Гаражи, дачные поселки, домики с огородами, пустые заброшенные заводы, бетонные плиты, осыпающаяся штукатурка на фасадах панельных пятиэтажек, осень с грязно-рыжими подпалинами... Только мешают взгляду остроконечные башенки старинных особняков и костелов.
Ее сосед был совершенно невыносимым человеком. Во-первых, с ним было невозможно разговаривать, его английский звучал так, будто во рту у него вечно находится его утренний бриош, к тому же, он был слишком категоричен, что-то приходило ему в голову и спорить с ним об этом было уже бесполезно. Вот как вчера, он пришел и заявил: "Нина" "Какая Нина? К тебе приедет подружка? Она будет спать на тахте в холле?" "Нет, она приехала, можешь познакомиться, она будет спать со мной." Что можно было возразить? В ванной сразу же появились полотенце, гель для волос, шампунь, мыльница; нагло улеглась на раковине зубная паста, - так она здесь начнет хозяйничать! Ничуть не удивлюсь, если завтра вся квартира будет отравлена запахом какого-нибудь борща. Вечером он, конечно, закроет дверь, задвинет занавески (в окнах напротив уже в курсе о постоянной смене его подружек) и тишина будет гнятущей. Хорошо, если удастся завтра уйти раньше, чем его заплывшие от двенадцатичасового сна глаза будут разыскивать кофе в кухонных ящиках. С ней, я надеюсь, мы тоже в ближайшее время будем встречаться не часто.
В пятиугольной комнате, сужающейся с одной стороны, стоял огромный дубовый комод со стеклянными дверцами, на нем, почти под самым потолком - железный самовар. В углу расположилась печка в коричневых керамических плитках, за ней бюро, изъеденное жучком, стул с круглой спинкой, потом кровать, застеленная пестрым одеялом и два кресла на колесиках у окна. На балконных перилах сидели голуби, крутя своими маленькими головками в попытке заглянуть внутрь между плотных темно-бордовых портьер, закрывавших все три окна.
Вниз, вниз, все время вниз уходит тропинка, засыпанная горько пахнущими листьями, дороги золота, льющиеся, струящиеся, несущие меня вниз, все время вниз - к реке, к замку, сверкающему медью виноградных листьев, дальше, через площадь, шумящую голубиными крыльями, на просвет белыми и сиренево-синими, и дальше, если это еще возможно, если еще есть силы видеть, вдыхать, ощущать, слышать.
Ежедневная физкультура до изнеможения, встречаешь утро кофе и сигаретой. Чувство переполненного сосуда сменяется противоположным - совершенная пустота - звонки трамваев и звон в ушах, трудно пошевелиться, трудно произнести слово, разговариваешь движением губ; колокольчик - пустой внутри и звенящий тонко, если качнешь его из стороны в сторону.
Первая сигарета за завтраком - проводник из мира спящих и мертвых в мир бодрствующих и живых, пароль для входа, первые движения; возможность молчать, медленно собирая себя по частям, заново осознавая принадлежность себе рук, ног; губ, выпускающих дым, еще не слишком широко открытых глаз; какого-то движения в черепной коробке. Вторая сигарета - превращение себя в себя настоящего, приобретение выражения лица и определенного взгляда на вещи. Если кофе был слишком крепким, то глаза прищуриваются в недоверчивые щелочки, одна бровь приподнимается, не то осуждающе, не то удивленно, губы сжимаются, чтобы бросать резкие, отрывистые, язвительные слова. Закладывает уши. Не иметь ничего общего с окружающим миром!
В горах, там, где снег уже не таял, по утрам тишина была особенной: не ватной, как в зимнюю метель, не звенящей, как летнюю жару, а прозрачной, густой и чуть сладковатой на вкус, как вода в горных ручьях, но сложно сказать... пустые бревенчатые избушки с соломой на полу, ослепляющее солнце, грудь разрывается от невозможности дышать, захлебываешься, вдыхая, как кажется, воду ручьев, появляющихся ниоткуда из камней и шумящих вниз по серым камням, убегая в лес.
