Бонч-Осмоловская М. А., Вагов А. В.

ЗОЛОТОЕ РУНО

Первая редакция 1997-2007 гг.
Австралия, Англия, Бельгия.

Вторая редакция 2020, 2024 гг.
Германия.

Посвящается любимому сыну Ванечке...

 Когда пробьёт последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Всё зримое опять покроют воды,
Божий лик изобразится в них.

Ф.И.Тютчев.

Глава 1

      В салоне самолёта пар со свистом вылетал из отверстий над головами, струился, завиваясь холодными воронками. Пассажиры суетились, поднимая на полки сумки, отмахиваясь от холодных струй и смеясь на них с особым чувством приближающегося события.

      Его взгляд скользил по самолётам, рассыпанным по аэродромному полю. Они напоминали мумии, вытянутые на спине, плотно упакованные в белое, с обтянутыми головами. Он смотрел на эти фантастические фигуры и чувствовал, что мир за границей аэродрома — что-то незначительное, стремительно удаляющееся из сознания, как в иллюминаторе последняя европейская трава. Саша расхотел возвращаться в Великую Державу...

      Длинные загадочные фигуры, не поворачивая головы и не открывая глаз сдвинулись с мест, закружились в разных направлениях, касаясь друг друга то пятками, то носами, огибая сараи, ангары, с хрустом раскрывая и продувая свои слежавшиеся крылья. Они уже в будущем, подумал он. Сделав новый круг, самолёт встал на старте, испуская мрачный рёв. В нем слышалось сомнение — в подъёме, неизвестно, присущего ли человеку, и туда — где его, может быть, не ждут.

      Самолёт расстался с землей, и выше облаков открылось новое пространство. Ничем не связанное с миром, оно удивляет поднявшихся к нему людей. Они, скучая, смотрят через стекло и засыпают, не зная, как его понимать. Это отсутствие конкретности пугает человека. Он стремится придать ему знакомые контуры, называет его облаками или дымкой, но, чувствуя своё бессилие, отступает, не зная, что с ним делать. Человек не может принять его вне своих объяснений, и только самолёт сливается с этим миром, усмирив свой жар страстей. Его усыпанное серебром совершенное тело — сияя красотой и покоем — кораблем плывёт в бесконечном пространстве, неся внутри спящих, закрывших на все глаза людей.

      Саша оглянулся, ему стало интересно, что за люди в самолёте — он встал и пошёл по салону. Кто-то дотронулся до его плеча, он обернулся. Это была красивая стюардесса с гладко зачёсанными волосами. Она вынула из кармана какой-то конверт и, поколебавшись, отдала его Саше.

      — Мне?

      Она кивнула. Он покрутил письмо. На штемпеле обратный адрес города во Франции, где жила их семья, когда он был маленький. Он взглянул на девушку. Она поняла его и нерешительно протянула:

      — Принесли-и-и...

      — Здесь есть почта?

      На это стюардесса так скривилась, что всё стало ясно, а Саша машинально подумал, что человеку с таким красивым лицом не идёт строить гримасы.

      — Кто принёс?

      — Никто не знает.

      Девушка оглянулась назад, словно ища подмоги. Из проема в конце коридора высунулась голова другой стюардессы, с любопытством наблюдавшей за ними. Саша разорвал конверт.

      До того, как поехать в отпуск во Францию, он шутки ради отправил туда письмо, на адрес их старого дома. Никому, а просто так. Дом был продан, когда ему было десять лет, и они уехали в Великую Державу, так что новых хозяев он, конечно, не знал, но написал примерно так:

      «Привет, дружище! Помнишь, как мы с тобой дружили, убегали с уроков...»

      Теперь ему принесли письмо:

      «Привет, Саша! Конечно, я помню тебя и школу. Ты часто приносил груши, и мы объедались с тобой, а потом болел живот. Сбегали с уроков и отсиживались на крыше твоего сарая, оттуда была видна вся улица. Мы давно живём в вашем доме. Я слышал, мать оставила тебе акции. Говорят, ты станешь миллионером. Через несколько дней. А всё благодаря Седому, ты это понимаешь? Не забывай о нём...»

      Он оторвался от листа — в конверте была фотография. На ней стояли два подростка лет шестнадцати, сзади шла какая-то женщина. Он узнал себя слева в фуражке с лаковым околышком, её подарил почтальон. Мальчишка справа был незнаком. Потому что Саша закончил в этом городе только начальную школу: в тот год умерла бабушка, дом был продан, и он больше никогда там не бывал. Сарай был и груши были, но друга такого в шестнадцать лет не было и с уроков он не убегал.

      Он помял пальцами конверт, сказал что-то в спину ушедшей стюардессе. Во рту появился вкус груш — у них в саду груши росли и созревали сорт за сортом всё лето. Под грушевым деревом промелькнула бабушка. Но её нет, и спросить некого.

      Он с шумом вдохнул — в салоне опять появился запах груш, а его рука сделала движение, как будто поправляет фуражку на голове, держась за лаковый околышек.

      «Розыгрыш! В городе нас знали, можно вычислить мой возраст». Он подумал, что кто-то из соседей пошутил, когда его письмо туда пришло. Сарай и сад, наверное, на месте и школа в городе всего одна, а фотографию можно подделать, ничего особенного. Он одобрительно хмыкнул.

      Внезапно ему показалось, что его физиономия густо заросла щетиной, и через минуту он оказался в туалете перед зеркалом, разглядывая себя. У него были довольно густые волосы редкого пепельного цвета, но тонкие, и почему-то казалось, что хозяин запустил их сто лет назад. Весёлый взгляд красивых глаз глубокого, серого-синего цвета под густыми чёрными бровями. Глаза яркие, живые, выдающие смышлёную натуру. Фигура долговязая, лицо правильное, в его тридцать четыре года без морщин, но чувствовалось, что он живёт на старых запасах. Когда Саша пил или курил, он не ел, а пил и курил он почти всегда.

      Нужно было срочно приблизить свой внешний вид к роскоши летнего костюма цвета отлично выдержанного шардоне. Когда он выбирал галстук, у него, как бывало в лучшие минуты, внезапно случился прилив эстетизма: в обход всех мыслимых правил он купил галстук на одну ступень бледнее, чем костюм.

      Бритва оказалась слишком острой для самолёта, он пожалел, что не взял электрическую. Смыв кровь с лица, он выбрал на полочке лосьон и смазал порезы. Вернулся в салон, чувствуя себя очищенным, новым и красивым.

      Прогулявшись по салону, Саша отправился в конец коридора, к двум окнам и свободному пространству, где можно ходить, разминая ноги. Стемнело, высыпали звёзды. На чёрном небе показался какой-то серебристый шар. Заполненный звёздами, он плавно двигался через небесный свод, а в его середине пульсировали звёзды. Они втягивали и выбрасывали толчками сверкающий ледяной свет. Выше показался ещё такой же шар. Звёздные шары сияли жидким серебром, словно звёзды смешались внутри них. Они плыли не спеша, один выше, другой ниже, в одном направлении по красивой дуге, и за линией горизонта пропали из глаз. В небе от них остался мерцающий след.

      Постояв, посмотрев на них, Саша почувствовал, что, может быть, стоит в лучшей, гармоничной точке своего путешествия...

      — Красиво... — сказал он проходившей стюардессе. На небе не было ничего.

      — Оптический эффект, — ответила она, явно не заинтересовавшись, — мы часто такие штуки видим.

      Он хотел что-то прибавить, но кивнул, что, дескать, и так все понятно. Оглядел ещё раз небо, вернулся на своё место и принялся за ужин, переговариваясь с дородным соседом, проснувшимся ради такого случая. Взял у стюардессы бутылку красного вина. Еда была своя — явно из Державы — всё добротно, сытно, без обмана.

      Они с соседом обсудили блюда на различных авиалиниях и пришли к выводу, что их еда не просто привычнее, а значительно вкуснее и лучше качеством. Саша мало интересовался кухней, но безмятежный рокот розового попутчика с такими родными интонациями, словечками и сам их совместный труд над пахучими мисочками наполнили его горячим теплом упущенного и вот — снова обретённого дома.

      Это первое его путешествие за границу было огромным не потому, что он оставил дом на месяц, а оттого, что он впервые попал туда, откуда вышла его семья. У него внезапно появилось чувство, что он устал от новых людей и всей громады впечатлений... В этой Франции всё другое и трудно, когда всего много, уже приходится терпеть, потому что нужно время привыкнуть.

      Вытянув ноги под переднее кресло, Саша смаковал вино. Вкус винограда вернул его во Францию. Достав сигарету, — если не покурить, то хотя бы понюхать — он подумал: а когда, между прочим, пропала фуражка, подарок почтальона? И тут же вспомнил, что он сам на фотографии в этой фуражке. Он вытащил фотографию из кармана. За брюки на подростке трудно поручиться, обыкновенные брюки, а верхнюю часть костюма он бы не спутал ни с чем. Это был бабушкин старый плащ с одной крупной пуговицей под воротником, бабушка в нём чуть ли не эмигрировала когда-то из России. Но он плаща никогда не носил... Нет у них такой фотографии. И фуражка давно пропала. И приятеля такого нет. А на фотографии стоит он собственной персоной! Ему тут лет шестнадцать, ну, пятнадцать... в это время они уже давно в Державе жили. И кто эти фальшивки в самолёт принёс? Он оторвался от себя и рассмотрел женщину, проходившую сзади. Это была бабушка в летнем костюме и с её шарфиком на шее, развевавшимся за спиной. «В мои шестнадцать она уже умерла...», сказал он вслух и уставился в бокал с видом сфинкса, не заметив дикого взгляда, которым наградил его сосед. Богатство через два дня... И Седого не забывать... Его пальцы размяли сигарету. Он вытряхнул табак в глубины бокала, кивнув ему головой. Очень скоро туда попал и осиротевший фильтр. Он не заметил табачную смерть в винной чаше, окинул сцену отрешённым взглядом, и тут у него в голове случился какой-то разрыв: он забыл, где сидит, и вообще всё исчезло.

Глава 2

      Главное — добраться до дома, там разберёмся... крутилось у него в голове, а в расфокусированном самолётном стекле отражалась его мрачная физиономия. Проклятое письмо лежало в кармане, требуя немедленного ответа.

      Пассажиров подвезли к аэровокзалу, он с толпой вошёл в здание. Глаза бежали по плакатам на стенах: «Плати 200$ за голову и получишь билет на Штрауса с коктейлем!» На другой стене: «Не давай обмануть себя в другом месте — покупай у нас!»

      Саша подошёл к ближайшему такси, они поехали. Внезапно в сумке зазвонил мобильник, довольно бестактно напомнив, что отпуск закончился. В трубке оказалась Сюзи.

      — Вернулся, бродяга?

      — Только с самолёта, еду домой.

      Голос у Сюзи ровный, но Саша внутренне подобрался. Не потому, что начальство, а потому, что Сюзи.

      — Воскресенье сиди, работай, надо рекламщиков заканчивать. Отчёт о командировке дашь на словах.

      — Что за спешка?

      — В понедельник начинаем большой контракт. Утром совещание, а тебе особые...

      Телефон замолчал — то ли в мёртвую зону въехали, то ли села зарядка. Как нехорошо начальство оборвал...

      Машина подъехала к центру, и они оказались в обширной пробке. Таксист начал гудеть, но всё напрасно: между машинами двум людям было не разминуться, а где-то впереди звучали барабаны, обозначая причину столпотворения. Оттуда неслись мрачные и какие-то размётанные звуки. Саша пошёл посмотреть, в чем дело, таксист кинулся за ним вслед, но скоро махнул рукой и вернулся в машину.

      Он протиснулся через толпу, и его глазам открылось великолепное зрелище. Занимая всю ширину проспекта, из-за угла поворачивало многолюдное шествие. Открывали его девушки почти без одежды, увитые гирляндами розовых перьев. За ними молодые люди, покрытые золотой краской, за исключением таких узеньких трусиков, что именно ширину этих трусиков и хотелось оценить. Полуобнажённые женщины на колесницах в меховом обрамлении на трёх, едва обозначенных точках. Следом шли люди, увитые сверкающими рогами, с золотыми монетами на обнажённых лохматых торсах. Розовощёкие молодцы с прицепленными хвостами, на высоких каблуках, похожих на копыта. Все они, в общем, ничего не делали, а, приплясывая, показывали, как бы вели себя в альковной обстановке. Они шли и ехали на открытых машинах, в обитых шёлком лодках с увесистой золотой эмблемой на борту в виде скрюченного эмбриона.

      «Тойоту что-ли продают? — подумал Саша: раньше он видел что-то похожее. — Или геи с лесбиянками?»

      Визжали трубы, звенели погремушки, барабаны, усиленные страшными динамиками, отбивали утробный, животный ритм, и вот из-за угла появился край вознесённой колесницы — к её передку был прицеплен тот же золотой эмбрион. На колеснице стоял седовласый человек в стильном чёрном плаще с капюшоном, похожим на длинную сутану, в руках у него микрофон.

      Толпа вместе с Сашей подалась вперёд, послышался свист, восхищённые крики. Танцовщицы неистово запрыгали вокруг колесницы, делая руками пассы. Человек в чёрном блаженно улыбнулся, благословил всех и крикнул в микрофон: «Идите к нам — узнаете Истину!»

      — Не знаете, что это? — спросил Саша у человека слева.

      — Сатанинский культ.

      — Что ж тут сатанинского? — Саша усмехнулся. — Деньги делают.

      — Накачались, наверное... — заметил собеседник. — Какой-то эликсир изобрели, никто толком не знает: но до добра всё равно не доведёт... — скептик кисло пожевал губами: — Глазки-то сверкают!

      В микрофон закричали: «Продаётся бессмертие! Оплата символическая! Деньги высылать по адресу...»

      Саша начал продираться назад сквозь толкучку. Дальние ряды, не дотянувшись до самого интересного, надавили, поджали.

      — Что же там такое?! — к нему обернулась старушка. На ней была юбка, кеды на босу ногу и майка с надписью «Терминатор». Она тянула шею, пытаясь разглядеть что-нибудь за широкими спинами.

      — Наверное, религию продают, — отозвался он.

      — Неужели Бог так и будет их терпеть? — доверчиво спросила старушка и затеребила на груди старый плеер.

      Внезапно заполыхали молнии. Хлынул дождь, гроза обрушила на площадь водяные столпы, поднимая в воздух взбитый уличный мусор. Качнулись и погасли вечерние фонари. Толпа взвыла, и во мраке всё смешалось. Сотни людей кинулись к машинам, потеряли дорогу в густой темноте, бросились к подземным переходам. В ближайшем быстро набилась толпа, а люди прибывали. Послышались крики. Кто-то просил не давить, кто-то, придавленный, закричал. Переход был забит, но туда ломились сотни, внезапно перепуганные, сами не зная чего. Над толпой взлетела чья-то рука в золотых браслетах — эта яркая точка дрогнула, как фитиль, и быстро уплыла в мешанину тел. Раздались вопли — кажется, кто-то упал и не мог встать. Сверху повалила толпа. Ненормально, истошно закричали упавшие и те, кого прижали к стенам. Толпа с надсадом подала вновь, стискивая и сжимая то, что уже не могло быть сжато. В эту секунду закричали все, и в этих воплях утонули хрипы задавленных и затоптанных каблуками.

      Саша кинулся наперерез человеку, схватив его за рукав. Человек отшатнулся, дико поведя глазами, — тот дёрнул его в сторону, закричал. Человек оглянулся и, не говоря ни слова, врезал ему кулаком в челюсть — через секунду он ломил с толпой в переход.

      Саша поплёлся в сторону такси. Перекрывая рёв бури, сзади слышались вопли. Машина оказалось там, где он её оставил. Они вырвались из пробки, отъехали несколько кварталов — дождь остановился и выкатилось солнце.

      «Куда подевались эти, из шествия? — подумал он. Заныли дёсны, потом зуб. — Сразу исчезли, как ударила гроза!» — веко покраснело, опухло и вовсе закрылось. Вдобавок заболели уши.

      Из-за поворота высунулся длинный плакат: «Герой Баскетбола вернулся за успехом! Спич с большой помпой и Еда!»

      Таксист начал расспрашивать, что там было на площади, получил слишком короткий ответ, критически оглядел Сашин явно не местный костюм, засопел и отвернулся.

      Тот не видел его манипуляций. Когда пришло время, выгрузился около дома, в прихожей снял мокрую одежду и завалился на постель, но решил покурить, от этого приезда успокоиться. Пальцем потрогал опухшее веко, решил утром к дежурному врачу сходить, глаза проверить, а заодно уши. Зазвонил телефон. Он схватил трубку, радуясь, что начальство не сердится, но там был Грег. Он хотел ему о давке на площади рассказать, но Грег, ничего не слушая, заорал:

      — Деньги готовь! — и дал отбой.

Глава 3

      Он понял, что не уснёт, и решил заняться чем-нибудь полезным. Например, можно перекусить. Идея показалась плодотворной, и он уверенно отправился на кухню. Готовка быстро закипела в его руках: левая рука держала банку с бобами, в то время как правая открывала крышку, так что пахучее месиво сразу посулило домашний уют и определённость положения. Он оценил все преимущества такой жизни и на радостях открыл скромную бутылку пива. Прихлёбывая чудную влагу, поставил в кастрюле воду и достал замороженные овощи. Когда вода закипела, взял с полки первую попавшуюся банку, и, недолго думая, высыпал в кастрюлю крупу, название которой его не заинтересовало. Горячую еду он переложил в миску, смешав с овощами, побрызгал уксусом. Это блюдо он готовил лучше прочих, потому что была его обычная еда. Иногда делалась яичница с помидорами, но это было ещё проще. Впрочем, в разнообразии Саша не нуждался и меню не менял годами.

      В то время, пока домашнее хозяйство отнимало его время, он забыл о незадачах этого вечера; прихватил свой ужин и вышел на террасу. Там он согнал тряпкой с садовых кресел пауков, сел за стол и с удовольствием принялся за еду, вдыхая запах ночного сада. Правда, это был скорее не сад, а чащоба растений, которые развесили лохматые листья и лезли друг на друга и все вместе на ненормальных размеров деревья, с корнями, продёрнутыми не в земле, а прямо по поверхности. Корни эти, с туловище крупного ребёнка, сплетали на траве фантастический лабиринт гор и ущелий, засыпанных плодами деревьев, похожих на утыканные шипами каменные булавы. Саду был явно придан живописный вид, и он, непохожий ни на один другой в Великом Городе, этим своим видом поражал. Вырастил сад живший здесь много лет художник, признанный и покупаемый. Но с годами в Державе упал интерес к станковой живописи, и, разочарованный в соотечественниках, художник уплыл искать вдохновение куда-то на Бали, где и сгинул. В Городе поползли нехорошие слухи... Наследников известный художник не оставил, а продать дом агенты почему-то не смогли, хотя район у моря очень престижный. Дом поставили на аукцион. В это время Сашина мать как раз подыскивала жильё, объезжая с агентом дома. Когда она увидела в гостиной огромную стеклянную стену, выходящую в тропической красоты лес, сердце её дрогнуло, и судьба семейного пристанища была решена.

      Тут Саша вспомнил, что на кухне имеется ещё одна бутылка пива и отправившись за ней, заметил, что в банке торчит ложка, полная бобов. Сунув её в рот, он неожиданно вспомнил о письме и шествии. Изумился, покачал головой, долизывая банку, и решил, что переел. Но, может быть, бобы были не первой свежести, потому что его просветлевшие мысли вновь приняли двусмысленное направление, а вместе с ними, как порыв ветра в тихой ночи, появились предчувствия. Что они были такое, сказать нельзя, но, как всегда случается с предчувствиями, они принесли ненастье и обложное небо в душе. Даже не посмотрев на пиво, он упёрся взглядом в тёмное, незанавешенное окно, ничего там не выглядывая, но только в тоске ощущая расширяющееся в нём самом чувство события. Видимо, в этом событии было что-то такое, что лучше бы ему было в Саше не расширяться, потому что он вспомнил людей в пешеходном переходе и потрогал свою ноющую скулу и опухшее веко. Всё это разнообразие было связано напрямую с одолевшей его тоской, но, как оказалось, не охватывало всю перспективу.

      Помаявшись, его мысль стала спотыкаться об эмблему-эмбрион. Ничего примечательного Саша в ней не усмотрел, отчего мысль могла бы споткнуться... однако настроение портилось. Мысли крутились вокруг приезда, вообще всего вечера. На колеснице был человек, капюшон закрыл пол-лица. Он его не знает, не встречал... но что-то знакомое вертелось в памяти — и вспомнить не получается, и отделаться не может.

      Под стать этим солнечным мыслям на стенах и потолке проступил желтоватый оттенок, свет стал поярче. Мысли его бежали рвано, поэтому он только через минуту заметил, что хорошо ему знакомая кухня равномерно уменьшается в своих размерах. Он притих, наблюдая незнакомое явление. Мир восстановился, но только на минуту. Родные, знакомые стены набирали жёлтый цвет и при этом наезжали в центр комнаты, на него. Страх бросился в лицо, горячая волна наполнила рубашку — вокруг табуретки осталось пространство в два квадратных метра. Он взвыл — безобразие остановилось. Искоса осмотрел комнату. В этот момент, как это показывают в кино, хрустальные вставки в абажуре над головой звонко треснули, кожурой посыпались на пол, а лампочка, словно сдерживаемая, стремительно набрала силу и озарила всё пространство режущим заревом. Но он сидел не в кино, а на собственной кухне, вцепившись в табурет. В жёлтом свете его лицо стало, как у больных печенью, горчичного цвета. Желтизна стен ещё ярче, ядовитее. Он медленно пополз со стула, коснулся подошвой пола — ничего не изменилось. Коряво сделал шаг к окну — выпрыгнуть хотелось, но ноги ступали боком. А куда прыгать? Окна ни на что не похожи — то ли не ведут никуда, то ли нарисованные. Он вытянул шею, стараясь разглядеть что-нибудь сквозь мутную поверхность, но ничего не увидел. Надо дышать, взять себя в руки, летело в голове...

      За стеной послышались голоса. Как знак подать? Но как бы хуже не сделать... Он подался туда. Взгляд его скользнул вперёд, и он увидел, что из стены углом высовывается письмо с ярким штемпелем. Оно, как живое, боком из стены пролезало вперёд, хотело, чтобы его взяли! Саша потянулся схватить его, а письмо, — словно зная его мысли, — ухнуло куда-то в стену, и трещины не осталось.

      Тут же стало слышно, как трещат за стеной бумагой, конверт разрывают и разворачивают листок. Послышался разговор. Он прислушался, но голоса стали тише, а потом пропали.

      Что-то неприятное было в этом разговоре, он даже забыл о своём диком положении. Медленно поволок ноги вдоль стены и скользнул взглядом по зеркалу. Там отразилась его перекошенная физиономия. Он уставился на себя, и по его отражению побежали линии: он поднял голову, ощутив теперь раскрывшееся в нем событие — вместо настоящего его жизнь уже быстрым шагом вошла в другую реальность.

      Его словно толкнули в спину — он сделал шаг на мощёную улицу. Под ногами булыжники, сильно сбитые от старости — откуда такие в Городе? Он пошёл быстрее.

      Показалась спина человека. Белые брюки и майка на лямках. Человек обернулся — Седой! Да, он не изменился! Седой идёт вперёд, но оглядывается через плечо. Поджидает! Саша почти нагнал его — тот обернулся и быстро пошёл навстречу, разводя руки. У него густые белые волосы, а глаза чёрные. Они горят, и выражение горячее, сильное, глаза очень умные. Что ему надо — непонятно. Саша шарахнулся, увернулся, тот повернулся боком, а из заднего кармана у него показался угол конверта.

      Саша кинулся в переулок и взлетел в воздух — головой вверх, как стоял. Скорость выросла мгновенно. Вокруг нет света, всё — глубокий туман, капли вокруг. «Ушел», — с облегчением подумал он, но почему было надо, подумать не успел, как оказался на земле, довольно сильно отбив пятки об асфальт.

      Он стоял посреди улицы, смотря вверх. Потом, пройдя метров триста, повернул к своему дому. Мелко скрипели цикады, и воздух был тёплый, почти такой, как наверху. Внутри у него всё дрожало, гудела голова. Он вошёл в дом, не зажигая света почти наощупь дошёл до кухни и заглянул туда. Жёлтого света не было, размеры нормальные. Заснул, что ли, или перепил? Да только пиво! Он вспомнил Седого и долго смотрел в пол, сопя. Навалилось тяжёлое чувство... Сел на подоконник и уставился в пустоту. «Пятки болят...» Повернул одну ногу, потом другую и долго разглядывал летние туфли, удивляясь, что ноги целы и подошвы не порвались от такого удара. Он смотрел на звёзды и тёмные листья, освещённые Луной, думая, что утром всё разъяснит. Офисы уже в восемь откроются, а многие раньше. Сразу позвонить в полицию, на почту сходить. К врачу успеть. От этих мыслей ему стало легче.

      Он распахнул окно. Долго стоял, дыша свежей темнотой и всем существом приникая к ночному покою.

      Не спеша пошёл по дому, дотрагиваясь до разных предметов, разглядывая тени, переливающиеся с неба через белые подоконники бесплотными призраками. Попав в комнату, они дышат, движутся, ища себе место. То мрачным, пронзающим светом зажигают спящий во тьме металл ламп, то шевелением слоистых миражей приковывают испуганный взгляд проснувшегося и очарованного ночью.

Глава 4

      Утром он проснулся ни свет, ни заря и, еще не открыв глаз, вспомнил письмо, которое отовсюду торчало... Заныла скула, по которой заехал какой-то псих. Не сон... Он спустил ноги с постели и тупо уставился в пол. Акции — ладно, они у любого есть, а почему в письме про Седого? Сел в самолёт и сошёл с ума?

      От этих печальных наблюдений над своей жизнью в его голове полетела рваная череда мыслей о чём-то несообразном. Он поднял с пола рубашку и удивился, почему её рукава растут по бокам, а не внизу, как у брюк. Покрутил её так и этак и прицепил на вешалку для брюк рукавами вниз. Осмотрел спальню. Вещей вокруг много, и непонятно, что с ними делать. Валяются, стоят, лежат там и тут, а значит, что-то делать надо. Раз валяются, стоят, лежат... Ботинки его поразили больше, чем рубашка. «Странно, — пронеслось в голове, — ботинки имеют такой вид, как будто там постоянно должна быть нога, а если её нет... предназначение потеряно. Что такое ботинок? Это предмет, который даёт ноге возможность... даёт возможность преодолевать... гм... препятствия. Это предназначение ботинка. А в чём же его сущность?»

