Вяйно Линна : другие произведения.

Здесь, под северной звездой, том 3, глава 8

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод с финского языка главы из третьего тома романа финского писателя Вяйно Линна, посвящённый событиям Зимней войны 1939-40 годов. В Советском Союзе в 1960-х годах были переведены и изданы первые два тома про события Гражданской войны в Финляндии, третий том, описывающий события периода 1918 - 1950 годов был недопущен к изданию, как идеологически неправильный. Перевод рекомендуется к чтению людям, знакомым с первыми двумя томами романа, ну или интересующимися историей Финляндии.
  Вяйно Линна. Здесь, под северной звездой, том III, восьмая глава
  Первая часть.
  Полицейский ехал на велосипеде в Коскела. Была глубокая осенняя ночь, и лампочка динамо едва освещала дорогу, поскольку мужчина не хотел гнать по незнакомому маршруту.
  Наконец из темноты смутно проявились очертания строений. Полицейский достал фонарик, обвёл им постройки и увидел входную дверь в жилой дом. Он слегка постучал и вскоре услышал скрип половиц в прихожей.
  Это был Аксели. Он спал по своему обыкновению более чутко, чем остальные домочадцы. Спросонок он очень удивился приходу гостя, ибо очень редко кто стучался ночью в Коскела.
  - Кто там?
  - Это полиция. Ребята дома?
  Аксели приоткрыл дверь и удивился. Сперва у него возникла мысль, что парни что-то натворили, что теперь придётся разгребать, но потом это показалось невероятным. И к чему такая спешка выяснять что-то именно ночью? Он распахнул дверь, и полицейский посветил в него фонарём.
  - Они спят в избе, заходите.
  Полицейский поздоровался и вслед за Аксели прошёл внутрь. Хозяин зажёг лампу и пошёл к спящим.
  - Эй, парни, тут вами интересуются.
  Ребята очнулись от глубокого сна, и, почёсываясь, сели на краешек кровати.
  - Вот ваши мобилизационные повестки.
  - Вот как. Неужто скоро война? Что такое случилось?
  - Не знаю ничего такого. Видать, что-то произошло на этих переговорах.
  - Наверно какие-то разногласия, как пить дать.
  Полицейский не мог им сказать никаких подробностей, и ушёл. Ребята были ещё сонные. Ээро забеспокоился, что может быть, сразу надо собираться на выход, но Вилхо почесался и сказал:
  - До утра не пойдём, что там ночью делать? Никто туда всё равно раньше не явится. Так, надо бы захватить тёплую одежду... А ещё у второго ножа у меня нет ножен.
  - Купишь в деревне. Надо бы разбудить мать.
  - Это ты зря. Пойдём-ка лучше спать.
  Мама всё же проснулась, и той ночью спать уже никто не пошёл. Карина и Юхани тоже пришли в избу. Элина ходила по комнате туда-сюда и всё причитала:
  - Боже мой, что же будет?
  - Не надо вам совершенно туда идти.
  - А Войтто уже первым там оказался, Боже мой...
  Войтто совсем недавно призвали в армию, и он служил на Перешейке в каком-то егерском батальоне. Сыновья пытались успокоить мать, объясняя, что мобилизация проводится всего лишь на всякий случай, с целью предосторожности.
  Итак, разгорелась мировая война, и финские дипломаты отправились в Москву. Гитлеры, Сталины, Муссолини строили грандиозные планы, но в небольших местах, таких, как Коскела, эти грандиозные планы приводили к мелким и простым делам: в рюкзак сложить по краюхе хлеба да куску мяса, не забыть тёплые носки и крепкую обувь. Мама уже заранее вздыхала и проливала слёзы, а отец сидел на скамейке и со злобой и горечью в голосе говорил:
  - Вот же черти... Неужто нигде не найдётся такой силы, которая так бы вмяла этих великих деятелей в глину, чтобы и волос не осталось торчать?
  С другой стороны было хорошо, что все основные осенние полевые работы были закончены. Требовалось ещё вспахать кое-где, но тут он и сам справится.
  Карина позвала Алму на старую половину дома, и утренний кофе сварили раньше обычного. Ребята не вышли из дому, пока не начало светать. Перед выходом оделись в галифе и замшевые свитера - нечто среднее между будничным и выходным костюмом. Рюкзаки были собраны, и осталось лишь попрощаться. С мамой хотелось расстаться поскорее, потому что это было самым сложным. Обещали ещё побывать дома, если отправка задержится. Это слегка утешило Элину, и она перестала плакать. Отец пожал ребятам руки, не глядя на них, и сказал:
  - Смотрите, держитесь там.
  Карина при расставании почему-то держалась смущённо и немного покраснела. Юхани же лишь немного потрепали по затылку, этим и ограничились.
  Наконец парни закинули рюкзаки за спину и вышли из дома. Аксели сидел на скамейке, уставившись в пол, Элина вышла в чулан. Карина заправила за братьями постели, и Юхани сказал, глядя в окно:
  - Вот они скрылись за амбаром.
  Алма сидела на скамейке, сложа руки. После слов Юхани она долгое время молчала, словно подавляя в себе эту гнетущую обстановку, и наконец, произнесла:
  - Да, они всегда в конце концов скрываются за амбаром... всегда, когда уходят из дома, будь то на восстание, или на войну, на расстрел, или на работу, каждый раз.
  Потом она встала, пошла следом за Элиной, и тихо сказала:
  - Не стоит заранее их оплакивать... и без этого нынче есть куда себя тратить...
  
  Когда парни прибыли в деревню, там уже было много народа - братья Сеппя, Арне Сиукола, Валту Леппянен и другие. Решили, что подождут автобуса и поедут на нём. Валту стоял, дрожа в своём пиджаке от утреннего мороза, никакого пальто у него не было. Он мало вмешивался в чужие разговоры, лишь время от времени вставлял всякие скабрезные шуточки.
  Когда в итоге решил ехать на автобусе, он сказал Вилхо:
  - Добавь десятку, тогда поеду с вами. Я на мели.
  Вилхо дал. Шедший на работу Сиукола принёс сухпаёк для Аарне, который тот забыл в спешке дома.
  - Здесь пара буханок. Держи, хоть наешься перед боем.
  Последнее время Сиукола пребывал в некотором смятении, когда Германия и Советский союз подписали договор и разделили Польшу. По этому поводу он лишь однажды пробормотал что-то неразборчивое. В этом своём непонимании происходящего он был не одинок. Смириться с этим пришлось и Раутаярви, и многим другим.
  Учитель приехал на проводы в шюцкоровской форме.
  - Ага, ну что, ребята, готовы? У всех есть необходимое снаряжение?
  Валту шепнул Ээро Коскела:
  - Этот-то чертяка точно тут отсидится.
  Несомненно, Раутаярви взял на себя роль этакого командира, но вместе с этим он разговаривал с мобилизованными довольно просто и называл их "ребятами".
  Приехал автобус. Водителем был Лаури, поскольку Аулис тоже был призван. На рейсы в Тампере был нанят ещё один водитель. Лаури пообещал всем резервистам бесплатный проезд в грузовом отсеке.
  - Я не возьму плату с военнослужащих. Если что-то и начнётся там, то бейте изо всех сил, ребята.
  Мужчины залезли в кузов. Кто-то из односельчан прошёл мимо них в утренних сумерках, и они помахали прохожему рукой. Из кузова было видно, что автобус проехал по селу и поехал в деревню, минуя усадьбу.
  
  Вторая часть.
  Резервисты оставались в деревне ещё на одну неделю. Ребята Коскела пару раз приходили ночевать домой, и обещали прийти ещё, но не успели. Их отправили на границу.
  Бежали хмурые осенние дни. Аксели закончил работать в поле. Элина и Карина хлопотали по дому, да в хлеву. Новости по радио слушали регулярно, и, хотя, всё казалось спокойно, в душе поселилась смутная тревога. От сыновей пришло последнее письмо. Его написал Ээро, но и Вилхо передавал привет. Письмо начиналось словами "Где-то здесь".
  От Войтто тоже приходили письма, и это принесло Элине некоторое облегчение, ибо юноша сообщил, что в силу своего возраста был направлен на дополнительную подготовку вглубь страны. В основном Элина отвечала на письма сыновей, но иногда и Карина добавляла пару строк от себя. Она была горда тем, что у неё трое братьев в армии, потому что теперь солдаты ценились превыше всего. Письма матери были самыми обыденными, в основном о будничных делах, но в конце всегда была приписка, наподобие такой:
  "Мама надеется, что вы обратитесь к Богу, когда наступят трудные времена, ибо у него есть власть и над войной, и над лихолетьем, и только он может избавить от несчастья."
  В Коскела не принимали особого участия в той суматохе, которую подняла угроза надвигающейся войны. В приходе и в деревне была организована различного рода "народная деятельность" - для армии собирали одежду и обувь, книги и прочие вещи. В Коскела считали достаточным обеспечение своих ребят тёплыми носками и рукавицами. Некоторые пытались помогать семьям резервистов. Особенно лотты ухаживали за госпожой Раутаярви, которая осталась одна со своими детьми.
  Хозяин усадьбы в силу своего возраста не попал в армию. Он бродил по домам крестьян вместе со своей женой, выясняя потребности семей, которые остались без своих кормильцев. Некоторым семьям он понемногу помогал деньгами, а хозяйка приносила им пакеты со сладостями и выпечкой для детей. В усадьбу приехали их родственники из Хельсинки, в основном женщины, подальше от войны и бомбёжек, их здесь учили вязать носки, рукавицы и шарфы. Иногда они пытались помочь по работе вне дома. Господа переживали духовный подъём, это было в некотором роде сильное чувство объединения с народом, когда на страну надвигались тёмные времена. Надевали костюм для верховой езды, сапоги, и отправлялись валить лес вместе со стариками, работающими вместо молодых людей, призванных в армию.
  Янне прибыл из Хельсинки и тут же организовал большое собрание трудящихся в деревенском доме рабочего.
  - Товарищи. Как поётся в нашем гимне "Интернационал" - законы предаются и правительства колеблются. Но теперь, в это крайне неустойчивое время, под угрозой не только законы и правительства, но самые основы нашего общества, его мировоззрение. Последние произошедшие события сильно изумляют, мы можем видеть удивительный идеологический подъем народных масс, ведущий ни к чему иному, как к мировой войне. Коммунизм и фашизм объединились и пытаются вместе перекроить границы независимых государств. Как мы отнесёмся к этому явлению? Товарищи, мне кажется, что у нас лишь один путь - не менять наших убеждений. Мы не предадим власть народа, права народа на самоопределение и принципов социализма. Давайте дружно споём "Интернационал", показав тем самым, что мы готовы защищать наши устои.
  Публика с жаром исполнила гимн. Договор, заключённый между Германией и Советским Союзом, действительно на многих произвёл впечатление, и то сочувствие, направленное в сторону СССР, вскоре сменилось огорчением, выходящим со словами этой песни. Люди пели Интернационал с гордостью за то, что они не предали свои идеи, и что не вступили в переговоры с фашистами. Это чувство Янне и пытался выразить в своей речи, и в конце заседания он произнёс:
  - Финский рабочий класс непоколебимо стоит, верный своим принципам, к которым относится свобода человека и народа, свобода этой земли. За эти принципы социализм будет сражаться до конца, и за это будет биться и финский рабочий класс. Эти принципы защищали и наши павшие братья, лежащие здесь в братской могиле, уже заросшей иван-чаем. Поступая иначе, мы бы осквернили то, за что они боролись. Двадцать лет нас обвиняют в непатриотизме, и совершенно правильно. Тот патриотизм, который нам навязывается, совершенно чужд нам, и мы не хотим иметь с ним никакого дела. Наш патриотизм безраздельно связан с верностью нашим идеям. Свобода этой земли для нас священна ровно так же, как священна свобода любой другой. Мы не очерчиваем границы нашей страны от Белого моря до Ладоги, но также не станем проводить их от Кякисалми до Уураса. Товарищи, каждое мгновение, возможно, приведёт нас к мирному разрешению вопроса по поводу границ, но, тем не менее, нам нужно постоянно быть готовыми к худшему развитию событий.
  Уходя с собрания, люди подходили к Янне, в надежде узнать у него какие-либо новые известия. Однако Янне никому ничего нового не рассказал, поскольку сам знал не больше других. В толпе затесался и Сиукола:
  - Отчего это Кививуори всё время твердит о союзе с фашистами? Небось, сам заключил договор с финнами такого рода...
  Янне не пришлось ему ответить, многие в возбуждении кинулись его защищать. Ещё немного, и Сиуколу вывели бы на улицу.
  В Коскела Янне прибыл несколько взволнованным, не скрывая этого, перед этим он зашёл проведать Анну, которая сильно болела последнее время, и именно поэтому он пришёл сюда, чтобы попросить Аксели вызвать Анне врача, в то время как ему самому срочно надо было возвращаться в Хельсинки. Во время разговора он выглядел угрюмым и задумчивым, и с большой неохотой отвечал на расспросы Аксели. Перед уходом он сказал хозяину, словно разрешая их спор:
  - Есть три варианта развития событий. Первый заключается в том, что мы пойдём на территориальные уступки. Второй - что не пойдем, и тогда начнётся война. И третий вариант - на уступки мы не пойдём, и ничего не произойдёт. Впрочем, третий вариант я сразу исключаю. Если русские с лёгкостью взяли на себя тот исторический риск, когда напали на Польшу, и нарушили договорённости с западными странами, то тут наивно думать, что требования, предъявляемые к Финляндии - это всего лишь шутка. Вот если начнётся война, то неизвестно, как долго она продлится. Можно долго думать и гадать, но математику не обманешь. На разных уровнях люди говорят, что если мы выполним эти претензии, то за ними могут последовать новые. Однако, если война однозначно приведёт к нашему разгрому, тут есть вариант не вступать на этот путь. Со мной спорят, что народ готов стоять насмерть, лишь бы не сдаваться. Народ конечно готов сражаться, но возможно он и согласится на уступки, если начнётся серьёзная заваруха.