На узкой улице, заставленной с двух сторон сувенирными лавками, где можно было выбрать между шерстяным свитером, шапкой, лохматой шкурой неизвестного зверя, керамическими колокольчиками, стеклянными бусами, деревянными шкатулками и какой-нибудь еще мелочью, которую ты привозишь бабушке, кузине, подруге, квартирной хозяйке... - светились витрины и окна пивных. В одной - горел камин, настоящие поленья, у входа на резных лавках сидел ансамбль, пожилые усатые лица; играли скрипки, один голос подхватывал другой, совершенно безотчетно хотелось встать и отбивать на деревянном полу такт тяжелыми башмаками, подхватив полы широкой шуршащей юбки с поъюпником и чуть склонив голову в белом вышитом чепце.
Они сидели напротив друга и обсасывали бараньи ребрышки из супа, смотря в разные углы залы. Они вообще не разговаривали, но, кажется, были довольны своим положением - сохранением своего одиночества, которое жалко терять, но хочется переложить на некоторое время на чужие плечи, чтобы было легче его нести. Спокойное одиночество, без падений в бездонные пропасти отчаяния и без взлетов на вершины воодушевленной эйфории. Одиночество, принятое в больших городах. Удобное одиночество.
Дневная сигарета, которую уже не считаешь - от счастья наслаждения одиночеством, от невозможности его переносить, от счастья быть вдвоем и от бессилия сказать то, что требуется.
Неуверенно проскрипела струна, потом другая, потом они сменились. Нина боялась прикоснуться к скрипке, ей казалось, что она рассыплется в ее руках, если приложить к смычку чуть больше усилия. Ей не нужно было браться... Тишина была невыносимой еще до появления этих всхлипывающих звуков, она упала внезапно на эту огромную квартиру, как только гортанные, перебивающие друг друга голоса пропали вместе с внезапно раздавшимся щелчком замка. Сразу стало темно. Она заметила, что смеркаться стало гораздо раньше и что пятиугольная комната, казавшаяся ей уютной, расширила свое холодное пространство так, что стало невозможным представить, на каком расстоянии находятся друг от друга предметы, сколько шагов нужно будет сделать от кресла до окна и обратно и можно ли вообще отсюда выбраться. Еще страшнее было закрывать глаза и чувствовать, как проваливаешься с ужасной скоростью куда-то вниз и не можешь остановить свое падение или позвать на помощь, потому что нет больше рук, ног и голоса в переполненной криком груди. Это тоже было одиночеством.
У Моны Лизы, выглядывающей из-за почти черной портьеры, были твои глаза, один из них всегда улыбается. Как мне хотелось украсть ее, свернуть в трубочку серый шершавый лист, засунуть в чемодан и сбежать сейчас же по лестнице с витыми перилами вниз на сырую гремящую улицу. Оглядываясь, надвинув на лоб беретку и не смотря под ноги побежать на вокзал, унося с собой воплощенные на простом листе бумаге всю свою любовь и всю свою ревность: все женское и все мужское в одном. Теперь я знаю, что это и я тогда бежала, обдирая каблуки о крошеный камень бульвара.
За мной уже который день следит мужчина с проницательными глазами. Он ловит мой взгляд на площади у костела, он встречает меня, спускающуюся на набережную, он сидит за соседним столиком вечером, в клубе. Один раз он даже заходил, представился приятелем соседей, потом забыл в прихожей сетку с яблоками и бумажный сверток из булочной. Он даже назвал свое имя - Корбо, он не боится того, что я знаю о нем. Он не выпускает меня из вида, он точно знает, что у меня на уме. Когда я войду в свое купе и услышу "День добрый" мне не нужно будет поднимать глаза, чтобы понять, что пути обратно нет.
Шансонье - маленький щуплый брюнет с короткими волнистыми волосами кутал горло в длинный белый шарф и посылал девушкам, аплодировавшим дольше всех, широкие улыбки. Как снимают кино в Америке - преувеличенные черты, штампы, фикция, в которую мы привыкли верить. Значит, по утрам он пьет черный кофе, макая туда бутерброд, намазанный маслом и джемом, днем он пьет воду, много курит, даже в постели, бреется раз в четыре дня, громче всех кричит в пивной после третьей кружки, его грудь покрыта колечками черных завитков, как кольчугой, одевается он довольно небрежно, но у него никогда не бывает проблем с подружкой на ночь.