      Это слово заставило его приостановиться, как будто на минуту все рассыпавшиеся мысли замерли и дали его голове молчаливую паузу. Но оттуда ничего не появилось. Пространство опять заполнилось бегущими предметами. Один из них как будто назвал себя, Саша услышал: «ванная». Он подошёл к двери, которая назвала себя так, и стал на разные лады повторять её имя. «Ван-ннн... на-я..., ва-нннннн-ая», — он всё быстрее раскачивался в дверях ванной, чувствуя, как имена вещей оставили свои привычные углы и вместе со всем предметным миром дружно набежали на его голову.

      «Седой опять появился», — сказал он внятно водопроводному крану и прислушался: больше ничто не звенело и не набегало. Сунул голову под кран, хотел вытереть её, мокрую, но не вытер, а снова сунул под воду — через его плечи поток залил половину ванной. Наскоро промокнув голову полотенцем, он почистил зубы и отправился завтракать, решив больше никогда не видеть сны.

      «Иди, звони», — сказал он себе, но к телефону не пошёл. Кэти, конечно, ждёт его звонка, а полгода назад ждала мама... На этом его мысль остановилась: мама покончила с собой — причины её самоубийства он не знал.

      Письмо из Франции и конверт он разложил перед собой и понял, что глупостью занимается. У него пропала охота другу, Грегу, письмо показывать. Между прочим, он ему не перезвонил. Набрал Грегов мобильник, и тут в прихожей зашуршали.

      — Приехал наконец? — Грег сам возник на пороге великолепным рыжим утёсом, жизнерадостный, как всегда. — У меня машина барахлит, я на такси! — он решительно направился в гостиную, включил телевизор, развалился в любимом Сашином кресле, и в комнате стало уютно. Тот повалился в кресло напротив, чувствуя, что здорово по нему соскучился, и, хотя дико не выспался, у него даже голова прояснилась от Грегова присутствия.

      Грег приезжал к Саше, если был не слишком занят, а не слишком занят он бывал почти всегда, когда пахло выпивкой, и они вместе опустошали запасы драгоценных, оставшихся от мамы вин. Но он являлся не часто в такую рань, и, значит, дело появилось стоящее.

      Сашин взгляд упал на стол, он за письмом потянулся — Грег сообразит, что к чему. Он протянул руку, но конверт не взял... не поверит он, почта не та...

      Открывая бутылку австралийского вина с берегов реки Маргарет, Саша вспомнил и пожалел, что не купил чего-нибудь пряного, острого: они оба любили устриц и всякую сырую еду. Сходство их на этом не кончалось. Хотя Грег овальный, крепко сбитый, а Саша долговязый и сутулый, у обоих лохматые волосы и оба выглядели неприбранными. Оба любили потрепаться о чём-нибудь интеллектуальном, и каждый предпочитал предмет, интересный ему самому. Тут их выручало общее любопытство к людям: у Саши, как у социолога-профессионала, и у Грега, как у профессионала, в известном смысле.

      — Как съездил? — Грегу всё было интересно: сколько стоили гостиницы, в каких клубах тот пил по вечерам и сколько денег там оставил. Но Саша мялся, не зная, с чего начать, хотелось рассказать о другом... он с детства во Франции не был.

      — Я был в Париже, — как будто догадался Грег. — Размаха нет, не умеет Европа.

      Саша вспомнил, что это были слова отца Грега, поляка Славика, и Грег любил их повторять.

      Гость наклонился к своей сумке и, не торопясь, поставил на стол Хеннесси. Саша изумлённо прикинул стоимость этого коньяка, в общем необязательного для такого заурядного повода, как их встреча. Любил Грег поразить чем-нибудь особым, но приятно, ничего не скажешь. И тут Саша вспомнил вечеринку перед отпуском: все скинулись на стол, а Грег денег не дал и, чтобы не платить, появился на час позже всех. Иногда Грег приносил коллекционные вина, восхищая собравшихся, с особым, польским шиком становясь героем вечера, а Саша знал, что Грег весь год пил в барах за счёт своей подруги.

      Открыли Хеннесси и про Францию забыли. Саше расхотелось рассказывать... И Грег больше не спросил.

      Саша не рассказал потому, что со студенческих лет очень ценил Грегову дружбу. У мужиков своя жизнь: порыбалить, что-нибудь вместе починить, камень какой-нибудь из болота вытащить... Футбол опять же — целое событие. Сначала пиво попить, обсудить, какая команда выиграет — обширная, важная тема. Потом вместе повопить на стадионе, подталкивая друг друга локтями: «Ну, я же тебе говорил!» Потом обязательно снова пиво попить и обсудить с большим вкусом: кто как играл, кто куда забил. Стадион — большая мужская компания, смотрящая на такую же мужскую компанию, которая гоняет мяч.

      Саша и дружил, и вино пил по-другому. В мужском общении всё становится ближе к прямым, базисным реакциям, чувства быстро переходят в ту область, в которой люди чувствуют себя сами собой. Саша, родившийся в русской семье из Европы, не слишком хорошо сходился с местными, и Грег, сын польского эмигранта, оказался его лучшим другом. Они вместе изучали химию на первом курсе; читал курс Грегов отец. Саша в химии быстро разочаровался и занялся гуманитарными предметами, но дружили они много лет.

      — Слушай, — Грег привскочил на кресле, — я тоже не сидел, а в Нью-Париж по делам смотался. Знаешь, что я там нашёл? В отеле... Я сначала в очень хорошем отеле снял номер. Обежал комнату, проверил, что да как, в окошко перевесился — ты знаешь, у меня страсть такая: высунуться, всё рассмотреть, кто у меня под окнами ходит. Я опять чуть не вывалился! Ладно. Потом ящик под телефоном заметил, куда я не заглянул. Открываю его, а там визитка. На ней написано...

      — Что?

      — Твоё имя!

      Он вытащил визитку и сунул Саше. «Александр Кричевский. Социолог». Рабочий телефон его. Но у него никогда не было такой визитки. Он никогда не бывал в Нью-Париже!

      Саша покрутил визитку.

      — Надо же, такая дыра этот Нью-Париж, но и там у меня есть клиенты, — сообразил он.

      Тут он про письмо из Франции вспомнил... Они решили позвонить в полицию, чтобы там во всём разобрались. Грега особенно взволновал пай в компании. Саша объяснил, что у него есть акции небольшой фирмочки закрытого типа, акции никто купить не может. Таблетки, лекарства. Дивидендов хватает только выплачивать проценты за дом. Про Седого и про ночь он не стал Грегу рассказывать и звонить в полицию ему что-то расхотелось... поднимать там всё, ворошить, говорить о маме... Серьёзного-то ничего нет. А Грег вообще в письмо перестал верить. К тому же от коньяка появилась помощь в виде притупившегося недоумения.

      — Съесть бы что-нибудь... — с первым проблеском беззаботности протянул он, и Саша встрепенулся.

      Грег радостно побежал на кухню, поддёргивая штаны. Его очень дорогая шёлковая рубашка разъехалась на животе, то ли потому, что пуговицы не хватало, то ли живот и рубашка оказались разного калибра. Поддёрнув брюки очень привычным движением, Грег полез в Сашин холодильник. Панорама открылась великолепная! Оттуда веяло царством навсегда замороженных надежд. Снег, пустыня, страдальческий вой охлаждающих труб, потерявших надежду что-нибудь охладить, как вой пирующих голод койотов. Грег стукнул голодными челюстями и, ни слова не говоря, выбежал из дома. Скоро он прибежал, стискивая в руках сосиски.

      — Купил на углу!

      — Я тоже хочу! — засуетился Саша. — Эти как раз мои любимые!

      — Сковородку и масло!

      Но масла почему-то не было видно. Саша с головой влез в кухонный шкаф.

      — Есть масло, как же не быть маслу... — приговаривал он, потряхивая пустыми склянками и коробками. Грег толокся рядом, мешая искать. Саша открыл круглый бочонок с надписью «Оливковое масло».

      — У меня есть орехи, — уверенно заявил он.

      — Орехи на десерт, масло ищи! — Грег разделил ножиком сосиски.

      Саша следил за его трудом дружелюбно и почтительно улыбался каждому взмаху ножа: он уже понял, что масла у него нет. И тут, когда у Грега осталось работы на каких-нибудь несколько секунд, пришло великое решение.

      — Сегодня сосиски с пивом!

      На радостях от своей находчивости он открыл банку пива и потянулся вылить его в сковородку. Грег убежал со своей сковородкой, заслоняя её телом.

      — Кто кончал сосисочные курсы?! — вопил он, пытаясь отогнать Сашу от плиты. — Пивом орехи замаринуй!

      Саша задумался над новой идеей, с интересом разглядывая содержимое бочонка. Сосиски зашипели, потемнели тёмно-красной шкуркой и полопались, обнажая свою полукопчёную сущность. Оттуда сладостной волной разошёлся волшебный дух поспевающей еды. В центре благоуханного облака, нежно склонившись, золотилась голова Грега. Как будто он сто лет готовил на этой сковородке, вырос и возмужал у этой плиты, щедрой рукой являя голодным свой плодотворный талант. Даже залетевшая в открытую дверь стайка мух, в восторге вьющихся над Греговой головой, показалась Саше поющим нимбом, к которому он сам был бы счастлив присоединиться.

      Грег дал Саше сосисок, и комната огласилась благодатными звуками начавшегося обеда. Сосиски истребили все, потом к ним прибавили по нескольку чашек хорошего кофе. От такой добротной еды у Саши даже горбинка носа разгладилась, прибавились щёки, изменив его несколько отрешённый вид, лицо исполнилось благодарного тепла.

      — А что ты на том побережье делал? — вспомнил Грег.

      Саша обрадовался и с размаху въехал в свою тему, что он выпахивал в командировке до отъезда во Францию. С упоением он побежал по комнате, в такт словам помахивая сигаретой, достал кипу статей и журналов и, тыкая в них пальцем, разложил перед Грегом так, чтобы необходимые выкладки Грег смог оценить одним махом. Наконец уселся в кресло и, не замечая отчаяния на лице гостя, выдал ему все, полученные за две недели данные. К концу монолога он почти сполз с кресла на пол, развалившись в любимой «размышлительной» позе, разбросав ноги на полкомнаты, и спросил у пространства:

      — Как это можно интерпретировать?

      Надо бы ему остановиться, но не тут-то было — он опять искренне вёл себя неправильно. Но в этот раз он ещё быстрее проскочил допустимый предел, похожий на звуковой барьер, и вылетел в просторы научного пространства. Впереди маячило самое интересное, как будто ухватить этот новый смысл он мог только сейчас, а других, более подходящих времён просто не существовало. Саша погрузился в научные пучины старых и новых концепций, попав в столь извилистые проходы, где неосторожно протиснувшемуся вслед оставалось топтаться, моля о милосердии. Так иногда случается с некоторыми мужчинами: долгое время они живут мирно, словно их работа заканчивается вместе с часовой стрелкой в шесть часов, но иногда им изменяет чувство дозволенного, и тогда за приличным оскалом мелькает беглая тень сумасшедшего.

      — Фанатеешь? — Грег воспользовался паузой. — Пока ты, Кричевский, прохлаждался на каникулах, я нашёл твою картинку! — радостно завлекая, он потащил что-то из кармана.

      — Ещё письмо?

      — Герб я всё-таки нашёл!

      Вот оно что. Саша взял в руки бумагу. Голубое поле, на нём белый единорог стоит на задних ногах. Выше корона, из неё до пояса появился второй единорог.

      — Мама не увидела, — он встал с места. — Бабушка всё точно описала, но бумаги в революцию пропали, как тебе-то удалось?

      Грег взвизгнул, уши и веки у него стали ярко-розовые.

      — Сюда посмотри! — ликуя, он протянул Саше листок. Тот прочитал:

      «...По свидетельству гербового сочинителя графа Куропатницкого, род бояр Кричевских печатается гербом, коей перенесён из Италии в Польшу в 994 годе».

      — В России вы десять веков жили, тысячу лет! — а до этого ты был итальянец! — Грег смеялся и радовался больше самого Саши.

      Они быстренько выпили за невероятные Греговы поиски, обсуждая, как Грег решил всё перевернуть, пока Саша в отлучке, нашёл геральдическое общество, а потом охота его захватила и увлекла, хотя он вначале относился ко всему с иронией. Сашу поразило, как здорово Грег умеет дружить, не задумываясь, тратить на друга кучу времени и, возможно, денег. Он сидел рядом и радостно смотрел на него, думая, как ему нравится, что рядом начинается Грег...

      — Есть кое-что поинтересней. Через неделю акции пойдут, жирный кус можно купить.

      — Акции на что?

Грег опешил:

      — Я рассказывал до твоего отъезда — компания «ВечБес».

Глава 5

      Верно, было что-то... Грег вскочил, снова сел, став каким-то подтянутым: даже его тело потеряло обычную рыхлость.

      — Можно хорошо подзаработать, — уже без всякого легкомыслия сказал он.

      Это Саша понял.

      — Ветром надежд торгуешь? Временем перемен? — спросил он и поймал себя на мысли, что ему отпуск, что ли, навредил... Неинтересно, что там Грег продавал, но, кажется, у того были серьёзные планы именно в отношении него.

      — Надо пай купить, — твёрдо сказал друг и потрогал геральдическую бумагу.

      — Да я не против. Могу часть акций таблеточных продать. Или посмотрю на заначку.

      — Я так и знал! — одобрительно воскликнул Грег. — Делаем так: складываем деньги, покупаем жирный куш — мне, как Кандидату, — особые льготы. Колоссальный бизнес, а мы с тобой в основании!

      Саша знал, что Грег, как все, кто всерьёз зарабатывает деньги, скептически относится буквально ко всему, его ничто не увлекает и не кажется серьёзным, но здесь, в области денег, у Грега что-то происходило с головой: он мог довериться любой фантастической глупости, становился до смешного наивен. Саша рассмеялся: эти пухлые щёки Грега, элегантная золотая оправа очков, так уместно надетая на физиономию Винни-Пуха. Он опять отмяк душой в дружелюбной Греговой ауре. Есть люди, в которых виден ребёнок, это самое главное в них, думал он, вот и Грег такой. А бывают люди, в которых не видно, какими они были в детстве, как будто они сразу родились взрослыми. Страшно смотреть.

      Из их университета многие преуспели, стали тяжеловесными мужичинами в дорогущих машинах, рассуждают за выпивкой, какие акции купить, в какой момент деньги вложить. Преуспевающие менеджеры материальную жизнь воспринимают совершенно серьёзно. Хотя Грег принадлежит к этим людям и почти квинтэссенция этого мира, для него деньги — интересная игра, он живость характера сохранил. Саше занятно было, что он о денежных аферах рассказывает, как о путешествиях в дебри Амазонки.

      — А почему ты им поверил? — спросил он и тут же получил пачку брошюр с описанием скорейшего обогащения. Здесь — в покупках, пирамидках, рекламе размещались Греговы владения. Тогда Саша подошёл с другой стороны.

      — А что за дело в этом «ВечБесе», я забыл?

      Оказалось, что компания набирала силы уже месяц, от народа отбою нет. Любой бизнес по сравнению с этим — чистый обман, а тут всё иначе. Лучшие люди Города вложили деньги, налаживают производство эликсира вечного бессмертия, отсюда и сокращение: «ВечБес». Странно Саше показалось, как Грег это сказал — как будто сам во всё поверил.

      — Надувательство, Грег.

      — Всё чисто! Продукт Лучшего Медицинского Института.

      — А кто изобрёл?

      — Там тысяча сотрудников, лаборатория профессора Зюй Вена.

      — Звучит симпатично, — согласился Саша. — А ты что там делаешь?

      — Поставки, заказы, холодильники нужны специальные.

      — Что ты морозишь?

      Грег замялся, отвёл глаза, что Сашу удивило. Грег поморщился и сказал неопределённо:

      — Так... материал один. — Он забегал, с трудом справляясь с волнением: — В Городе ажиотаж! Сказочное богатство! Денег, денег надо много вложить — прямо сейчас!

      Тут Саша заметил, что из-под ног Грега что-то блеснуло. Он присмотрелся, и ему показалось, что маленькие крылья выросли у Грега на пятках, а сам он — пухлый, лохматый — стал похож на божка торговли, который сейчас взлетит, понесётся куда-то приторговывать. Но нет, померещилось. Не блестели там крылья, а просто закурился дымок — от быстрого бега у Грега задымились подошвы.

      Галереей по левой стороне дома Саша отправился в комнату, где хранились самые лучшие вина, принести Грегу что-нибудь интересное. В холле пахнуло душистым воздухом утра, но необычно. Он оглянулся. Порыв был узок, плотен, он вполз в комнату, рыская по углам. Вместе с ним в дом заползали какие-то насекомые. Но эти мухи, жуки находились вместе, не мешая друг другу, а увлекаемые странным желанием, двигались вперёд — скрипящая армада перебирала лапками, поглотив под собой коридор. Всё дрожало от мерцания маленьких точек, переливов крыльев и чешуи. Саша забыл, куда шёл. Только пощёлкивание и тихий шелест... Первые уже повернули к гостиной. Он схватил с пола коврик, прижал к стене. Мелкие тушки падали на пол, но остальные ползли, огибая места опустошений. Дверь открыта! Захлопнул. Дело пошло быстрее и, прыгая, взмыленный, со стула к потолку, он перебил всех насекомых. Коврик имел вид плахи после кровавых дел, было противно, и тут он ощутил новый запах.

      В ванной, где он отмывал руки, этот запах был почти неуловим, но ближе к гостиной начал усиливаться, и Саша удивился, что он сидел там, не заметив его, несмотря на мешанину сигарет... Пожалуй, сладкий. Сложный, с массой едва различимых полутонов, как иногда в одном блюде возникают разные вкусовые оттенки. Ему никогда не попадался этот запах, он бы сразу его узнал, но как он притягателен... «Для мух, что ли?» Он подошёл сзади к Грегу: запах шёл от него. «Одеколон новый», — понял он.

      — Машина сломалась, — сказал Грег, — дым подозрительный, вроде, клапана. У тебя мотоциклетка ещё заводится — одолжи машину на пару дней?

      — Забирай, — Саша засмеялся на добродушную физиономию друга.

      — Ну, мне пора, — беспечно сказал тот. — Скоро увидимся, дружище!

      Он повернул к двери, а Саша ещё раз посмотрел на его пятки: дымок почти не шёл.

      Взревел длиннющий Сашин турбо-крокодил угольного цвета и укатил за поворот. Саша помчался в коридор. Стены заляпаны, гадость вокруг. Он выругался, притащил ведро воды и начал возиться, заливая всё вокруг и оттирая стены. Когда он закончил, настроение стало ещё хуже, хотя и повернуло в другую сторону. Он хорошо жил, умел зарабатывать, последние годы отлично совместил это с интересной работой. Но блеск задумок принадлежал Грегу: жить так, как Грег, не умел никто, и он в том числе. Только хотел ли он так жить?..

      Саша правдиво подумал, что Грег для него старается, чтобы он заработал. Хорошо, когда всё само делается, без возни и труда... С другой стороны, он и сам знает, как заработать и продать, кому и за сколько. У них в отношениях с Грегом давно ничего нет, кроме денег. Не потому, что Саша высоколобый, а потому, что уже через это прошёл. Он уже не с этим, просто — ушёл. До поездки в Европу ему в голову не приходили такие мысли. Всё было налажено, работа шла, бизнес крутился. Да нет, Грег здесь ни при чём, из-за матери он туда поехал, потому что она это сделала, должен был он себе ответить, но не ответил. Встал и вышел из комнаты.

Глава 6

      Оседлав свой драндулет, он долетел до холма, где улица Достижений Общества плавно переходит в Проспект Богатства.

      Закрыв полмира, впереди лежал океан. Саша повернул к кафе.

      Океан испускал воздушный свет. Громады торжественного света. Цвет ещё не появился, это было не его время. Пронизывая мерцанием глубокий воздух, исходя лучами, поднимающимися в небеса, в неиссякаемом величии он держал корону и, мерцая, лежал в её сиянии. Эта невыносимая в своей огромности величина, насыщенность тайной жизнью, ничем не связанная с человеком. Она волнует и притягивает потоптаться у его ног, пряча страх перед ним и невозможность оторваться. Толща слегка двигалась, поводя краями, как томно поводят плечами, поднимая и опуская шаль.

      Откуда у воды край, подумал Саша, подошёл к воде и с головой опустился в этот другой мир.

      Растеревшись, он пошёл в «Морской аперитив», куда ходил всегда, заказал кофе, слизнул с губ соль. «В океане вода не такая, как в море, — подумал он, — на вкус много жизни и разных существ».

      Дул прохладный, пахучий бриз, то сильный, то слабый, но неизменный — в жару единственное спасение Великого Города. Саша радостно крутил головой: вчера какая-то дурная кривда испортила приезд, но он всё-таки вернулся домой! — жизнерадостный гудёж летнего Города обещал новую жизнь. Рассеянно посмотрел в свою чашку и вдруг почувствовал, как в него вошло лето... Потянулся, хрустнул суставами и одним взглядом окинул всё вокруг. Было раннее, дрожащее утро и много влаги, и ещё весна. Уже вошли в силу травы и цветы. Их крупные головы похожи на островитян: тонкие ноги и пальма на голове в жарком цвету. Малые птахи сосут мёд, теребят толстые цветы, бросают и мчатся к новым, изменяя красным на оранжевый и синий, а над песками отмелей проплывают скаты, волнуя крылами океан, как большие орлы. Ласточки, прилетевшие сюда через моря, трепеща — как дельфины — ныряют в зелёный воздух. Там, где вода хочет стать сразу изумрудной и синей, плывут киты — попарно, легко, наполняя пространство собой. Вдали, трепеща — как ласточки — дельфины прыгают в зелёную воду, и мир целует тебя в губы, розовея подвенечными щеками...

      Сашины руки развернули свежую газету, мелькнул заголовок на весь разворот: «Найдено бессмертие!» Как давно он газет не читал... Стволовые клетки, колоссальный потенциал, поразительная возможность достичь вечной молодости... Странным показался ему восторженный тон статьи, газета солидная, не чья-нибудь, а Марка, The New Times. А дальше вообще бред: Клуб... слияние медицин... глобальное клубное счастье... Саша отложил газету и посмотрел вокруг.

      В кафе как всегда поутру несколько человек. Их можно узнать по особому виду праздного одиночества: это пляжные завсегдатаи и любители беглых знакомств, вон как тот, справа. В руках тискает газету. Ведь не усидит, пойдёт знакомиться к соседу. Точно! Встал, полотенце с собой прихватил и кофе. Второй со стула сумку снял, на пол бросил. Зацепились. В газету пальцами тычут, раскинулись вольготно, кричат так, что отсюда слышно. У обоих плешь, яркий загар и особое выражение дружелюбия людей, месяцами сидящих под солнцем. Они, может быть, и холостяки, но это уже другая порода. Подтянутые, не болтливые, холостяки спозаранку тренируются в спортзале, потом до работы сидят в кафе. Мужчины и женщины — они убеждённо живут в одиночку, дорожат своей свободой, но завтракать идут туда, где можно встретить людей. Саша узнал бы их в любом месте по особому выражению лица. Несмотря на то, что у него есть Кэти, он сам близок к этим людям, он знает, как они станут вести себя, и это тоже дом.

      Через несколько минут он въехал во двор своего дома, запер высокие ворота. В глубине сада стояло очень оригинального вида шале, почти вилла, в которой он теперь, после смерти мамы жил один.

      Дома после моря всё было понятно. Дома было тесно. Саша засел за работу. В университете он преподавал социологию, а в социологическом бюро при кафедре зарабатывал свою основную зарплату. Первичные данные присылали из отдела опросов, а его аналитическая работа состояла в том, чтобы придумать модель, подставить в неё разные, иногда противоречивые цифры, получить некоторое универсальное знание о предмете и выдать на стол начальнице одну-две главные цифры. Саша был мастер на такие штуки, а потому Сюзи закрывала глаза на его привычку работать когда и где попало. Сейчас он вошёл в базу данных своего бюро и скачал оттуда информацию для последнего заказа.

      Рекламное агентство разместило на дорогах плакаты с меняющимся изображением, по типу небольших клипов и желало знать, кому именно эта реклама интересна. А поскольку есть устройства, позволяющие сканировать работающую радиостанцию в машине, подъезжающей к плакату, то социологам была поставлена задача составить портрет человека, сидящего в машине по включённой радиостанции: возраст, семейное положение, достаток, любимые товары — с тем, чтобы включить такому человеку при его приближении оптимальную картинку. Например, если подъезжает пьяница — на плакате появится спиртное, если молодая семья — клип о покупке домов, если женщина неопределённых занятий — курорты и море.

      Саша оценил объем задачи, оставшиеся до понедельника дни и понял, что возможности для халявы открываются просто фантастические...

Зазвенел телефон.

      — Сюзи, в аэропорту мобильники плохо берут, — радостно сказал он, услышав её миролюбивый голос.

      — Тебя слишком долго не было. У нас огромный заказ, денежные люди. Времени мало — в понедельник набираем дополнительных сотрудников.

      — Хорошо. Какая тема?

      — «Как эликсир молодости влияет на денежные траты?»

      — Не эликсир ли вечный? — Саша засмеялся, вспомнив статью в газете.

      — Он самый! Твой рабочий день будет десять часов — ты хорошо погулял, — она повесила трубку.

Глава 7

      Он просидел день за компьютером, а ночью, оседлав мотоцикл, помчался на другой конец Города. От моря до Шестого Тупика Свободы, где жила Кэти, было два часа, место неплохое.

      Предыдущую квартиру она нашла по газете, как делала в Москве, в те времена, когда была Катей. Но Саше не понравился район, говорил он ей: не снимай в тех местах, кто там только не живёт, но она не поверила. Тогда он отвёз её — показать. Кэти хотела пойти в дом, квартиру посмотреть, но он сказал: «Из машины не выходи». Она бы не послушалась, а тут сидит, места разглядывает и молчит.

      Дома имели окрас, как ободранный пёс, утративший память о своём исконном виде, а дыры окон — проплешины от отвалившихся колтунов на его боках. В первых этажах этих глухих и страшных монстров, уставивших улицу, — лавки на удивление доморощенного вида, как будто хозяин нанял пару своих приятелей, и они покрасили стены, как умели, налепили картинки, прибили флажки. Но этот приукрашенный вид только усиливал картину убожества, оттеняя мрачность фасадов и узкие входы лавок с ободранными краями. Насмерть заплёванный асфальт под окнами походил на раздутого покойника в трупных пятнах. Не было ни одной детали, которая бы не выдавала уродства вкуса тех, кто строил эти дома и жил в них.

      Кэти сняла квартиру в другом районе, с небольшим сквером по соседству. Там гуляли дети и собаки, на скамейках занимались наркотиками, а в кустах любовью. Благодаря этому район имел благоустроенный вид. Кэти понравилось место, и она поселилась в крошечной квартире на одиннадцатом этаже.