  Он снова присел, немного подумал и сказал:
  - Может быть, претензии ещё возрастут. Может быть, военная база рядом с Хельсинки будет означать конец нашей независимости. Но почему бы не воспользоваться этим вариантом, если единственной альтернативой ему будут боевые действия? Без чуда нам не выстоять в этой войне. У нас нет оружия, нет снаряжения... Вот так. Теперь капиталисты поднимают вой, что, мол, всё это из-за социалистов. На самом деле, если бы в стране была хорошо развита экономика, и был высокий уровень жизни, то и армию можно было бы быстро снарядить... Не стоит полагаться на иностранную помощь. Нам всего лишь надо было организовать своё дело, чтобы не просить помощи на стороне. Кто-то надеется на Германию, кто на Англию, кто на Швецию, но почему-то никто не зовёт на помощь Матти Мейкяляйнена. В любом случае, всё, похоже, сводится к тому, что надо опять начинать всё сначала.
  Аксели молча слушал монолог Янне. Когда тот умолк, он ещё немного помолчал, но затем ответил с необычной для него жестокостью в голосе:
  - Неужто этим чертям так нужна наша земля, когда у них своей предостаточно... Я только успел наладить свою жизнь... Думал что вот теперь можно будет хоть немного выдохнуть... и пожить по-человечески...
  Элина всё время была в мыслях о ребятах, поэтому она поинтересовалась, как дела у Аллана:
  - Да он устроился юристом при штабе дивизии. Офицером стал сразу. Хоть какая-то компенсация вышла после разборок с лапуасцами. Теперь кругом царит единодушие, а старые обиды, наконец, забыты... Но насколько хватит нам этого единодушия? С другой стороны, сколько раз в жизни казалось уже, что всё, конец, но всегда находился какой-то выход...
  Потом Янне перешёл к другому делу.
  - Мне пора идти. Свозите её к врачу. Хотя, у неё так плохо с сердцем, что, похоже, там уже ничего не поделать.
  Он ушёл, но после его ухода осталась некоторая обеспокоенность. В окно было видно, как он пересёк двор и скрылся за углом овина. Груз проблем немного сгорбил его, да и волосы уже слегка поседели. К пятидесяти семи годам не осталось и следа проворности в его теле, но его походка была всё такой же твёрдой, когда он шёл по двору.
  Анна плохо чувствовала себя последнее время. Немного отойдя после смерти Отто, она опять постепенно впала в раздражительность и набожность, только теперь она каждому нахваливала Отто, если находился какой-нибудь слушатель. Карина приходила навещать её почти каждый день, приносила еду и молоко, да наводила порядок. Элина посылала Анне уже всё готовое, оставалось только подогреть. Карине бабушка рассказывала длинные истории, сидя на краешке кровати. Многих зубов уже не доставало, и рот ввалился так, что нос, казалось, начинался прямо от края верхней губы.
  - Когда ты уходишь, всё мне уже даётся с трудом... Тяжело мне без отца... Всё кажется таким пустым, с тех пор, как он помер... Ничего хорошего уже всё равно не предвидится, лишь война да война...
  Иногда она спрашивала, пишут ли ребята, и когда Карина отвечала, она приговаривала:
  - Храни их Господь... где там они странствуют...лишь бы не стали пьяницами... это дело точно до добра не доведёт.
  - Да откуда там у них возьмётся водка-то?
  - Водка всегда находится, когда начинается пьянка. Когда будешь выходить замуж, ни в коем случае не бери пьющего человека. Я столько раз благодарила Бога, за то, что мне не пришлось страдать от этой дряни. А то иначе горя не оберёшься... Вот мне все завидовали.
  Аксели свозил Анну к врачу, и тот подтвердил порок сердца. Ничего такого злокачественного, просто общее устаревание и износ организма.
  - Ещё поработает, сказал он с улыбкой Анне, но Аксели он сообщил, что лучше Анну не оставлять больше одну.
  Сперва думали перевезти её в Коскела, но потом от этой идеи пришлось отказаться. Элина прямо заявила, что, хотя речь идёт о её родной матери, жить с ней под одной крышей совершенно невозможно, потому что Анна начинала спорить по любому поводу и не терпела возражений. В итоге было решено, что Карина будет жить с Анной, и по необходимости приходить помогать домой.
  Так Карина переехала в Кививуори, и лишь днём приходила помогать маме с домашними хлопотами. Как раз в то время она получила в подарок лыжные штаны и ботинки, которые только вошли в моду, правда носила она их с опаской, поскольку бабушка всегда ругалась, когда видела эти штаны на внучке. Карина пыталась оправдываться:
  - Посмотри, насколько они практичные и удобные. Сейчас все носят лыжные штаны.
  - Господь с тобой! Неужто твой разум настолько помутился? Видела бы ты себя сзади, всё на виду! Ай-яй-яй. Все носят, говоришь? Что теперь, тоже воевать идти, коли все воюют? Что же мать тебя не образумит? Совсем с ума вы там посходили что ли? Всё кажется таким никчёмным с тех пор, как отец умер...
  - Эти штаны носят даже женщины в усадьбе.
  - Да что о них говорить, о безбожниках-то? Вечно бегут впереди паровоза, словно сам чёрт их подгоняет.
  Под напором бабушки Карине пришлось отказаться от штанов. Тогда она стала их носить тайком, одевая на крыльце при уходе домой, и там же снимала их, когда возвращалась обратно. Но недолго это оставалось тайной не в силах утаивать от бабушкиного взора, которая и так была раздражительной, так теперь она начала подсознательно злилась и корила свою внучку за распущенность. Способность мыслить у Анны уже ослабела, но она всё же ощущала начало полового созревания у Карины, и это вызывало у неё какое-то недовольство. Когда Карина слушала по радио танцевальную музыку, бабушка приказывала ей выключить приёмник.
  - Я не ходила на танцы, но всё же вышла замуж, и какой у меня был муж, просто загляденье!
  Карине с её добродушным характером приходилось выносить всё бабушкино своенравие. Всё же она, как могла, опекала её. Да и бабушка это иногда понимала. Однажды, когда у неё случился очередной приступ, и Карина помогла ей перебраться со скамейки на кровать, Анна похлопала ёё по плечу и пробормотала:
  - Да храни тебя Господь...
  Однажды вечером в новостях передавали, как русские на Рыбачьем полуострове задержали одного финского пограничника. Анна не могла понять, что передал диктор, и лишь проворчала:
  - Что они там сказали о шапке? Она что, осталась на территории Финляндии?
  - Говорят, что он сопротивлялся, и она упала на землю.
  - Так можно было тогда её поднять и надеть на голову.
  Отходя ко сну, они ещё долго лежали в темноте в своих кроватях, не сомкнув глаз. После недавней новости мысли Карины были о братьях, находящихся "где-то там", как и она любила выражаться. С одной стороны, ею иногда овладевал какой-то неясный страх и тревога, а с другой - некая ребяческая гордость, смешанная cпатриотическими настроениями, пребывающими в народной школе. Бабушка спросила со своей кровати:
  - Ты не забыла занести молоко в дом?
  - Не забыла.
  - Утром сними с него сливки.
  Карина ничего не ответила. Казалось, что бабушка уже заснула, с её кровати не доносилось ни звука. Потом, наконец, и Карина провалилась в сон.
  На улице стояла морозная ночь. Землю немного припорошил снег, и в воздухе уже кружили снежинки.
  Утром Карина проснулась позже обычного. Взяв керосиновую лампу, она взглянула на соседнюю кровать, и увидела, что бабушка ещё спит. Разводя огонь в печи, ей показалось удивительным, что бабушка до сих пор не проснулась, хотя обычно она вставала раньше неё. Карина подошла к бабушкиной кровати и взглянула на неё. Тут из неё вырвался крик, и она в испуге отошла.
  Сперва она хотела убежать, но потом собрала всю свою храбрость и снова подошла к кровати. Она увидела бабушкино безжизненное лицо, потрогала её за руку, и почувствовала холод. Затем у неё из уст вырвалось с плачем одно лишь слово:
  - Бабуля.
  Керосиновая лампа слабо освещала комнату. В углах было темно и свет от лампы, падающий на лицо Анны, делал его немного призрачным. Едва сдерживая плач, Карина сбегала в чулан, где прятала лыжные штаны и второпях надела их, заправив внутрь ночную рубаху. Затем она с трудом нашла куртку, ходя по дому в незавязанных ботинках. Оставив двери нараспашку и не потушив лампу, она выбежала из избы и с плачем побежала по тропинке в сторону своего дома.
  Уже вовсю было утро, поскольку Карина, не разбуженная в этот раз бабушкой, проснулась поздно. Чем ближе она приближалась к дому, тем легче у неё становилось на душе. Она взбежала по ступенькам крыльца, и, заходя в дом, собиралась рассказать о случившемся, но замерла с раскрытым ртом. На скамейке сидела и плакала мама, а рядом сидел отец с угрюмым видом. Подняв взгляд от пола, он спросил:
  - Что случилось?
  - Бабуля... бабуля умерла.
  Карина рассказала о произошедшем, всё еще удивляясь маминому плачу. Она связала это со смертью бабушки, не осознавая того, что мама не могла заранее этого знать. Из-за маминого плача Карина побоялась спросить о случившемся у родителей, а лишь шепнула Юхани:
  - Что здесь произошло?
  Лицо у мальчика было необычно серьёзным. Он тоже обеспокоенно взглянул на маму
  - Ты что, не слышала новостей?
  - Нет.
  - Они сегодня утром перешли границу... в шесть часов...
  Элина, казалось, немного успокоилась. Она высморкалась и вытерла глаза, и только потом спросила:
  - Во сне умерла?
  - Наверное да... Я бы, наверно проснулась, если бы она не спала.
  - Господь... Господь бог помиловал... Забрал старого человека отсюда... из этого мира.
  Карина пыталась узнать у Юхани более подробно, о чём говорили в новостях, Но Юхани не помнил всех деталей:
  - Там лишь говорили, что они перешли границу, а наши дали отпор... Разорвали какие-то отношения, и о каком-то Юрьё-Коскинене, которому было сказано что-то там...
  Элина перестала плакать, когда стали собираться в Кививуори. Юхани пошёл сказать Алме, и та пришла в избу. Она спросила у Карины про Анну, не сильно интересуясь началом войны, о которой ей тоже сказали:
  - Вот как... Вот как...
  Алма и Юхани остались дома. Элина и Карина ушли в Кививуори, а отец поехал к дому священника, заодно отвезти молоко. Когда он выгружал бидоны, к нему подошёл пастор, выходя из берёзовой аллеи, посаженной около усадьбы:
  - Доброе утро. Слышали новости?
  - Да, мы слышали... Но тут ещё кое-что. Бабушка у нас умерла ночью.
  - Вот как. Старая хозяйка?
  - Да, из Кививуори.
  - Вот оно как... Примите мои соболезнования... Надо же, в такое время... Как оно там дальше будет...
  - А кто его знает.
  Пастор выглядел обеспокоенным и подавленным. Он расспросил у Аксели о смерти Анны, но было видно, что это его не слишком занимало по сравнению с новостью о начавшейся войне. Когда Аксели уходил, пастор пробормотал:
  - Может Бог ещё отведёт эту напасть...
  Элина с Кариной ещё до приезда Аксели успели прибыть в Кививуори. Элина попробовала сама подвинуть окоченевшую покойницу. Она уже успокоилась. Говорили об организации похорон и о других злободневных вещах. Затем, после долгого затишья Элина окинула взглядом комнату и сказала:
  - Так распадается мой дом... Но сейчас потеря кажется особенно большой.
  Было решено, что лучшая утварь, ковры и посуда отправятся в Коскела, а этот дом останется необитаемым. Ещё и Аксели вставил свои пять копеек, напоминая о более грозных событиях:
  - Ещё неизвестно, как там парни... как оно всё обернётся...
  Его лицо напряглось, злоба снова затмила его разум, как бывало в молодости:
   - Да, да... Боязнь немецкого вторжения... А вот теперь уже немцы сами пришли в Польшу... Сильный сам берёт, что ему требуется... Я-то вот загубил свою жизнь, думал, что сила на моей стороне, но вышло всё иначе...
  Если бы сейчас ему предложили взять рюкзак и винтовку, то он, не раздумывая, оставил бы всё хозяйство на женщин и отправился бы на войну.
  Женщины еще остались на некоторое время в Кививуори, а Аксели отправился в магазин, Он хотел оттуда позвонить Санни, чтобы она передала грустную новость Янне. Около магазина ему встретился Сиукола, который даже притормозил свой велосипед.
  - Слыхал новости?
  - Ага.
  - И как, не кажется ли тебе глупостью ввязываться в войну из-за такого пустяка?
  - Кажется, это чертовски глупо.
  - Вот и я о том же говорю... Неужто этот Перешеек и эти острова стоят этого? Согласен?
  - Да, я того же мнения. Глупая это затея.
  Аксели позвонил Санни из магазина, и та пообещала помочь с делами, если удастся связаться с Янне, хотя сейчас это было непросто. Также она пообещала достать гроб и отправить его в деревню, так, чтобы Аксели не пришлось этим заниматься. В конце разговора Санни сказала:
  - Может быть, так бабушке и лучше... Но какой это удар для Янне, он так любил свою маму... А сейчас еще и вот это. Тяжкое ему выпало бремя.
