Глубины сего непорочного духа
Открыты для чуткого зренья и слуха.

Но надобен ревностный труд ювелира,
Чтоб женское тело напомнило лиру,

Чтоб блеск излучала
	и душу питала
Небесная эта 
телесная тайна. 

Он сможет. Он мастер.
	Добьётся успеха!
Имеете повод
	для глума и смеха?

И свет затаился:
	вот щёлкнет ловушка -
И вскрикнет от ярости
	пойманный Пушкин.


Глава вторая

ЛЮБОВЬ КАВАЛЕРГАРДА

		1


Он приехал в Московию,
	в Скифию эту
Не затем, чтоб убить
	замухрышку поэта.

Кровь в красавце-французе
	играла горячая,
Обещая Дантесу
	крутую удачу.

Ордена? И чины?
	И баронское звание?
О великой любви
	воздух русский названивал!

В вихре танца
	кавалергардские шпоры
Заявляли о лучшем 
	в Европе танцоре.

А от воинской службы,
	от конюшни, казармы
Жорж спасался
	улыбкой своей светозарной.

И от этой улыбки,
	хмельной, беззаботной, 
Пело женское сердце:
	сегодня! сегодня!

Он умел, как никто,
	в вихре бального танца
Обнимать - соблюдая
	при этом дистанцию, -

Целовать - и взасос! -
	лишь одними очами,
Чуда вечной любви
	ей одной обещая.

Бог отметил его
	и умом и фигурой.
И она ж не была
	легкомысленной дурой.

Опасалась его.
	Как могла, защищалась.
Рисовала ресницами
	стыд и усталость.

Розовела, бледнела,
	просила пощады.
Умоляла, журила
	и нежно прощала.

И само совершенство
	и таинство таинств,
Соглашалась пройти с ним
	ещё один танец.

Я скажу вам по совести
	( верьте мне!), ежели б
Был красавец Дантес
	жеребцом необъезженным,

Если б дело сводилось
	к тому, чтоб в промежности
Врезать меч
	небывалой мучительной нежности,

А когда меч вонзён,
	враз заржать победительно, -
Мы бы с вами в России
	и горя не видели!

Но красавец робел.
	Он стыдился и таял,
Осязая очами
	счастливую тайну.

И когда её голос
	взлетал или падал,
Он испытывал муки
	то рая, то ада.

Исходил от богини
	таинственный ветер,
Обволакивал душу,
	печален и светел.

Вы как понимаете
	Жоржа Дантеса?
Он кто? Карьерист?
	Лоботряс и повеса?

Красив, мол,
	и адски самонадеян?
Эдакий светский
	резвящийся демон... 

Пришёл? Победил?
	Но под этим девизом
Какому сопернику
	бросил он вызов?

Я задохнувшись
	от смертного горя,
Лермонтова не собираюсь
 оспорить!

И Тютчев был прав,
	цареубийцей
Назвав чужеземца
	с козлиной амбицией!

Ах, ноги держа
	в белоснежных лосинах,
Влюблённый мальчишка
	страдал и бесился?

А когда приглашал он 
	мадонну на танец,
Сквозь фарфор её щёк
	пробивался румянец.

Начиналось подобье 
	любовного торга:
Тень испуга сменялась
	сияньем восторга.

Боже! красавец,
	чьи ноги в лосинах,
Волновал её больше,
	чем гений России!

А коль она любит,
	то рухнут преграды:
Окончатся муки
	кавалергарда!

Жорж был остроумен
	и щедрым на перлы,
Но в голову била
	проклятая сперма.

Да молод и грешен!
	И стоит ли охать,
Что мучит красавца
	постыдная похоть?

Он вам не монах.
	Вы его не корите
За то, что живёт он
	в казарменном ритме.


		2


...Имел он мещаночку,
	сладостно гибкую.
Она отдавалась
	Дантесу с улыбкою.

Он был её богом.
	Она сатанела
От близости
	кавалергардского тела.

Кусала, царапала
	и замирала... 
- А в нём открывалась 
	любовная рана.