      В прошлой жизни в России она работала журналистом. Но здесь у неё не было шанса вписаться в местную журналистскую среду, так что теперь вместо статей её труд умещался в короткие заметки, их принимали в газеты эпизодически; последнее время ей удавались наброски, придуманные ею, отредактированные Сашей. Она называла их импровизациями, а в газете, куда она их сдавала, к её раздражению, комиксами.

      От парковки он пересёк клинышек сквера. Здесь было темно, листья отблёскивали жирными лучистыми бликами, во мраке слышалось шевеление и какое-то бормотание. Из-за ствола пальмы выдвинулся серп месяца, дрожащей синевой раскрыв и осветив небесный свод.

      Саша позвонил в квартиру, дверь открылась. Он успел увидеть её губы, дотронуться до них, и комната покрылась мраком. В нём, выхваченное болью, зажглось тело, руки, грудь, слепота охватила лицо, словно обдав его горстью пылающих углей.

      ...Саша открыл глаза. Кэти встала, зажгла синюю лампу, и в её стеклянном шаре поплыли морские коньки, прочерчивая тени по синим стенам и потолку, догоняемые бусинами бегущих вверх пузырей. Они словно опустились на синее дно. Саша обвёл глазами комнату и почувствовал себя счастливым. Посмотрел на Кэти и похлопал по подушке рядом с собой.

      — Как съездил? — спросила она, разглядывая его.

      — Я в Париже снял квартиру с котом.

      — ?

      — На антресолях сидел чёрный кот, на всех сверху прыгал и когтями голову драл.

Кэти засмеялась на его шёпот и счастливое лицо.

      — Что же ты там делал?

      — Жил. Мне эту квартиру в агентстве дали с условием кормить кота — хозяин уехал.

      — Ты оттуда слинял?

      — Нет. Но старался больше по городу гулять... — бормотал он, целуя её. Его лицо приближалось, дышало, светилось почти синими глазами. Он медлил и медлил, растворяя в ней свой взор, и вот пропало всё: предметы, звуки дома, сам свет и само время.

      Он прикусил её за мочку уха, перевернулся на спину и блаженно уставился в потолок. Она выпрыгнула из постели, подошла к шкафу и стала искать что-то. Фигура у неё вытянутая, с мягкими линиями. Он любовался ею, и она знала это. Она вообще много, о чём догадывалась, и говорила в ту минуту, когда ей приходило это в голову. Перевернув всю полку, из глубины она вытащила халат с причудливой вышивкой и широким движением накинула ему на плечи.

      Он засмеялся: ему не хотелось говорить, что подарок плох — как многие мужчины, он находил мужские халаты немужественными.

      Кэти зажгла верхний свет, он посмотрел ей в лицо и удивился. Она осталась той же — но за месяц изменились его глаза. Слишком короткие волосы лишили её лицо женственности, и оно, судя по фотографиям миловидное в юности, сейчас, в её тридцать восемь, огрубело, на щеках залегли длинные продольные впадины — они придали ему что-то резкое, прямолинейное. Глаза светлые, быстрые, выразительные, но внешние углы век отвисли вниз, а между бровями до середины лба поднялась длинная складка. Саша поймал себя на мысли, что через лет пять её лицо станет, пожалуй, более мужским, чем у него самого. Он опустил глаза.

      На столике около дивана появилась пепельница. Выглядела она на пустом столе по-сиротски, так что он с надеждой посмотрел на подругу: то ли в её женском присутствии что-то менялось, то ли завивались вокруг приятные запахи, но он чувствовал себя в том месте, где мог надеяться на тарелку домашней еды. И хотя было известно, что она умеет готовить так же, как он, Саша всё-таки с надеждой произнёс:

      — Без еды разговор как-то нервно идёт.

      — Я плюшки испекла, — ответила она без всякого выражения, — вкусные я уже съела, остались невкусные, хочешь?

      Он кивнул. Она выставила на стол наломанные руками плюшки и бутылку коньяка. Он рассмотрел натюрморт, и увиденное ему понравилось.

      Радостно вскрикивая, она сообщила, что её подруга почти развелась:

      — Этот козлик приходит домой, а тут сидит его жена (моя подруга) и друг их дома — каждый день! — она заливалась, не делая пауз, не ожидая Сашиных реплик. — Я бы, конечно, отнеслась к этому «с пониманием», но он нарвался — попробовал на час раньше домой приходить, как тебе нравится?! — На этой точке её голос дал петуха. Голос у неё звонкий, с переливами, которые внезапно садились до хрипоты, так что петух получался не на высоких, а на низких. Когда Кэти говорила, её необъятные эмоции поглощали всё живое, наделённое слухом, — это был непрекращающийся звёздный час. Но когда она слушала других, её лицо не выражало никаких чувств, так что были непонятны ни её мысли, ни отношение к услышанному. Затем она вновь воспламенялась, а потом снова слушала, погрузившись в свою особую неподвижность. От избытка переполнявших её чувств оставляла одну тему и бурно начинала другую, красиво, но не всегда понятно связывала их ассоциациями, диковинным образом сочетавшимися друг с другом, и параллелями между разными случаями, вертевшимися у неё на языке. Если Саша не перебивал, его завораживала и парализовала бездна того, что хранилось в её голове. Она неожиданно и громко смеялась, по своему обыкновению закрывая рот ладонью. Девушка такая внезапная — она нравилась ему.

      — Мне письмо пришло, — Саша перебил её. — Читай.

      Он принёс письмо из рубашки и протянул ей. На фотографию ещё раз посмотрел и тоже отдал. Снял халат, положил его в шкаф, в самый дальний угол засунул.

      — Что тут особенного? — спросила она, и Саша обернулся.

      — Всё.

      Он рассказал про бабушкин дом, кивнул на фотографию:

      — Кто это?

      — Ты.

      — Я так и думал.

Она подняла палец:

      — Шантажист! Будет с тебя деньги трясти. Может, это и есть твой Седой?

      «Правдоподобно... — почувствовал Саша. — Молодец, Кэти».

      — Сидит в вашем старом доме, данные о тебе собирает. А мы его разъясним! Звони!

      Он набрал справку. Код города, ещё справка. По-французски:

      — Мне нужен телефон по адресу: улица Лесная, дом 1-А?

      Молчание, далёкие голоса.

      — Такого дома в городе больше нет, — ответила оператор. — Эта улица была крайняя к лесу, там давно кладбище, — и дала отбой.

      — Та-а-ак... — возбуждённо протянула Кэти. — Акции у тебя застрахованы?

      — Значит, кладбище...

      Саша замолчал, осмысливая услышанное. Кивнул:

      — Конечно, застрахованы. Придётся ехать.

      — Тебя Сюзи не отпустит!

      — А куда ехать?..

      Она в восторге вскочила — всё это ей страшно понравилось.

      — Седой! — закричала она. — А я свою фамилию на Грей поменяла.

      — Зачем?

      — Я всё равно Седых, а, может, мне новое имя счастье принесёт!

      Он налил рюмку коньяка, но не выпил. Нить разговора потерял.

Глава 8

      Саша стал быстро одеваться, смеясь:

      — Философский бред от перелёто-часов. Не знаю такого дворника, гностику ему не сдавал!

      Кэти села в кресло, красиво переплела голые ноги, унизанные яркими браслетами. Она одевалась своеобразно с точки зрения соседей, но претензий они к ней не имели, так как она родилась не в Державе, а таким людям закон не писан. Кэти посещала собрания сингальской ветви буддизма, на которые ходила ее подруга, и Саша заметил, что стиль Кэтиных одежд — не плод ее личной фантазии. По её словам, она узнала о буддизме в России среди интеллигенции: журналистов, фарцовщиков... «Интеллигентных людей неопределенных занятий...» — добавил Саша про себя, неплохо уяснивший, какие ей нравились люди. В той среде далёкий буддизм был идеологической отдушиной. Её, эту новую религию, можно было противопоставить всему, чему хотелось, поэтому во многих домах можно было найти бронзовую фигуру Будды и вышитую шапку, или, на худой конец, сандаловые палочки и две-три литографии на стене.

      Кэти закинула руку красивым движением за голову. Саша подошёл, поднял её с кресла, прижался всем телом. Она освободила одну руку и, размахивая ею, начала рассказывать о Тибете. Освободила вторую руку. Он почти отвёл её к дивану — она вырвалась, сказав:

      — На сегодня хватит, — и отвернулась.

      Кэти жила в состоянии лёгкого волнения, тонкого возбуждения, не явного и прямого, но ощутимого мужчинами. Сашу удивляло, что она не идёт к нему, но взволнованно призывает его к себе и вообще распространяет вокруг себя неудержимую, соблазнительную ауру. Задетый, он не спрашивал: ей с ним плохо или здесь странная любовь? — он не понимал и не хотел вдаваться в эти проблемы.

      «Она должна вести себя нормально, за мной ухаживать и за домом следить», — пришла ему на ум мысль, и он очень удивился, потому что у него никогда не было женщины, которая умела это проделывать. Он посмотрел в своё пустое блюдце с крошками от давно съеденной плюшки и подумал, что Кэти за ним не ухаживает, но знает, как лечить рак, общество и вшивость, как изготовить психологический тест и тесто для блинов, читает политические обзоры, воспоминания и предсказания. Помнит, сколько стоит кресло для инвалидов, как организовать ферму по разведению страусов и скорейшим образом впасть в нирвану. Он обежал глазами комнату. Из России Кэти приехала с одним чемоданом по туристической визе, долго мыкалась нелегалом, но за последние несколько лет её хозяйство обросло кое-каким скарбом. В этой квартире было много книг, ими были усыпаны все столы и пол вокруг них, они придали дому особую привлекательность. Но сейчас другая сторона показалась ему всеохватывающей: этот дом удивил его холодностью и бесприютностью. И не то чтобы мебель и вещи Кэти были старые, хотя и не без этого, но собранные без вкуса и внимания, они выдавали отчуждённость их хозяйки от среды, в которой она жила, не слитность с ней. Саша подумал, что по этой комнате видно: Кэти живая, общительная, но не чувственная, в такой женщине видно неумение образовать вокруг себя пространство с живой красотой. В её доме нет тепла — это не дом женщины. Он вообще никакой и ничей.

      В России у Кэти было два настоящих мужа и два почти настоящих, как уяснил себе Саша из её рассказов. Но это были неправильные мужья: некоторые из них даже били её. Причиной её эмиграции было желание «сломать судьбе хребет», начать жить по-настоящему. Однако, жизнь с Сашей крупно не складывалась: он не торопился с браком, и её охватывало страшное чувство ускользающего времени, в котором настоящая жизнь всё не наступала. Появившись, эта мысль открыла простор для её постоянного разочарования.

      — Ты, конечно, останешься? — она спросила таким тоном, что Саше сразу захотелось уехать.

      — Останусь, — бесстрастно отозвался он.

Кэти вспыхнула и выключила глупую, с рыбками, лампу. Он пошёл к ней мириться:

      — А у сыновей блудных много всяких расцарапанных физиономий...

«Приехал, но не сразу появился!» — закипало у неё внутри.

      — Где же тут любовь? — прорвало её.

      Саша стал целовать быстро и жарко.

      — Давай, я тебя попотрошу... — шепнул он ей в губы, распушив ёршик её волос. Он мгновенно воспламенялся, не в силах справиться с собой. Она выскользнула из его рук, трепеща и краснея, отвернулась, решив не идти так просто навстречу. У неё до сих пор не было брака, но оставалось ещё много не до конца испытанных с Сашей чувств и отношений. Она начинала ссоры с азартом, радостно ожидая, что её остановят и, может быть, остановят грубо. Она пылала, думая о такой любви: с теми, с кем она так неудачно связала свою жизнь, она испытала многое. «А Саша не чует, — металась она, — ведь тут погибает самая вкусная сторона женственности!» — она думала вещи, которые для него были бы полным абсурдом.

      — Ты вся на противоречиях. — Чтобы смягчить свои слова, он братски поцеловал её в щёку: — Женщины существа вздорные: у вас два противоположных желания — властвовать и покоряться.

      — Ты продал, наконец, мотоцикл?! — завопила Кэти, вложив в этот крик всю душу. — На нём ездить опасно, я волнуюсь за тебя!

      — Не дави на меня, я сделал, как ты сказала! — быстро соврал он. — Мне уже дали задаток.

      — У меня нет привычки давить, но пора тебе слушать разумные советы, — миролюбиво согласилась она, наклонилась и поправила Саше сбившийся носок. Потом отвернулась и вздохнула, рассматривая на пустой стене видимые только ей далёкие горизонты.

      Она легко перескакивала в новое настроение, черпая и в нём самую гущу, и тогда Саша, умевший ловить эту точку, без труда шёл по удобной дороге. Он считал, что всякий порядочный мужчина должен быть под каблуком у какой-нибудь женщины. Им удавалось сойтись, их жизнь налаживалась до тех пор, пока Кэти вновь не ощущала рождение в себе настоящей правды. Правда же состояла в том, что она не собиралась обхаживать его, как ребёнка, а представляла семейное счастье романтично: пусть он её в полете схватит и удержит! Но, как видно, был к главной правде большой довесок, ибо Кэти не на шутку заботилась о Сашиных делах, а тот, со своей стороны, с удовольствием от них избавлялся.

      — Разумными советами сыт не будешь, я купила тебе домашние тапочки.

      — Мне и без них хорошо... — ответил он и отвёл глаза.

      — А будет ещё лучше!

Глава 9

      Он встал и пошёл посмотреть, что это там за коробка на столе.

      — Ты не выпила таблетку? — он показал на противозачаточные пилюли, к которым Кэти не притронулась.

      — Непонятно, нужны ли они... — ответила она неопределённо, посмотрев в окно.

      Саша удивился: она очень боялась залететь, иногда заставляла его надевать презерватив, хотя он их терпеть не мог.

      — Ты хочешь ребёнка? — спросил он.

      Она бросила странный взгляд, и было видно, что он не угадал. Он ждал ответа: не такой Кэти была человек, чтобы не сконструировать на любую тему самозабвенный спич. Взяла с полки какую-то брошюру и протянула:

      — Читай.

      На обложке стояло: «Центр Планирования Семьи», а ниже эмблема — скрюченный эмбрион. Саша открыл буклет. Ничего особенного, что-то о рождаемости, эта контора всегда такими делами занимается. Но через несколько строк что-то остановило его внимание. Обычно семейный центр пропагандировал все виды противозачаточных таблеток и бесплатно презервативы раздавал, а тут написали так, как будто всю свою политику целиком сменили: «Вы живете в свободной стране, секс — это ваше право на свободную жизнь! Аборты не должны вас пугать — теперь они совершенно безопасны. Сделать аборт вы можете у нас».

      Кэти пошла по комнате и, насколько он её знал, ей ужасно хотелось ему что-то сказать. Наконец, она заметила:

      — Я получила первую ампулу.

      — Что получила?

      — Первые ампулы раздают бесплатно.

      — О чем ты?

      Кэти засмеялась, затрясла головой, непринуждённо оглянувшись по сторонам, словно вокруг были слушатели. Не найдя никого, она оживлённо оглядела его и воскликнула:

      — Социолог, а всё пропустил! Детка, абсолютно все говорят об эликсире вечного бессмертия! — она с облегчением перевела разговор с себя на общую тему. Взяла у него брошюру, открыв ящик стола, небрежным движением бросила её туда, а сама села сверху на стол.

      — И у тебя эликсир? — с любопытством спросил он.

      — Сам попробуй. Запах сумасшедший, я сойду с ума! — Кэти закричала быстрее и жарче, чем умела. — Все сходят от него с ума: мужчины, собаки и женщины тоже, и кошки!

      — Тянутся к пахучему бизнесу? Грег про «ВечБес» говорил...

      — Грег — болтун, позёр. «ВечБес» — самое модное место в Городе.

      — Это просто бизнес.

      — Для Грега — да. На самом деле, это грандиозный общественный проект. Они придумали Принципы Новой Жизни — рай на земле готовят.

      — Все пропахнут?

      — Станут счастливы! Сойдутся ягнёнок со львом и поведёт их младенец — что-то в этом роде...

      — Ставим памятник себе. В полный рост. И всё мало...

Кэти юмористически хмыкнула, а Саша уточнил:

      — Кто же скульптор?

      — Лучшие люди, Кандидаты.

      — Грег-то и стал Кандидатом, — вспомнил Саша.

Она начала краснеть, так что он улыбнулся:

      — Это что-то меняет? — и сразу понял, что — да, меняет.

      Кэти вынесла пепельницу на кухню, вернулась с чистой, сдвинула локтём предметы на край, водрузила пепельницу и, проделав всё это, задумчиво сказала:

      — Это очень серьёзно — стать Кандидатом. Они распределяют ампулы.

      — Клуб ампулы раздаёт?

      Она даже всплеснула руками от его глупости:

      — Одну только ампулу, первую! — Собрала в охапку несколько газет и сунула ему в руки. — Изучи, малограмотный. Уже через месяц люди молодеют на глазах! Все параметры описаны, просчитаны: десять лет накопившейся старости можно сбросить всего за три месяца. Саша, в обществе шок!

      — Деньги делают.

      — Циник! — мучительно воскликнула она. — Тебе личное бессмертие предлагают! Интересы людей наконец совпали с интересом бизнеса. «ВечБес» собирает деньги на финансирование, налаживает производство, но во главе дела стоит Клуб. Люди будут жить не семьдесят, а триста, четыреста лет! Это значит, что структуры в стране рушатся, всё должно быть изменено. Огромная перемена общества! Требуются рекомендации экономистов, политологов, врачей, психологов. Нужно выработать новую экономическую программу, философские позиции и демократические устои. Всё становится пластичным, динамичным, и мы стоим у самых истоков. Говорю тебе, как журналист: Грег не прав — это не только коммерческое предприятие! Грег не звезда, но умеет держаться на плаву и с молитвенной добросовестностью делает деньги — нормально, местная эстетика.

      — Таблетки для души раздают?

      — Знаешь, — сказала она, смеясь, — иногда ты француз с крепкими семейными корнями, то великодержавный патриот, а потом бабушкиной русской душой слушаешь русские романсы. Да ты просто обрусеваешь: катаешься, как сыр в масле, а тоскуешь о несовершенстве: кто? зачем? да почему? Знакомьтесь: принц Датский! — И озадаченно прибавила: — А эликсир-то в ухо вливают...

Глава 10

      Утром Саша проснулся от толчков — Кэти, почти одетая, прыгала на нём: вставай, вставай! Он жалобно обещал встать, но, едва она отошла, мгновенно заснул. Кэти стала приводить себя в порядок, и, в такт своим мыслям о Саше, запустила в него скомканной юбкой. Потом открыла бутылку пива и приложила к его губам. Он услышал, как за ней захлопнулась дверь, запах пива почуял, но не успел возмутиться Кэтиным беспардонным намёком, потому что зачмокал губами. Радостно.

      «Интересно, куда она в такую рань потащилась, не в редакцию же?.. — он взглянул на часы, было девять. — К феминисткам, наверное. Нас, мужиков, будут обсуждать, — подумал он удовлетворённо, пивка глотнул и засмеялся: он вспомнил, как однажды Кэти вернулась домой в лифчике, надетом поверх свитера.

      Выпив пива, он заснул и, проснувшись только к полудню от большой жары, сбросил одеяло, собираясь поспать ещё немного, но вспомнил, что обещал Сюзи закончить к понедельнику отчёт. Осталось полдня. Пора поработать! Он выпил кофе, вышел во двор и сел на мотоцикл. Повернул ключ зажигания, но мотоцикл не завёлся. Саша трогал и подкручивал то, что крутилось и подкручивалось, но через полчаса стало ясно, что он в ловушке. Оставалось такси. Бросив во дворе эту бездушную машину, он запер дом и отправился к большому проспекту.

      Жара быстро нарастала. Он сильно взмок и решил выкурить в сквере сигарету. Сел на лавку, где курила женщина.

      — Привет! — она сразу начала разговор.

      Саша вежливо откликнулся, отвёл глаза. Женщина не отступилась. Ему показалось, что она ведёт с ним себя с ним так, как он только что обращался с мотоциклом. Через четверть часа женщине, видимо, тоже стало ясно, что она в ловушке, и она ушла, бросив на произвол судьбы эту бездушную машину.

      Он понял, что ему нужно с кем-то поговорить. Сегодня! О себе... обо всём.

Перед ним возникла картина, словно приложение к книге из сна. Она ожила, наполнилась движением. Стали видны повороты реки, дома по берегам, острова на воде и небо над ними. Толстые белые облака поднялись в виде грибов лисичек, из их шляпок закапал длинный сияющий дождь. В лучах солнца на островах вспыхнули россыпи красных и синих ягод. Показались башни гигантских муравейников в рост человека. Огромные муравьи бежали по камням и за тысячи лет протоптали в них тропы в ширину человеческой ступни. Из-за поворота реки показался дым, за ним старый пароход. Звеня и расплёскивая трубочки сахарных волн, он подошёл к пристани. На ней Саша увидел название, написанное маминой рукой. И её надписи на этом плане местности — названия их города, реки и холма, потом, двигаясь направо, дороги к их грушевому дому. Он повернул туда голову. Дорога зашевелилась и превратилась в мамину руку с вытянутым указательным пальцем — и всё пропало.

      Он встал. Постоял, оглядел себя, чувствуя что-то, и заметил, что по его брюкам поднимаются вверх огромные муравьи. Он стряхнул их, но муравьи не убежали, а подошли, столпились вокруг него и принялись его разглядывать. Так они простояли довольно долго, не отводя от Саши взгляда. Он скользнул по скамейке в сторону. Муравьи подвинулись за ним. Тот отвернулся и снова взглянул на дорогу. На ней никого не было. «Дифракция. От жары предметы искажаются», — подумал он и понял, что больше тянуть нельзя. Нужно найти Седого и поговорить о матери, он был её другом. Ему стало неприятно. Он решил начать со священника. Надо было повидать отца Михаила до отъезда во Францию, вообще давно... Он хотел увидеть его после похорон. Проводить маму пришли коллеги, студенты — пол-университета, только отца Михаила не было. Это Кэти сказала, он сам не помнил. И её не отпевали в храме, и на похороны священник не пришёл.

      Потом он говорил с Кэти, она только повторяла: «...Ведь преуспевающий учёный», — всё это было не то...

      Как вышло, что он так мало знает? Она страдала бессонницей, пила снотворные. Сменила их на антидепрессанты, потому что врач сказал, что надо лечить причину... Он подумал это слово, и у него заныло в груди. Не получалось думать об этом.

      Полез в карман. Оттуда вынул мелочь, карточку для прохода на работу и понял, что к священнику надо потом, лучше начать с простого, с документов, ведь он и половины не разобрал. Конечно, это необходимо сделать в любом случае, они горой лежат; весь материнский архив хранился у него на работе в сейфе. Он перебрал в руках связку ключей и пошёл искать такси.

      Таксист объехал небоскрёб светло-коричневого цвета, где на двадцать третьем этаже помещалось социологическое бюро, и встал у лифта. Саша увидел, что у соседнего здания переулок запрудила возбуждённая толпа, тыча пальцами вверх. Некоторые с перекошенными лицами искали палки, кто-то нёс лестницу. Саша подошёл. Окна здания были облеплены несметными полчищами насекомых: пчёлы, стрекозы и множество мелкой мошкары висело, вцепившись в сетки лапками. Те, кому не удалось пробраться к дыркам, срывался, взлетал и снова прилипал к ним в неистовом желании попасть вовнутрь. Прилетали всё новые, а старые не сдавались, ползая, все вместе издавая резкий звук. Из криков людей Саша понял, что они уже несколько дней морили проклятых кровососов, поливали всевозможной дрянью, но погибнув, насекомые не падали вниз, а намертво вцепились в сетки и засохли, погребённые под плотной коростой наседающих сверху.

      — Что там внутри? — он обратился к служащему: тот пытался палкой оторвать куски слипшейся массы.

      — Фабрика, где получают эликсир бессмертия. А внизу его разливают и хранят.

      — Так они прямо под носом, — двусмысленно заметил Саша, но человек понял замечание на свой лад и прочувствованно закричал:

      — Конечно, прямо под моим!

      — Вы совсем снимите сетки.

      — Придётся. А они всё прибывают! Ни одного чистого окна — форменное нашествие!

      Саша пробежал глазами по фабричному корпусу: окна, отдушины и щели были густо облеплены и угадывались только по шевелящейся коре. Двор фабрики был безлюден, но через него вприпрыжку бежала женщина, яростно отмахиваясь от кого-то, а в отверстии каменной ограды он заметил морду крысы, высунувшей нос среди бела дня и откровенно наблюдающей за женщиной. Сашин собеседник проследил туда взглядом и запустил в крысу палкой.

      Саша обернулся к лифту. Обычно переулок, куда выходил торец их небоскрёба, выглядел пустынным, но сейчас ему словно добавили жизни: раздавались какие-то звуки, хотя вокруг не было никого, то тут, то там мелькали чьи-то хвосты и быстрые, чем-то занятые тени.

      Он вошёл в лифт и не заметил, что из-под кустов за ним следили глаза крупного варана.

      В бюро не было никого. Он вошёл в свой офис и, выглянув в окно, убедился, что на двадцать третий этаж насекомые не ломятся, окна были чистые. Он набрал телефон Грега.

      — Я на работе, можешь приехать?

      Тот обещал. Саша открыл сейф и с некоторым отчаянием осмотрел его полки — все они были завалены папками. Две полки его документов и две — маминых. Он начал вытаскивать тяжёлые фолианты, переносить их на стол. Пятнадцать, шестнадцать... всё разобрать... отличное занятие для воскресного летнего дня. А в бюро, кстати, ни живой души, печально подумал Саша, перевернув первую страницу: он знал, что документы хранились в полном беспорядке вперемешку со счетами. Когда мать умерла, он подписал документы на наследство, увидел, сколько ему надо заплатить налог (правда, до сих пор не заплатил), просмотрел балансовую стоимость дома, счета в банках. Но толком в эту груду документов он не вникал. Кроме того, у них с мамой из дорогой собственности был только дом, а дивиденды из шести маленьких компаний, которые он наискосок проверил в банковских отчётах, были примерно таковы, какими он себе их представлял, не ожидал он какого-то необычайного наследства. Но сейчас он рассчитывал найти что-нибудь, связанное с маминым здоровьем, или ещё какую-нибудь зацепку.

      Он стал раскладывать бумаги по горкам: счета, контракты с фирмами, какие-то поставки для института, патентные документы фирмы «Грей», бухгалтерские бумаги... Ничего стоящего, ничего такого, что его бы заинтересовало. Он начал разбирать четвёртую папку, уже завалив бумагами весь свой огромный офисный стол, как внизу раздался Грегов звонок. Он пошёл открывать.

      — Я тебе ещё бумагу принёс! — радостно сообщил Грег, войдя в кабинет и оценив нечеловеческий Сашин труд. Вытащил листки: — Подпиши. — Сашино согласие на открытие ими совместного банковского счета.