  Санни сама была в приподнятом настроении, так, что даже смерть Анны казалась для неё чьей-то чужой трагедией, не касавшейся её. Она воображала себе, что её Янне сейчас находится в Хельсинки, в самом сердце страны, совещается с министрами и президентом, и от его слов во многом зависит исход тех или иных событий.
  Аксели поспешил домой, куда уже успели вернуться Элина с Кариной. Его злость уже немного поутихла, но во время передачи по радио последних известий он стоял у приёмника, сжав губы, и когда оттуда донеслось:"...наши войска оказывают упорное сопротивление, и уже в утренние часы противник понёс тяжёлые потери", он не вытерпел и сказал:
  - Так держать, гоните этих чертей прочь...
  На лице Элины промелькнула тень облегчения, но она всё же сказала с порицанием:
  - Не стоит так ругаться.
  - Да знаю я...но с этими особо не стоит церемониться.
  Янне не мог приехать на похороны Анны, поскольку парламент перебрался в Похьянмаа, и он не получил отпуска. Анну похоронили поздно вечером, в темноте, так как вечерами теперь объявляли светомаскировку. К могиле пришли лишь ближайшие родственники, да Викки Кивиоя и Преети Леппянен, пришедший из дома престарелых.
  
  Третья часть.
  Они шли строем в колонну по два, двигаясь по обочине дороги. Иногда мимо проезжали грузовики, то в попутном, то во встречном направлении. Кузов одного из грузовиков, едущих им навстречу, был полон окоченевших трупов, всё сплошь молодые ребята. На воротниках и погонах у них виднелись обозначения различных частей, находящихся на передовой.
  Короткий зимний день уже подходил к концу. По краям дороги белели толстые сугробы. На горизонте впереди вспыхивали красные отсветы, и оттуда доносился почти непрекращающиеся разрывы артиллерийских залпов.
  Уже три дня как стреляли орудия, и по вечерам краснело небо. Когда стихал один залп, тут же раздавался другой, и мало-помалу они слышались всё ближе и ближе.
  Ээро шёл следом за пулемётчиком Юлёстало, за ним маршировал Валту Леппянен. Взвод возглавлял Раутаярви.
  Три дня они стояли в месте сосредоточения войск, наблюдая за дымами пожаров днём и красным небосводом по ночам. Лица у всех посерьёзнели от удручающего настроения. Иногда они шёпотом переговаривались друг с другом. Со всех сторон постоянно доносились различные слухи. Горы трупов у противника росли с каждым днём. Какой-то восемнадцатилетний паренёк подбил три танка из орудия без прицела, просто наводясь через ствол. Кто-то подорвал танк касапаносом.
  Колонна продвигалась вперёд, охваченная угрюмо-спокойным беспокойством. Поблизости стали раздаваться взрывы гранат, и внезапно Ээро всерьёз забеспокоился о судьбе братьев. Он подумал, что было бы здорово попасть поближе к ним.
  Внезапно один из взрывов раздался в каких-то ста метрах перед ними, и на лицах солдат возникла тревога. Кто-то второпях спросил о чём-то, и все молча переглянулись. Когда впереди начали рваться новые снаряды, послышался голос Раутаярви:
  - А ну, ребята, шапки долой, да споём "Oi kallis Suomenmaa"...
  Раутаярви вступил первым, и песня несколько разрядила эту гнетущую обстановку. Головы обнажились и инстинктивно выпрямились сгорбленные спины:
  
  Дорогая Финляндия, твои бурлящие пороги,
  Твои шумящие леса
  Позволь мне услышать это, когда пробьёт мой час...
  В колоннах, идущих впереди и позади них, все подхватили песню, и она почти заглушила грохот от взрывов, когда вдруг до ушей певцов вдруг донеслось:
  - Уиии... ииии...
  Внезапно немного справа впереди раздался взрыв и в сумерках блеснул красный всполох. Пение оборвалось, и когда в воздухе послышалось новое завывание, тут же раздались крики:
  - Рассредоточиться! Держать дистанцию! На землю! Пригнуться!
  Вспышки и взрывы раздавались в лесу по обеим сторонам от дороги. Некоторые бросились на землю, другие ускорили шаг, но многие продолжили невозмутимо петь, держа шапки в руках.
  - На землю! ...позволь твоим сынам... - Тихо, чёрт побери! -...постоять за тебя... - Вот опять, на землю!... - отдать свою жизнь за тебя...
  Следующий взрыв раздался так близко, что осколки вылетели на дорогу. Песня окончательно прекратилась, и Раутаярви крикнул:
  - Надеть шапки! Держать дистанцию в десять метров!
  Ээро бежал, пригнувшись, вдоль обочины, попутно выискивая, нет ли где поблизости Вилхо. Обернувшись, он увидел бледное лицо Валту, и услышал, как тот сказал:
  - Чёртовы ублюдки... голосить в таком месте...
  Когда они выбрались в более безопасное место, возбуждение начало спадать, и кто-то во взводе поинтересовался хриплым голосом:
  - Никого там не ранило?
  - Да вроде все целы...хорошо, что не успели до туда добраться...
  Уже в сумерках они свернули с дороги. Рота вытянулась в длинную колонну, продвигаясь по тропе вглубь леса, и вскоре остановилась. После долгого ожидания из авангарда колонны появился Раутаярви и приказал продолжить движение. Ещё через полкилометра они прибыли на передовую. Здесь, спрятанные в густом ельнике, было поставлено несколько палаток, и только искры, вылетающие из труб, выдавали их присутствие. Около палаток взад-вперёд сновали люди.
  Ээро выпало дежурить первым. Сперва он заглянул в палатку, а потом отправился с командиром отделения на позицию, где уже находился Раутаярви с каким-то незнакомым офицером. Кругом спешно копали окопы, которые получались довольно низкими и даже совсем без опалубки. Командир отделения, младший сержант Илола, родом из Салменкюля, отвёл Ээро к пулемётной позиции. Часовой, находившийся там, стал объяснять Ээро их позицию. Перед ними находился болотный луг, который выделялся своей светлотой на фоне тёмного леса. В темноте Ээро не мог разглядеть лица часового, но он почувствовал его спокойную уверенность:
  - У меня тут стоит ящик из-под хлеба, я его оставлю тебе, с него удобно стрелять.
  - А рюсся далеко отсюда?
  - Да они прямо за этим болотом. Со вчерашнего дня оттуда слышны голоса.
  Потом к ним на позицию вернулся командир отделения:
  - Смена пришла?
  - Ага.
  - Тогда можете идти в палатку.
  Мужчина ушёл, и младший сержант сообщил Ээро его позицию и положение на передовой. Он тоже говорил деловым тоном, ни слова о войне или о положении на фронте, а только о стрелковых ячейках, минных полях и колючей проволоке.
  После ухода сержанта Ээро остался один. Он стал рассматривать пейзаж, лежащий перед ним, и пытался услышать какие-нибудь звуки, доносящиеся с той стороны. Но он так ничего и не услышал, кроме ворочанья часового на соседнем с ним посту, да немного поодаль чьего-то шёпота да неспешной ходьбы по окопам.
  Потом послышались приближающиеся шаги. Это был Валту, который стоял на страже на соседнем посту.
  - Здорово. Есть курить? У меня всё закончилось.
  Ээро поделился с ним табаком, и Валту остался поговорить. Он рассказал, что вроде как Вилхо находится в соседнем опорном пункте пулемётчиком, кроме того с ним Арне Сиукола и братья Сеппя.
  Валту выдали униформу, так как у него с собой был только тонкий пиджак да полуботинки. Выданные деньги уже все были проиграны, поэтому он стал ходить побираться по знакомым, раздобыть где табака, где немного монет. Братья Коскела поделились с ним, чем могли, поскольку по своей доброте им было сложно ему отказать.
  Вскоре в окопе снова раздались шаги, и в сумерках всплыла фигура Раутаярви.
  - Что это такое? Почему Леппянен находится не на своём сторожевом посту?
  - Да я пошёл курева немного попросить.
  - Живо назад.
  Голос учителя прозвучал довольно грозно, и Валту поднял винтовку и лениво побрёл в сторону своей позиции. Хотя он ничего не сказал, в его походке чувствовалась какая-то насмешливая небрежность. Учитель спросил у Ээро, как он понял свою позицию, и парень ответил, что вроде всё понятно.
  Раутаярви пошёл к палаткам. Он передвигался по окопам бодрым пружинящим шагом. В зимних вечерних сумерках всё казалось немного нереалистичным, и для учителя это было преисполнено каким-то романтическим смыслом. В его памяти всплыли слова из какого-то стихотворения "Ты на рубеже, впереди Азия, восток; позади Европа, запад. Будь начеку, страж".
  Каждый раз он останавливался у дежуривших часовых и всегда называл их "ребятами".
  Когда пришёл их черед отдыхать, они направились к палаткам. Набрав снега в котелки, стали варить кофе на печке, но перед этим проверили укрытия, куда следовало залечь в случае обстрела. В палатке разговаривали больше шёпотом, напряжённо вслушиваясь в отдалённые выстрелы и громыхания. Кто-то сказал, что слева от них находится бетонный бункер, и стрельба как раз слышится с той стороны. Второй рассказал, какое массивное это сооружение, и какие там толстенные стены.
  - Вот бы попасть туда, парни, там я точно был бы в безопасности.
  - И не надейся. Здесь лучше, тут хотя бы тихо. А вот туда они как раз и долбят.
  Они едва успели пригубить кофе, как с русской стороны внезапно послышался какой-то нарастающий гул. Роняя котелки и расталкивая друг друга, солдаты выскочили из палатки. Тут же в ближайшем подлеске раздались взрывы снарядов. Ээро, уже вернувшийся с дежурства, прыгнул в яму, и, не смотря на страх, возникший в его душе, он успел понять, что основной огонь сосредоточен по тому месту, где находятся пулемётные позиции, где как раз находится его брат. После этого он услышал совсем рядом чей-то крик, но новые взрывы сразу его заглушили.
  Когда обстрел закончился, они осторожно поднялись из своих укрытий. Учитель вскочил первым и дрожащим голосом крикнул:
  - В кого-нибудь попало? Есть ли раненые?
  Раненых не оказалось, но в нескольких метрах от палатки лежал Валту Леппянен с открытым ртом. Учитель перевернул его на спину.
  - Леппянен... Леппянен! Ты ранен? Кто-нибудь видел, куда ему попало?
  Учитель достал карманный фонарик, и прикрывая его свет краем плаща, он посветил на Валту. Бедняге попал осколок прямо в лицо, превратив его в кровавое месиво, и тут свет фонаря в руках учителя задрожал мелкой дрожью.
  - Где же санитары? Позовите их!
  Учитель поднялся и выключил фонарь. Кто-то отправился за санитарами к штабной палатке, а остальные сгрудились вокруг трупа. Учитель запретил солдатам собираться группами, но мало кто отошёл назад. Вдобавок из других палаток подошёл народ, как только там стало об этом известно. Тут появился и Вилхо, как только Ээро сам собрался его навестить.
  - Ты цел?
  Голос Вилхо прозвучал неестественно грубым, даже нарочито резким, как будто он хотел скрыть радость и обеспокоенность за брата.
  - Я в порядке. Валту больше нет.
  - Куда ему попало?
  - Прямо в лицо. Я слышал какой-то крик, но не понял, что это был он.
  Появились санитары с носилками. Они погрузили Валту и исчезли в темноте. Все стояли в тишине и слушали их удаляющиеся шаги и тихий разговор, когда те советовали друг другу, как идти по узкой тропинке. Когда голоса смолкли, мужчины разошлись по своим палаткам. Вилхо ушел к себе с другим пулемётчиком и при расставании сказал Ээро:
  - Береги себя.
  - Постараюсь.
  В тишине мужчины стали искать упавшие котелки. Один из котелков остался стоять, и кофе разделили на всех. Учитель открыл рюкзак Валту. Там почти ничего не было, кроме краюхи хлеба да куска замёрзшей колбасы. Ещё нашлась небольшая картонная коробочка, в которой лежала колода карт и пара открыток. На одной из них был запечатлён Валту с каким-то мужчиной, оба стояли в самоуверенных позах, полы пальто в карманах брюк, руки за спиной. Снимок был сделан определённо уличным фотографом где-то в городе. Вторая карточка была потемневшей и замусоленной, состоящей из нескольких картинок; на кромке карточки была надпись, сделанная почерком Валту: "шесть хороших поз". У мужчины на картинках были длинные усы, а у женщины - кружевные панталоны, но только лишь на самой первой картинке.
  Учитель, не глядя, положил карточку на рюкзак Валту, и кто-то взял её поглядеть. Карточку пустили по кругу, и мужчины разглядывали её со странной серьёзностью. Ни у кого открытка не вызвала ни малейшего удивления. Когда она вернулась обратно к учителю, тот без слов быстро кинул её в печь.
  Долгое время стояла тишина. Наконец, когда со стороны противника снова послышалось бабаханье, мужчины подскочили, кто-то поспешил на улицу, но, поскольку никакого свиста не было слышно, а только лишь несколько взрывов вдалеке, то всем был дан отбой. Раутаярви отрядил на утро двоих человек принести инструменты, чтобы палатки можно было поглубже зарыть в землю. Затем ещё некоторое время в палатке раздавался тихий, почти шепотливый разговор. О гибели Валту никто не произнёс ни слова, даже наоборот, все старались избегать упоминания об этом происшествии. Говорили лишь о дровах для печки, кто будет следить, чтобы не посыпались искры, да о ночном дежурстве на передовой.
  Так начались славные, но в то же время горькие будни, продлившиеся на целых сто пять дней войны.
  
  Четвертая часть.