И, стиснувши веки,
	он видел любимую,
Её ненаглядные
	милые линии.

Прозрачную кожу,
	светящийся мрамор -
Источник
	небесно высокой морали.

Мещаночка
	сладко стонала: "Георгий... "
И чресла его
	наливались восторгом.

Закрывши глаза,
	предаваясь блаженству,
Медленно гладил он
	нечто божественное.

И тут же трезвел,
	разгонял злое марево,
Яростно вскрикивал
	словно ошпаренный.

Несчастная жертва
	любовного краха,
В отместку он
	бедную Машеньку трахал.

Её распинал на казённой
	кровати:
Мол, нате вам, нате!
	И нате и нате!

Глава третья
БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТАЯ 


Красивый, задумчивый
	иностранец,
Он весь выпрямлялся,
	входя с нею в танец.

Он был не злодей,
	а несчастный влюблённый,
Страдавший
	от собственного апломба.

Но яркое пламя
	высокого чувства
Играло в нём весело,
	шумно и вкусно.

Глаза раскрывались,
	и губы пылали,
Овеяны ветром
	любовной печали.

И видели все,
	как опущены веки
В минуты блаженной
	божественной неги.

Коль в теле танцора
	играют пружины,
Какие ещё
	для любви есть причины?

А бедный творец...
А создатель Татьяны,
Сутулый, с гримасами 
	злой обезьяны,

Кусал себе губы
	в смертельной догадке,
Что завтрашний день
	будет страшным и гадким.

Зря что ли
	все светские умники вякали,
Что кто-то заполнит
	любовный сей вакуум? 

Что сердце, амурных
	печалей не знавшее,
Будет восторгом
	любви ошарашено? 

И вот вам лавины
	заветных признаний,
Токи случайных
	полукасаний,

Молнии взглядов,
	вздохи и жесты...
И слабое сердце -
	невинное, женское!

Поэзия! Как ты
	позорно побита,
Раздавлена прозой
	семейного быта.

Муж - гений.
	Но ночью зубами скрежещет,
Кляня и зовя
	тени брошенных женщин.

Мария... И Анна..
	Лиза... Амалия...
Но руки-то ищут привычную талию.

И ноги его - как тут быть? -
волосаты.
Исходит чернильная вонь
	от халата.

А тот на балу
	в сапогах и лосинах
Такой молодой
	и безбожно красивый!

Весь музыка, молодость,
	праздник гармонии,
Дарящий богине
	любовные молнии!

Она опускала
	ресницы и веки,
Себя отдавая
	высокой опеке.

Жорж рыцарски нежен.
	И рабски покорен.
Она ж итальянской
	подобна иконе.

Простите, Мадонне!
	Такую б воспели
Лишь краски
	и линии Рафаэля.

...Муж ревновал,
	превращаясь в животное, -
Злое, нечистое,
	хриплое, потное.

Хоть ты и богиня
	лицом и осанкой,
Но я разбужу в тебе
	жадную самку!

Сниму с тебя плёночку
	светского лака -
И будешь визжать,
	изгибаться и плакать.

Он мстил, унижая
	свою Галатею,
Он плакал,
	от дикой обиды зверея.

И не было в мире такого лекарства:
Избавить поэзию от африканства.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Глава четвёртая
 
ПРОЩАНИЕ С РУССКИМ СНЕГОМ


У поэта украли Бога!..                    

Выдирают с кровью и мясом
Из телес его хмель свободы,
Итальянское небо в алмазах.

Из души вырывают вены 
И мерцающий свет небесный,
И любовь. И надежду, И веру.
А засим соловьиную песню.

Вольтерьянец, гуляка, бабник,
Из себя он не корчил святошу:
На коленях пред женщиной плакал,
Умиляясь бархатной кожей.

В грешном теле, отлитом из стали,
Молодом, светоносном, сильном,
Пели, плакали и плясали
Все шишиги и ведьмы России,

Все русалки её и лешие,
Все большие и малые воды,
Все пространства её, обалдевшие
От неслыханной в мире свободы.