      В принципе, тот вчера обещал дать Грегу крупную сумму, и чековая книжка у него была с собой. Но для него многое оставалось в этом деле непонятным, да и голова была занята другим. Поэтому, он попросил Грега растолковать получше, в чём тут вся соль.

      Грег рассказал, что одна из крупных фармацевтических компаний зарегистрировала патент. Стволовые клетки, эликсир. Это сначала так думали. Но в процессе лечения первых больных сразу выяснилось, что это лекарство приносит куда более неожиданный эффект, омолаживает оно. На этой фразе глаза Грега слегка дрогнули, сам он заволновался, и Саша стал слушать с интересом.

      — Понимаешь, люди начали скидывать годы, — повторил Грег, и Саша понял, что Грег уже наверняка прикинул это лекарство для себя. Эта внезапная перспектива и Сашу как-то взволновала, он отодвинул лежащую перед ним папку. Оказалось, что Кэти не наврала: эликсир бурно обсуждался в прессе, потому что результат сногсшибательный, и под это дело, под эликсир, фармацевтическая компания «Грей» специально выделила из самой себя филиал, он-то и называется «Вечное Бессмертие» или «ВечБес». Это для технической стороны дела. Вторая компонента этого филиала — Клуб, но об этом позже. Конечно, Грег понимает, что в фармакологии он не смыслит, но он сразу стал незаменим по поставкам и заказам. Саша в этом не сомневался... А дальше, продолжал Грег, началось самое интересное. Он почувствовал, что на его глазах разворачивается не простой бизнес, тут совершенно колоссальный потенциал, вообще что-то неслыханное по эффективности эликсира и по бешеной реакции общества. А сейчас «ВечБес» решил выпустить акции, но по подписке, для своих, и Грег вместе с Сашей может получить долю. Он, Грег, всю последнюю неделю бегает по банкам, набрал займов, сколько удалось выбрать, но нужно ещё. Грег говорил с такой огромной убеждённостью, что Саша крепко задумался. Но не потому, что у него были сомнения: доверять Грегу свои деньги или нет, а потому, что Грег его удивил одной деталью.

      Бизнес в их сламе делился по ролевому принципу. Грег умел правильно провести деньги, знал, как и когда можно убежать от налогов, отлично понимал всю технику бизнеса. А Саша в документации не любил разбираться, но ему бухгалтер был и не нужен, потому что у него был Грег. Самому же Грегу не хватало тонкого чувства рынка. Из них двоих Саша обладал прекрасной интуицией и большим обобщением, а благодаря социологическому образованию он знал современный тренд. Он почти всегда мог точно сказать — какой товар или услуги в ближайшее время пойдут на рынке. По причине этой же проницательности его так ценила Сюзи: он давал её социологическому бюро самую точную информацию о тенденциях на рынке. Грег много раз убеждался в Сашиной правоте, поэтому доверял ему — вкладывал в то дело, на которое тот указывал, наваривал и делился с ним заработанным. Но сейчас именно Грег тянул Сашу вложить в неизвестное дело, по поводу которого у того не было ни информации, ни сложившегося решения. Размышляя над Греговыми словами, он неожиданно вспомнил:

      — А что ты вчера сказал о Лучшем Медицинском Институте, про китайца?

      Но Грег больше ничего не знал. Тогда Саша опять неожиданно спросил, словно занозой застрявшие мысли в нужную минуту толчками всплывали в его сознании:

      — А что ты в «ВечБесе» морозишь? — вчера Грег на этот вопрос не ответил и сейчас смутился, что при обсуждении бизнеса ему было крайне несвойственно. От неожиданности Грег несколько мгновений размышлял, но сказал уверенно и твёрдо:

      — Материал. Человеческий материал.

      — В смысле?

      — То, из чего делают эликсир.

      — А из чего его делают?

      — Я же сказал: например, стволовые клетки.

      — Не понимаю.

      — Ну, всякие там выкидыши. Или заболел у тебя палец и тебе его отрезали. Можно, конечно, его на помойку выбросить, а можно в дело пустить, верно? Или мясное производство. Чем кормят скот? Рога и копыта от другой скотины переработают и этой скормят. Так и человеческая биомасса в пользу идёт. И вообще пошла новая фаза биологии и медицины. Мы прививаем кукурузе ген селёдки, а картошке — ген свиньи. Оказалось, что колорадский жук не нападает на картошку со свинским геном! Вот и в человеке нужно шестерёнки заменять, чинить и штопать. Ты и сам знаешь, как органы пересаживают, а ещё лучше научились новые клонировать. Ты чековую книжку с собой захватил?

      Саша кивнул.

      — Передача была интересная, о клонировании, — Грег пересел к нему поближе. — Можно наделать любое число особей или оживить кого-то!

      — Канта или Платона.

      — Коров надо наплодить с одинаковыми сиськами, чтобы удобнее было доить!

      Саша засмеялся, достал из-под бумаг ручку, подписал документ на открытие счёта, заполнил и отдал Грегу чек на сумму, которую он обдумал раньше.

      — Отдаю заначку. Таблеточные акции скину на днях.

      Грег посмотрел на сумму чека, встал и что-то вдохновенное пролетело в его лице. Он с искренним изумлением стукнул Сашу кулаком в грудь так, что тот почувствовал Грегову старую и надёжную дружбу. Через несколько минут он остался один, постепенно забывая о новом бизнесе. Как всегда, техническую сторону провернёт Грег и наверняка обеспечит хороший доход.

      Саша взглянул на открытые папки: вот где лежит основная проблема... Сделав перекур, он начал потрошить фолианты, доставая из них бумаги и складывая в холмики, которые пришлось перенести со стола на пол, чтобы получалось быстрее.

      Поработав с полчаса, он быстрым движением откинул банковские балансы, ухватил один лист за угол и прочитал: «Фирма «Грей». Конечно, странно, что он получает деньги именно от этой компании... точнее, мать получала. А сколько компаний «Грей» в Державе? — может быть, несколько десятков. По отчёту видно: это четвёртый перевод их дивидендов. Переводят раз в полгода. Сумма не большая, не маленькая — тут и прослеживать особенно нечего. Правильно, это и были последние выплаты за дом, но с таких денег не разбогатеешь... Он отложил листок и смотрел на него напряженным взглядом. Чувствуя, что ему не оторваться от этого документа, он поднялся, постоял немного и набрал телефон Марка в редакции газеты. Тот оказался на месте.

      — Я приехал, — сказал Саша. — У меня к тебе вопрос: ты что-нибудь знаешь о компании «Грей»?

      Марк рассмеялся:

      — Как же мне не знать, я её копаю.

      Саша смолк — его внезапно ударило резкое сожаление, что он позвонил, но он справился с собой и бесстрастно предложил:

      — Поговорим? Я в офисе.

      — Хорошо.

Глава 11

      Он пошёл в кофейную комнату, почувствовав, что должен чем-нибудь заняться, но когда стал наливать воду в кофейную машину, то расплескал её на ботинки. ...Позвал в это дело Марка... Никто, кроме этого мастера, не сможет откопать глубоко похороненную информацию.

      Из тех, кто регулярно толкался в коридорах бюро, Марк был для сотрудников самой загадочной личностью. Всё делало его физиономию неопределённой, всё выдавало противоречия. Говорили, что когда-то он занимался наукой. Кто-то рассказывал, что, напротив, он держал бизнес в тропических странах, откуда привёз крошку-жену. Другие утверждали, что жена его дородна. Ходил упорный слух, что Марк, упав с моста, женился второй раз. За чаем в бюро все видели, как он делает руками пассы, потому что верит в телепортацию и хочет найти себя.

      На самом деле от Марка Саша знал, что жена на заре их супружества заставляла его Град Божий искать — он в сарае рыбу коптил день и ночь, а в четыре утра развозил её по магазинам. Потом купил настоящую коптильню, работников нанял, но сам продолжал работать, как раб. Жена довольна была. Накопил чёртову уйму денег и построил дворец: два этажа, восемь спален, пол в залах выложил цветным мрамором и голубой бассейн обсадил пальмами, как в раю. «Но жене было мало, так ничем не удобрилась баба! — смеялся Марк. — Коптильню я продал и развёлся с ней, в розовой наколке...»

      Для многих прошлое Марка терялось в загадочном тумане, но Саша знал, что его настоящее отливало гранями состоявшегося счастья: Марк был удачливый журналист. Заметить так, значило бы не обрисовать и малой части феноменальной Марковой популярности и совершенно удивительных поворотов ума, которые и привели его к теперешнему успеху. В заштатной газете, где он работал после коптильни, его обязанностью было сочинить передовицу для каждого номера. Изнурительный труд, если учесть, что передовица должна быть не на какую попало, а на самую животрепещущую тему. Марк дошёл до истощения, удерживая свой мозг в неустанно-аналитической форме, и однажды аналитика превратилась для него в один обширный сон, полный террористов на подводных лодках и тракторах, политических переворотов, начинающихся под пальмами, а заканчивающихся под ёлками, диктаторов, утверждающих свои подлые антидемократические режимы, но при этом почему-то выбранные народом, — вся эта нецивилизованная солянка переполнила Маркову страждущую душу, и в этот момент пришло к нему невиданное гениальное решение.

      Ему на глаза попалась заметка, некая статистика: общественное мнение, выраженное в колонке цифр. Марк внимательно посмотрел на эти цифры, понял, куда дует ветер, и на основании этих цифр написал бойкую статью. Тиснул статейку и стал ждать результата. Эффект поразил редакцию, потому что письма завалили редакционное помещение до потолка. Марк побежал в магазин и приволок кипу журналов по социологии. Работа закипела. Теперь каждый газетный номер украшала статья, отражающая мнение подписчиков. Счастливое большинство возликовало: наконец в стране появилась газета, в которой можно прочитать собственное мнение! Газетчики возликовали не меньше: популярность газеты превзошла все фантастические прогнозы, а вместе с ней и сумма выручки. Газету назвали The New Times, и для Марка воистину настали новые времена!

      Через некоторое время журналисты выбрали из социологических опросов всё самое вкусное и стоящее, что безмерно укрепило финансовое положение газеты, но вопрос о свежей статистике всё чаще вставал перед ними в полный рост. Было решено завести совместную деятельность с каким-нибудь социологическим бюро, не открывая, однако, истинного использования их информации: газета в те времена ещё страшно боялась разоблачения и конфуза в размерах страны.

      Марк подписал контракт с Сюзи на доступ к информации, завёл дружбу с некоторыми сотрудниками. В последний год он особенно активно общался с Сашей. Ему одному он рассказал, зачем они покупают их, социологов, продукт и заказывают обзоры. С Саши он взял страшную клятву не болтать, да тот и не собирался, его только позабавил такой поворот вещей. Марк всё точно рассчитал: невероятно, чтобы разоблачения одного человека могли поколебать репутацию уважаемой газеты. К тому моменту The New Times уже числилась самым солидным, взвешенным изданием, её мнение считалось эталоном. Да и как могло быть иначе, если в ней, литературно причёсанное, звонко било копытом мнение, принадлежащее большинству.

      Раз в неделю Марк непременно забегал в бюро. С Сюзи он заключал официальные контракты, после чего они с Сашей отправлялись куда-нибудь в кафе, чтобы обсудить детали будущего опроса. Только Саше, как доверенному лицу, Марк объяснял, что хочет от них газета. Не нужно обширных, плотных исследований — никакой наукообразности. Интерпретировать виртуозно, без перегруза, а главное, быстро, обучал он. И очень-очень хорошо платил.

      В последние годы Марк с наслаждением занялся биржевыми расследованиями и стал в этом деле профи. Благодаря положению, огромным связям и нюху он отлично научился находить тёмных хозяев всяких подозрительных компаний. А сейчас у него на мушке компания «Грей»... вспомнив это, Саша глотнул раскалённый кофе, отодвинул чашку и пошёл в кабинет.

      Здесь он снова стал изучать бумагу этой компании... должен быть адрес и телефон — позвонить туда. Но координат в документе не стояло. Ясно одно: выполнен межбанковский перевод по поручению фирмы «Грей». Саша понял, что не узнает детали, потому что фирмы этой, вероятно, физически не существует, зарегистрирована она чёрт знает где, а офиса у неё нет. И тут в вестибюле позвонил Марк.

      Когда они вошли в кабинет, на лице Марка было написано нескрываемое предвкушение от разворачивающейся интриги, так что его совершенно не удивил странный Сашин вопрос:

      — Друг, помоги мне выяснить, что это за компания, которая платит мне деньги?

      — Балансы появились... — пробормотал Марк, изучая данную ему бумагу. — Документики...

      — Что ты знаешь об этой «Грей»?

      — Ее дочерняя фирма держит патент на эликсир бессмертия. В Лучшем Медицинском Институте изобрели.

      Неприятно было Саше это услышать, подтвердились слова Грега.

      — Давно?

      — Три года назад. Мои журналисты за клиникой следили, о них писали.

      — Что-то не припомню... — засомневался Саша.

      — Занятное дельце... В институте всю технологию двигают китайцы: последние шестьдесят четыре таблетки они изобрели.

      Это Саша знал. Сначала в медицине был хаос — большие компании рвали друг у друга заказы. Теперь в Державе циркулировало около трёхсот таблеток, не больше. Специальная таблетка для трудовой активности на восемь часов, другая — для укрупнения родительских чувств, особая — для выделения желудочного сока в нужной пропорции, одновременной очистки зубов и обострения сексуального чувства — её хорошо выпить за ужином, перед тем как пойти с женщиной в постель. Есть и другой класс таблеток, например для эстетического восприятия телевизионных программ, она же пригодна для постижения Бога. Для всего есть таблетки, что умеет делать человек.

      — Светлые головы подумывали об уменьшении этого числа, — продолжал Марк, — и на фоне сырых планов выросла идея китайца, Зюй Вена. Он всю кафедру ошарашил и увлёк.

      — В чём соль?

      — Идея рациональна и умна. Он предложил связать всё лучшее, что есть в медицине разных стран. К западным технологиям присовокупили мастерство филиппинских хилеров и заговоры острова Бали. Проект открывался настолько грандиозный, на сколько денег он мог потянуть. Решили ещё укрупниться — объединились с четырьмя лабораториями для клонирования. Денег получили немеряно!

      Марк рассказал, что в институт начали вагонами сырье завозить, основали сумасшедший компьютерный центр хилеров изучать и монахов выписали — читать над пробирками мантры. У них лягушка в сильном электрическом поле растопырив лапы летала — обещали скорую левитацию!

      — Там какой-то богатый русский крутился, его роль мне пока непонятна, — заметил Марк. — Китаец ещё не обдумал первую страницу диссертации, как ему конкуренты предложили перепродать себя с идеей на всю оставшуюся жизнь.

      — Я бы согласился.

      Марк даже на стуле привскочил.

      — Прохлопал бы бесценный бизнес!

      — Так ведь ещё изобретёшь ли... универсальную молодость?

      — Выше бери, бессмертие! — Марк крикнул это таким же взволнованным тоном, как часом раньше Грег, так что Саша даже растерялся: оба его друга, не склонные к романтическим выходкам, явно убедились в том, что говорили.

      — Кстати, а почему такие маленькие дивиденды? — неожиданно спросил Марк, дотрагиваясь до межбанковского перевода.

      — Они всегда были такие.

      Сомнение появилось на лице у Марка, он хотел что-то сказать, но промолчал, откинулся в кресле и странно посмотрел на друга.

      Саша не заметил перемену в его лице. Он встал и предложил выпить чаю или кофе: ему нужна была пауза собраться с мыслями. Марк вышел из кабинета, хорошо зная, где угощают в этом бюро, и тут у Саши в кармане зазвенел мобильник — этот телефон словно просыпался от спячки.

      — Говорит Зюй Вен. Я работал с вашей мамой.

«Это он!» — подумал Саша.

      — У меня к вам дело, — сказал китаец. — Давайте встретимся.

      Саша от неожиданности прошёл несколько шагов, нахмурился.

      — Не придёте? — китаец словно по телефону увидел Сашино лицо.

      — Приду. Когда вы хотите?

      — Лучше сегодня. Домой. — Зюй Вен продиктовал адрес. Улица оказалась в Сити.

      «Зачем я ему?» — думал Саша, идя за Марком по коридору. Он решил пока не говорить о звонке китайца, чувствуя, что нужно во всём разобраться. Но когда они сварили кофе и уселись в кресла, он начал с того места, на котором они с Марком остановились.

      — Значит, здоровье и бессмертие?

      — Не только. Болезнь открылась, медики списывают её на новый эликсир. Человек хорошо видит, если смотрит на предметы, а когда на образы и мысли — его зрение замутняется, и он ничего не может разобрать. Такие люди бродят по Городу, выставив вперёд руки, не могут оторваться от земли, взглянуть вверх — берегут зрение.

      Саша смотрел на весёлое Марково лицо и так и не понял: тот шутит или нет? Он прихлебнул кофе и подумал, что по людям уже давно нельзя представить их социальную роль: одежда вообще перестала что-либо значить, и физиономии у всех равномерно благообразные. А вот каков Марк. Лицо длинное и необычайно узкое, как будто со всех сторон имеющее только профиль, лоб переходит в куполообразную лысину, унизанную россыпью всевозможных родинок, как берёзовый пень, покрытый грибами, до самых тонких губ свисает замечательная колбаса носа, а надо всем этим разнообразием сверкают два маленьких, но чрезвычайно пронзительных глаза. Его жидкая, но стройная двухметровая фигура останавливала каждый взгляд. Марк носил изумительно-белое, крахмальное бельё. Саше показалось, что костюм его и он сам перенесены сюда из иных, старых времён. В одном кармане его пиджака старомодная чернильная ручка, в другом — живой цветок.

      — О последствиях никто не думает, не до того. Каждый собой занят — решает: есть или не есть?

      — Что есть? — не понял Саша.

      Марк не ответил, только смотрел на Сашу и молчал, потом сказал:

      — Детей, конечно.

Саша вздрогнул.

      — Биомассу. Я так пишу в статьях, — поморщился Марк.

      Оказалось, что лабораторные исследования быстро перескочили с клонирования и левитации на стволовые клетки и мышиных эмбрионов. До этого момента Марк представляет себе картину хорошо, но на мышином этапе в лаборатории случилось такое, что мышей внезапно оставили, а занялись человеческими эмбрионами. Но это уже позже открылось. Вот тогда и появился в институте богатый русский, сказал Марк. Саша это уже запомнил. Китаец, Зюй Вен, продолжал Марк, начал исследования на себе, приносил домой эмбрионов из абортария. Они розовые, как маленькие мышки, с ручками и ножками. Он добавлял свинину, чтобы сварить из них рагу. Но ещё вкуснее прибавить наструганные корочки апельсинов и имбирь. Поедание эмбрионов сделало его кожу молодой, у него прошла астма и хорошо заработал желудок. Он пробовал и плаценту, но она не так питательна. Доктора из абортария сохраняли ему охлаждённых зародышей, он сам убедился, что они страшно полезны, он съел сто штук за квартал. Марк сказал, что Зюй Вен согласился принять в институте одного журналиста, сам эмбрионов перед ним разложил, объяснил критерии отбора. Он предпочитает зародышей от молодых женщин, лучше первое дитя. Зюй Вен угостил его рагу. Сказал, что, если мы эмбрионов не съедим, они пропадут напрасно, к тому же они мертвы, когда мы их варим.

      — Человечина...

      — Политкорректнее: материал, сырьё.

      — А где же... где их берут? — спросил Саша.

      В этом весь корень, деловито заговорил Марк. Сразу выяснилось, что потреблять эмбрионов нужно постоянно, а где их взять? Нет сырья. Абортарии выбираются подчистую, но всё равно катастрофически не хватает. Вот тут-то «ВечБес» и создал Клуб...

      — Я вижу, ты уже понял, что к чему? — понизив голос, заметил тот. Видно было, что он не знает, как лучше начать. — Биомассу можно получить только из людей, значит, их нужно заинтересовать. Они должны иметь выгоду, деньги. Но этого недостаточно. — Марк пожевал губами. — Чтобы привлечь женщин-производителей на постоянной основе, нужно изменить их психологию: готовность действовать определённым образом, их мотивы и мораль. Чтобы они зачинали и несли зародышей. Пока не всякий на это идёт... Эту массированную идеологическую задачу выполняет Клуб. А примыкающие к нему общественные организации пропагандируют аборты и хорошо за них платят.

      Перед Сашиными глазами промелькнула Кэти, не выпившая таблетку.

      — Платят по весу, — говорил Марк. — В одной газете подняли дискуссию и обсуждали, что выгоднее: за шесть месяцев сдать двух-трёх маленьких или одного большого? Высчитали вес и доход, объяснили, когда больше заплатят. Клуб уже пролоббировал закон об абортах до шести месяцев.

      — Рагу из человечинки?

      — На всех не хватит. «ВечБес» должен замораживать сырье и наладить бесперебойную поставку из стран Третьего и Четвёртого пояса.

      — А что такое эликсир?

      — Не все выдерживают, когда в тарелке плавают ручки и ножки с пальчиками... Эликсир — это эмбрионы в ампулах, переработанные специальным образом, апельсинового цвета, с привлекательным запахом. Хотел бы я в лабораторию проникнуть... — задумчиво протянул Марк.

      — Ты про Зюй Вена сказал.

      — Ай, интересно, по соседству его брат лавку держит! — вскинулся Марк. — И про твою мать спросим. Бумаги на эликсир в полном порядке, но комиссия его на исследование слишком быстро поставила и сняла не в срок, может, приняла с нарушениями?

      Саша встал и, не глядя на Марка, сделал несколько шагов к выходу. Марк пошёл вслед, радостно объявив:

      — Китайцы творят, а мы управляем!

Глава 12

      Приятели прошли квартал, попав из района небоскрёбов в переулки настоящего, жилого Города. Они воняли затхлым, поношенным хламом каждодневной жизни, отбросами, напоминая южные города Третьего пояса. На разбитом от времени асфальте красовались подозрительные пятна неизвестного происхождения, и повсюду натюрморт составлял полуразложившейся мусор, сдобренный бумагой, пластиком и бутылками. На стенах домов разметались грязные подтеки и какие-то брызги, а сами дома — мрачные, бесформенные чудища наводили ужас темной, сдержанной угрозой своих отверстий, по ошибке принимаемых за окна и двери. И не то, чтобы здесь жили преступники или отщепенцы, нет, улицы были как улицы, а жители как жители.

      В китайской лавке, по фасаду украшенной иероглифами в красной гамме, было жарко, пахло съестным. Полки завалены товаром. Лавка содержалась в беспорядке, но это не смущало ни посетителей, ни хозяина, физиономия которого выражала довольство жизнью. Стоя за конторкой, китаец жизнерадостно гремел счетами, покрикивая на двух работников, расторопно подносивших товары, иногда убегал за ними сам, однако старался не отрывать взгляда от посетителей возле кассы, где на узких полочках были выставлены особенно дорогие вещи. Неизвестно, что он кричал своим помощникам по-китайски, но Саша понял, что таким тоном в других местах не говорят.

      Когда покупатели рассосались, Марк показал визитку своей газеты. Саша себя не назвал. Китаец представился Зюем, заметно обрадовался вниманию прессы. Он оставил лавку на продавцов, и все трое укрылись в задней комнатке среди бутылей, мешков сушёной рыбы и ослепительно размалёванных баночек с чем-то пахучим — новоделов щемящей, когда-то мучительно притягательной колониальной роскоши. На столе китаец локтем освободил место от зажигалок и губной помады и пригласил пить чай.

      Здесь Саша увидел Марка во всём блеске его журналистского таланта. Марк ни полслова не вспомнил об эликсире или клинике, а китаец уже был готов рассказать, о чем угодно.

      — Вот она! — сказал китаец, оглядывая стены.

      Саша проследил взглядом, и до него дошло, что он что-то прослушал.

      — У всех мечта есть.

      — Есть, — одобрил Саша наобум.

      — Своя торговля, и ты в ней хозяин! Я, как в Державу приехал, на хозяина начал батрачить. Так все делают: работникам платят мало-мало, чужие бы такой жизни ни за что не выдержали. Ничего, у каждого цель. Вам не видно, а я сразу понимаю... — Зюй лукаво сощурил глаза, — китаец работает, как собака, но доволен и такую жизнь сколько хочешь вынесет, потому что своей лавки дожидается!

      Дойдя до этой интересной точки, он забыл про чай и повлёк гостей на задний двор показать бизнес. Здесь была возведена узкая сараюха — её этажи были комнаты, поставленные друг на друга. Полоса земли под окнами была покрыта полем зелёного лука. Он дотянулся до первого этажа и колыхался, закрывая окна.

      — Сдаю в наем! — хозяин радостно обвёл руками свои владения. — А там, — он показал рукой на гараж, — мы начинали бизнес.

      Марк сразу кивнул, как будто он знал о делах китайца и очень хорошо понимал, как начать бизнес в гараже.

      — Родственники помогли, сюда переехали. Начали в гараже: лепили с утра до ночи.

«Что же они лепили?» — Саша засмеялся про себя.

      — Мы с родней завалили пельменями четыре ресторана!

      — Их... в гараже?..

      Хозяин радостно закивал.

      — Только он один отлынивал. А надо было с главного начинать.

      — Ваш брат? — легко спросил Марк.

      — Говорит, Лучший Медицинский Институт солидный и кафедра престижная. Начал деньги делать.

      — За ампулу хорошо дают? — запамятовал Марк.

      — На эликсире Клуб открыли, деньги пошли огромные!

      — Брат на Клуб не в обиде? — как будто зная ответ, спросил Марк.

      — Он хочет акции скупить, а то Клубные опередят! — обиженно крикнул китаец. — Папа какой-то объявился, всю власть забрал!

      — Нехорошо... — расстроенно заметил Марк, — ай, как нехорошо... в перспективе...

      — Проглотят его!

      — Есть варианты, — сказал гость, — можно помочь.

      Китаец быстро повёл их по коридору, загогулиной уходящей в глубь здания, постучал в низкую дверь и сразу открыл. Маленькая комната была пуста. В углу кровать, стол, над ним полки: книги по медицине, химии.

      — Ещё не пришёл. Подождёте?

      — Уходим, — решил Саша, — не застали человека.

      Саша оглядел стены. Он не выносил темных помещений — в этом дело, пришло ему в голову. Запахи неприятные, пространство стиснутое. Стены увешены открытками со сценками в национальном духе, сделанными аляповато, без всякого сочувствия. Горы вяленой рыбы: раззявленные рты и пустые глаза. Он уставился на мученический рот огромной рыбы, наплывающей на него засохшим ртом, помрачнел и быстро вышел из лавки. Марк за ним.

      Китаец смотрел в пол, и на его лице неуловимо для постороннего взгляда начало проступать выражение тонкого презрения: «Я всегда знал, что в них есть что-то жалкое», — все китайцы, имеющие дело с европейцами, не говоря этого вслух, убеждены в своём тайном над ними превосходстве.