  Пастор шёл к Леппяненам. Его обязанностью было ходить по домам с сообщениями о погибших родственниках, и по дороге он поймал себя на мысли, что это первый его визит, и сразу к соседям, да ещё и к Леппяненам. Уже вечерело. Пастор решил не торопиться, чтобы быть уверенным, что Ауне уже пришла домой с работы.
  Когда он пришёл, Ауне ужинала, сидя за столом. Когда она была одна дома, то обходилась малым. На столе лежал кусок масла, завёрнутый в бумагу, который Ауне намазывала на хлеб. Она отложила еду, и встала, когда пастор зашёл в дом.
  - Добрый вечер.
  - Здравствуйте, проходите, присаживайтесь.
  Ауне подвинула стул, поправляя свою одежду. Она была немного удивлена приходу священника.
  - Я пришёл к Вам... Очень грустная обязанность...
  Пастор еще по дороге обдумал, что он скажет Ауне, но сейчас у него всё выскочило из головы, и он сбивчиво продолжил:
  - Я узнал... Так печально...
  Ауне, которая всё еще никак не могла понять цель визита пастора, испуганно посмотрела на него. Но ей так и не удалось понять, о чём он говорит, пока он не произнёс:
  - Сейчас нам приходится жертвовать самым дорогим... У меня для вас тяжёлая весть... Пришли сведения о вашем сыне...
  Он не успел продолжить, как Ауне испустила резкий вопль и опустилась на скамейку. Она закрыла лицо руками. Её вопль был похож не на обычный плач, скорее на звериный первобытный вой. Вскоре она простонала:
  - Валту...ааааа...аааа... Валту... сыночек...аааа...
  Пастор подошёл к ней и положил руку ей на плечо. Несмотря на ситуацию, он непроизвольно вздрогнул от неприязненного прикосновения к Ауне. В конце концов, его захлестнула жалость к этой женщине, хотя он в свои семьдесят уже немного очерствел к подобного рода эмоциям. Поэтому он собрался и дружелюбным голосом, насколько это было возможно, тихо сказал:
  - Иногда меч поражает нас в самое сердце. Нам надо находить в себе силы смириться с этим. В такие мгновения нам следует помнить о воскрешении после завершения жизненного пути... Владыка жизни всегда побеждает смерть... и через него мы обретаем бессмертие...Я понимаю... но нельзя давать безнадёжности одержать верх над собой...
  Пастор закончил свой монолог, из которого Ауне не слышала, да и не поняла ни единого слова. Подождав, пока её вой поутихнет, он продолжил:
  - Помните, что наш господь всегда находится там, где беда и печаль...
  - Ааа...ааа. Открытку даже мне прислал...да как написано... "дорогая мама"... ааа...
  Пастор присел рядом с Ауне. У него наконец пропало чувство неприязни по отношению к этой полной и дряблой женщине.
  - Успокойтесь... Попробуйте проявить выдержку, будет легче. Жертва народа - это прежде всего жертва материнская, это несомненно.
  - Он писал... "дорогая мамочка"...За что... за что мне это всё...
  - Я не могу на это ответить. Надо лишь верить, что владыка наш знает на это ответ...
  Пастор немного отодвинулся от Ауне, когда она начала успокаиваться. Сняв с плеча платок, она стала вытирать глаза. Потом внезапно изменившимся, более спокойным голосом, она спросила:
  - Как он умер?
  - Я не знаю подробностей. Пришли лишь сведения, что он погиб.
  Спокойствие Ауне было лишь временным. Она снова начала плакать, но уже спокойным, человеческим тоном, а не тем звериным воем, что прежде. Пастор решил, что лучше дать ей поплакать и успокоиться. После того, как Ауне закончила, он продолжил разговор, почувствовав, что его сопереживание к ней помогло. Они сидели в тёмной избе, в которой беспорядок и неубранность были такими обыденными, что здесь это казалось в порядке вещей. Стекло керосиновой лампы было закопчённым, а часы отставали на двадцать минут - особенность, которой придерживались Леппянены, с тех пор, как у них появились часы. Это был уже потускневший будильник, поскольку карманные часы, которые Валенти привёз в подарок из Америки, Валту унёс из дома, и где-то проиграл. К неправильному времени здесь уже настолько привыкли, что это не доставляло никакого неудобства.
  Едва Ауне успокоилась, они продолжили разговор. Пастор сказал, что гибель Валту имеет общенациональное значение, и тут Ауне гордо добавила:
  - Он был таким храбрецом... однажды понадобилось трое полисменов, чтобы усадить его в полицейскую машину.
  Ауне рассказывала пастору, как хорошо Валту преуспевал в жизни, и каким превосходным мастером он был. От этого вранья ей самой становилось легче на душе. Присутствие пастора и его утешение тоже помогли ей пережить этот момент, потому что для людей, подобных Ауне, пастор ещё обозначал символ верховной власти.
  Когда пастор, раскланявшись, оправился домой, Ауне решила заняться уборкой, чтобы хоть немного успокоиться. Она достала с полки открытку от Валту, где по его корявому почерку можно было понять, что он не шибко продвинулся в своём обучении после начальной школы:
  "Дорогая мама.
  По первой возможности посылаю тебе открытку. Я тут обзавёлся более приличной одеждой, так что по этому поводу не переживай. Если будет возможность, вышли двадцатку на табак. Валту"
  Внезапный порыв как-то сразу угас. Осталась лишь коптящая лампа, стены, покрытые почерневшими и местами порванными обоями, грязный горшок на печке и эта открытка. Без сил Ауне опустилась на скамью, сжимая карточку в руках:
  - Ааа...ааа... дорогая мама... убили...сыночку...убили...
  На следующий день Ауне увидела в окно, как к ней во двор с дороги сворачивает господская чета, и спешно кинулась наводить порядок в избе. Когда господа зашли в дом, она стояла посреди комнаты, готовясь сделать книксен. Барин был в форме офицера щюцкора, ему только что присвоили звание лейтенанта запаса. Госпожа сняла перчатку и протянула руку Ауне. Чувствовалось, что она была немного смущена, и иногда посматривала на мужа, словно ища подсказок, как вести себя в подобной ситуации. Ауне вытерла руку об одежду, после чего поздоровалась с госпожой. Она предложила гостям сесть, но поскольку им не предстало сидя высказывать соболезнования, они решили отказаться от этого предложения.
  Губы барина немного дрожали, прежде чем он произнёс:
  - Мы, я и моя жена, узнали, что ваш сын погиб. От нашего имени приносим Вам свои глубочайшие соболезнования.
  Ауне ничего не ответила, а только лишь осталась стоять, склонив голову, даже тогда, когда господа присели. Госпожа, которая первый раз находилась в крестьянской избе, чувствовала себя неспокойно. Она не знала, что надо говорить в этой ситуации, и, с трудом подбирая слова, она начала спрашивать:
  - Сколько лет было Вашему сыну?
  - В мае исполнилось двадцать четыре.
  - Он был женат?
  - Не был. У него, конечно, была невеста, но они ещё не были помолвлены. Она была машинисткой.
  Ауне еще не вполне отошла от недавно накатившего шока, поэтому она не вполне задумывалась о том вранье, которое шло из её рта, когда она рассказывала господам, каким талантливым и мастеровитым был её сын. Господа, в свою очередь, не вполне были осведомлены о прежней деятельности Валту, поэтому им было сложно уличить её во лжи. Барин знал, конечно, кое-что об их семействе, и когда госпожа стала спрашивать у Ауне про отца Валту, барин стал знаками показывать жене, что такие расспросы сейчас неуместны, впрочем, безуспешно. Госпожа воображала себе, что Ауне была вдовой "красного" бойца.
  - Его отец погиб в братской войне. Мы тогда ещё не успели пожениться.
  Ауне использовала выражение "братская война", которое господа также теперь обычно использовали, хотя ещё недавно называли эту войну не иначе, как освободительную. Когда Ауне рассказала, что отец Валту - из семьи Кививуори, барин поинтересовался, не приходился ли он братом депутату Кививуори. Ауне кивнула, при этом мимоходом обругав Янне, подумав, что упоминание социалистов будет нежелательным для господ:
  - Да, он был его братом, но у него был совершенно иной характер. Он не был таким заносчивым и упёртым, как тот... Я его брата совершенно не переносила.
  Ещё немного посидев, господа удалились. На пороге они ещё раз выразили свои соболезнования, и барин отдал Ауне конверт, в котором лежала купюра в тысячу марок. Ауне проводила их на улицу, несколько раз покланявшись, и даже когда они уже вышли на тропу, ведущую со двора, она всё стояла на крыльце и кивала головой.
  Весть о гибели Валту быстро разнеслась по всей деревне. В Коскела это добавило некую толику страха за ребят, которых могла постигнуть та же участь. Многие отправились к Ауне с гостинцами и словами поддержки. Деревенские лотты, хозяйка Тёурю и госпожа Раутаярви первыми явились к Ауне, и, кроме продовольствия, принесли немного денег. Протянув ей небольшой букет, хозяйка Тёурю сказала:
  - Мы, женщины, сейчас приносим на алтарь свободы самую большую жертву, которую только может принять наше отечество...
  Эта суета немного отвлекла Ауне от её горя. Она ходила по деревне, рассказывая всем, кто к ней заходил в гости, да что принёс. Тысяча марок, подаренных барином, в её рассказе как-то быстро удвоилась.
  Вскоре на станцию привезли тело Валту. Тогда уже в приходе было известно о ещё двух погибших, но так как не было известно, когда их доставят, решили похоронить Валту одного.
  Похороны были назначены на вечернее время, поскольку опасались воздушных налётов. Из усадьбы Ауне отрядили экипаж - крепкие сани, кучера, и самую лучшую лошадь. Также для Ауне справили новый наряд, и от общественного дома ей были переданы в подарок кофе, мука и кое-что из выпечки.
  На этих похоронах все впервые испытали необычайное чувство неотвратимости судьбы и гибели близких на этой войне. Все господа из прихода приехали сюда. Гроб с Валту был поставлен на алтарь, где его накрыли государственным флагом, а вокруг него стояло в почётном карауле четверо человек из местного отделения шюцкора. В первых рядах сидел знатный народ. Уолеви Юллё проводил Ауне и Преети на первый ряд, а за ними шёл Пякки, неся венки, купленные на деньги общины. Со стороны Ауне выглядела в праздничном настроении, и Преети решил, что это - благодаря новой одежде. Их усадили на лучшие места, а рядом с ними сидела вся местная знать.
  В тот вечер в церковь пришло много народа, со всех сторон слышался шёпот, иногда прерывающийся покашливанием. Свечки, стоящие на алтаре, подрагивали от постоянного открывания дверей.
  Пастор вышел из ризницы. Он был одет в щюцкоровскую форму, на которой виднелись знаки различия военного пастора. С его приходом кашель и разговоры поутихли.
  После того, как пропели псалом, пастор встал у изголовья гроба и начал свою речь:
  - Дорогие друзья. Родина в опасности. Зарево от пылающих жилищ встаёт перед нами на фоне этого зимнего неба. Плачи вдов и сирот заглушает грохот пушек. Снег на наших границах щедро полит кровью.
  С тяжёлым сердцем ходят мои братья по зимним тропам, разнося скорбные вести в ваши дома. И ещё с более тяжёлыми мыслями они покидают их, понимая, что их небольшие утешения не в силах унять ту горечь, которая пришла к скорбящим. А иногда наоборот, это ещё больше разрывает их сердца, и, словно из глубины души, слышен вскрик: Господи! За что нам это всё? Только за то, что мы такие, какие есть? И вдобавок наша совесть будто подсказывает нам: смирись, не сопротивляйся, надо лишь потерпеть, ибо неисповедимы пути Господни, и непостижимы его испытания, посланные нам. Мы можем спросить себя: неужто нам следует пережить это, только лишь для того, чтобы ощущать себя ближе друг к другу? Эта горящая земля, и эти небеса, несущие смерть, разве только они могут по-настоящему объединить нас? Не слишком ли высокую цену мы заплатим за это? И только лишь в ночной тиши к нам приходит осознание того, что это лишь расплата за наше жёстокосердие и недопонимание, и не более того. Это только лишь для того, чтобы мы осознали свою ошибку.
  Тем не менее, все эти дни, наполненные горем и тревогами, свершается кое-что, поистине воодушевляющее. Когда я теперь встречаю людей, то в их речах, в их голосе, мне слышится какое-то чувство свободы, словно ушло всё будничное и беспокоящее их. Когда теперь встречаешь человека, совершенно незнакомого ранее, начинаешь относиться к нему, словно к близкому родственнику. Но что же это за новое ощущение? Скажу прямо, это ощущение братства и единой судьбы. Старые границы между людьми разрушены. Нет больше ни бедных, ни богатых, нет разных политических партий и отдельных групп по интересам. Теперь есть лишь единый народ, сражающийся за своё существование. И это - самая лучшая награда за наши испытания.
  В связи с этим, я хотел бы обратиться к тем, кто первые принесли жертву на алтарь нашей Родины. Вы, мама, и Вы, дедушка, чья надежда на будущее покоится в этом гробу, услышьте же меня.
  При словах пастора "Вы, мама", Ауне вытерла глаза, мельком оглянувшись, все ли это услышали. Преети сидел, склонив голову, и вертел в руках кепку, то и дело поправляя на коленях полы своего пальто. Пастор взглянул на них, и заговорил более серьезным и искренним тоном:
  - Многие надежды покоятся в этом гробу. От нас ушёл молодой человек, едва вступивший во взрослую жизнь. Я понимаю, что вам кажется, что теперь всё будущее для вас не имеет смысла, но, однако же можно взглянуть на это с другой точки зрения. То, что вы утратили в личном смысле, мы все приобрели, как общество. То будущее, которое кажется уже потерянным, теперь относится и ко всему нашему народу. Этот покойник стал не только вашей утратой, но утраченной частью всех нас, и мы смиренно принимаем эту священную жертву. Вы, мама, и Вы, дедушка, не одиноки в своей скорби, все мы скорбим вместе с вами.