Как играли на арфах ангелы!
Как вздыхали деревья и травы!
А овраги от ужаса вздрагивали,
А потом улыбались храбро.

Выдавая себя за гуляку,
Он, дурашка, плясал и плакал,
Задирал подолы графиням,
И шалел от божественных линий
Женских чресел.
	Бесился от счастья.
Клялся в верности.
	И, как флюгер,
По капризу любовного ветра,
Изменяя прелестницам светлым,
Отдавал предпочтенье югу
И его красавицам смуглым.

В круговерти света и мрака
Он, случалось, влюблялся надолго,
Но, однако, смеялся над браком,
Над слюнявым супружеским долгом.

Похищая дамские души,
Посвящая мужей в рогоносцы,
Так раскручивал кнут пастуший -
Что мужья семенили, как овцы.
Зализавши любовные раны,
Семенили мужья, как бараны.

Но когда сам поэт был отмечен
Долгим взглядом лучшей из женщин,
Благосклонным взглядом богини, 
Пред которой любые твердыни
Поднимают белые флаги, -
Захотела душа его влаги,
Животворной, прохладной, целебной,
А впридачу духовного хлеба.

Что, Эрот? Что, богинюшка Венус?
Мастер блуда способен на верность?

Он сдувал с её платья пушинки,
Упреждал молодые ошибки.

Лихорадка поэта била,
Крик стоял в пересохшем горле,
Если к телу его любимой
Прикасался взгляд чей-то потный...

Кровь бросалась в лицо ему, если
Гладил богоподобные перси
Осторожно, нагло и жарко
Умилительный взор монарха.

В пекле великосветского блуда
Камер-юнкер, безбожник отпетый,
Прикрывая невинное чудо,
Щит держал из библейского текста, 
Осуждавшего блудодейство.

Раньше, если поэт влюблялся,
Поднималась со дна его плоти
Вулканическая стихия
Сумасшедших и грешных желаний. 

Он, как мальчик, наивно верил
В чудотворную силу соитий,
В стоны, вздохи, любовные корчи,
В ослепительный свет оргазма.

"Будь моей!" - заклинал он в истоме,
Растворяясь в тающем теле, 
Задыхаясь от радостной страсти,
Обещающей вечную близость.

Но едва естество поднималось
На вершину любви, как к зениту, - 
Наступали стыд и усталость
И рвались все духовные нити.

И опять начиналась проза
Сплетен, слёз, покаянных писем,
Молчаливых и злых вопросов
И увядших, как чайная роза,
Потерявших упругость сисек.

Не давалась поэту в руки,
Ускользала летучая тайна
Самой древней в мире науки,
Не сводимой ни к трепету стана,
Ни к любовному долгому стону,
Ни к трагическим плотским корчам,
Ни к победному крику кочета.

Он мужал. И менялась Россия.
Медный всадник сорвался с места.
Под напором державной силы
Вольнодумие рушилось в бездну.

Задушили российскую вольность!
Осрамили, как блудную девку.
Били бешено в барабаны
Мастера барабанного боя.

И свистели шпицрутены. Пахло
Кислой кожей, кровью и калом.
Вызывал император поэта
И державные ставил задачи.

Пущин в ссылке. Рылеев повешен,
А хмельное вино свободы
Превратилось в кислейший уксус -
Тот, которому имя мудрость.

Оказалось, что все мы пешки,
Подчинённые высшей воле,
Недоступной разуму смертных,
Именуемой всуе Богом.

Вот тогда сироте горемычной
Был ниспослан на землю ангел,
Светоносный, благоуханный,
Весь открытый любви и счастью.

Пусть иные её принимали
За бездушную куклу, за льдинку,
Собиравшую свет окрестный
И мерцавшую, как планета.

Гениальная интуиция
Подсказала поэту, какая
Глубина глубин в ней таится
И какая сила живая.