Глава 13

      Саша и Марк выскочили на тротуар и налетели на прохожего. Этот дядя был толще всех людей, которых можно было повстречать, — его торс и необъятный зад целиком перегородили тротуар. Встречные обегали его мелкой рысцой, как ручеек обтекает валун. Сказать, что невиданный гражданин «шел», было неверно. Еле двигая членами, он едва полз, и на его лице были читаемы все этапы этого мучительного испытания. Толстяк уставил глаза в землю, едва ворочая зрачками, а руки простер перед собой, пошевеливая слипшимися от толщины огузками пальцев. Он не поднял глаз, даже когда Саша отдавил ему сразу обе ноги. Марк радостно зашептал:

      — Вот какие появились! Вверх не смотрит, видишь?

      Через сто метров им навстречу попался еще такой же. Этот пролезал в дверь магазина, переставляя, как тумбы, свои чудовищные ноги — тут раздался оглушительный треск, настил между дверями раскололся, и толстяк с грохотом провалился в подпол. Но не упал совсем, а повис на подмышках! Что тут началось! Со всех сторон набежали люди, запрудив улицу, зеваки, беснуясь, полезли друг другу на спины. Быстро примчалась Скорая, но толку от нее было мало. Саша и Марк тоже протиснулись в толпу. Подоспевшие полицейские раздвинули народ и потеснили его на тротуар. Это было вовремя, потому что к магазину подкатил вызванный кем-то подъемный кран. Рабочие готовились с удовольствием. Когда кран зацепил висящую тушу, толпа пришла в неистовство, рыдая и воя от восторга. Туша с хрустом подалась, начала приподниматься, и по лицу страдальца побежали слезы. Марк вытащил Сашу из толпы, не дождавшись финала, и твердо сказал:

      — Надо других найти.

      — Толстых?

      — Сотрудников клиники!

      — Что ты хочешь узнать? — спросил Саша.

      От Марка не укрылось его волнение. Он поразмыслил, обдумывая, и спросил:

      — А какой у Александры был статус в клинике?

      Саша пошарил рукой в кармане.

      — Полный профессор, декан, — с досадой шепнул он.

      — Ты думаешь, это она? — Марк пытливо заглянул ему в лицо.

      — Она другим занималась. Например, разработала фантастическую технику очистки сосудов: микроробот ползет по сосудам и специальным веществом чистит их. Мама была специалистом высокой квалификации, изобретателем, она эликсиры не делала.

      — Она была декан по научной работе? — Марк не мог сдержать возбуждения.

      — Да, а что ты имеешь в виду?

      Марк расстроился, зная о гибели Александры: было видно, что он упустил интереснейшую возможность войти в самую кухню этого дела. Некоторое время они шли молча.

      — Смотри, что мне из Клуба принесли, — Марк достал из кармана буклет с золотым вензелем.

      Тот прочитал: «Принципы Новой Жизни.

Людям всей земли: человек приходит в мир, чтобы быть счастливым!

Начало ему понравилось.

      — Цель жизни — счастье бессмертной жизни.

      — Счастье складывается из удовольствия и покоя.

      — Избегайте всего, что тревожит покой.

      — Удовольствие бывает только в настоящем или в будущем.

      — Воспоминание о прошлом удовольствии разрушает покой.

      — Чтобы жизнь стала удовольствием, избавьтесь от памяти.

      — Для этого забудьте:

      — Начальные и конечные события.

      — Их последовательность.

      — Результаты событий.

      — Историю вашей жизни и вашей семьи.

      — Города, области, страны.

      — Должно навсегда исчезнуть прошлое и слово история.

      — Забудьте всё и наслаждайтесь бессмертием!»

      Саша вертел буклет в руках. Казалось, в дурацких этих Принципах нет ничего такого, чего бы он не знал. Всем это знакомо и понятно, что составляло их силу. Но доведённые до логического конца, они удивляли завершённостью, до которой никто не додумался раньше, и такой своей завершённостью настораживали.

      — Мир был сработан для нас, людей, теперь он, как видно, делается для кого-то другого... — проговорил Марк так, что банан его носа оттянулся глубоко вниз, придавая физиономии выражение скорби от того, в чем он участвует. Только его острые глаза временами поднимались на Сашу и брови приходили в движение, как у лошади, — печально и многодумно. — Людям идея нужна. Клуб и подарил им новую — бессмертие. — Он развеселился. — Заведём себе жизнь, как у Бога!

      Саша оглядел руки Марка, обрамлённые снежной красоты манжетами с лёгкими булавками, поднял взгляд на носатое полу-профильное лицо с глазками, сияющими над жёлтыми веками, отвислыми, как его нос, шевелящиеся губы, говорившие:

      — Мы не допустим Его в нашу главную, земную жизнь, но с ним надо составить отличный договор, чтобы не облапошиться в свой час!

      Подыгрывая ему, Саша сказал:

      — Да, будем снисходительны... Милая, безвредная публика наконец оправдала порок.

      — Ну, это вопрос не спасения души, а правильной жизни тела. — Марк мягко повернул вспять.

      — Ты полагаешь? Здесь деление на психологию и дух. Я думаю, что в психологии — земная часть человека, а высокое управляется его духом.

      — Браво. У тебя особое чувство жизни и особый склад души — тебя отовсюду уволят первым!

      Саша покачал головой:

      — Над человеком возвышается какой-то большой смысл... Его только надо найти, ради него жить.

      Марк хмыкнул и с интересом посмотрел на Сашу. Густая копна волос, серые глаза быстрые и умные, молодые.

      — Я как раз и хотел показать тебе новый смысл! — Марк повлёк его за собой.

      Они углубились в Сити. Город испускал неутихающее гудение, тяжёлый и заунывный грохот, густыми волнами заполняющий голову, воем сирен поднимая мякоть волос, шуршанием забивая открытую кожу, бликами огней пробивая краски глаз и оставаясь в них колом черноты. Саша был рад больше не говорить и не думать. Он смотрел вокруг новыми глазами, он словно увидел Город впервые. Толпа катила по проспекту Осуществления Главной Мечты. Проспект валялся разомлевший, как мясо распаренного после бани с красной рожей и горячим сипом изо рта. На фасадах не было свободной щели. Расписанные огромными буквами, транспаранты рыдали:

      «Мы — ваши куриные специалисты! Купите курицу и получите кусманчик совершенно бесплатно!», «Купите аспирин — и получите презерватив совершенно бесплатно!», «Послушайте, что Бог говорит о себе! Купите брошюру и получите вторую совершенно бесплатно!»

      Ниже вились грязные стены в каракулях. Намалевавшие их горели страстью выразить себя, но царапали свои граффити так же, как другие. На боковых улицах тротуары сияли развороченным асфальтом, засыпанные газетами и горами уличной дряни. Саша подставил лицо фасадной жизни. В глаза ему заглянула лоснящаяся харя, убелённая сединами, в отличном костюме. Ряха эта, увенчавшая собой площадку, заставленную машинами, широко раздвинула зубастый рот и провозгласила:

      «Мои машины — лучшая сделка в Городе! Платите и уезжайте! Ни за что не надо платить! Абсолютно ни за что!! Я сам в это не верю!!»

      Харя пакостно подмигнула Саше, высунув кровавый язык, раздвоенный на конце. Со стены сверкнул синей чешуёй горб какого-то морского гада, и перед глазами заскакали горящие буквы:

      «Совершенно новый путь, как насладиться рыбой! Дико возбуждающее меню!» А на подмогу, с верхнего яруса сокровищницы влезла, не вытирая ног, надпись: «Отдайте деньги и получите ключ к успеху! Хорошая новость: мы идём к вам!!!»

      Саша прижался к наслаждению рыбой. Тут же рыбий бок, извиваясь, соскользнул с афиши и подло разодрал ему в кровь лицо, вильнул хвостом и исчез за чьей-то спиной. Саша вскипел, но Марк поймал его за рукав.

      — Где ты так?! — ахнул он, вытаращив глаза. Широкая ссадина на щеке наполнялась кровью. Саша вытащил из кармана салфетку и приложил к лицу.

      — Оцарапался! Куда ты меня тащишь?! — вскинулся он на Марка, с жадным любопытством смотревшего на его кровоподтёки.

      Тот встрепенулся:

      — Близко!

      Они пробирались сквозь кишащую толпу. Саша впервые подумал, что толпа так мало принадлежит жизни, но есть в головах излюбленный образ: бегущие барашки деловитости, упрямство довести задуманное до конца. Миллионы человечьих устремлений, сложенные вместе, поражают оторванностью от самого человека. Рвущаяся вперёд человеческая масса с немилосердным желанием покорять. Светлее-темнее, дешевле-дороже: приливы и отливы костюмов, галстуков и значительных выражений лиц. Кожей отличных каблуков выщербленная земля, на которую не бросают сочувственный взгляд: главное всегда впереди. Сейчас не полчаса спорта, не на что смотреть вокруг, как только на излюбленную цель, выбитую пудовыми знаками в главной мозговой извилине, в той загадочной трещине, что всегда доводит людей до конца.

      Саша взглянул вверх. Из-под туч брызнула сияющая рука солнца и вызолотила сочным, оловянным цветом грозящие небесам круглые лбы. Вспыхнув их отражённым светом, город холодными тенями повторил этот угасающий свет. Но не подняла толпа выше глаза свои, на самый верх: и там нечего разглядывать и не на что бросать сочувственный взгляд.

      Продвигаясь по кривым путям творения своего, улицам, закоулкам и тупикам, толпа оставила в них лучшее и значительное, что она принесла в мир. Открыв себя сполна, она не утратила несокрушимой воли к обладанию. Неустанно подвигаясь вперёд, она живёт по тем же законам, что и творения свои. И в ней столько же смысла, сколько в творениях её. И в ней столько же духа, сколько в творениях её. Она сама — дело рук своих, плод от плода своего.

      — Уже пришли.

      Осеняя спортивное сооружение, сахарной белизной светился колоссальный плакат. На нем красовалась барышня в привлекательной позе, без единой человеческой мысли в сияющих энтузиазмом глазах. Но это никого не удивляло, прохожие пробегали глазами строки:

      «Посмотрите на этот изумительный зад! Девочка сбросила шесть килограммов, потому что посещала наш спортивный зал. Восхитительная задница, ляжки — всё первого сорта! Так же — как оборудование нашего зала!»

      Друзья перешли улицу. Главные двери в спортзал были почему-то заперты, они проникли через раздевалку. Марк заторопился на галерею второго этажа, Саша за ним. Здесь двери были открыты, в зале гремела музыка и слышался скрежет. Они сели в последний ряд.

      Зал был заполнен тренажёрами, но на них не было людей. Эти места, по праву принадлежащие людям, были заняты свиньями. И какими! Огромные, дебелые, с ослепительно-белой, прозрачной кожей, эти чудовищные туши, на концах которых угадывались пятачок, четыре копыта и пара ушей, были привязаны ремнями к тренажёрам. Сделав шаг, они были вынуждены непрерывно двигаться: похрюкивая, покряхтывая, свиньи шевелились с натугой, набирая километры, которые отсчитывали вмонтированные счётчики.

      В этот момент какие-то люди подошли к свиньям. Марк зашептал Саше на ухо:

      — Клуб — вон они, видишь, — Клуб что-то в эликсире заподозрил и начал его испытывать на свиньях. А те начали белеть и стали цветом совсем как люди. И стали вес набирать скачками, так что если эксперимент начат, то всё — они обязательно ожиреют!

      — Ну и что?

      — Они же эликсир людям продают.

      — Паника начнётся. Столько народу... — угрюмо сказал Саша и внезапно увидел Грега, который подвязывал на свинье бирку. Он схватил Марка за руку, но тот показал на человека в группе и проговорил голосом, в котором можно было бы распознать много сложных и интересных чувств, если бы Саша был способен сейчас на внимание.

      — Папаша Клуба собственной персоной... Я бы хотел с ним поговорить, но уже недосягаемая величина. Вот он — смотри!

      Тот, на кого показывал Марк, был в майке и белых брюках. Волосы седые, красиво уложенные. Его лицо притягивало, но было непонятно, что он думает и что сделает дальше. Человек посмотрел Саше в глаза, улыбнулся ему, как давнему знакомому... Седой!

Глава 14

      Узнав, что Саша без транспорта, Марк предложил отвезти его домой, но Саша отговорился Марковой занятостью. На самом деле, он боялся вопросов, которые так стремительно приходили тому в голову, своих откровенных ответов — всей этой темы, которую он не успел ни обдумать, ни усвоить. Бизнес этот не посторонний, он сам в нем оказался со своими акциями, деньгами из странной фирмы и Грегом... Огромное дело. А как к этому относится?

      Домой он отправился на такси. Почему-то родной дом показался ему пустым, заброшенным, и Саша постарался обжить его, слоняясь по комнатам и разбирая брошенные шмотки. После ужина он решил поиграть на скрипке, открыл ноты, но остался стоять, держа скрипку в руке. Окинул взглядом тёмные стены в провалах теней, вспомнил Седого на стадионе, Грега, который в Клубе толчётся и что-то недоговаривает. Он положил смычок на журнальный столик рядом с книгой «Римская знать» и подумал, что среди этих упитанных царедворцев в роскошных тогах и Грег мог бы возлежать. У него физиономия, как у толстомясого римского патриция от мира сего: слегка цинична, любезна и конкретна. Плотное мясцо, бочок не ущипнуть. На курчавой голове венок из бумажных денег, а на пухлых ладошках блестят прилипшие монеты. Он всегда тут как тут, крутит делишки...

      Сашина мысль соскользнула туда, где легче: чем труднее собственные дела, тем остроумнее взгляд на чужие. Он думал о Греговой жизни, о его отце, поляке Славике, с которым они похожи, как однояйцевые близнецы: оба подвижные, хитрющие, всегда улыбающиеся. Любят похохмить, выпить, сальность пустить, но на профессорском уровне. Будучи молодым деканом химического факультета в Варшаве, Славик любил дружить со своими студентами — выпивать с ними, закусывать, на Новый Год являлся в общагу в костюме Деда Мороза. Любил наблюдать и присматривать за одарёнными студентами и награждать их стипендиями. А тем, кто не совсем дотягивал до «стипы», но почти — он всё равно давал. Он страшно любил преподавать, на его лице было написано, как нравится ему его дело и место. Всегда много и весело говорил, располагая к себе и заговаривая зубы, а также искусно манипулировал людьми, особенно теми, кому надо было срочно выкарабкиваться из плохих отметок: в два счета они становились добровольными стукачами Славика. Но он, по словам Грега, несмотря на густой водоворот мелких интрижек, сопровождавших его персону, никому не причинил на факультете вреда. Саша подумал о манипуляциях Славика и, возможно, Грега...

      В Польше Славик играл в карты, а по приезде в Державу — на бирже, но его главной мечтой было сделать из Грега профессора-химика. Тот очень ценил выдающееся социальное место, которое занимал отец, втайне желал его для себя и никогда не забывал рассказать об отце своим друзьям. Саша засмеялся. Сейчас он неожиданно понял, почему Греговы родители к нему расположены: он и деньги делать умеет, и по науке пошёл. Славик, к примеру, любит хорошо пожить, но у него пиетет к науке остался со студенческих, польских лет, толика идеализма. Он и в Саше эти черты видит, ценит и хотел бы, чтобы Грег тоже учёным стал. А с другой стороны, Грег это отношение отца чувствует, оно его волнует и к Саше сильнее притягивает.

      Всё складывалось как нельзя лучше: отец подталкивал — Грег химию изучил хорошо, шахматы освоил за год и выиграл институтский турнир, в теннис играл, как мастер, — тут и дух, и воля — родители на сына не могли надышаться. Вместе они собирали коллекцию оружия: превосходные кинжалы, ятаганы какие-то невероятные, но главное — ружья. Удивительные экземпляры попадали Славику в руки, денег он на них не жалел и держал всё богатство в отменном порядке. Было у Славика коллекционное ружье, роскошно инкрустированное, всё в серебряной чеканке — Грегова страстная мечта. Но на это ружье он только облизывался, потому что отец и сам носился с ним, как с последним сокровищем. Всё, чем владел Славик, было самое лучшее, и Грег, как и отец, каждую мелочь отбирал со вкусом и дорогими вещами любил пользоваться каждый день. Играть в теннис они с папой записались в клуб, где можно встретить богатых, зимой — катались на горных лыжах.

      Саша вспомнил про ружье и ощутил неприятный холодок... Но это только у Чехова ружье повисит на стене, а потом стреляет... жизнь человека сложнее. Посидев с минуту, он опять скользнул взглядом по книге с упитанным патрицием на обложке и подумал, что родители Грегу денег давали изрядно, а ему всё равно не хватало. Вначале он как-то перебивался, подворовывая в телефонах-автоматах при помощи специальной нитки. Подторговывал электроникой и компьютерами, ездил в Польшу, крутил дела через друзей-поляков. К концу третьего курса Грег призадумался. Многого хотелось ему побольше, позагрёбистей. Скучно учиться в институте, потом в науке начинать с нижней планки. Скучно двадцать лет на дом зарабатывать. Если бы подворовывать да подмухлевывать... К осени вопрос поднялся перед ним во весь рост. Если бы Грег бросил институт в Польше... нет, там бы он его не бросил: снобизм научной среды, в которой он обретался, толкал бы его соответствовать статусу своей семьи. Но если бы Грег бросил, то начал бы приборы с завода выносить или спился бы. Много любимых сыновей составило когорту инфантильных мальчиков-неудачников. Но это было там. А здесь к повороту на деньги Грегов папа-профессор был вполне подготовлен: профессорское место — шикарная вещь, но деньги важнее. Славик, сам моложавый, с молодыми хорошо сошёлся, Грега и Сашу-безотцовщину за два года обучил, как за жизнь цепляться, секрет денег им открыл: начать надо с дешёвой недвижимости, потом на акциях играть. Хорошо, думал Саша, что они вошли с Грегом в сламу, занялись маркетингом. Его, правда, в социологию наклоняло, он так и не оторвался от своих обзоров и статей, а Грег закономерностями в обществе гораздо меньше интересовался, зато выучил, как впарить клиенту совершенно ненужный товар. «Провёл час — заработал доллар!» — обучал их Славик.

      В чем они были непохожи, так это в том, что Грегова энергия обрушивалась на всё, до чего он мог дотянуться, и как-то безмерно. Не было ни одной возможности, которую он по неумению не попридержал, не ощупал бы мягкими настойчивыми лапками, так что в конце от неё не осталась бы высосанная шкурка, и всё помимо получения удовольствия. Эту сторону жизни Грег не забывал никогда, но всей своей природой неустанно и чудесно превращал её в обширный урожай собираемой пользы. Но его мать-учительница относилась к деньгам очень скептически. Саша вспомнил тот решающий Грегов день, потому что сидел у него в гостях, когда Грег, вопя, прибежал домой: играя на акциях, удалось срубить тридцать тысяч чистоганом. Отец просиял, а мать-учительница сказала так:

      — Ты — балбес, ничего хорошего в жизни не сумел добиться — получи хоть какую-нибудь полезную профессию! Займись химией.

      — Нет, — Грег серьёзно покачал головой, — я из этого деньги делать не умею.

Мать выразилась так:

      — Теперь профессии не будет никакой. Я хотела, чтобы из тебя вышел толк. Толк вышел, бестолочь осталась.

      Сейчас этот вывод Сашу не развеселил: не так они с Грегом начинали и не того он ждал... Деньги надоело делать, крутиться надоело, время пролетело зря. Он сидел, смотря в пол.

      «Ты, наверное, дурак?» — сердобольно пожалел он себя вслух. Включил свет, достал сигарету. Вспомнил эликсир и подумал, что может, и до психоза дойдёт... Он обвёл глазами комнату. Но какой эликсир придумала мать...

      Внезапно он всем своим существом ощутил размер начинающегося бизнеса так же, как обычно он угадывал новое дело. Всё расступилось перед ним, потеряло значение, а в центре набирало силу то, что не увлекало его раньше, а сейчас внезапно встало перед ним во плоти. Богатство. Огромное, настоящее богатство... Эта мысль захватила его целиком, и он понял, что всегда хотел этого, мечтал с самой юности так же, как Грег, как другие, — он всегда страстно желал что-нибудь стоить! «Я стою миллион. Нет, больше... сотню миллионов! Я стою колоссальные деньги! — он взволнованно смял сигарету. — Скупить акции, наварить безумные деньги», — его что-то в голову ударило. Он почувствовал, что раньше он не думал, не знал за собой эту страсть, а теперь знает... Страшные деньги. Ведь это не просто так. Он огромным станет, всё купит, сделает состояние. «Это у Кэти желание хорошо пожить, вообще у женщин... им для счастья нужны предметы, вещи, поэтому они на деньги так падки, — неслось у него в голове. — Или гедонисты всякие, типа Грега». Про себя он знал, что ему ничего не надо, он легко обходится малым и даже в свинстве может жить. Есть у него стол или там стул... А теперь главное, что он на свои огромные деньги людей купит, они на него смотреть будут, им восторгаться, перед ним лягут. Воротилой станет, хозяином жизни! Он встал перед зеркалом, с наслаждением оглядел себя и громко повторил: «Хозяин». Ещё посмотрел и неожиданно оскалил зубы. В глаза свои заглянул и зарычал. Он будет волю диктовать! Какое наслаждение обладать — выше самих денег! Он задохнулся — его охватило неистовое чувство, из груди рванул дикий рёв, он помчался по дому, и его вопль разнёсся по углам, словно всё вокруг превращая в новую явь. Наконец он остановился, чувствуя, как перед ним поднимается и разрастается вся грандиозная панорама открывающейся жизни... «Купить самолёт! — подумал он. — Зачем самолёт? Лучше пароход! А что я буду с пароходом делать? Лишняя возня».

      Он в прыжке повалился на диван, задрал ноги на спинку. Да что там самолёт, думал он, главное, что о нем начнут писать газеты, будут липнуть какие-то люди. И женщины! И знаменитые тоже начнут липнуть! Он, его личность, станет верхом притягательности. То, что раньше он говорил в частном разговоре, вдруг приобретёт особый вес. Вес человека, который стоит миллиард! Каждое его слово теперь стоит миллиард!

      «Мама...» Он лежал с сухим, горящим лицом, перебирая свою жизнь... Это была цепочка прекрасных событий, созданной для него жизни. Новой, волшебной! Жизни, созданной ею.

Глава 15

      Он разделся, лёг в постель, но сон не шёл. Восторженно он смотрел в темноту, ходил пить и только к утру успокоился, когда из открытой двери в сад потянуло свежестью. Под одеялом жарко. Он вытащил подошвы. Встал уже который раз, выпил бутылку пива. От него захотелось спать, сладкая вялость одолела тело, и к этому долгожданному чувству он привлекал своё внимание, уластивая себя заснуть. В нем всё радостно слушало и отвечало согласием на такое предложение, кроме небольшой части «я», которое занималось непонятно чем, тараща глаза в черноту. В голове его как будто тикало живое существо, выглядывая и прислушиваясь к ночному миру, в то время как вся сущность жаждала милосердного покоя. Он смотрел в потолок. Над головой вентилятор разбросал лапы, как чудовищный паук. Бессонная комната клубилась черными волнами, густилась, затекая в углы.

      Он встал и подошёл к окну. В открытое окно въехала совершенно круглая Луна — сверкая полнотой и белым жаром, она властно потянула его к себе. Луна смотрела ему в лицо, он не отводил от неё глаз. Выше, сквозь очищенный воздух пухли громады звёзд. В ряд стояли в созвездии Ориона три звезды египтян, повторяя узор их странных, пугающих построек. Почему пирамиды стоят точно по расположению звёзд? Три великолепные звезды, как три большие пирамиды, три пирамиды, как порядок трёх ослепительных звёзд, и выше он — Сириус, Озирис — звезда перемен.

      Огромная, охватившая всё живое ночь совсем не звала спать, но, напротив, сверкая древними глазами звёзд, начинала свою настоящую жизнь.

      Сад тихо двигал листами, потом замирал, прислушиваясь к тонкому дыханию будто проплывающего времени, то ли к вкрадчивым шагам приближающихся событий... По небосклону все ниже спускалась круглая Луна, ее цвет из темно-жёлтого превращался в глубокий оранжевый, и сквозь него проступали кратеры. Саша разглядывал их, как всегда принимая за лицо с едва заметной улыбкой. Но сейчас это лицо перестало быть узнаваемым... вместо обычных черт как будто двигаясь и меняя расположение темные пятна сложились в голову барана с круглыми завитками рогов по бокам головы. Она выглядела как медаль, как знак. Саша не мог оторвать глаз. Накатило напряжение, заболела голова. Ему показалось, что таким могло быть золотое руно. Ясон плыл за золотым руном. Ему дано было время, и тогда он назначил цену своей душе, он плыл за деньгами и властью. И у него будут деньги, но тут не Ясоново, а его руно. Саша опустил взгляд на землю. Когда он мрачно посмотрел вверх, Луна пропала с небосвода, закрытая тучами. «А мне что искать?..» — недоумевал он. В полном мраке дошёл до гостиной, в темноте закурил, подошел к стеклянной стене в сад. Сигарета почти сгорела, но он безучастно скользил по ней взглядом и безразлично —по саду, где во мраке мерцали фонари. Один вопрос... в голову пришёл вопрос, на который он не ответил: почему с такими деньгами она сделала это? Оставила его без объяснений, без записки...

      Первые месяцы он думать об этом не мог, просто не хотел. Как будто причина для него вообще роли не играла: какая разница почему? — событие поглотило всё. Потом он думал об этом. Может быть, в это время вообще больше ничем не занимался...

      В конце концов он попросил отпуск. Ему дали две недели. Он сказал: месяц — или я уволюсь. Сюзи отступила. Он уехал туда, где надеялся что-то понять.

      Это был Париж, где они жили некоторое время. В первое утро, выйдя из гостиницы около Сакре-Кёр, он прошёл два шага, и у него потемнело в глазах. Он постоял, потом присел на корточки, словно поправляя ботинок. Он, конечно, много думал об этом городе, даже очень много, но не знал, что будет так.

      Перейдя на противоположный тротуар, он нашёл глазами квартиру на третьем этаже. Вот они — четыре окна, витые решётки фальшивых балконов, невысоких, в треть окон, и ставни с прорезями. Занавески. Он когда-то смотрел в эти окна на улицу. Саша перешёл и посмотрел с той стороны. Верно, так он видел улицу. Выложенная брусчаткой, она резко уходила вниз, налево. Приглядевшись, он вспомнил, как выложены камни: веером от центра, а по краям дороги углубления — в дождь с горы по ним бежали потоки воды. Направо сквер и крылья мельницы «Мулен Руж», она стоит, как и прежде. Он ходил мимо подъезда...