  И ты, Вальдемар Леппянен, кто прибыл первым из тех, кто пожертвовали или еще пожертвуют собой во имя своей родины. Тебя, прежде живущего своей скромной жизнью, мы теперь укрываем нашим флагом, предавая земле, честь которой ты защищал.
  Когда пастор бросил горсть земли на гроб и произнёс молитву, в тишине церкви разразились безутешные рыдания Ауне. Рядом беззвучно плакал Преети, слёзы текли по его морщинистым щекам, покрытым шрамами от неумелого бритья. Он не вытер их даже тогда, когда Юллё Уолеви сказал им, что пришла пора возлагать венки, и они подошли к алтарю. Слёзы так застили глаза Преети, что по дороге он ударился в спинку скамейки, и кто-то попытался его подхватить. Ауне пыталась успокоить себя, читая слова, написанные на венках, поэтому её голос звучал странно будничным:
  - Покойся с миром, дорогой Валту, земные страдания тебя больше не побеспокоят.
  От этих слов она снова разрыдалась, и, вернувшись к скамейке, села, и, сгорбившись, накрылась кофтой.
  После этого стали возлагать официальные венки. Первым из них был венок от деревни, который принесли Уолеви и Санни. Вообще-то Санни не участвовала в местной общественной жизни, но ей поручили возложить венок вместо Янне, поскольку хотели, чтобы один из гостей был обязательно из числа социал-демократов, и Санни, как супруге местного активиста, пришлось исполнить эту обязанность. Вообще, в последнее время она приобрела такую популярность, что даже у неё голова шла кругом. Деревенские женщины постоянно выдвигали её на руководящие должности в различные комиссии по оказанию помощи, и надо сказать, что она неплохо справлялась со своими заданиями: в этой маленькой, хрупкой женщине было много энергии и практичного благоразумия.
  Уолеви выступил с краткой речью:
  - От всей нашей деревни мы возлагаем этот венок, как последнее приветствие нашему герою-земляку. Мы скорбим об этой потере, но в тоже время и гордимся той жертвой, которую он принёс во имя родины. Многие столетия мужчины Финляндии вынуждены бороться против угрозы, идущей с востока. Теперь пришла наша очередь, и память о павших будет столько жить в наших сердцах и в сердцах наших потомков, сколько будет жить Финляндия, и сами финны.
  Санни прочитала надпись на ленте венка:
  - В память о рядовом Вальдемаре Леппянене. Твои земляки.
  После деревенского, свои венки поднесли местное отделение шюцкора, лотты, марты, вдобавок были цветы от прихожан. Когда возложение венков закончилось, рядом с гробом встали шестеро шюцкоровцев. Они подняли гроб на плечи и не спеша понесли его по проходу между лавками к выходу из церкви. В это же самое время с хоров донеслось пение "Нарвского марша".
  Процессия медленно двигалась от церковных ворот к братской могиле, где уже было подготовлено место для захоронения. Было уже темно, и лишь у носильщиков в руках были фонарики, чтобы видеть дорогу.
  Ауне, плача, шла позади гроба, и не обращала внимания на Преети, который в темноте сослепу наталкивался на задних носильщиков, да на липы, росшие по дороге на кладбище. Уолеви пытался поддерживать его, и Преети бормотал:
  - Вот спасибо... Да я уж и сам как-нибудь... И большое спасибо хозяину за новые одежды... хотя, мне и старых хватало...
  В тусклом свете фонариков опустили гроб в могилу. Позади могилы с винтовками стояло отделение шюцкора, и при их залпе Преети так испугался, что чуть не упал. После третьего выстрела хор затянул "Oi kallis Suomenmaa", потом все вместе исполнили "Финскую молитву", которая, казалось, в темноте звучала как-то по-особенному.
  Уходя с кладбища, народ оживлённо разговаривал о военных событиях.
  - Вот я слыхал, что они воюют в таких лохмотьях, что аж пятки торчат из ботинок...
  - А мне брат писал, что русские бомбили целый день какую-то пустую скалу рядом с ними.
  - Да, бомбы и гранаты летят и с кораблей, и с самолётов, но, говорят, что наши ребята и за теми и за другими успевают наблюдать...
  В этих интонациях слышалась неприкрытая радость. После горечи первых дней войны, в сердца людей стала вселяться надежда, когда с фронта стали приходить новости об успешных контратаках. Преети тоже принимал участие в этих беседах, и его слушали, как равного собеседника:
  - Да, крепко же русские задают нам трёпку...
  На холме Кирконмяки господа ещё раз попрощались с Преети и Ауне. Хозяйка Юллё, которая была с Санни на "ты", сказала ей:
  - Послушай, Санни. У тебя же есть через мужа связи с Пентинкулма. Может, ты организуешь там посильную помощь? Думаю, что местный народ с удовольствием присоединится...
  Назад Ауне ехала в барских санях, куда её заботливо усадил кучер, накрыв пледом. Прибыв домой, она решила поужинать, поджарив себе большой кусок свинины. Вдобавок она достала продукты, принесённые лотами и односельчанами - белый хлеб, сыр и масло. Но, едва откусив один кусок, она вскрикнула, при этом еда выпала ей на подбородок и живот:
  - Ва...алту... в мёрзлой земле...
  Преети тоже подбросили до дома престарелых. Управляющий богадельни отвёз его на лошади, и, зайдя в дом, Преети попросил у сиделки приготовить ему кофе из своих гостинцев. Он решил угостить и своих приятелей, особенно тех, "из домашнего угла".
  Он не собирался сразу снимать свою новую верхнюю одежду, а долго ещё сидел в ней, рассказывая о похоронах, и о том, что там происходило. Его слушали с завистью, иногда изумлённо спрашивая:
  - Уу...ух ты.. неужто и сам Юллё там объявился?
  - Был, ага. И Пякки еще... Все высокие господа. Вот только агронома из усадьбы не было, но дочку мою туда и обратно везли в санях, да ещё и с кучером... Самый красивый плед, что я видел... и даже шоры в гербах, и всё такое прочее...
  Суси-Кустаа сидел в углу, злорадно посмеиваясь над рассказом Преети. Когда тот, наконец, стал раздеваться, то, сняв один новый валенок с ноги, он вдруг вспомнил о чём-то и продолжил свой рассказ, позабыв о второй ноге. Кустаа засмеялся и сказал:
  - А второй-то у тебя всё ещё на ноге...
  - Вон оно как... а что я делал, разувался, или мне второй надеть?
  - Второй тоже сними.
  Преети послушался. Кустаа нередко им командовал, и Преети в свою очередь, покорно делал всё, что ему было сказано. Он и Кустаа предложил кофе. Тот сперва закапризничал, сказав, что не будет пить это пойло, но, в конце концов, взял порцию, как и все остальные. Преети попросил еще одну эмалированную кружку у сиделки:
  - Пойду, отнесу кофе этому Лаурила... В фарфоровую лучше не наливайте, вдруг ему взбредёт в голову разбить её...
  Антти выпил кофе, но кружку не вернул.
  - Кружку-то верни, будь добр.
  - Ммм... кофеёк... для Антти...
  - Ладно, допивай пока, я обожду. Я вот только был на похоронах. У дочки хоронили её сына, погиб на фронте. Да ты и не слышал об этом ничего, ты ведь сюда попал до того, как это началось. Так-то туда много наших ушло... Сын Лаури Кивиоя, а из Коскела - аж трое ребят. Помнишь этого малыша Аксели? Так вот, это его дети, и, говорят, что старший уже даже какое-то звание получил... Да, там наших много... Кому-то же надо прогонять этих русских. Говорят, что они прямо толпами напирают... А наш-то был такой вспыльчивый временами, вот и задело его...
   Подошла сиделка и дружелюбно сказала:
  - Пусть он держит кружку у себя, и, прошу, не рассказывайте ему всякие страсти.
  - Да мы тут с ним знакомы с детства... Да и он вроде как всё понимает, что я ему рассказываю. Вроде как реагирует, когда до него кое-какой смысл доходит... Даа, там были господа со всей округи. Сам пастор сказал, что вот, мол, Вальдемар Леппянен, вернулся ты домой, и все прямо так скорбели. Юллё возложил венок вместе с этой госпожой Кививуори, и так они говорили, что мол, вы, старшее поколение, не грустите... Это как роса летним утром, вроде того... А еще там в церкви говорила госпожа Пякки, которая дочка старого Меллола, что теперь все вместе, как один народ. И даже со мной за руку попрощалась. И пели там много и стреляли так, что... А в песнях-то говорилось, что и нет для человека большей чести... и что ёлки будут о нём рыдать...
  - Ооо... ыыы... спасибо от Антти...
  - Да, пожалуйста. Может, ещё принесу потом. Так много подарков мне надарили.
  Преети пошёл к себе, но той ночью сиделкам пришлось уговаривать его отправиться спать, поскольку он никак не мог перестать говорить о прошедших похоронах.
  
  Пятая часть.
  Стоял ясный морозный день. Дым из труб дворов Пентинкулма прямиком устремлялся ввысь. В звенящем воздухе до ушей сельчан доносился гул городской бомбардировки. Последнее время вечерами зарева пожаров окрашивали вечернее небо. Настороженные и серьёзные люди стояли на дворе.
  - Боже мой.
  Пастор ехал на своей повозке по просёлочной дороге, развозя по округе сведения о погибших. Теперь похороны героев войны стали менее праздничными. Близ алтаря всегда стояло много гробов.
  Снег скрипел под полозьями саней и под ногами прохожих. Селяне натягивали шапки чуть ли не до самого носа и поднимали воротники, чтобы не обморозиться, и при встрече обменивались репликами, подобными следующей:
  - Слыхал, погиб сын Сеппя?
  - А кто?
  - Да Лаури. К ним заходил пастор, да и барин вчера наведывался.
  Тут же проскальзывала немного радостная мысль, что о родных таких новостей пока не поступало. Но как долго могло длиться такое счастье?
  Карина каждый вечер заглядывала на почту по дороге в магазин, но чаще всего, она возвращалась с пустыми руками. Ребята писали редко, короткие, бессодержательные письма о том, что у них всё в порядке. Уже и Войтто отправили на фронт, и его письма были чуточку длиннее, чем у остальных. В его письмах чувствовался дух горечи и ненависти по отношению к врагу.
  Элина часто писала сыновьям, и всегда расстраивалась, если ответа долго не было. С другой стороны, приход письма не давал особого облегчения, ибо с момента его отправления могло произойти многое.
  Дневные заботы помогали отвлечься от этих гнетущих мыслей. Аксели и Юхани ездили за дровами и убирали навоз, иногда приходилось отвозить сено и солому на станцию. Элина и Карина работали в хлеву, да наводили порядок в доме, но вечерами и ночами всегда переживали за ребят. Новости по радио слушали постоянно, Юхани с отцом даже бросали работу и приходили в дом. Аксели чаще всего стоял в углу около радиоприёмника, весь настороже, и был готов обругать каждого, кто издаст посторонний шум во время радиопередачи.
  В основном по радио передавали бравурные известия о победах финской армии, после них всё семейство с чувством облегчения снова принималось за свои дела. Слова о победах всегда вселяли надежду в сердце Элины, словно она чувствовала, что теперь сыновья будут в большей безопасности, хотя иногда она понимала, что подобные победы никогда не бывают без потерь.
  После чувства подавленности, охватившего семью в первое время, теперь появилась надежда, что это дело скоро разрешится, но время шло, а никаких улучшений на фронте не происходило, и даже Аксели понимал это с явной очевидностью.
  - Сколько они там ещё продержатся, если подмоги им не будет ни от кого... У всех людей есть свой предел выносливости...
  В его памяти всплыли картины с времён восстания.
  - Да, я знаю, что такое война... никакой человек не может вынести чрезмерной нагрузки долгое время.
  Когда из приёмника доносились пропагандистские юморески, которые представляли противника этаким стадом грызунов, а всю войну, как весёлую и увлекательную игру, он в раздражении выключал радио:
  - Вот ведь пустозвоны... Лучше бы сперва сами съездили туда, быстро бы прикусили языки.
  В конце января пришло письмо от Вилхо, отправленное из госпиталя. Элина уже начала воображать, что случилось что-то плохое, но оказалось, что сын лишь немного обморозил ногу, и в целом ничего особенного. Вдобавок у него теперь был шанс получить небольшой отпуск по болезни. После этого однажды пришло письмо от Ээро, о котором не знал Вилхо, и в котором говорилось, что дела у старшего брата идут хорошо. Незадолго до своего обморожения он стал командиром полувзвода, "чему все были очень рады, так как предыдущий командир был редкостной сволочью, а Вилхо был среди солдат на хорошем счету. Во время декабрьского наступления, когда русские пробрались на их позиции, он вытащил пулемёт на крышу бункера, когда противник уже был со всех сторон, и их укрытие стало бесполезно. Даже тогда он был спокоен, как удав."
  Элина заохала, почему же её сын был таким безрассудным, на что Аксели заметил:
  - Ну а что ему оставалось делать, коли из укрытия не пострелять.
  И тут же его взяла гордость за сына, и он продолжил:
  - Да, этот парень далеко пойдёт, он там им еще задаст трёпку.
  Многие селяне в своих разговорах вспоминали повышение старшего сына Коскела. К тому же об этом писали их родные, которые также были на фронте:
  - Да, этот Вилхо был всегда примером мужества для остальных.