Когда ты войдешь в темную и беззвучную квартиру, в ней не останется ни одного воспоминания обо мне - ни записки, ни скрючившегося в пепельнице окурка, ни следов мокрых ног в ванной, ни горького запаха духов. Ты не будешь искать меня. Как обычно намажешь маслом кусок хлеба, засыплешь кофе в кофеварку, потом будешь долго сидеть за столом, спиной к окну, перебирая листы бумаги с черными строчками, потом закроешь окно, сделаешь тише музыку, выключишь свет, раздевшись ляжешь в постель, раскинешься на всю ее ширину. И тебе даже не придет в голову, что во всем этом чего-то не хватает.
Забавная цепочка трансформаций: злишься, ненавидишь, пьешь пиво весь вечер в одиночестве и куришь сигарету за сигаретой, сочиняя обвинительный монолог, ты не можешь спать, плача от ярости и жалости к себе; потом, где-то на середине, которую ты подсознательно чувствуешь, ты беспокоишься, боишься, пьешь пиво в одиночестве и не можешь больше курить, потому что под сердцем появляется резкая колющая боль, ты составляешь про себя ответный оправдательный монолог, не соглашаясь с ним в некоторых пунктах, не можешь себя ничем занять; но в конце ты пытаешься остановить предательские слезы, оказываясь в роли извиняющегося и стыдящегося совершенно искренне, представляя себе большой стакан холодного пива, растворяющего чувства и закуривая подряд третью сигарету, чтоб не стучали зубы.
Еще загодя город начал готовиться ко Дню всех Святых. В каждой лавке на витрину были выставлены светильники из цветного стекла: красные, желтые, фиолетовые и свечи в стеклянных плошках - их брали штук по десять, некоторые больше. Цветочники свезли на рынок горы цветов: огромные корзины белых, лимонно-зеленоватых, лиловых и алых хризантем, букеты с торчащими в стороны жесткими перистыми листьями. Женщины выглядывали озорно и немного грустно из-за цветочных охапок. По улице, ведущей к рынку, рано утром прошел самодеятельный духовой оркестр. Все спешили, нужно было хорошо подготовиться.
Детский дом находился в пятиэтажном сером здании напротив вокзала, под окном гремел трамвай, внутренний дворик был залит бетоном. Все уехали, я не знал, почему я остался один, может быть, у меня была краснуха или я провинился и в качестве наказания должен был пропустить экскурсию в горы. Все семь кроваток, накрытых одеялами со смеющимися утятами, танцующими жирафами и улыбающимися пони были застелены, на табуретках между ними был порядок - ночник, больше ничего. Было тихо и темно под низким потолком. Я залез на спинку соседней кровати и приоткрыл окно - под самым потолком - еще не до конца рассвело, шел дождь, на железном подоконнике снаружи совершенно вымок маленький замшевый медвежонок, которого я не мог найти уже три дня. Значит, мальчишки вытащили его у меня из-под подушки и положили туда, одного, совершенно беззащитного перед этим дождем, этой темнотой. Некого позвать на помощь.
Я увидела все это внезапно, как воспоминание, как эпизод, который прячешь от себя, когда проснулась сегодня от холода в просторной комнате с умывальником и восемью кроватями и поняла, что под моими пальцами нет сухой и теплой руки.
Какие-то случайные, неприятные обыденности приводят вдруг к мгновенным озарениям мысли - пониманию какого-то маленького фрагмента жизни или ее устройства. Ты сидишь в нетопленном вестибюле железнодорожной станции, единственное, из-за чего ты можешь провести там несколько часов - уверенность в том, что потом ты согреешься в мягком вагоне первого класса; потом ты стоишь в тамбуре, дует из дверей, но дожить до этого позволила цель или по крайней мере оправдание своего состояния. Возникает новый маяк - приехать, выпить горячего чая, пойти в душ. Может быть, не будет воды, может быть, по дороге ты встретишь компанию старых знакомых и завернешь с ними в бар выпить по кружке ледяного пива, от которого немеют пальцы. Но сейчас нужно поддержать в себе жизнь.
Или - ты стоишь в последнем вагоне электрички, у стекла и смотришь, как все уносится назад, можно представить себе поток жизни - всегда видеть уходящее, убегающее, исчезающее и не знать даже то, что случится через секунду.