      Его внимание привлёк красный кружок: «Отель искусств». Он сразу захотел переселиться сюда, но остро понял, что не надо. Ни в этот дом, ни в тот по соседству, где жил Ван-Гог. От выкуренной пачки саднило горло, и он медленно поплёлся назад, угадывая дорогу по россыпям своих бычков. На повороте оглянулся: мельница на горе шевелила лапами ему вслед. В этом месте жил ангел и, как в его времена, он по-прежнему творил свою работу...

      Саша никому не сказал, что в главное место — в город, где у бабушки был дом и где после учёбы в институте мама оперировала в клинике, — он не поехал. Он не поехал в тот край, где его душа находилась на своём месте.

      Они были разные, эти две любимые женщины. Бабушка — горбоносая, с высокой причёской белых волос, всегда с ниткой бус и газовым шарфиком — элегантная, женственная. К ней часто приходили гости, потому что она обладала даром увлекать, восхищать и мужчин, и женщин. В её семьдесят пять, к этому блестящему говоруну, привязался заехавший в городок театральный режиссёр; потом он много раз наезжал из Парижа побыть возле неё.

      Бабушка — лёгкая в перемене настроений, а мама, напротив, — невозмутимая, с прекрасной горой слегка серебристых волос и такого же цвета, словно мерцающими глазами, ровной полуулыбкой, всегда обращённой к Саше, но в то же время светлой, далёкой.

      Она быстро стала в городке известным человеком. «Ты — сын хирурга Александры, вот как?» — слышал Саша частый вопрос и понимал, что люди вкладывали в это замечание что-то необычное — уважение к маме рикошетом ложилось на него: вспоминать было приятно, но за словами оставалась тайна. Он, ребёнок, не мог знать тогда, как она работала с каждым больным, чувствовал, но не умел сказать о необычной силе её характера, твёрдости, проявляющейся в не менее удивительной форме — скромной, тихой, тактичной. Было какое-то глубокое величие в этой спокойной женщине. Никогда не суетясь, она шла, как королева, по улицам городка, а за ней семенили, едва не кланяясь, какие-то люди. Она отвечала им кратко и твёрдо, не повышая голоса и не поворачивая головы. В дом приходили посетители — с тортом или фруктами, говоря, что Александра спасла. Саша замирал, пытаясь представить, какой подвиг совершила мама. Но она снова тихо и властно отводила их.

      — Ведь они от души! — вопрошала бабушка, а Саша думал не о том, что ответила мама, а как ответила — величественно, спокойно, без улыбки.

      — Я никогда ничего не приму.

      Думая о маме, Саша трепетал. Он не мог объяснить, что он испытывает к ней: она была огромна в его сознании, она была недосягаема и такова, что ему хотелось сделать что-то особенное — всё, что он делал, он делал для неё.

      Мать вела его твёрдой рукой, так что он даже не мог встать с ней на равную ногу — как всякая сильная женщина, она руководила волей своего сына. Она глубоко вошла в него, заполнив собой всё пространства и закоулки его сознания. И оттого, что это было сделано через любовь, он оказался накрепко привязанным к самому её существу. Когда он обдумывал какую-нибудь ситуацию, мысль или дело, он как бы прислушивался к звучащему в нем голосу, сверялся с тем, что было перенято и усвоено от неё.

      Между этими двумя женщинами, в меду и млеке, текла Сашина медлительная райская жизнь... Он рос ласковым, застенчивым ребёнком. Про него повторяли чьи-то слова: «Его искренность и правдивость необычайны, «хрустальная коробочка». Он был добрый, и мама часто повторяла ему это. Она говорила, что он умный, что он всё делает правильно — она одобряла его. Он и был хорошим — хотелось побыть рядом, посмотреть на его светлое лицо. Саша обыкновенно был молчалив, редко выражал своё мнение, если его не спрашивали. Уже в детстве он был тактичен, не ссорился с детьми, но у него было мало друзей, ибо несмотря на мягкость, ребят всё-таки озадачивала глубокая сдержанность, видная в мельчайших жестах и взглядах. Он не мог подойти на короткое расстояние. В нем не ощущалось тайных мыслей, угрюмой подозрительности, взгляд его был спокоен и ровен, но чувствовалось, что за его спиной стоит другая, укрытая от чужих глаз жизнь, там, где находится его душа, именно там происходит всё самое важное...

      ...Сашин дом и сад — были местом, где многие солнца вставали вперемешку и гасли одно за другим, где почти всегда вставало какое-нибудь счастливое солнце. Он видел это собственными глазами, сидя на наблюдательном посту на крыше сарая. Впервые он туда попал в два года. Сначала он ходил под садовым обеденным столом, где мама и бабушка допивали чай, и пальцами откручивал все соединительные гайки. Доведя дело до конца, он уселся неподалёку мастерить из гаек автомобиль. Внезапно бабушке понадобился чайник на другом конце стола — Саша научился лазить по лестницам.

      Оттуда, с крыши, он видел, как взлетали, нарождаясь, дневные летучие мыши, помахивая ему белыми ушами. Он слышал, как за городом, в полях, высыпали миллиарды цветов, звон которых прекрасен, как их опущенные глаза. Он видел в облаках человечка с длинным клювом и потом узнал, что его зовут Озирис. Подрастая на горячей крыше, Саша блаженствовал на сладких волнах вялившихся здесь груш. Книги и груши так заполнили его густым наслаждением, что однажды он увидел миллион летающих тарелок, зависших над городом в виде груш, и опомнился от чуда тогда, когда они посыпались на землю. Весь двор и дом заполнились душистой парной мякотью, так что туда нельзя было сойти. Он слез с сарая на другую сторону и пошёл туда, где начинался мир. Он слышал, там есть деревня такая, там души на стульях сидят.

      Дорогу пересекла тропа и побежала в густом, тёмном и высоком лесу. Над головой двигались тени, они, убегая в чащу, загорались гранями драгоценных камней, как будто деревья показывали руки, унизанные перстнями. Сырой мох источал запах, а на каждой верхушке дерева спал эльф. Трава вылизывала изумрудным языком его голые ноги — и всё, сливаясь, наполняло и расширяло грудь тревожной лесной сладостью, когда он увидел реку и над ней небо. В этом окошке не было видно солнц, встающих над его сараем, — впервые он замер перед торжественной медлительностью небесного хода...

      Саша взрослый, стоящий у окна, тоже смотрел оттуда на открывающиеся в просвете облака и сияющую млечную грудь воды. По её трепетной, покрытой пупырышками поверхности, еле касаясь, летел прозрачный камышовый пух. В нем, выхваченное лучом света, трепетало на воде его сердце. Здесь тоже жили духи, но не было среди них духов смерти и здесь никто не мог умереть от тоски...

      Сквозь чащу упал луч, осветив его пуховую головку и маленькие штанишки — крошечную фигурку, утопающую в горячем, неутолимом пространстве любви просто так...

       ***

      — Моё бессмертие... — думал он, смотря на черные тучи, закрывшие реку, — оно уже было.

      У него заныло сердце, он пошёл, рассеянно трогая предметы, из одной комнаты в другую, где с счастливым воем пробегал час назад.

      И вдруг понял: она что-то не принимала. Зажёг свет, на часах было пять утра. Достал скрипку из футляра. «Но ни деньги или власть. От них бы она не отказалась», — подумал он. Вытер скрипку пальцем, зажмурил глаза и ударил смычком.

      Стены вздрогнули, глубоко вздохнув, наполнив грудь тяжёлой мощью Баха. Его голова запылала. Он весь оторвался от новых, неразрешимых вопросов. Он играл, забыв каноны, необычайно, словно Бах, когда писал, сам не знал, как эту музыку надо будет играть. Интуитивно, наощупь, он впервые вошёл в её настоящий смысл, и в его руках она преобразилась и осветилась странной и трепетной нестабильностью — словно Бах писал с его души. Артистично и воздушно он проникал в глубину сотворённого им образа, играя всё точнее, стараясь продлить эту нестабильность. С неистовой страстью он кинулся дальше и, наконец забывшись, оторвался от самого себя — от своего расколовшегося надвое сердца. Вокруг, в могучей красоте расширялось сотворённое им пространство звуков, — бледнея лицом, оно властно повернуло его искать своё место, и тогда новыми, изменившимися глазами он посмотрел на проходящие перед ним события...

Глава 16

      Саша курил на скамейке около бюро. На газоне торчала табличка: «По газонам не ходить: трава не растёт!» Он решил, что, наверное, вышла описка. Налево от бюро, через небольшую площадь, два кафе соперничали друг с другом: «Горячий сплетник» и «Миллион долларов». Саша там не обедал, а ходил на другую сторону площади в хорошо ему знакомый «Треугольный сон». Кормили здесь вкусно, а под навесом пел один и тот же костлявый парень в чёрной нахлобучке вместо шляпы. Голос у него был сильный, бархатный, итальянскую песню он пел так, как сумел бы спеть только итальянец: печально, медово, взахлеб.

      Давно надо было пойти поесть, но Саша впервые не связывал знакомую песню с обедом, а думал о сегодняшней ночи и о том, что деловая часть эликсирного бизнеса теперь ясна, но только не поступок матери... Он хотел увидеть священника позже, но сейчас почувствовал, что тянуть больше нельзя, надо ехать.

      Саша ходил в церковь по наитию. С отцом Михаилом он не был знаком, он священников стеснялся. Мама, напротив, ходила в русскую церковь.

      Он нашёл телефон и позвонил, трубку взяли сразу. Он назвал себя.

      — Отец Михаил, мне нужно с вами поговорить.

      — Завтра.

      — А... сегодня?

      — Приезжайте.

      Машины шли плотным потоком, Саша долго ловил такси, и тут ему пришло в голову, что наступило какое-то стремительное, небывалое пекло. Он маялся около раскалённой дороги, где дрожащая, убегающая вдаль перспектива изнемогала от жарких вспышек автомобильных дымов и лязганья их измученных вскриков. Время тянулось, он не помнил, сколько он вглядывался в дымный серый огонь, испускаемый улицей... Над головой тарахтел вертолёт — он тащил в небесах транспарант: «Продаётся христианская мораль! Скидка — доллар штука!»

      Саша отвернулся, и тут таксист крикнул ему, сияя черными глазами:

      — Солнце по голове ударило?

      Подобрав седока, он помчался, резко переходя из ряда в ряд, беззаботно напевая. Саша назвал адрес церкви и оглядел таксиста — это был маленького роста человечек, жилистый и вертлявый, хорошо проросший волосами. Его шею украшала массивная золотая цепь, красиво оттеняя необычайно яркий, красноватый загар. Золотой перстень и толстый браслет. Вьющиеся, блестящие волосы тщательно уложены. Машина наводнена сувенирами, картинками и висюльками.

      Таксист слушал музыку и радостно подпевал на всякий мотив.

      — Я с Кипра! — он ткнул пальцем в радио, из которого неслась жизнерадостная песня.

      — Я тоже.

Тот бурно захохотал.

      — Не совсем, — улыбнулся Саша, — но православный. А вы?

      — Конечно!

      Киприот одной рукой открыл пачку сигарет и протянул Саше. Рассказал о себе, пошутил. Расспросил о Саше. Тот достал свои сигареты и угостил его. Они задымили опять, оживлённо болтая, чувствуя интерес, возникший между ними.

      Передавали новости:

      — По Городу прошёл слух, что половина детей, рождённых в этом месяце, имеет лицо на затылке!

      Киприот свистнул, Саша расхохотался.

      — Это сплетни для любителей сенсаций, — продолжал ведущий, — наш канал относится к таким вещам скептически, но говорят удивительные вещи... У детей на затылке второе лицо, и оно не умеет улыбаться, а обливается слюнями, рычит и требует еды, но только генетически модифицированной, а всё остальное выплёвывает. Это поразительное, оригинальное открытие связывают с употреблением современных препаратов, в частности, эликсира. На что мы со всей ответственностью утверждаем, что наши медики никогда не подвергали нас с вами никаким генетическим экспериментам. Они могут сами это подтвердить!

      — Всё врут! — вдохновенно воскликнул киприот.

      — Невероятно, — подхватил Саша, но прибавил: — Странное что-то в Городе началось...

      Таксист даже вильнул: кружа по Городу, он знал столько деталей! И тут машина влетела в могучую пробку.

      Всё видимое пространство — проспект и ближние переулки были заполнены машинами, на тротуарах люди толпились, задрав головы, тянули пальцы вверх. Солнце посылало на землю тяжёлый жар. Саша прищурился: огненные перья солнечных лучей сошлись необычайно близко, почти слились в круглый расплавленный нимб. От этого небо осветилось так ярко, что потеряло остатки голубизны, изменив свой цвет на серый. И на этом фоне ни с того, ни с сего стали различимы звезды!

      Толпа таращила глаза, радуясь неожиданному развлечению.

      Небо ещё потемнело, приобрело какой-то пепельный окрас, так что засиявшие точки стали хорошо видны. Но, оказалось, что это не звезды, а немигающие планеты. Пять, шесть, семь... Их свет разгорался, несмотря на бушующее золото солнца, — ровным сиянием посреди белого дня!

      Планеты увеличились, каждая став едва ли не с порядочное блюдце, и неожиданно стали подвигаться друг к другу! Улица ахнула. Все ошарашенно уставились на небо.

      — Я знаю! — крикнул человек в светлых брюках. — Это метеорологи зондами погоду измеряют!

      — Точно! — подхватило несколько голосов, а кто-то воскликнул:

      — Не погоду, а смерчи, что б не упустить опасный момент!

      Толпа зашевелилась, загудела, и ещё один голос, стараясь перекрыть шум, надрываясь, заорал:

      — Это не звезды, а ракеты на Марс летят! Семь ракет прилетит, космонавты там попрыгают и первыми станут!

      Отовсюду засвистели, кто-то радостно завыл.

      — Козлоногие натворили! Это из-за них! — затрепетал таксист, видимо, имея в виду сатанистов. Саша кивнул, что да, тоже их видел.

      Небосвод медленно и как-то странно раздвинулся, наполняясь раскалённым воздухом, и в этом пространстве, выполняя неведомую людям задачу, владыки неба встали в ослепительный ряд.

      Ни Саша, ни его приятель-таксист, ни возбуждённая толпа ещё не знали, что сметённые крылами ангелов, души эмбрионов в утробах матерей уже подняли головки, как завязи цветов, бледные и прозрачные, и взлетели в открывшееся для них небо. Оставив новых детей без души...

      Толпа только увидела, что засиявшие светила почему-то одновременно погасли.

      И с этой минуты на земле наступила ночь.

Глава 17

      Зажглись фонари. Ни свет, ни мрак — тяжёлые сумерки в изжёванном переходе света. На дорогах все одновременно сбросили скорость, ехали смирно, без гудков. На светофорах высовывались из окон и, поглазев на небо, перекрикивались, кто восторженно, кто изумлённо. Из роскошного лимузина высунулся дядя и гневно погрозил небу пальцем. Из магазинов на тротуары то и дело выбегали продавцы, радостно принимая участие во всеобщей суматохе. Одних событие пугало, других веселило, но придало пикантность сегодняшнему дню. Саша и таксист слушали радио, пытаясь найти ответ, но там сильно отставали.

      На площади кто-то ругал в мегафон правительство, которое позволяет такие фокусы. Из кафе напротив ему кричали, что ваша партия вообще всё развалила и нечего валить с больной головы на здоровую! У торгового центра виднелась оконечность огромной пробки, как будто водители никогда не передвигались при фонарях, и сейчас, в мутном свете, забыли, как надо разъезжаться. Скоро по радио передали, что, пользуясь неразберихой, здесь неподалёку ограбили банк, и сообщники нарочно устроили столпотворение около этого здания.

      Киприот нырнул с центральных улиц в переулки. Здесь, в темноте, из дома в дом перебегали какие-то люди, слышались крики. Там и тут хлопали окна, из углового дома в их машину почему-то полетела бутылка. Таксист высунулся в окно, не рассмотрел, но на всякий случай обругал весь дом. В ответ послышался визгливый смех, грохот, ахнуло стекло, брызнув осколками на крышу машины. Таксист нажал на газ, а кто-то гаркнул: «За эту темноту эмигранты ещё поплатятся!!!» Сразу захлопнулись металлические жалюзи в китайской лавке на первом этаже.

      Через несколько кварталов им пришлось пропустить колонну. Десятка два чернокожих запрудили середину улицы, распевая псалмы и гимны, задрав головы вверх. Они несли свечи, палки с бантами, тянули вверх фарфоровые статуэтки Спасителя и Девы Марии. Из окон высовывались сочувствующие, подпевали, вопили про конец света. По улице бежали дети, зеваки, множество народа вливалось в колонну, кто-то рыдал, кто-то бренчал на гитаре, нищий тянул руку за деньгами, другой рукой указывая на небо, мальчишка схватил с земли ещё горящую сигарету и получил от матери затрещину, а в этот момент истекающий потом толстяк шлёпнул эту женщину по заднице. Колонна повернула за угол, послышался вой полицейской машины. Последнее, что увидели Саша и таксист — это вспыхнувшую драку: краснокожий в элегантном костюме откуда-то из глубины сердца исторгнул индейский клич и от души врезал по физиономии первому попавшемуся белому.

      Таксист затормозил у церкви. Рядом с ней был дом с треугольной крышей и треугольным на колонках крыльцом. На крыльце горел фонарь, под ним ромашки, от жары имевшие спёкшийся вид. У крыльца берёза и кокосовая пальма. Вдоль забора Саша разглядел кусты помидоров и ровные ряды картошки.

      Киприот повернулся к нему и серьёзно сказал:

      — Значит, Бог пришёл нас забрать? А вдруг я ему не нужен? А если он меня не примет?

      — Если хоть один человек вас принимает, значит, и Бог вас примет. Ведь Бог добрее любого человека.

      Дверь с прицепленным венком распахнулась, прервав их разговор, и на крыльце вырос дородный мужчина. Борода лопатой, плохо стриженая. Одет в чёрную рясу, из-под рясы джинсы торчат. Ряса подпоясана толстым кожаным ремнём с бляхой Харлей-Девидсон.

      — Отец Михаил?.. — неопределённым тоном спросил Саша, а киприот объяснил:

      — Он в России ни дня не жил.

Тот оглянулся на свежеокученную картошку.

      — Я точно знаю, — прибавил таксист, — я во всех церквях бывал.

      Саша вылез из машины и вспомнил — деньги-то забыл снять! Таксист приостановился: он подумал о том же самом. Саша вывернул карман, высыпал на ладонь мелочь и густо покраснел. Водитель махнул рукой:

      — Отдашь в другой раз, киприот! — и укатил.

      — В `избу-то взойдёте? — благодушно воззвал священник. — Пожалуйте, закусим!

      После быстрого приветствия они оказались внутри. Вблизи лицо батюшки оказалось удивительной толщины в целом и в деталях: мощные щеки, пухлые веки и очень толстые уши. На этом пространстве могло бы разместиться два Сашиных лица.

      Тот с порога рассказал о небесных чудесах. Священник согласился, что очень может быть, в новые времена и подавно. Наверное, это затмение.

      — Про затмение не сообщали, — возразил Саша.

      — И наука может ошибаться, — миролюбиво спорил священник, — недавно был звездопад — как ливень.

      — А в Городе что творится, батюшка!

      — Что такое, у меня в приходе ничего не слышно?

      Саша запнулся. Когда он собирался сюда, то хотел о маме спросить, а ещё узнать, что происходит в Городе, но получив такой ответ, подумал другое. Может, он единственный видит... А что, собственно, в Городе? Ну, затмение. Священник не сумасшедший. Что узнавать, если у него самого дурдом в голове? Саша подумал, что мог бы вляпаться, и стал рассматривать расписные ковши на полках, иконы в углу.

      Ухоженная гостиная пахла съестным. Овальная арка отделяла её от кухни, где совершались магия и ритуалы. Оттуда выглянуло лицо разгорячённой стряпухи, она назвалась Наташей, проговорила несколько слов, сильно двигая влажными губами, кажется, машинально: ей очевидно не терпелось скрыться в глубинах храма. Саша поклонился, улыбаясь слегка дольше, чем надо, и чуть-чуть слаще, чем надо, едва ли не заискивающе, как бывает с голодными мужчинами. Она уже исчезла, а он ещё смотрел в проем двери с лёгкой, потерянной улыбкой.

      Кажется, священник понимал всё тонко, потому что скрывшись в арке, он вскоре появился оттуда с подносом, уставленным симпатичными мисочками. Наполнены они были удивительными вещами: солёные грибки, селёдка в сметанном соусе и мелкие огурцы, обсыпанные какой-то травкой.

      — Свои, бочковые! — радостно воскликнул он, понимая, что произвёл сильный эффект. Саша оглянулся в поисках бочки, но батюшка понял его по-своему. Ещё нырнув туда, где вкусно пахло, он вернулся, обнимая мощной лапищей бутылку ледяной водки. Саша внутренне ахнул.

      Они выпили по рюмке, закусили бочковыми огурцами. Ещё по одной. И под голос кукушки в часах хозяйка внесла темно-синий увесистый горшок, наполненный бордовым пылающим борщом. Саша любил этот суп даже в исполнении мамы, которая умела класть в него только капусту. Он даже вспомнить не мог, когда ел его в последний раз. Теперешний борщ — живое воплощение изобилия: роскоши запахов, цвета и сладости вкуса наполнил его душу почти благоговейной радостью. Нет ничего удивительного, что между первым и вторым блюдом он решил с благодарностью рассказать батюшке всё.

      Глаза священника увлажнились, а лоб вспотел. Жёсткая метёлка бороды стала мягкой, податливой и хорошо уложилась в ласкающую её руку. Толстое и мягкое лицо его почти совсем сравнялось в цвете с борщом; это сходство показалось Саше особенно тёплым и располагающим.

      Надо было начинать о маме, но он тянул время, не мог подобрать слова, вообще правильно начать, и священник уже что-то понимал и терпеливо улыбался, а от этого становилось ещё труднее. Саша с досады на себя что-то промычал и задал вопрос не о маме, а давно ли тот в приходе.

      — Пять лет, — ответствовал батюшка. — Я ведь только что вернулся, на Амазонке у краснокожих был полгода.

      Саша сразу отложил свой вопрос, дав себе время собраться с силами.

      — Мало мы, миссионеры, сделали... — заметил батюшка. — У индейцев на предмет веры такая солянка. Они думают, что у белых правильный Бог, потому что белых лучше кормят. Но ведь Бог не платит за шоколад! А белые им говорят, что веря в правильного Бога, ты получишь много шоколада.

      — Значит, белые лгут?

      Священник крякнул, повернулся что-то спросить у жены, но сказал Саше:

      — Тут целая диалектика. Я всегда относился к ним хорошо, но откуда эти заумности у костра?

      — Как же человеку жить сразу в старом и новом? — заметил Саша. — Особенно если мало сердечной веры, а только университетское образование...

      — Это вы о себе сказали? — задумчиво спросил батюшка и протянул руку к холодной бутылке. Саша словно язык проглотил. Отец Михаил налил по рюмке, и в этот момент хозяйка внесла блюдо с пахучими курёнками. Хозяин взял широкий нож и захлопотал над ними, умело разделывая благоухающие тушки. Саша посидел, рассеянно наблюдая за трудами над столом, взял свою рюмку и машинально выпил её, не дожидаясь хозяина.

      — У меня детство было совсем другое, — сказал он неожиданно, и у него заколотилось сердце: они слишком прямо выехали к тому, ради чего он сюда пришёл. Поговорить можно и попозже, пролетела мысль, но он почувствовал, что если начинать, то надо сейчас. — Я вам сказать хочу, — произнёс он, перекладывая ножи и вилки на столе слева направо и в обратном порядке. — Интересно вам?

      Собеседник удобно упёрся локтями в стол.

      — У меня двойственность во всём, — Саша посмотрел на священника так, как будто объяснил всё целиком. Батюшка кивнул понимающе и ответил:

      — Также и у наших прихожан. Они в России не нашли себе места, сюда приехали и... маются. И там нехорошо, и здесь плоховато. Иногда людям становится невмоготу, у них двоится душа, им нужно по сердцу понять: старая или новая жизнь умнее, больше? Тогда самые-то исследователи и приходят к Богу...

      Ему странно стало. Священник как будто читал его мысли, но у него самого мысли не двоятся, и жизнь та же, что всегда... он смотрел на священника.

      — Может, кого ломает, те и есть победители? — сморщившись, улыбнулся тот. — Вот и ваша мама к Богу пришла.

      Гость отвёл глаза.

      — Сил у неё не хватило, — быстро сказал священник, — но старалась, смотрите, как храм отстроила.

      В ответ он получил откровенное удивление.

      — Мы фундамент заложили, а она на свои деньги построила храм, — объяснил священник.

      Саша обдумывал эту неожиданную новость. Ему очень хотелось спросить, какие суммы она переводила, через какой банк и даже — откуда она взяла столько денег? но он не знал, можно ли задавать священнику такие вопросы.

      — Батюшка, с какого момента у человеческого эмбриона появляется душа? — внезапно спросил он, и священник быстро скользнул по нему взглядом.

      — Конечно, все конфессии обсуждают этот вопрос, — ответил он, не спросив, почему Саша поднял эту тему. — Своевременный вопрос. Мы должны ответить: душа появляется с момента зачатия. Мы не модерновые протестанты! У них опять новые мысли, уже говорят — с рождения. И тогда выходит, что дитя, эмбрион — только сырье. Наша церковь резко против этого! Но мы не можем сказать это с амвона, потому что мы потеряем верующих. А если они перестанут приходить в церковь, то мы не сможем им говорить, что это плохо.

      Саша с интересом слушал священника. «Как же он выйдет из этого положения? — подумал он, и вдруг ему пришла в голову мысль: — А будет ли отец Михаил есть эмбрионов?» — он ещё не думал так прямо о своих знакомых. Его поразил этот вопрос, потому что он немедленно понял, что проблема из сферы денег вышла в новую, не обдуманную им плоскость, где принимается единственное решение, и он, Саша, не знает ответ. Ему тут же стало ясно, что он будет думать об этом, не сможет не думать и должен будет дать ответ по крайней мере себе самому: да или нет.

      Он поднял на священника глаза, понимая, что тот прочитал его мысли, стыдясь их, как чего-то непристойного, интимного. Но священник не заметил ничего, а расстроенно сказал:

      — Ваша мама была у меня... но это тайна исповеди. Скажу только: она работы у себя в институте боялась.

      — Какой? — Саша смотрел в лицо священника, понимая, но желая услышать последний ответ. Тот молчал. Саша поковырял вилкой в тарелке.

      — Я, как нарочно, уехал... в командировку, на два дня. Она снотворное выпила.

      — Кто же её нашёл, если вас в Городе не было?

      — Всё странно. Кто-то позвонил в полицию, посторонний, кто-то знал. Но звонок был из автомата, а человек отказался назвать имя. По голосу понять трудно... Мужчина, речь образованного человека, вот и всё. Я вернулся из командировки, а наша дверь опечатана. Там Седой стоял — перед запечатанной дверью! Теперь его Папой Клуба зовут.