  Вскоре же надежды домашних на скорый приезд старшего сына исчезли, когда им пришло очередное письмо от Вилхо, из которого они поняли, что его выписывают из госпиталя снова на фронт, куда-то к северо-востоку от Ладоги, где в тот момент разворачивалось крупное сражение.
  Илмари был на Перешейке командиром полка, и пастор часто рассказывал прихожанам о своём сыне. Иногда он позволял себе вставить в рассказ некоторые эпитеты, такие как "мой мальчик, господин подполковник..."
  Пастор так радовался успехам своего сына, что иногда переносил их на всю финскую армию. Тем временем, он совсем забросил ухаживать за садом, и морозы побили все яблони, но он лишь всплескивал руками:
  - Да и ладно, сейчас совсем не до этого...
  Ани вместе со своим сыном жила сейчас в усадьбе в эвакуации, и помогала женщинам из прихода в сборе вещей для фронтовиков. Больше всего её беспокоило здоровье отца; его бесконечное мотание по деревне приводило к тому, что он часто возвращался домой поздно вечером совсем без сил. Иногда, несмотря на всё его мужество, этим пожилым человеком овладевало такое безысходное отчаяние, что хотелось зареветь и забиться куда-нибудь в самый дальний угол. Но это чувство быстро проходило, и положительные эмоции всегда брали верх:
  - Да, если подумать, то вся наша боль - лишь временна. Это индивидуальное чувство, и поэтому оно незначительно, по сравнению с глобальным непониманием смысла жизни. Конечно, смерть - это ключевой момент в жизни, но если в нас есть вера в Христа, который победил смерть, то и нам следует верить, что смерть - это ещё не конец.
  В подобных рассуждениях ему помогало чёткое понимание того, что всё общество сейчас переживает одну судьбу. Когда эта неуверенность, которая таилась в глубине его души, отходила, то он чувствовал в некотором роде облегчение:
  - Нам надо спокойно преодолеть те испытания, что нам уготованы. Когда во время службы говорится "дорогие друзья", то для народа это не должно звучать, как пустой звук.
  Ани, стройная и ухоженная девушка, которая к этому времени вышла замуж, во всём соглашалась с отцом. Её супруг сейчас был врачом в военном госпитале, и у неё самой не было особенных переживаний, кроме как за своего брата, хотя тому, будучи в чине командира полка, не угрожала непосредственная гибель на поле боя.
  Пастор обычно планировал свои прогулки в сторону Коскела, когда Аксели отвозил бидоны с молоком. При встрече он всегда спрашивал о ребятах и просил передать приветы Алме и Элине.
  - Сам бы с удовольствием заглянул в гости, но теперь столько дел навалилось... Как там наши их танки громят... Может у них и не осталось уже ничего, при их отсталой промышленности-то. Сын пишет мне, что нам крайне нужна помощь... Говорит, что у него в полку боевой дух высок, но людей мало, а боевые задачи ставят, как прежде. Пишет, что русских окружили где-то... Последнее время замечаю у него склонность к пессимизму, но мне кажется, что он излишне преувеличивает.
  - Может быть и так. Но шведы как-то не спешат к нам на помощь.
  - Поговаривают, что они боятся нападения со стороны немцев, но это, скорее всего, отговорки. Вряд ли Германия помешала бы их помощи.
  Пастор немного взгрустнул, когда мрачные мысли овладели его разумом. Немного поразмыслив, он продолжил:
  - У немцев, вон, своих забот полно сейчас. Мне как-то не по душе их нынешняя власть. Куда они лезут со своей новой религией? Погибшие попадут прямо в Вальгаллу, ага, как же. Какое ужасное богохульство! Как может такой образованный народ поверить этому бреду? Хотя с другой стороны, ничему теперь не приходится удивляться после их союза с большевиками. Безбожники всегда идут одним путём, даже когда обдирают ценности с трупов...
  Аксели едва заметно кивнул, словно соглашаясь со словами пастора, но его мысли были более прозаичными, навеянные бытовыми проблемами, и его не сильно волновала проблема современного мироустройства. Уходя, пастор просил в письмах сыновьям передать от него привет, и сказал, чтобы те заходили к нему в гости, когда приедут в отпуск. Это его дружелюбие и доброжелательность не вызвало в душе Аксели подобной ответной реакции, а только лишь удивление и смущение. Протягивание руки от господ никогда ни к чему хорошему не приводило.
  Внезапно, посреди хвалебных речей по радио, стали передавать о прорыве фронта под Сумма. Целых две недели эта небольшая и совершенно неизвестная деревенька на Перешейке была главной темой для разговоров, её название упоминали в каждом выпуске новостей. Каждый день радиопередачи заканчивались одной и той же фразой: "все дневные атаки противника были отражены, и линия обороны снова целиком в наших руках".
  "Новые" позиции не могли заставить людей изменить ощущение, что произошло что-то важное. И в это же время на станцию стали привозить гробы по десятку за раз.
  В газетах размещали позиции противоборствующих сторон на фронте, и день ото дня эта линия постепенно приближалась к Выборгу. В Коскела тоже пришла подобная газета, и Аксели с угрюмым видом разглядывал карту, напечатанную в ней.
  - Да, для них это было бы опасно, если бы у нас было, чем ответить. Я бы расположил наши войска так, неподалёку от Вуоксы... тогда ещё можно было бы исправить положение. Может быть, наши тоже до этого додумаются...
  Эта обнадёживающая мысль возникла под влиянием успеха, вызванного окружением отрядов противника в "котлы" на востоке. Может быть, и в этот раз получится что-то подобное. Но теперь, когда боевые действия приближались к Выборгскому заливу, Аксели не вытерпел, и, скомкав карту, злобно проворчал:
  - Чёрт бы их побрал... Хоть самому туда поезжай.
  У него было полное ощущение того, что на фронте оборона действует абсолютно нерешительно, кругом сплошное разгильдяйство и взаимное непонимание происходящего. Он словно всем своим нутром понимал это. Ему казалось, что ещё можно было собрать все силы в кулак и нанести сокрушительный удар.
  Всё чаще в деревне слышали гул разрывов бомб, и всё чаще небо по вечерам окрашивали зарева пожаров. Однажды морозным днём Юхани прибежал в избу:
  - Там в небе, как будто ледышки висят!
  Они выскочили во двор и увидели на горизонте множество белых полос, и когда до них донёсся далёкий гул моторов, Аксели, посмотрев на небо, сказал с тихой злобой в голосе:
  - Всё-таки у них есть ещё, чем бомбить нас...
  Несмотря на резкое ухудшение положения, люди не теряли надежду. Однажды в гости к ним заглянул Лаури Кивиоя, и рассказал, что, "кажется, у них закончились бомбы, на Турку стали сбрасывать бидоны из-под молока, набитые камнями". Он отряхнул штанину, и продолжил с видом знатока:
  - Слышал ещё вот какое дело... Они там стреляют в спину своим из пулемётов, когда те не хотят наступать, да ещё закрывают на замок танковые люки, чтобы никто не вылез наружу. Про это мне сын в письме сказывал, а он кое-что знает, всё же как-никак генеральский шофёр.
  Ауне Леппянен ходила из дома в дом. Она больше не работала на дому, с тех пор, как получила провизию от односельчан, да ещё и пенсию ей назначили. Когда она узнавала о новых погибших, то снова начинала плакать, и иногда напоминала окружающим:
  - Мой-то был таким храбрецом... понадобилось трое полисменов, чтобы засунуть его в машину.
  Элиас ходил в магазин, покупая кофе и сахар. Эти продукты теперь продавались только по карточкам, и, когда товара на всех не хватало, за них приходилось побороться. О войне он говорил мало. Сидя на скамейке с сумкой, зажатой в коленях, он рассуждал, как бы между делом:
  - Даа... на нашей стороне нынче два защитника - наши ребята, да Господь Бог.
  Или он рассказывал, о том, как заходил в гости к одной госпоже, которая, сидя дома у окна в сорокаградусный мороз, говорила о том, "как хорошо нашим ребятам сейчас воевать, когда кругом такая красота".
  Сиукола последнее время бормотал нечто невразумительное. В начальный период войны он втихомолку радовался скорому приходу русских, полагая, что они будут в Пентинкулма уже через неделю, и даже своей жене он однажды заявил:
  - Чёрт подери, надо бы решить, куда нам выселить барина из его усадьбы? Может быть в нашу, чтобы всё было по-честному. Теперь его чёред побыть в моей шкуре. А ещё мне не терпится узнать, сколько ударов палкой выдержит задница Раутаярви.
  Разумеется, в разговорах с односельчанами он подобными мыслями не делился, а больше бросался неопределёнными фразами:
  - Вон оно как обернулось... как же нам теперь быть дальше... С другой-то стороны, рабочему всё одно, на кого горбатиться. Пусть они там воюют, кто с кем хочет, лишь бы потом всем миром обустраивать свою землю. Вот какое моё мнение, всё равно, дальше Урала не пошлют.
  Нынче, при редких встречах с Аксели Коскела, им не о чем особенно было разговаривать. Дома Сиукола говорил о нём с плохо скрываемой насмешкой:
  - Никогда не думал, что он так изменится. А тут видишь, заимел и дом, и деньги в банке, так словно подменили. Того гляди, и в религию скоро ударится.
  Аксели отнюдь не был набожным, но и не был совершенным атеистом, поскольку видел, как тяжело эти времена переносит Элина. Когда вечерами перед отходом ко сну они разговаривали о ребятах и о их судьбе, то Элина говорила:
  - Как подумаю, что и к нам придёт известие, так аж кровь стынет... хотя, думается мне, что значит, такова воля Божья. Не стоит уж так сильно цепляться за земную жизнь, ибо всё равно умрёшь, так, или иначе.
  Аксели пытался вселить надежду в жену:
  - Не обязательно, что это произойдёт. Большинство из них всё же возвращается домой.
  Всё же однажды Элине пришлось приготовиться к худшему варианту развития событий. Как-то, размышляя о возможной гибели сыновей, она представила в своём воображении словно какой-то конкретный рай, куда они попадут после своей смерти. Возможно, это ей было навеяно картинками из Библии, или старинными пасхальными открытками. И вот, в Раю, среди цветов, стоят её ребята, и смотрят на неё, плачущую, с неба, и говорят ей:
  - Мама, ну что ты, как ребёнок. Ещё немного времени, и ты тут окажешься.
  И вроде как после этих представлений ей стало как-то спокойнее, словно ком с души свалился, видимо сказывалась её врождённая набожность.
  Тем временем письма от ребят приходили всё реже и реже, и сами стали короче и сдержаннее. Вилхо написал, что его повысили до сержанта, и он стал командиром взвода. Это известие заставило отца гордиться своим сыном, но маме было всё равно. Вместо этого она почувствовала большое беспокойство, когда однажды Карина ей сказала, что, по слухам на Перешейке на передовой видели ангела. Он внезапно появился в небе, повернувшись в сторону русских позиций, и распростёр свои крылья над финской линией обороны.
  Аксели и Юхани не поверили этим россказням, но Карина возразила:
  - Почему бы и нет, если тысячи людей его видели... Он ещё долго висел в небе. И из него так красиво струился свет.
  Отец не захотел всерьёз спорить, а лишь добавил, что чего только не привидится, и что во время восстания, когда люди считали, что всё уже кончено, то им казалось, и как кусты ходят, и много чего ещё.
  Элина, уже будучи на взводе, парировала мужу:
  - Думаешь, что это всё враньё? Неужели это не может быть меньшей правдой, чем то, с чем мы сталкиваемся каждый день? Если их видят только тогда, когда считают, что скоро конец, то это значит лишь, что в другое время в ангелах нет никакой нужды. На самом-то деле, они могут являться людям, когда им пожелается, и если хорошенько их попросить.
  Тут Элиной овладело такое возбуждение, что она пустилась в какие-то совсем философские размышления, и она всё больше и больше стала верить в то, что сама говорила. Аксели, не желая расстраивать жену, сказал примирительно:
  - Да будет так, как бы то ни было. Но если англичане с французами нам не помогут, то я и не знаю, как мы это переживём.
  Аксели очень надеялся на помощь союзников, о чём в последнее время ходило много разговоров, но Элине хватило истории с ангелом, и она совершенно спокойно заснула, едва добралась до постели.
  
  
  Шестая часть.
  В те дни, когда шёл снег, людей перевозили и в дневное время. Несмотря на холод, многие засыпали вповалку прямо в кузове грузовика.
  Ээро лежал в полудрёме, прижавшись к полу фургона. Залетавший в кузов снег падал на его щёку, которую никак не удавалось отвернуть в другую сторону. Изменить положения тела тоже не было никакой возможности, поскольку у него на коленях спал пулемётчик из их отряда, капрал Юлёстало, племянник Юлёстало, расстрелянного во время гражданской войны. Обмороженная и потрескавшаяся щека уже почти ничего не чувствовала. Кроме этого, Ээро знобило, к чему, впрочем, он уже привык, так же как и к постоянным стрессовым нагрузкам. Начиная с середины февраля, им не давали никакого отдыха, лишь два дня назад их вывели из-под обстрела вражеской артиллерии в связи с переводом на другой участок фронта. А таких перемещений за последнее время было немало. С начала февральского наступления противника они числились в резерве для передовой, но их постоянно перебрасывали, иногда даже в помощь другому армейскому корпусу, и не смотря на это, они чувствовали себя счастливчиками. Несмотря на холод и бомбардировки, время, потраченное на передислокацию, казалось им почти отдыхом.
  Теперь они ехали отдыхать. Сперва они не могли этому поверить, но Раутаярви сообщил, что это - дело решённое. Их радость, тем не менее, была вялой и вымученной, они даже всерьёз не могли думать о предстоящем расслаблении. После многих недель войны их разум несколько притупился и включил какую-то апатично-защитную функцию, и они инстинктивно боялись потерять её.