Он лепил свою Галатею,
Он обтёсывал хладный мрамор,
В бездыханный камень вдыхая
Золотое
певучее
пламя.

Он проник в ледяные глубины
И открыл в них тепло и трепет,
Блеск земных и небесных молний,
Трагедийную тень Антигоны.

Ум её был таинственно гибким
И, рождённая в неких недрах,
Понимающая улыбка 
Изливала себя так щедро.

Как она его понимала!

Изумлённо взлетали ресницы,
И распахивались, как окна,
Очи влажные и святые.

Становилось светло и страшно:
В переливах духовного света
Открывались небесные брашна
Легкомысленному поэту.

Он её осторожно трогал,
Пил её богоданный голос,
Заряжался любовным светом...

А вокруг бесились суеты!


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Беспокойным влюблённым взглядом -
Этим долгоиграющим ядом -
Отравили безгрешную душу,
Погасили чудо-улыбку,
Наградили нездешней грустью.

И украли. Не тело - сердце!
То, что ночью всегда по соседству,
То, что билось надёжно и ровно, -
Умыкнули родимое лоно!
Стены рухнули Иерихона!

Боже мой, ну какая нелепость:
Развалилась семейная крепость!

Я сижу один на руинах
Карфагена, Афин или Рима.
Где очаг?
	...Обгорелые камни,
Рядом с ними зола и пепел.
Трогай горестными руками
Пролетающий мимо ветер!

А она по ночам обнимает
И целует несчастного мужа, - 
Сокрушаясь при этом о Жорже,
По нему изнывая и плача?

Увели у поэта музу!
Дело пахнет дуэлью и смертью.
Вот единственная свобода,
На которую я способен.

Наступила пора прощаться
С золотой сумасшедчинкой счастья,
С искромётным российским снегом
И чухонским чахоточным небом.

В соответствии с высшим капризом
Рассверкалась унылая проза.
Мир оделся в церковные ризы
И броню молодого мороза.

Снег, от холода порозовевший, -
Как привет от забытых женщин,
Как грудное и тёплое эхо
Серебристого женского смеха.

А на белом - янтарные пятна,
Тени с радостной фиолетицей.
И исходит от снега внятный,
Звонкий голос лицейского детства.


ЭПИЛОГ, 
НЕЗАМЕТНО ПЕРЕХОДЯЩИЙ
	В ПРОЛОГ


И женщина вдруг
	понимает, что с молнией
Была она
	Господом Богом помолвлена.

О как он взлетал,
	изгибаясь в полёте,
Даря ей свеченье
	возлюбленной плоти!

От долгих его,
	затяжных поцелуев
Ночь пела и ей 
	и ему "аллилуйя!"

В нём, дьявольски умном,
	бесовски красивом,
Сияла и злилась
	певучая сила.

Ушло, отсияло...
	И кануло в Лету
Богоподобное 
	тело поэта.

Тело атлета
	античных достоинств.
В бессонные ночи
	ну как не завоешь?

И, губы кусая, 
	от нежности вздрагивая,
Оно постигает
	любовную магию.

В бесплотном 
	и ангельски белом изверясь,
Теперь принимает
	телесную ересь.

Отныне отверзлось,
	что прежде дремало,
На что намекали
	поэмы и драмы.

Открылась - до судорог,
	плача и крика -
Великой любви
	сумасшедшая книга!

...Ланская стареет.
	А Пушкин-то молод!
Греховный исходит 
	от гения солод.

...Вам с Пушкиным жалко
	так рано расстаться?
Но разве он годен
	в брюзгливые старцы?

Пушкин с глазами 
	больной обезьяны,
Падкий на водку,
	микстуры, бальзамы?

В чинах (как Державин!)
	и с ватой в ушах
Под всероссийское
	горькое "ах!"?

Нам даден не старец,
	похожий на негра, -
Лавина света,
	сгусток энергии!

Слышите голос
	сбежавшего узника:
Бессмертной свободы
	бессмертную музыку?

Исходит от Пушкина
	светлая святость,
И льётся на нас
	непорочная радость.