      — Что же он на крыльце делал?

      — Я не знаю! — крикнул Саша. — Я его сразу узнал, потому что, когда я был маленький, мы звали его Седым. Я подошёл к дому, я про маму ничего не знал, а он стоит на крыльце и курит. Я говорю: «Здравствуйте, я вас узнал», — думал, что он в гости пришёл.

      — А он?

      — Ничего... Ни слова не сказал, только посмотрел на меня и ушёл.

      Отец Михаил пробормотал что-то. — Я ничего не понимаю, вы мне с самого начала расскажите, — повторил он громче.

      Саша смотрел перед собой, и было видно, что он сам не знает, где начало. Он сказал:

      — Когда я учился в старших классах школы, началось это... В нашем доме появился человек. У него были волосы с проседью, артистическая причёска. Он носил белые джинсы и майку с узкими лямками. Это очень шло ему, потому что тело у него было загорелое, мускулистое. Черные глаза, очень умные, выражение сильное. Мы звали его Седым. Мама сказала, что знала его ещё до моего рождения. В нем была независимость, сила — я думал, что он может всё! Конечно, я не бегал за ним, как собачка, но я... его обожал. Ещё он был очень богат. Знаете, как он разбогател? Однажды он сказал маме: «Я создам жёлтую прессу». Она спросила: «Почему вы думаете, что её будут читать?» Он ответил: «Серый, мелкий народ жаждет низвести всех до своего уровня и убедиться, что те, кто стоит выше него, также мелки и ничтожны, как он сам. Это и есть основание, на котором я построю свою империю!»

      Священник, покачав головой, спросил:

      — Как же вы хотели подражать ему?

      — Тут не подражание. В Седом было что-то, чего не было у меня, какая-то важная черта... Седой был удачлив в материальном мире, у него всё получалось. Он, может быть, даже символ этого мира. Я не должен был стать, как он, но я хотел быть таким. Я начал понемногу искать Седого в себе, хотеть и даже завидовать, — сказал Саша. — Я думаю, мы сами создаём события. Они преследуют нас, потому что отражают наш собственный дух. Мой дух был расколот...

      — У вас не получалось?..

      — Получается у Седых... у меня нет.

      Он помолчал, потом сказал так:

      — У меня началась апатия. Я скрипку забросил, не читал, вообще ничем не занимался. У меня жизнь была интереснее книжек... Если я никому не нужен, что я за человек, что за личность? — этот вопрос отделил меня от людей. Может, это звучит смешно, но я стал подозревать, что никто не страдает так сильно от этого вопроса. Я стал одиноким, всё лучшее закончилось, я хотел наглотаться таблеток... Голова была занята мыслями о моем несовершенстве, эти чувства и были главной правдой.

      — А Седой всё равно был ваш идеал?

      — Да, но порочный, отталкивающий и притягательный — он был неизбежен в моей судьбе...

      — Почему неизбежен?

      — Потому что жизнь была раздвоена. Седой был моей внутренней чертой. Безмятежность детства уходит... тогда где-то внутри появляются Седые. Со мной что-то ненормальное, мне, может, деньги не нужны... вот до чего я дошёл.

      — Ваша мама то же сказала, а потом выбрала. — А ведь вас удержат?.. — сказал священник, думая о чем-то своём. — Для чего удержат? — наощупь, полным вопросов голосом повторил он и несообразно добавил:

      — Кто вы, Саша?

Глава 18

      В этот момент дверь без стука распахнулась, и статный человек красиво замер в дверях, давая себя рассмотреть. А смотреть было на что!

      Гость был одет в великолепно скроенный бледно-голубой костюм. На его груди красовалась жилетка, вышитая золотыми нитями едва ли не вручную. Галстук тоже был высшего сорта. Шевелюра у вошедшего не отличалась густотой, но как красивы были глаза под тяжёлыми веками, осенённые пушистыми ресницами, — ласковые, сладкие. Лицо чисто выбритое, а под носом полные, изумительной формы холеные усы. По комнате прошла тончайшая, едва уловимая волна необыкновенного запаха, как бывает только от очень дорогих духов: она едва прикоснулась, отошла и оставила желание чувствовать и искать.

      — Актёр или телеведущий! — подумал Саша.

      — Доктор наук! — незнакомец протянул руку. — Пихалков! Обещал к обеду, но дела... дела...

      Все повскакали, задвигались. Гость без церемоний прикоснулся к щеке батюшки. Нежно, не спеша, прижался усами к кормящей руке хозяйки. Получил благодарный взгляд. С удовольствием оглядел всё вокруг и барственно раскинулся за столом. Да, именно это слово! Какое впечатление барственности он производил! И когда он заговорил на хорошем русском языке, без корявостей и мусора, как сладко-небрежно, как уверенно в себе зазвучал его голос.

      Быстро выпили по рюмке и сразу ещё по одной за милого гостя. Принесли закусок. Открыли то, что стояло в шкафчике. Потом принесли то, что стояло на дальней полке. На скатерти появились красные и бледно-золотые бутылки, и густо уставленный стол радостно засверкал полнотой. Сдобная хозяйка Наташа что-то такое подумала, потому что, оглядев с обожанием своего гостя водянистыми, бесцветными глазами, она прочувствованно сказала:

      — Наш Захар Ильич — миллионер.

      Батюшка посмотрел на неё задумчиво, но ничего не сказал, а открыл бутылку с золотой наклейкой. Если у Саши и возникло желание отправиться домой, всё-таки закончить работу для Сюзи, то теперь от этого бледного помысла не осталось и следа. Он с любопытством смотрел на сияющее лицо гостя: наконец ему представился шанс узнать многое их первых рук.

      — Вы из России? — спросил он.

      — М-м-м... Пришлось здесь поселиться. В Москве в меня забили гол, и игре конец.

      — У нас, в Державе, с этого игра только начинается. Если кто-то упал, коллеги и друзья его дальше подтолкнут.

      — И поэтому, вы, Саша, у батюшки в гостях? — спросил проницательный гость.

      За столом притихли. Пихалков сделал внезапный реверс:

      — Я знаю, как стать богатым... — шепнул он, исподлобья заглянув Саше в глаза. — Каждому хочется быть удачливым, да? — неожиданно спросил он, и это опять прозвучало так двусмысленно, что тот опустил глаза. Словно Пихалков не только не извинялся за свою бестактность, но смеялся. Ошеломлённый такой стремительной дружбой, Саша потерял нить разговора, отец Михаил был озадачен. Одна Наташа заметно повеселела, не сводя радостных глаз с миллионера.

      — Каждому хорошо бы научиться! — искренне попросила она.

      Захар Ильич, без сомнения, читал мысли: беглый взгляд на её выразительное лицо, колебание между скромностью и согласием, тёплый, раскатистый смех и вот, лучась бархатом своих глаз, он сказал:

      — Представьте, когда-то и я был не у дел. — Он отпил хороший глоток, по привычке обсосал усы. — Мне было двадцать лет. Я хотел быть известным и богатым, но ничего в жизни не знал. Нигде не был. Ничего не умел. Один, грустно. Я был бедный, но порядочный. А что, батя! — вдруг оборвал он себя, приблизил лицо к священнику и закричал: — В Таиланд, а, батя, на слонах?! Фотки пышные, девочки дешёвые! Гульнём?!

      — Вы уж предлагали, Захар Ильич! — несчастным голосом воскликнул священник, не глядя на пунцовую жену. Пихалков обрадовался, увидев общее смущение. Хотя на секунду Саше показалось, что хозяева знают и едва ли обижаются на его слова. Захар Ильич вдруг остепенился, назвал всё глупой шуткой. Наташина рука в перетяжках, как у толстенького ангела, дрогнула, когда он надолго задержал её в роскоши своих усов. Повторяя движения гостя, над столом волновался запах одеколона.

      — Интуиция подсказала мне, что я должен стать геологом. Я увлёкся. Защитился. А потом, как в волшебной сказке: могучий покровитель, и я — начальник геологического объединения. Весь отдел писал мне докторскую.

      Он что-то не договаривал. Саша хотел спросить, но было ясно, что спрашивать надо слишком много.

      — В это время, — продолжал сибаритствующий голос, — начались блаженной памяти общечеловеческие ценности рынка. В... году за меня пили, как за губернатора Богатого Края. У меня было всё: шахты и рудники, лес, рыба и... чего у меня только не было! В мой Край приехал Самый Главный Человек, на банкете я сказал ему шутку: «Россия — баба, и ей нужен мужик!» — Пихалков раскинулся неторопливо, с изумительной ленью. Саша не отводил глаз: он никогда не видел настоящих русских бар. Он не знал, что они бывают такими. Как не представлял, что бывают такие разговоры.

      — Главный улыбнулся, и вот — я крупная шишка в Москве! — не в силах сдержать восторг, закричал Пихалков и треснул Сашу по спине. — Я стал богат! Как быстро, как сладко! А вы знаете, что это такое? — куражась, он заглянул ему в глаза. — Это столько денег — откроешь один глаз и видишь: хватит на внуков и правнуков! А откроешь оба глаза — тут откроется полная картина! — он бурно рассмеялся, но хозяева не вторили, они старались представить такие масштабы и не могли.

      Внезапно священник сказал с упорством, совсем не на том языке, на котором он говорил с Сашей:

      — Как нам традиции поддерживать, православие сохранять? Только через церковь-заступницу. Но не устроена она у нас, матушка, имеет неблагоприятный вид, — докончил он речь почему-то с жёстким акцентом, и, совершенно не смущаясь, посмотрел на Пихалкова.

      Тот перегнулся через стол и проникновенно спросил:

      — Запустили дело?

      — Мало к нам ходят, на что же побелку сделать? — вдохновенно воскликнула Наташа.

      В этом момент из сада вбежала хозяйская собака, взглянула на Пихалкова и поползла на животе под стол, подвывая. Все засмеялись. Захар Ильич оглядел, не торопясь, незамысловатое лицо Натальи и просторное, открытое, но такое, что ни за что не угадаешь, что в нем скрывается, — священника, поднял свой чемоданчик на колени — глаза его под тяжёлыми веками подёрнулись поволокой. Насладившись минутой и добавив к ней ещё несколько самых сладких секунд, он щёлкнул замочками, и крышка откинулась — он был заполнен крепкими пачками.

      Батюшка обошёл стол и остался стоять с разинутым ртом так же, как все вокруг.

      — Сколько вам из кошелька, отец святой? Шесть, семь?! — Пихалков выкидывал пачки в полном восторге. — Бери и десять — твоё счастье! Всем нос утрём — знай, помни русского барина!

      Что тут сделалось, не опишешь в словах! Нежданная радость, благодарность, слезы умиления! Кто-то восторгался, кто-то отнекивался, разводя руками, — добрая, счастливая минута посетила сей приют. Долго длился переполох. Потом опомнились, несли что-то вдогонку на стол, но уже лишнее. Пробки полетели с удвоенной силой. Размякшие, одурманенные искренней дружбой, говорили друг другу тосты, полные сердечности горячие слова. Поставили русские песни, до них Захар Ильич был большой охотник. Не раз и не два, легко и красиво бархатные глаза его сверкали полными слезами.

      — Как-то утром, — он повис на Сашиной шее, — в день третий месяца мая встало у меня в горле комом и понял я, что страдаю по родине великой... — тёплые слезы залили Сашину грудь. — Верни мне отчизну, буржуазный друг!

      — Поезжайте назад, — тот пытался усадить зарёванного барина к столу, подумывая, не вытереть ли ему салфеткой слезы.

      — Меня выгнали с Олимпа! — закричал Пихалков почти грозно, отчего Наташа струсила, и в её блеклых глазах изобразился испуг. Пихалков стукнул кулаком по столу, сильно напрягшись душою, — его полные, тщательно убранные усы разъехались, уподобившись метёлке батюшкиной бороды. Наташа захлопотала над ним, батюшка взбрыкивал в сильных чувствах, — каждый, как умел, выразил своё понимание. Захар Ильич прискорбный, с затуманенным взором, бегло опрокинул в себя рюмочку водки и меланхолично произнёс:

      — Теперь я — эмигрант со смехотворным бизнесом. Десять процентов дохода, Боже мой! Что остаётся мне в ваших краях?.. Я опять бедный и порядочный. Я только могу стать наследником состоятельному человеку...

      — Вы сами — солидный человек, — сказал батюшка, хорошея лицом, а Саша отвёл глаза.

      — Со мной не пропадёте, я — геолог: научу, как добывать деньги из-под земли! — Пихалков поискал глазами красный угол, поднял руку, но креститься не стал, а сказал: — Великая Держава — блистательная, благословенная страна. Эта страна — Рынок — то, что нам Христос завещал. Здесь бизнес занесён в Конституцию, и на этом Евангелие основано!

      Все молчали, не придумав, что сказать. У Саши поплыли в глазах рюмки пустые и полупустые, золото жилеток и аскетизм черных ряс; восхищение и солидарность в глазах над этой рясой, разлившееся вопреки чёрному цвету. Вопрошание, ответ и движения тела, обогащающие жизнь, — когда надо и как ждут — миллионы маленьких движений по лестницам чужих чувств: лиц с холеными усами, лиц с лохматой бородой и лиц вообще без ничего.

      — Бога-то где забыли? — угрюмо сказал он.

      Пихалков развеселился, как будто ждал этих слов.

      — А ведь меня предупреждали о вас! — объявил он неожиданно.

      — Это кто же?.. — изумился Саша, но Пихалков даже ухом не повёл, а заметил будничным голосом: — Я к вам по делу.

      За столом замолчали.

      — Я хорошо знал вашу маму, — сказал этот загадочный Захар Ильич.

      Саша начал тяжело краснеть.

      — Откуда?

      — Вам Грег не сказал?

      — Откуда вы его знаете?

      Пихалков пропустил и этот вопрос мимо ушей, объявив:

      — Я стоял у истоков фирмы «Грей» и ее дочерней «ВечБес».

      Саша спросил:

      — Ваша фирма?

      — Нет, но я помогал. — Пихалков рассмеялся и прибавил: — Мы можем говорить свободно — отец Михаил был духовник Александры.

      — Объясните, что это значит?

      — Загадок нет! — легко махнул рукой Пихалков, смотря открытым взглядом. — Я не медик и не биолог, как вы понимаете, но в Лучшем Медицинском Институте есть огромная потребность в деловых людях. Мы занимаемся отладкой производственных фирм, работы — непочатый край.

      Саша вспомнил, что Марк упомянул про русского в институте. Так вот это кто...

Оказалось, что Пихалков работал с Александрой в тесном контакте, как с замдекана, и вдобавок был её личным экономическим советником, консультировал её по деликатным финансовым вопросам.

Саша и батюшка разом хотели спросить: по каким, но оба удержались.

Александра ему доверяла, продолжал Пихалков, поэтому он знает её финансовые дела и понимает, что Саше нужно разобрать бумаги, внести большой налог за наследство — вы его ещё не заплатили? — я так и знал: собственность нынче дорога. А поскольку Пихалков инсайдер, он мог бы взять на себя управление делами, оставшимися от матери. Отделить в наследстве зёрна от плевел: акции компаний, которые приносят доход, от тех, что не приносят, — часть из них, наверное, продать, словом — упорядочить бумажные дела.

Саша подумал, что Пихалков явился сюда, может быть, из-за него... «Нормально, — решил он, — человек хочет подзаработать. Почему бы его не взять?»

Он видел, что Пихалков говорит о финансах профессиональным языком, а у него будет возможность узнать детали материнской жизни. Только ему на ум пришла неприятная мысль: почему он сам ничего не знает о её делах? Как случилось, что мать его ни во что не посвятила, а этот совершенно чужой человек, никогда не приходивший в их дом, знает о ней так много?

Пихалков дотронулся до денег, подаренных церкви, — священник всколыхнулся:

      — Захар Ильич плохого совета не даст.

      Саша ответил:

      — Подумаю.

      Он испытывал противоречивые чувства: десять минут назад ему бы и в голову не пришло иметь с Пихалковым дела, но сейчас он почувствовал, что сильно в нем заинтересован. Он протянул ему визитку:

      — Созвонимся.

      Саша не хотел больше говорить о матери, встал и, попрощавшись, пошёл к выходу. На крыльцо за ним выскочил Пихалков, пристально глядя умными глазами.

      — Фу, как сыро! — совершенно не к месту заявил он: на дворе стояла жара и сушь. Но Саша не заметил его странных слов, занятый своими мыслями. Только краем сознания уловил слова, снял пиджак и, набросив на плечи Пихалкова, пошёл к калитке.

      Пихалков чиркнул зажигалкой, облокотился о резной столбик, заложив ногу за ногу. Саша отошёл далеко и не видел, как облик щёголя начал меняться. Роскошь лучезарного костюма погасла, краски поблекли, быстро превращаясь во что-то белёсое. Холеные усы и другие неповторимые атрибуты сдвинулись с места и растворились во тьме, а на их месте появилась личность с умными, горячими глазами, с седой шевелюрой. Плечи открылись, появились лямки белой майки. Седой бросил горящую сигарету на газон — от неё на траве мгновенно расползлось чёрное, глубоко выжженное пятно.

      — Кто вы, Саша? — голосом священника повторил он его слова. Засмеялся, покрутил в руке подаренный пиджак и проводил взглядом его хозяина, поворачивающего за угол.

Глава 19

      На воздухе Сашу изрядно развезло, поэтому он убил полчаса, чтобы найти подходящий автобус. К счастью, в кармане валялась мелочь, которую не взял таксист. Ещё через четверть часа ему стало совсем хорошо, душа отмякла, тяжёлые мысли разлетелись, как легкомысленные облачка в летней синеве неба, как будто они и не принадлежали ему самому. В голове приятно шумело, и этот необременительный звон оказался самым подходящим для его просветлевшего настроения. Он с юмором вспоминал застолье с Пихалковым, решил о нем рассказать Грегу и Кэти. Она из таких персонажей галерею собрала, любит рассказать о них со вкусом. А теперь он сам подарит ей этот шедевр...

      На этих словах у него в душе зашевелились какие-то неприятные мысли... ревность. От этой глупости он даже рассмеялся на весь автобус — он никогда Кэти ни к кому не ревновал. Услышав его гоготанье, парень, сидевший впереди, обернулся, заулыбался и показал ему между сиденьями косячок. Сильно Саша пожалел, что у него пустой карман... но сразу вспомнил, что дома должна остаться заначка какая... «Найти её и к Кэти поехать?» — подумал он, но тут ни к чему опять вспыхнули те же мыслишки. Он обругал себя, но решил Кэти про Пихалкова не говорить. А зачем? Ну, забавный. И вряд ли они когда-нибудь встретятся...

      Решение появилось, но в душе у него остался новый вопрос, который раньше не появлялся: а как Кэти посмотрела бы на Пихалкова, в том смысле, а знает ли он, на самом деле, её отношение к другим мужчинам? Саша думал, стараясь уловить какой-то тонкий пласт, который мог лучше объяснить детали её чувств и его собственные внезапные сомнения, что-то ускользнувшее от его понимания...

      Вслед этим мыслям появился и, отодвинув все другие, в его сознании укрепился факт, что Кэти уже протоптала дорожку в Клуб. Он угрюмо посмотрел на парня, который опять кривлялся и строил ему знаки, и передумал ехать к Кэти. Провожая тёмные, пролетающие за окном улицы, он думал о том, что эликсир на него не может оказать такого разрушающего влияния, как на податливую Кэтину душу. Проехав с полпути до дома, он решил, что дело не во внушаемости, потому что у него, в отличие от Кэти, этого качества нет, а в том, что при объективном анализе видно, какое неординарное и многообещающее открытие сделала его мать. Это так просто не забудешь... ожесточённо думал он.

С автобуса он слез чернее тучи, подумав, что Кэти повезло, что её нет рядом, все темнее наслаждаясь новой, растущей к ней злостью, которую он твёрдой рукой отвёл от себя самого. Не зная, что делать с деньгами и такой вожделенной жизнью, дома Саша быстро набрал номер. Кэти ответила.

      — Почему ты не сказала, что будешь этим заниматься? — нетерпеливо спросил он, о чем Кэти его, и правда, не предупредила, но таким тоном, словно он уже знал ответ и вынес ей приговор.

      Кэти и не подумала уточнить вопрос.

      — Я не говорила, что буду продавать эмбрионов, я только ду-у-умаю об этом.

      — Я тоже много думаю, но ничего, кроме денег, делать не умею.

      — У меня было три аборта, а сколько по стране делали? Куда зародышей девали? В помойку, естественно.

      Саше внезапно пришло в голову, что эмбрионы будут его собственные, а не чьи-нибудь там.

      — А зачинать детей ты собираешься от меня, я правильно понял?

      — Саша, — воскликнула она с досадой, — любую вещь можно по-другому понять, если с душой постараться! Ты вчера мне дал миллион сперматозоидов, а они пошли к бесу в сливное сооружение, только один остался. Тебе что, жалко? От него хоть польза какая...

      — Есть биология естественная, — холодно отрезал он. — Ты для интереса могла бы забить палкой собаку?

      Её взбесил его требовательный тон.

      — Мы с тобой занимаемся сексом для удовольствия, а плод, если надо, вытравим таблетками. Что изменилось? Просто секс теперь имеет денежное выражение!

      — Ты не беременна разумной жизнью! Ты идёшь к первобытному состоянию, и даже хуже, потому что у первобытного были инстинкты, они запрещали делать то или это, а у тебя они размываются. Ты своим умом разрушаешь главные инстинкты, которые в тебе заложены!

      Кэти бросила трубку, Саша снова набрал её номер — она сразу сказала:

      — Даже в цивилизованной Древней Греции родители лишних детей выбрасывали на дорогу!

      — Но ведь ты ещё не решила? — испытующе спросил он.

      — Я решила.

      Он понял, что всё случилось прямо сейчас, потому что он требует отказаться и как будто он лучше неё. Но Кэти не могла сказать это прямо и повернула разговор на него самого.

      — Не только у всех жизнь — сплошная язва, у тебя самого она поганая. А ведь всё можно исправить...

      Саша молчал — в чем-то она была права. Раньше дома был свой мир, мать закрывала его сзади, и к этому миру он мог прислониться. Теперь он лицом к лицу с этим... Что деньги, в конце концов? Даже власть. Ведь можно жизнь получить! Быстрый, волшебный холодок пробежал по его сердцу: снова детство, всё сначала! Юность, счастье навсегда! Но как совместить жизнь вечную и совесть? в бессмертие перескочить?

      Он вспомнил вопрос: будет ли священник есть эмбрионов... но внезапно понял о себе самом: можно отказаться от денег — он уже почти отказался — но несмотря на это он всем сердцем, всем желанием всё-таки вышел к главному ответу — «да».

      От нахлынувших чувств он прошёл несколько шагов, а Кэти прошептала двусмысленным тоном:

      — Думаешь о совести, а хочешь бессмертия?

      — До моих мук никому дела нет, как и до моих маленьких проблем. — Он ушёл от Кэти туда, где он примет собственное решение, и без её совета.

      — Не такие они маленькие... — она с раздражением оживилась, — думаешь, если творить бездумно, вдобавок отвечать за тебя будет дядя?

      Его донельзя раздражало Кэтино сомнение в его мужественности, в способности определяться в делах. Он резко ответил:

      — Я буду отвечать, когда сам решу. По своей воле. А ты говоришь о случайностях.

      Кэти подумала над этими словами, и скрытый реверс в другую сторону показал, что он отходит от неё, поэтому тяжёлой артиллерией она бабахнула то, на что сама ещё не придумала ответ:

      — В принципе, ты бы мог есть эмбрионов, чтобы быть бессмертным. Но не своих, а чужих.

Он язык проглотил.

      — Ты, как верующий, — радостно подытожила она, — не можешь привести в соответствие свои мысли и поступки.

      — Конечно, — неожиданно искренне согласился он, — ведь эликсир аморален по существу, но обещает нам высшее счастье.

      — Не будет смерти, значит, не будет страха, а все проблемы — от страха смерти.

      — Может, и так, но ответ в нравственном чувстве. Для твоего выживания поедание детей полезно, но морально ли это? Как определить мораль, если она смысл Божий.

      Кэти крикнула с огромным убеждением:

      — Человек станет молодым и прекрасным!

      — Но перешагнёт через свою совесть. Если человек — совокупность биологии, то он не представляет никакой ценности — его можно и съесть. Как кусок ветчины. Когда ты ешь эмбрионов, похожих на рыбок, ты словно поедаешь свою прошлую эволюцию, когда и ты была рыбой, себя пожираешь — ты, создатель детей, заглатываешь себя с хвоста.

      — Точно. — Кэти сухо рассмеялась и сказала цинично: — Последнего эмбриона мы с тобой съедим, а потом он пойдёт в унитаз.

Глава 20

      Утром Саша встал, распахнул обе шторы — на дворе был мрак. «Затмение, говорят. Или толстые облака», — подумал он. Сад замер, притихший, и стоячий воздух обещал страшную жару. На высокой пальме кто-то жалобно попискивал, ему никто не отвечал. Саша послушал этот тихий голос и расстроился. Закрыл окно, пошёл в душ. По дороге вспомнил вчерашнюю попойку, ссору с Кэти, но не мог сосредоточиться. Время словно сжалось: он приехал в Державу трое суток назад, а случилось больше, чем за месяц. В детстве так было, пришло ему в голову, вечером не помнишь, с чего начиналось утро...

      Не дойдя до душа, он повернул на кухню и стал искать одежду: где-то были рубашка и брюки, но он, хоть убей, не помнил где. Обойдя комнату, сообразил, что ищет не там, пошёл в спальню. Он не думал, что делает, а старался осмыслить то, что вчера сказала Кэти, — её новое лицо, и что он сам будет делать с этим притягательным соблазном. Он натянул ненавистные тёмные штаны, коряво завязал галстук и вслух буркнул на себя с отвращением: «Чиновник родился». Подошёл к зеркальной поверхности стенного шкафа — в ней отражался хаос огромной спальни со взбитой постелью и он сам с лохматой головой. «Хоть не видно, что у меня с мыслями... — бормотал он, укладывая волосы. И тут вспомнил, что заперт дома! Машину забрал Грег, а мотоцикл стоит у Кэтиного дома. У постели противно зазвенел телефон, обозначая понедельник и деловую активность. На том конце было начальство, Сюзи.

      Их отношения закончились из-за Кэти, но Сюзи нравилась ему особой значительностью во всём облике, спокойной уверенностью, редкими и уместными словами. И как легко она простила его уход.

      — Саша, первая дама уже сидит здесь, — проговорил сдержанный голос, и он с ужасом вспомнил, что спозаранок должен был привезти Сюзи командировочные бумаги и сидеть на работе, помогая в отборе сотрудников на новый опрос. Из головы всё вылетело, да ещё проклятая мотоциклетка — конец!

      — Сюзи... — томно промямлил он, не подбирая слов.