  В таком состоянии духа уже не оставалось никаких надежд, никто ни во что не верил, даже в помощь от западных стран. С такими мыслями Ээро лежал на дне кузова грузовика. Мог бы конечно попробовать отвернуть щёку от сыпавшего снега, но у него на это совершенно не было сил. Одна, две секунды напряжения - это всё, что его мышцы могли себе позволить. Краем глаза он видел проносящиеся мимо обочины дороги, единственное, что показывало, что время не стоит на месте. Для него существовало только то, что находилось в определённый момент времени в поле его зрения, прочее как бы исчезало.
  Вскоре он обратил внимание, что машина начала сбавлять скорость, и, в конце концов, остановилась. Грузовики, едущие перед ними, так же замерли вдоль обочины. Там, около них, стояли какие-то мужчины.
  Ээро знал, что они ещё не достигли пункта назначения. Кругом был лес, а впереди виднелся какой-то указатель. Стало быть, они остановились на очередном перекрёстке, не зная, куда ехать дальше.
  Эта остановка вывела некоторых из дремоты, и те стали спрашивать, почему колонна не едет дальше.
  - А кто его знает... Я без понятия, почему мы остановились.
  Учитель вылез из кабины и пошёл вперед узнать причину остановки, ровно как и офицеры из других машин, остановившихся позади них. Некоторые из солдат тоже спрыгнули из кузова, но многие лишь поднялись на ноги, и свесились через борт грузовика.
  Через некоторое время офицеры стали расходиться по своим машинам, переговариваясь при этом друг с другом тихим голосом. Учитель встал около их грузовика. Он оброс бородой и покрылся сажей, как и все остальные. Налившиеся кровью глаза глубоко просели, и изредка мрачно поблескивали. У него был жар, но он не получил разрешения отправиться на пункт первой помощи, поскольку оставался в отряде единственным офицером. Жар и больное горло беспокоили его уже несколько дней, но он решил для себя, что потерпит до положенного им места отдыха.
  Он был теперь командиром роты, если это звание было применимо к их положению. Вся рота помещалась теперь в одном грузовике - двадцать шесть человек. Рота состояла из двух взводов, командирами в которых были сержанты - повышенные до этих званий резервисты. К началу февральского наступления русских они так и не успели получить пополнения, и иже тогда рота была порядком ослаблена. На следующий день погиб их прежний командир, фенрик Корри, или точнее, его просто забросало осколками после попадания мины в его окоп.
  Учитель выглядел подавленным, из него словно ушла вся его жизненная сила. Он пребывал в такой же апатии, как и рядовой состав, ему так же хотелось забиться в какой-нибудь дальний угол. Тихим голосом он произнёс:
  - У меня плохие новости. Мы не едем отдыхать. На этом перекрёстке мы поворачиваем. Дорога будет длинной, постарайтесь выдержать.
  Кто-то язвительно рассмеялся:
  - Я так и знал, что этим всё закончится.
  Все словно онемели. Они не стали обсуждать внезапно переменившуюся ситуацию. Бормоча друг с другом, они просили лишь соседа немного подвинуться или повернуться на другой бок.
  Юлёстало во время этой остановки так и не проснулся, всё ещё лежа на коленях у Ээро. Тот его осторожно приподнял, и сам лёг на спину, пытаясь при этом накинуть на голову капюшон своей накидки. Как можно сильнее сжавшись в комок, он закрыл глаза и запретил себе думать о чём бы то ни было. Когда машина снова тронулась, то он даже не обратил внимания, в какую сторону они поехали. Через какое-то время он снова задремал, и реальность езды в грузовике у него стало смешиваться с какими-то обрывками сна. С одной стороны, он понимал, что находится в движущемся грузовике, но иногда ему казалось, что он сидит в каком-то блиндаже, или в палатке, или в окопе, разговаривая с давно погибшими сослуживцами.
  До тех пор, пока мины не начали рваться прямо около них, всё было более-менее спокойно. Они продвигались небольшими группами вдоль берега, заросшего кустарником. В корнях одного куста им попался солдат в почерневшем от грязи белом маскировочном халате, который стоял на коленях и выглядел, словно туго набитый мешок из-за большого количества одежды под халатом.
  - Двигайте туда. Тропа идёт в сторону тех трёх берёз, но остерегайтесь пушки, которая стреляет за тем мысом.
  Юлёстало всё время спал, пока они ехали на машине. Он проснулся, словно с похмелья, когда они стали выгружаться, и только тогда узнал, что отдых им так и не светит. Вначале он, с трудом разжимая стучащие от холода зубы, смог только лишь пробурчать:
  - Какого лешего мы забыли в Вуосалми... чрртт пдррии...
  Из-за того, что у него челюсти смёрзлись, он даже выругаться не смог нормально. Теперь же он шёл в колонне следом за Ээро, и, будучи бодрее остальных, ещё успевал дорогой грызть сухарь.
  Они направлялись в контратаку на один из островов Вуоксы, дальняя сторона которого находилась в руках неприятеля. Этот остров был расположен посреди широкого разлива реки, и от берега до него было совсем ничего, но с противоположного берега с холма по переправе било орудие русских прямой наводкой.
  Раутаярви немного ускорил шаг, жестом показав отряду, чтобы те последовали его примеру. Тропа местами выходила на лёд, петляя между полыньями, вызванными разрывами снарядов. Мужчины не слишком торопились вперёд, поскольку они передвигались, слегка пригнувшись, и всё время смотрели, как бы ни сбиться с тропы. Когда над ними просвистел и разорвался неподалёку снаряд, выпущенный из противотанковой пушки, они всё же немного прибавили шаг, но никто не смотрел по сторонам. Второй снаряд разорвался на льду около берега острова, третий ушёл куда-то вдаль.
  Ээро был уже на острове под весьма обманчивой защитой редкого ивняка, растущего на берегу, когда четвёртый снаряд разорвался прямо у него за спиной. Он инстинктивно присел и сделал два быстрых шага вперёд, но так и не обернулся до тех пор, пока сзади не услышал тихий голос:
  - Коскела.
  Он посмотрел назад, и увидел Юлёстало, стоящего на четвереньках прямо на тропе. Его ручной пулемёт Лахти-Салоранта лежал неподалёку, и он пытался сбросить со спины сумку с патронами, но у него не хватало силы оторвать руку от земли, чтобы продеть её через ремень. Ээро поспешил к нему на помощь, поскольку солдат, следующий за ними, лишь только выходил со льда на берег острова. Он опустился на колени около Юлёстало и помог снять сумку со спины. Юлёстало нащупал рукой пулемёт и сказал:
  - Возьми ты его... я остаюсь тут...
  - Тебя ранило?
  Юлёстало упал лицом в снег, и Ээро увидел у него на боку окровавленные клочья шинели.
  - Я остаюсь... Я устал...
  - Эй! Срочно позовите санитара!
  Солдат, шедший за ними следом, уже вышел на берег, он крикнул санитара, и все остальные по цепочке стали ему вторить. Тем временем Юлёстало, не отрывая головы от земли, с трудом произнёс:
  - Привет, Коскела... я устал... я засыпаю... оставьте меня...
  Затем он шумно и глубоко вздохнул. В последний раз.
  Ээро взял пулемёт и мешок с патронами, а свою винтовку оставил рядом с телом Юлёстало. Взрывы снарядов раздавались снова и снова, на льду и на береговой кромке неподалёку от них. Отправившись дальше, на мгновение Ээро подумал, понял ли Юлёстало, что умирает, или он просто решил заснуть, но долго над этим он размышлять не стал. Он сказал впереди идущим передать Раутаярви известие о гибели Юлёстало. Через мгновение до него донеслось:
  - Кто-нибудь забрал его пулемёт?
  - Передайте, что я забрал.
  Вскоре они залегли в цепи. Прямо перед Ээро находился небольшой лужок, на котором росли невысокие берёзки и какие-то кусты. Было известно, что противник находился не сразу на том краю луга, а немного в глубине рощи прямо за ним. Казалось, что весь мир вокруг них гудит и разрывается на куски. Прямо над их головами пролетали снаряды, как раз в то место, где они недавно стояли. Со своей же стороны почти не было слышно выстрелов из миномётов, и они почти не были различимы на фоне взрывов неприятельских снарядов. Там лишь изредка серебристыми облачками вздымался снег, но звуки взрывов тонули в общем шуме сражения.
  Где-то справа от себя Ээро увидел командира их взвода, сержанта Илола, который, подняв голову, пытался что-то прокричать, но не смог ничего расслышать из-за постоянных взрывов, свиста мин и пуль. Было очевидно, что Илола отдаёт приказ к наступлению, хотя, Ээро мог только об этом догадываться.
  - Вот она, наша погибель.
  Ээро открыл огонь из пулемёта, и мгновенно высадил всю обойму. Сразу потянулся за следующей, перезарядил, и кинулся бегом сменить позицию. Повсюду на снегу было много следов, бои за этот остров длились уже несколько дней, но, тем не менее, из-за глубокого снега передвигаться здесь было очень тяжело. Вдобавок зимняя одежда сильно сковывала движения, и в целом ощущалась полная усталость и слабость организма. Когда вражеские пули стали стучать по деревьям поблизости, он присел на корточки, но собрался и побежал дальше, стараясь передвигаться по старым следам. Подбежав к корням раскидистой берёзы, он бросился на землю и снова начал стрелять. Справа он снова услышал голос Илола, пытаювшегося поднять солдат в атаку. Вокруг него всё ещё свистели пули, он запыхался, но стал стрелять в ту сторону, откуда, как ему казалось, шёл огонь, хотя никого и не видел. Мельком глянув в сторону, он увидел, как Илола внезапно подпрыгнул и упал в снег. Он не знал, погиб ли сержант, или просто бросился на землю, избегая пуль. В два приёма он расстрелял ещё одну обойму, и, вынимая её из оружия, он повернулся на бок и нащупал в сумке ещё одну, заряженную. Тут ему показалось, как что-то его сильно ударило по позвоночнику. Сразу всё тело словно онемело, и он почувствовал сильную головную боль и головокружение. Ему подумалось, что он уже умирает, но тут же промелькнула мысль, что он всего лишь ранен. Тут его сознание затуманилось, и он испытал какое-то удивительное облегчение, как будто совершенно измотанный человек, наконец, устраивается на отдых.
  Сознание вскоре вернулось к нему, представ причудливыми картинами, и он никак не мог понять, почему вокруг него столько обглоданных пулями берёзовых стволов и пустых гильз. Он забеспокоился, и почувствовал себя совершенно беспомощным. Только лишь услышав позади себя тяжелое дыхание и чей-то шёпот на русском языке, он понял, что произошло. Он увидел, что вокруг него всё ещё продолжается стрельба. Он попытался оглядеться, но не заметил никакого движения. Беспокойство ещё усилилось, когда он почувствовал, как что-то трётся об его спину. Над его плечом появился ствол оружия, и по пламегасителю он понял, что это его собственное оружие. В ушах зазвенело, когда пулемёт стал стрелять прямо у него над головой. Какой-то русский захватил его пулемёт, и стал стрелять прямо около его тела.
  Обеспокоенное, мутное и призрачное сознание стало сосредотачиваться вокруг этого единственного образа. Он вспомнил, что у него на боку, на поясе в кобуре был небольшой пистолет FN, и ему надо срочно его достать. Левая рука была к нему ближе всего, но ему потребовалось совершить огромное усилие, чтобы заставить её двигаться, и ещё рукавица доставляла определённое неудобство. С усилием рукавицу удалось стряхнуть с руки, и скрюченным пальцем он кое-как смог расстегнуть кобуру. Пулемёт затих на какое-то время, пока стрелок менял обойму. Противник был настолько взмылен и взволнован, что не заметил небольшого движения совсем рядом с собой. Когда пистолет оказался в руке Ээро, и палец смог переключить предохранитель, он собрал всю свою волю в кулак и перевернулся. Это усилие чуть было не снова затмило его сознание, но он увидел перед собой лицо того мужчины и его открытый рот, из которого вырвался громогласный необъяснимый вопль. Он стрелял, зажмурившись, нажимая спусковой крючок снова и снова, при этом дрожа, словно от судороги. Когда оружие перестало стрелять, он вскинул руку, и ударил пистолетом уже убитого русского. На второй удар его уже не хватило, в паре метрах в него нацелилась другая русская винтовка.
  Так на острове на Вуоксе у корней небольшой берёзки умер Ээро Коскела.
  На следующий день эскадрон лёгкого подразделения предпринял новую попытку атаки на остров, и, хотя они не смогли целиком овладеть островом, им удалось достигнуть того места, где находились тела Ээро, сержанта Илола, и ещё шести других погибших прошлым днём, и забрать их оттуда. Раутаярви был ранен в ногу, и остатки роты отошли на свои первоначальные позиции. Это было последнее сражение его роты, поскольку её разрозненные остатки были присоединены к другому подразделению.
  Три дня спустя на обочине дороги Выборг - Сяккиярви погиб Войтто. Был ясный и солнечный мартовский день. Далеко в небесной синеве слышался гул бомбардировщиков. Левее, над вершинами деревьев, поднимался дым от выборгских пожаров. Солдаты ехали на лыжах по обочине, колоннами по обе стороны дороги. Лыжник, едущий сзади, что-то у него спросил, но Войтто не ответил, а лишь продолжил отталкиваться палками, будучи во власти своего угрюмого настроения. Внезапно, словно из ниоткуда появился одиночный истребитель, который начал поливать очередями вдоль дороги. Кругом послышались предупредительные окрики, и люди стали бросаться на землю. Войтто слышал крики, и приближающийся шум мотора, но, поскольку пребывал в состоянии апатии и совершенного безразличия ко всему окружающему из-за своей усталости, он не кинулся на землю, а лишь опустился на колени, втянув голову в плечи.
  Пулемётная очередь приблизившись, прошила его, и продолжила свой путь по ёлкам, растущим вдоль дороги, обрывая их ветви.
  
  Седьмая часть.
  Пастор узнал о гибели Войтто, раньше, чем пришли известия об Ээро.
  Он не спешил передать эту весть, только утром пойдя на перекрёсток к развилке на Коскела. Он надеялся, что Аксели сам повезёт молоко, потому что, если это будет Юхани, то мальчику будет сложнее объяснить случившееся.
  Завидев Аксели, едущего на лошади в утренних сумерках, пастор встал, и стал беспокойно ходить взад-вперёд около молочной будки. В его утреннем приветствии не слышалось твёрдости в голосе, а чувствовалась некая неуверенность. Аксели обратил на это внимание, и прежде, чем пастор завёл разговор по делу, он уже понял, зачем тот прибыл сюда в этот ранний час.
   - Я ждал Вас здесь... чтобы сообщить крайне неприятное известие...
  Аксели при этих словах резко помрачнел и спросил:
  - Кто?
  - Войтто... Я узнал уже вчера... Но не решился прийти... Так жаль вашу хозяйку... я подумал, вот если бы Аксели мог подготовить её... Я бы тогда пришёл попозже... Будет лучше, если она об этом услышит от Вас...
  Аксели не отвечал. Пастор слышал, как он хрипит и скрежещет зубами. Резкими движениями он снял бидоны с саней и поставил их на площадку. Поскольку дел у него здесь больше не было, то, еще немного постояв, он взял вожжи в руку, но почему-то их сразу отбросил. Только после этого он смог произнести:
  - Так... вот теперь и его черёд... вряд ли бы нас это обошло стороной, коли трое их ушло...
  Пастор хотел что-то ответить, но так и не решился. Несмотря на сумерки, он видел всю горечь, отразившуюся на лице Аксели.
  - Надо мне тоже что-то сказать... Но что в такой ситуации можно добавить?
  - Да, да... раз ушёл, так ушёл....
  Голос Аксели задрожал, и он сел на край саней. Пастор увидел, что он отвернулся от него, и понял, что мужчина еле сдерживается, чтобы не заплакать.
  - И мне сейчас тяжело... Пришло ещё восемь таких известий... Среди них - отец большого семейства... у них семеро маленьких детей... еле сводят концы с концами... Знаете ли Вы такого Лайне из Холлонкулма?
  Пастор говорил всё это только для того, чтобы не молчать, но он не мог никак приободрить Аксели, ему казалось, что все одобряющие слова сейчас совершенно ни к месту.
  Аксели ещё немного молча посидел, а потом сказал тихим дрожащим голосом:
  - Я-то что, я это вынесу... но что же будет дома...
   Да, я так же подумал... Если я заявлюсь ни с того ни с сего... Она сразу тогда догадается. Вы знаете её характер получше меня... Сможете ёё подготовить...
  Аксели слез с саней:
  - Тут уж никак не подготовишь...
  Он повернул лошадь и направился домой. Пастор обещал прийти к ним через час. Дома Элина заметила по выражению лица и поведению мужа, что произошло что-то необычное. Когда Аксели вернулся, все домочадцы сидели на кухне. Он долго возился в прихожей, вешая шапку и рукавицы на крючок, и когда Элина спросила, дал ли он овцам сена, Аксели лишь что-то буркнул в ответ. Несмотря на это, Элина обратила внимание на некую жёсткость в его голосе, и внимательно на него посмотрела:
  - Что случилось?
  - Да ничего...
  Но когда он взглянул в глаза Элины, она всё поняла по его взгляду, и то, чего она боялась в последние месяцы, вырвалось наружу с горьким вздохом:
  - Боже правый... неужто... ребята...
   Аксели сел на скамейку и обхватил голову руками. С большим трудом он мог вымолвить одно лишь слово:
  - Войтто.
  Элина стояла около стола, держа в руках корзину с хлебом. Корзина выпала из её рук, и она оглянулась, словно подыскивая себе опору. Внезапно сгорбившись, она села на скамейку и застонала, при этом покачиваясь всем своим телом. У Юхани скривился рот, и он поспешил к двери, чтобы выбежать на улицу, пока никто не увидел, что он плачет. Карина подлетела к маме, и, потеряв от шока всю свою застенчивость и скромность, стала боязливо приговаривать:
  - Мамочка..., не надо..., не надо...
  Этим она хотела успокоить Элину, но в итоге сама поддалась её настроению и заревела. Аксели подошёл к жене и попросил её пойти уже в спальню, и Элина пошла, безвольно передвигая ногами, и только лишь улегшись в постель, она смогла произнести:
  - Сыночек мой бедный... в крови...
  Юхани с плачем убежал на "новую" половину, и бабушка сразу догадалась, что произошло. Она лишь спросила, кто именно из ребят погиб, и, узнав ответ и смахнув краешком платка слезу, сказала:
  - Вот как.
  Затем она, вздохнув, поднялась, и ушла на старую половину, оставив Юхани одного босиком в одном свитере разгуливать по двору.
  Когда Алма пришла в спальню, Карина взволнованно подскочила к ней, словно прося у неё помощи. Алма присела на краешек кровати и сказала, раскачиваясь и похлопывая Элину по плечам:
  - Бедное, бедное дитя... но полно тебе... никогда ещё не бывало ночи без рассвета.
  Элина всё плакала, не слыша её, и вздрагивала всем телом. Мало-помалу она всё же успокоилась, но когда спустя некоторое время к ней пришло осознание происшедшего, с ней снова случился очередной приступ плача. Родные пытались разговорить и отвлечь её, но все слова словно проходили мимо Элининого сознания. Когда пришёл пастор, они вышли из спальни, оставив Элину с пастором наедине. Элина приподнялась в кровати, и пастор обхватил её ладонь своими морщинистыми старческими руками.
  - Попытайтесь перенести всё это... Господь Вам в помощь... как и всегда...
  Элина ничего не произнесла в ответ, а лишь сидела и плакала. Пастор пытался говорить спокойным и убедительным голосом, и его слова, казалось, исходили и з самой глубины его души, более чем обычно. Их знакомство делало эту встречу более затруднительной, и даже ему было непросто пройти это испытание духа. Он пытался направить мысли Элины прочь от всех этих ужасов, но она лишь подавленным голосом повторяла:
  - Весь в крови... в крови...
  Пастор попросил, чтобы Элина перестала думать об этом:
  - Подумайте о нем, когда он был малышом, и вы перед сном убаюкивали его... Ему сейчас так же хорошо... Он уже не находится в том теле... Он теперь в более лучшем месте... Там ему так же хорошо, как и в детстве.
   Пастор преуспел в этом деле. Хотя эти его слова и заставили Элину рыдать сильнее, чем прежде, они всё же увели ее прочь от тех мучительных мыслей, которые возникали в её голове от представления окровавленного тела сына. Пастору самому было нелегко находить нужные слова, и порой ему тоже хотелось пустить слезу, но он понимал, что это бы только усложнило дело, и старался быть спокойным и невозмутимым.
  Постепенно речи пастора стали приводить Элину в чувство. Она начала выслушивать его, и , когда они через полчаса вышли из спальни в избу, то Элина уже спокойнее говорила об иных делах.
  Пастор рассказал также о других погибших, некоторых из них знали в Коскела, и когда разговор отдалился о своём несчастье, Элине немного полегчало. Но всё же, время от времени, она словно оцепеневала и снова начинала всхлипывать, хотя родные всё время пытались её отвлечь разговором и иными мыслями.
  Перед уходом пастор сказал, что ещё позже заглянет. В Коскела решили переключиться на домашние хлопоты, но часто это нелегко удавалось сделать.
  Алма весь день находилась на старой половине. Приступы горечи у Элины повторялись ещё несколько раз, но были всё слабее и слабее.
  Потихоньку прошёл этот тяжёлый день. Вечером Карина зажгла весь свет в доме, как будто бы это помогло развеять грустные мысли. Юхани включил радио послушать новости. Они ещё не начались, из приёмника раздались звуки песни. Голос певца казался немного напряжённым и деланно весёлым, словно он отчаянно хотел немного подбодрить себя и своих слушателей:
  Вот какой надёжный бункер,
  Наши парни в нём сидят.
  Даже если слон на крыше
  Им на это наплевать...
  
  - Выключи это сейчас же!
  Только когда все пошли спать, Алма отправилась к себе. Она медленно шла по двору, держа руки под фартуком. В небе с трёх сторон были видны отдалённые зарева пожаров. Алма знала, что один из них виднеется со стороны Тампере, поскольку раньше иногда с той стороны виднелся отсвет городских фонарей.
  - Спаси их и сохрани... там тоже несчастные люди... А в избе-то у меня совсем холодно стало.
  Всё-таки надо было заниматься работой по дому - ухаживать за живностью, готовить еду, наводить порядок в доме. Каждый пытался по-своему унять душевные муки потери. Алма и Элина пели церковные песни, иногда их подхватывала и Карина; Юхани старался не подавать виду и плакать уходил куда-нибудь на улицу. Аксели повторял:
  - Ну, я так и думал, что нас это не минёт, коли все трое туда отправились.
  Казалось, что эти мысли давали ему столь необходимую поддержку. Даже когда он встречал кого-нибудь из знакомых в деревне, то говорил им то же самое.
  - Все трое ушли... Кто-нибудь да должен был остаться там.
  Отправили письма Вилхо и Ээро, в каждое положили документ о гибели Войтто, чтобы те могли взять увольнительную для похорон. Эти письма писала Карина, поскольку Элине было очень тяжело заниматься этим.
  Элина захотела отправиться на вокзал, посмотреть на тело Войтто. Аксели отговаривал её и колебался, но в конце согласился с поездкой. Это наверно было бы всё же лучше, чем видеть его впервые на отпевании в церкви. Они поехали на лошади, и по дороге Аксели пытался подготовить Элину.
  - Мы ещё не знаем, как он погиб... может, его и не покажут, если там показывать нечего.
  На привокзальной площади стояло много гробов, возле которых крутились несколько станционных служащих да лотты, приводящие в порядок покойников, прежде чем показать их родственникам. Аксели спросил, где искать, и одна из лотт сказала:
  - Коскела? Да вот они, здесь.
  - Что значит "они"?
  - Здесь двое Коскела...
  Глаза лотты расширились от изумления, когда она увидела выражение лица Аксели, но она не поняла, почему он переспросил, и продолжила:
  - Да, двое Коскела из Пентинкулма. Войтто и Ээро. Одного привезли вчера, другого - сегодня.
  Лицо Элины исказила своеобразная улыбка, которая бывает у растерявшегося человека, внезапно столкнувшегося с какой-то неожиданностью. Её сознание отказывалось принимать только что услышанные слова, и Аксели едва успел подхватить её за плечи, прежде чем она упала в обморок.
  Станционный служащий побежал за камфорой, но прежде чем он вернулся, Элина успела прийти в себя. Двое лотт отошли в сторону, не будучи в состоянии вынести странный пристальный взгляд Элины. Лотты, которые остались с ними, заплакали, и работники станции решили позвать врача. Аксели держал жену за плечи и сказал:
  - Давай хоть взглянем на наших мальчиков...
  Он кивнул лоттам, и те открыли гробы. Аксели думал лишь о том, как бы Элине не стало хуже, но вид открытых гробов немного отрезвил её. При виде тел сыновей, она с плачем подошла к гробам, по очереди коснулась лица каждого из ребят, назвала их по имени и поцеловала в животы.
  Стоял тринадцатый день марта. По дороге домой Аксели и Элина услышали о мире от односельчан. Люди собирались группами тут и там, чтобы обсудить последние новости. Все говорили тихо, мрачно, сдержанно, некоторые женщины плакали.
  Об условиях мирного договора у людей ещё не было точных сведений. Было лишь известно, что вся Карелия потеряна, вплоть до Выборга. Аксели пытался хоть немного отвлечь Элину разговорами о мире, но та с отрешённым видом откинулась на спинку саней, и даже не понимала, о чём с ней говорит муж.
  Тринадцатый день марта был ясным и солнечным. Изба Коскела залилась весенним солнечным светом, который буквально заставил светиться белые бока печи и яркие краски половиц в доме. Тем не менее, все домочадцы сидели или ходили по дому в тишине, ошарашенные новым горьким известием. Новость о гибели Ээро немного приглушила душевные страдания, ибо они стали настолько тяжёлыми, что уже невозможно было себе представить.
  Когда по радио передали сведения об условиях заключения мира, они перемолвились друг с другом несколькими равнодушными фразами. Кто-то спросил у другого, о чём конкретно сказал министр, потому что не все понимали витиеватые выражения с первого раза.
  В окнах усадьбы, дома пастора и других господских домах было темно, но в избе Коскела свет горел всю ночь. Приступ, случившийся у Элины на станции, так напугал Аксели, что он не осмеливался пойти спать, хотя Элина на какое-то время впала в дремоту, бормоча во сне какие-то бессвязные обрывки слов. Также Юхани и Карина всю ночь бодрствовали, одна Алма на своей половине крепко спала.
  Ночью она, как обычно проснулась, и вышла на крыльцо послушать, доносятся ли какие-то звуки из основной избы. Ничего не услышав, она вздохнула, пошла к себе внутрь, но у порога взглянула на ночное небо, где в уже слабо забрезжившем весеннем утреннем зареве мерцали яркие мартовские звёзды.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"