      На том конце провода помолчали, потом спросили:

      — Опять желудочное отравление?

      — Да, да! — И прочувствованно добавил: — В гостях подпоили! Нехорошо мне, Сюзи...

      — В последний раз, — бесстрастно сказала она. — Приеду.

      Он в ужасе взглянул на часы: девятый час! Побежал на кухню, поставил кофе на огонь и долго стоял, не отрывая от него взгляда. Наконец сел, успокоился, чувствуя, что у него есть пять спокойных минут.

      До нынешнего утра к этим окнам подходило солнце, пронзая спящее в тенях пространство. Луч скользил по старинным часам, засветив их серебром, и через окно на противоположной стене вылетал в сад, ярким своим концом помечая грудки прыгающих на кустах пташек. От света комната расширялась, наполнялась воздухом, и картины на стенах меняли цвет — их бледно-розовая гамма желтела, тёплым своим светом переходя в кремовый цвет ковра и золотистого стола, за которым сидел Саша. Сегодня комната была серой, пришлось зажечь свет.

      На стене отбивали такт старинные часы под стеклом с загадочной пометкой 32 там, где обычно стоит цифра 31 для самого длинного месяца. Он любил их бой и ход, эти глубокие звуки — он слышал их, как голос дома, временами переговаривающийся с ним. Всё, что бывает на кухне, размещалось вдоль трёх овальных окон и не мешало взгляду. В центре комнаты стоял стол, освещённый светом лампы, бросающей на него круг тёплого света. Столовая была его любимым местом. И хотя он прожил в этом доме много лет, часто он стоял в дверях и смотрел на эту комнату. В её стенах поселился покой, здесь уставшие чувства укладывались на дно, как устланную миром подстилку...

      Сюзи опаздывала. Oн просидел за кофе с полчаса, ничего не видя и не слыша, думая о вчерашнем дне. Потом встал, рассеянно поставил грязную чашку в шкаф с чистой посудой. В этот момент в прихожей зазвонил наконец дверной колокольчик, и перед Сашей предстала начальница.

      Он оглядел её. Уже маленьким ребёнком Саша был эстетом: выбирал разные предметы и даже фрукты, задумываясь об их красоте. Позже это качество разбавила небрежность в отношении себя, но никогда в отношении женщин.

      У Сюзи была остриженная голова серебристого цвета, великолепный костюм и узкие дымчатые очки. Когда она отправлялась на собрания феминисток, то облачалась в чёрную облегающую одежду — скользкую и угрожающую. Но Саша должен был признать, что ей эта одежда очень идёт, потому что она была высокого роста, прекрасно сложена: на редкость статная, с вытянутым торсом и длинными ногами в той пропорции, когда лишние сантиметры делают и без того стройную фигуру необычайно привлекательной. На её мягком месте узкие брючки выглядели умопомрачительно. Саша это знал и по возможности пристраивался идти сзади.

      Второе прекрасное достоинство Сюзи — её голос. В нем была модная хрипотца, предмет зависти подруг: подделать её они не умели. Голос глубокий, слегка замедленный, как она сама, необычайно женственный — он вызывал в мужчинах тонкую дрожь.

      Саша распахнул перед ней дверь, но она стояла на пороге, словно не хотела входить. Не слишком долго, а так, чуть-чуть: он сразу почувствовал между ними дистанцию — Сюзи была мастер на такие штуки. Помедлив, она вошла, но свои потусторонние очки не сняла, что тоже могло подействовать на её разболтанного сотрудника. Сам её приезд, это экстраординарное событие, должно было прибавить ему ума: у Сюзи давно накопилось, что сказать, и грех был не воспользоваться. Тут, в дверях, и настал драматический момент...

      Наконец она погрузила злополучного сотрудника в свой ослепительный Ягуар и вывела его на необъятный Проспект Могущества.

      — Где ты был в Европе? — спросила она.

      — Во Франции, — ответил Саша машинально, отметив, однако, что он давно не слышал её невозмутимых интонаций. — Франция — необычная страна, — заметил он, в его глазах запрыгали чёртики.

      — Что необычного? — спросила она своим бархатным голосом с едва уловимым оттенком иронии.

      Он так и думал! Со стороны могло показаться, что ничего особенного собеседники не говорят, в действительности, между ними начался диалог длиною в два года.

      — Где ты была за границей? — невинно спросил он.

      — Я нигде не была и не вижу смысла тратить на это деньги.

      Он заметил, что в её первоклассной сдержанности начало проступать раздражение. Саша возликовал — ему удалось хоть немного вывести из себя эту женщину! Ему всё ещё многое нравилось в ней, но это была только часть правды. А полная правда состояла в том, что он был привязан к ней мучительной связью и за два года не сумел даже отчасти её преодолеть. Он замолчал, стараясь взять себя в руки. Его понесло слишком быстро вперёд, голос его выдавал, он не успел подготовиться.

      Саша откинулся к окну... У него и до Сюзи были женщины, но с ней всё сразу пошло по-другому.

Он думал, что на женщине лежит ответственность за семью и род, она зависит от биологии напрямую — поэтому её устремления нацелены на любовь. Он считал, что из-за этого женщина в любви и сексе предсказуема: в общем, понятно, как она сядет, как повернётся, как будет на него смотреть, потому что это должно её привести к цели, к созданию семьи. «Приёмы и сама цель у женщин тотальны и занимают огромную работу мозга, — думал он. — Женщина живёт, как будто на подиуме, никогда не забывает о главном. Поэтому за своими заколками следит... — он потрогал щетину. — А мужик лохматый ходит, не мыться и не бриться может хоть месяц».

      Вот этой предсказуемости он не нашёл в Сюзи, мелькнуло у него в голове. Её поведение, реакции были вообще ни на что непохожи. Никаких ожиданий от него и связанных с ним надежд. Мысли об этом вызвали в нем неостывающее кипение, он никак не мог успокоиться, потому что в качестве подспорья и другие обиды подошли очень вовремя и встали перед его взором в полный рост. Тогда, во время их романа, он должен был признать, что у них дальше физиологии дело не идёт. Что у них и романа-то никакого нет! В первые недели Саша весьма легкомысленно преувеличил своё значение для Сюзи, а реальность состояла в том, что в бюро он выглядел единственным мужчиной и адюльтер был неизбежен. Задетый, он пытался понять, что случилось с её чувствами, потому что не верил, что женщина может быть такой, бился около неё без всякого толку, стараясь разгадать этого сфинкса, и не мог. И вот перед ним открылась история Сюзиного владычества.

      Их социологическое бюро было основано Сюзиным бывшим мужем при университетской кафедре, где они оба преподавали социологию. Бюро началось как маленький бизнес, выполняющий социальные заказы: готовили обзоры, брались за работу от заказчиков и ведомств. Под благодатной крышей университета дело стремительно разбогатело: кафедра, как млечная корова, питала своё дитя заказами, а сотрудники кафедры радостно зарабатывали вторую зарплату в несвободное от работы время. Из теперешнего состава сотрудников никто достоверно не знал, почему Сюзи развелась, ходили тёмные слухи. Известно только, что бизнес этот, бюро, она получила через суд в виде отступного и стала полноправной хозяйкой. В момент её воцарения сотрудниками в бюро оказались почти сплошь мужчины. Всё шло хорошо, пока она не решила наладить лучший контакт с подчинёнными — это должно работать на сплочение группы. Пошли вечеринки, пикники, даже вместе посещали Сюзину церковь. Но из пособий и методичек было известно о пользе глубокого личного контакта: за полгода Сюзи последовательно переспала с каждым из сотрудников. Бюро превратилось в муравейник или осятник с маткой во главе и каким-нибудь любимым трутнем. Выдвинутые, а затем брошенные индивидуумы начали раздражаться на своё двусмысленное положение, ссориться, сводить счёты. Со временем, мужчины, повоевав, разбежались. Саша застал конец этого пиршества: концепция управления по типу матки провалилась, а Сюзи, оскорблённая мужскими склоками, примкнула к феминистическому движению; там ей объяснили, что так и должно было случиться. Теперь бюро пополнялось её соратницами. Кроме Саши, в бюро остался один мужчина, пожилой заместитель Сюзи, немец Кох; но он торчал на отшибе, как сорный лопух. Бывший музыкант, а ныне лизоблюд, явно сексуально неинтересный начальнице — так что на заре своей карьеры Саша естественно превратился в её любовника, ибо сексуальные потребности в ней временами давали о себе знать.

      Саша признавал Сюзину своеобразную цельность, но, думая о ней, он трепетал: впервые сойдясь интимно, он не только не ощутил близость с женщиной, но, напротив, совершенно лишился и близости, и понимания её души. Вот как однажды, после обеда, начался их роман.

      Сюзи вошла к нему в кабинет с бумагами и между делом сообщила, что завтра в половине седьмого придёт к нему на свидание. Саша ничего не сказал, но она и не спрашивала: разговор, собственно, шёл о делах. Когда она вышла, он долго сидел над её бумагами, машинально рисуя на них, собираясь с мыслями. Постоял у окна, посмотрел на облака и вышел из бюро на улицу.

      С этого дня дело пошло так, как будто Саша был женщиной, а ему назначал свидание любовник. Два раза в неделю. Когда он искал встречи, она оказывалась занята, а сама звонила, когда ей было удобно, и всегда получалось, что они встречались по её воле. Сюзи целиком определяла их отношения. Прошёл месяц — Саша думал о ней неотступно. Была ли в его чувствах любовь? — он сам не знал. Но он ждал её звонка, всегда недовольный, в скомканных чувствах, не понимая, что такое Сюзи и они вместе.

      Стоило ей позвонить, как у него камень спадал с души. Взволнованный, он собирался к ней, но скоро мрачнел, колебался, не желая ехать, и тут же, чувствуя, что не ехать не может, впадал в состояние отчаяния и ярости одновременно. Мало того, он помнил, что он зависимый от неё сотрудник! Это было уже трудно. Но их двусмысленные отношения накалились так стремительно, что он быстро забыл хотя бы об этой проблеме.

      Сюзи не старалась быть с ним чужой и холодной, а, напротив, внимательной и тёплой, но это получалось у неё, как у немецких стюардесс, улыбку которых Саша запомнил на всю жизнь. Она выпивала с ним бутылку вина в интимной обстановке, звала его в постель, а после, дав время одеться, отправляла домой. Вся процедура занимала не больше часа. И не то, чтобы Сюзи была занята, обязанности звали её куда-то бежать, чем-то руководить. Она отводила Саше два часа в неделю, а затем предлагала исчезнуть из её жизни, ничего не объясняя и никогда не оправдываясь. Это была та совершенная форма любви между двумя свободными людьми, к которой в нешуточной борьбе, изломав друг об друга арсеналы оружия, добралось современное поколение. Саша и раньше был знаком с этими исканиями — они не казались ему оскорбительными. Но от Сюзиной комфортабельной любви он чувствовал поднимающийся изнутри холод и напряжение. Захватывая его, они мешались с его попытками что-то ей доказать, всё-таки что-то отстоять... Её любовь вызывала у него содрогание. Что из того, что он оставил её ради Кэти? Она и бровью не повела. Она просто выгребла из него всё самое лучшее — столько, сколько хотела, — рассмотрела на ладони, а потом спокойно разжала пальцы. Тогда он почувствовал, что она не просто его не любила, она, к тому же, что-то сделала с ним...

      — Сюзи, — он посмотрел на великолепную кожу её лица, нежную, женственную, которой могло подойти всё, что угодно, только не очки в чёрной оправе, перечёркивающие лицо пополам, — как ты думаешь: женщина рациональна?

      Она смотрела на дорогу и молчала. Если бы она взглянула на него, Саша бы понял, что на сегодня он уже перебрал. Обычно он понимал это независимо от её взглядов, но он был раздражён, потому что она держалась всё ещё стойко. Он понял, что ненавидит её спокойствие, хочет её крика, чтобы она сделала что-нибудь по-человечески.

      — Сюзи, — повторил он свой провокационный вопрос, — ведь женщина рациональна и у неё одна задача, верно?

      — Ничего подобного, — ответила она спокойно, — это мужчина спит со всем, что движется.

      Саша обиделся.

      — Всё, что движется, — в его собственном мозгу. А что тут от реальной женщины? Внезапный идеал может создать только мужчина!

      Он почувствовал, что через свою непредсказуемость она что-то сделала с его собственным идеалом. Он сразу повёл разговор в то русло, где мог сильнее её задеть.

      — Женщина одномерна и в приёмах любви предсказуема, — объявил он найденную мысль, правда, как раз к Сюзи не имеющую отношения.

      — Это мужчина биологичен, оплодотворяет как можно больше. Поэтому он женщин меняет.

      — Наоборот, мужчина с биологией мало связан, потому что способен придумать абстрактную женщину и её полюбить, как Пигмалион в скульптуру влюбился. А женщина сможет ли так?

      Сюзи пожала плечами: а зачем?

      — Если женщина в приёмах предсказуема, — парировала она, — значит, её приёмы у мужчин попадают в цель.

      — Женщина свой приём нацелит, мужчина его, может быть, и заметит, а полюбит в женщине такое, что все ахнут. Что может понравиться мужчине в женщине — предсказать не может никто!

      — Мужчине понравится любая.

      — Мужчина может создать любой образ — и вообще из ничего.

      Если бы Саше хватило времени додумать, он прибавил бы, что он сам умеет создавать такие образы, как Пигмалион, но не выносит, когда его слишком легко отпускают к другой.

      — Любая женщина может увлечь любого мужчину, — сказала Сюзи.

      — Но женщина делает это предсказуемым способом.

      Они замолчали, взбешённые, не глядя друг на друга. Если бы и здесь Саше хватило времени подумать, он признался бы себе, как хочет он от Сюзи этой податливой предсказуемости...

      «Как будто не уезжал», — пронеслось у него в голове. В отпуске он совершенно не думал о ней, об их тягостных, но давно прошедших отношениях. И с Кэти они живут два года. Так почему то, что давно забылось, нахлынуло вновь с такой силой?

      И тут перед ним всё встало в памяти. Перед глазами, как живая, возникла та история.

      Они с Сюзи встречались уже давно, но она по-прежнему держала его на поводке. Он дошёл до того, что был готов устраивать скандалы с битьём посуды. Он желал жить с ней, но для начала оставаться у неё на ночь — он хотел хоть в чем-то сломить её волю. Сюзи была недовольна, но согласилась. Он сразу заметил, что она не почувствовала себя сломленной, как будто он не добился своего — это украло половину наслаждения от победы. Однако, он упорно стоял на своём, и теперь ничто не могло его заставить уехать от неё до утра. Прошёл месяц.

      Однажды он проснулся среди ночи и заметил, что её нет рядом. В следующий раз история повторилась, потом ещё. Первая мысль была: вышла в туалет или душ. Но прошло двадцать минут, а она не появлялась. Вода в душе не лилась, думал он, да и была она вечером в душе. Надо бы пойти посмотреть, но казалось неприятно идти по дому, искать... Но спать он не мог и волновался: что она делает, почему не идёт?

      В минуту таких мучений, ему показалось, что он знает, где она. Он увидел.

      Перед ним открылся зал. На огромной стене было несметное множество телеэкранов, вмонтированных в стену, как в магазине. На них виднелось одно и то же лицо, но очень размыто. Короткие волосы, мягкие черты, и понятно, что это женщина. Миловидная. Просто женщина. Ева. В сотне экземпляров.

      Саша всматривался, стараясь угадать, кто она. Неожиданно женщины начали откручивать друг у друга носы, губы, глаза и обмениваться ими. Эта получившаяся женщина обладала самыми красивыми губами, самыми большими глазами и самым прямым носом. Женщины стали красить одинаковой краской глаза, помадой губы, пудрой — щеки, и перед ним возникла универсальная женщина, прекрасная, как лучшая красавица с обложки журнала. Сотни женщин натянули одни и те же брюки, одни и те же блузки. Они начали делиться: из одной получилось две, из двух четыре, восемь... Они чем-то неуловимо напоминали Сюзи. Саша так редко видел её без очков, что не мог решить: это она или всё-таки нет? Было что-то знакомое в этих лицах... Это были женщины, с которыми он учился в университете, работал в бюро и на кафедре, это были девушки, за которыми он волочился, спал и с которыми у него были романы, — все они двигались в едином ритме, и все они были Сюзи. Он волочился и выбирал в своей жизни таких женщин, как Сюзи.

      Раздался щелчок, как будто включили что-то сзади — он обернулся. На противоположной стене засияли новые экраны: там, тиражированный, как Сюзи, появился он сам. Саша обернулся на Сюзи и опять на себя. Сюзи начала члениться, как на конвейере, на тысячи маленьких Сюзь, а он сам, напротив неё, быстро размножился на тысячи маленьких Саш. Каждая Сюзи взяла Сашу и куда-то увела. А потом наоборот: маленькие Саши стали брать одноразовых Сюзь: берёшь её на ночь, используешь и выбрасываешь. Как зубочистку или одноразовую бритву: берёшь, используешь и выбрасываешь...

      — Дьявольская сила, — вскрикнул он. Это он домогался идеальных Сюзь. Кого же он любил? — вот таких, одноразовых. — Ведьма-а-а-а-а! — вскинулся он и помчался к двери, но внезапно подумал: — Каждая ведьма другая, где же ты видел стандартную ведьму?

      Ноги понесли его к портьере — там должен быть выход. Он распахнул ткань.

      В безгранично расширяющемся зале перед ним выросли миллионы Сюзь и Саш. Но они не бесновались — потому что не были ведьмами. Это был не шабаш. Что же они делали? У них какая-то процедура шла...

      Они сидели за столиками в костюмах и галстуках. У каждого на груди номерок, на булавке приколотый. Все едят. Саша подумал, что, это, кажется, деловой обед. В центре подиум, а на том месте, где обычно с трибуны выступает докладчик, раскинулось просторное ложе. Голос выкрикивает номер. Из-за стола поднимаются Сюзи и Саша, они идут к подиуму и спариваются на ложе, освещённые с четырёх сторон сияющими юпитерами. Чтобы не упустить с дальних мест интересные детали, процедуру транслируют телевизоры, укреплённые по стенам зала, и динамики, из которых раздаются стоны и всхлипы: чух-чух, чух-чух... Чтобы не тратить время, голос из зала выкликает следующий номерок. Новая пара Сюзь и Саш идёт к подиуму и ждёт своей очереди. За ними подтягивается следующая. А с подиума гудит, как паровоз: чух-чух, чух-чух, чух-чух...

      Саша понял, что это, действительно, деловой обед, они собрались сюда для дела. Потому что в реальной жизни Сюзи приглашала к себе Сашу не для любви, а для дела.

      За столиками закусывают и серьёзно смотрят на сцену, где делают доклад. Оценивают, кивая головами, отмечают что-то в бумагах. Большинство только делает вид, что увлечено — руки кружат по папкам и чертят закорючки. Некоторые крутят головами, провожая взглядом официанток, у других глаза, как будто их дух покинул-отлетел, а один спит с открытыми глазами и отвалившимся ртом, всхрапывая. И это тоже Саша!

      Назвали следующий номер. Тот Саша, что сидел с открытым ртом, сел поровнее, и, одновременно, у него начало меняться лицо: в глазах появилась жизнь, лицо исказилось зубастой улыбкой, и он пошёл к подиуму, улыбаясь от уха до уха.

      Следующим выкрикнули Сашин номер. Он вышел из-за портьеры, чтобы идти, и мгновенно ощутил, как ему противно, но всё-таки сразу пошёл, чувствуя, что на его лице расплывается безбрежная улыбка. Он пошёл, потому что не мог не пойти, не сделать свою презентацию. Его охватили чувства отвращения и неудобства, которые он испытывал в минуту доклада, когда под видом конфетки предлагал заказчикам с хорошими деньгами наспех сделанную халтуру. Он влез на подиум и видит, что сидящие в передних рядах Саши понимают эти его чувства, — они делают то же самое.

      Он уцепился за подошедшую Сюзи и начал процедуру. Сидящие впереди Саши одобрительно кивали головами на его особенно удачные улыбки и наиболее выигрышные позы.

      Все Сюзи в зале носили очки, и та Сюзи, что он держал в руках, не сняла их так же, как она дома занималась любовью всегда в модных очках. В первую встречу его это сильно изумило, он хотел узнать, в чем тут дело, но сразу не решился. А потом всё-таки спросил, думал, может, с глазами что? Она ответила, что её это сексуально возбуждает. А Саша углядел, что она рассматривает женские журналы: там были одетые, полуодетые и обнажённые женщины, но все они были в очках.

      Он заканчивал процедуру, слыша в динамике усиленное эхом чух-чух, у него потемнело в глазах, и он проснулся в Сюзиной одноразовой постели — опять один. В холодном поту он сел, спустил ноги на пол, отёр лицо.

      Саша, сидящий в машине, тоже провёл рукой по лицу, наклонился, поправляя шнурки, боясь, что Сюзи за рулём угадает его чувства. Пока он заправлял шнурок за отворот ботинок, он понял: вот почему он полюбил Кэти. Она — сумасшедшая и распахнутая — была его прорывом из мира Сюзь!

Глава 21

      На пересечении Проспекта Могущества с авеню Преимуществ Цивилизации они застряли на светофоре. Мало того, что сама она была в полдюжине полос, сюда ещё тонкой кишкой выходила улочка Равных Прав Человека, так что в этом месте всегда были неурядицы: тяжёлые пробки, скопления желающих прорваться на зелёный, словом, самое бестолковое место в Городе — именно здесь чаще всего били друг другу фасады машин.

      Сюзи барабанила пальцами по рулю: светофор не пропустил их в четвёртый раз.

      — Из деканата пришёл меморандум, как учить студентов, — сказала она. — Твой курс по математическим методам аннулировали, он тяжёл для восприятия.

      — Как... аннулировали? Без математики нет социологии!

      — Достаточно приблизительных оценок. Кроме того, социологию и биологию вычеркнули из графы «Наука» — это слово пугает студентов.

      — Что они ещё придумали? — мрачно спросил он.

      — Новую идею обучения: «Пусть учёба станет кайфом!» В два раза увеличили каникулы. Уменьшили количество предметов — теперь один предмет в семестр. Нельзя звать студента к доске — он может не знать ответ, и это поставит его в невыгодное положение перед классом. Студенты будут сами выбирать себе преподавателей и раз в месяц ставить им оценки по шкале: «кайф — не кайф». Но тебе хорошей оценки не получить, потому что в тебе нет кайфа.

      Саша не слышал её последней фразы. Он думал о том, что останется от его университетской работы. Акции, конечно, принесут деньги, но бросить науку он не хотел.

      — А кто нам заказал обзор об эликсире?

      — Клуб, — ответила Сюзи, и на Сашу навалились нерешённые проблемы.

      Она перешла в крайний ряд и ехала медленно, стараясь держаться особняком.

      — Говорят, «ВечБес» не сможет обеспечить всех биомассой, — сказала она. — Тебе эликсир достанет Грег. У меня всё на мази.

      Саша заметил, что в отличие от Грега и Кэти, Сюзи легко заговорила на эту тему, поэтому он без обиняков спросил:

      — Как тебе нравится поедание эмбрионов?

      — Ты опять недоволен? Собрались компетентные люди: члены Правительства, судьи, врачи и приняли закон о человеческом материале.

      — А что говорит твой внутренний закон?

      — То же, что и внешний: что не запрещено, то можно. Я руководствуюсь законами, а не понятиями.

      Сюзи уверенно вела машину, уперевшись в руль вытянутыми руками. Пальцы у неё белые, руки нежные так же, как её благодатное, ухоженное тело. Саша расстроенно почувствовал, что он всегда получает от неё верхний слой правды, но, как мужчина, не может прорваться к её женской сущности, хотя, казалось бы, вот она, — трепетная и притягательная — лежит на поверхности. «Ты съешь своих детей, Сюзи, — подумал он, — и станешь прекрасна, как бессмертные боги...»

      — А если у тебя по ошибке родится ребёнок? — Саша рассматривал её пухлые губы. — Он увидит, что все вокруг пожирают своих детей и однажды спросит тебя не про аиста и капусту, а как получилось, что ты, мама, не съела меня? Что ты ему ответишь?

      — Я не буду сдавать эмбрионов, — поморщилась Сюзи. — Думаю, это аморально.

Он удивился:

      — А есть — не аморально?

      — Женщины часто непоследовательны. Они говорят, что хотят быть юными и даже готовы пожертвовать своими детьми, а на самом деле, они хотят денег.

      — Ты не будешь сдавать, потому что у тебя есть деньги? — спросил Саша.

      — Да. Я не пошла бы мыть полы, но кто-то должен выполнять эту работу. Я не могу прожить без уборщицы, но это не значит, что я считаю её себе ровней. Бедность делает женщину порочной, вот взять твою Кэти — ведь она тоже этим займётся — из твоих «подарков»?

      Саша взбесился, он не подумал, что она, может быть, его ревнует.

      — Жизнь человека — живая ткань, а у тебя торчат железки конструкций и строятся, как леса. Они возведены в твоей голове на много лет вперёд! Почему ты подавила эмоциональную часть души?

      — Саша, — ответила она с полным самообладанием, — у тебя нет ни одного логического возражения, почему нельзя есть эмбрионов.

      — Детей! — крикнул он.

      — Недоделанный материал — ради бессмертия, которого хочет каждый.

      Саша замолчал. Он подумал, что её позиция до основания прагматическая, но в ней нет цинизма, грязи нет. А Кэти сначала скромничала, а потом свалилась в цинизм. И всегда в русских грань эта очень тонкая...

      Сюзи сбросила скорость. Он спросил, почему так медленно. Она ответила в том смысле, что теперь, когда она будет вечно молодой, глупо разбиться в автокатастрофе — ведь от аварии омоложение не предохраняет. Зато теперь не надо спешить с рождением детей, размышляла она, их можно завести, когда это удобно. Она не боится старости и построит свою жизнь так, как хочет она, а не так, как заставляло её убегающее время.

      — Бог дал человеку науку, — заключила она, — чтобы он совершенствовал мир и уподобился в этом Господу Богу самому.

      — Ну да... — пробормотал Саша, — поел Бог Адама и Еву, и весь мир, что он создал за семь дней, и свет, и тьму, и стал через то бессмертным...

      — Ты не имеешь права осуждать меня, — сказал Сюзи. — Может быть, сейчас ты не хочешь есть эмбрионов, но потом ты будешь делать, как я.

      Он промолчал и отвернулся. За окном мелькали улицы Великого Города с простецкими двух-трёхэтажными зданиями, похожими на почтовые коробки. Людей не было, вместо них — поток машин. Взгляд Саши нырял в темноту переулков, вылетал оттуда и падал на освещённые подъезды. Он увидел эту пустоту, отсутствие обыкновенного пешехода, бредущего по своим делам, жизненное пространство, лишённое человека, и внезапно почувствовал масштаб того, что начал Клуб. Не лекарство для лечения больного органа, а философия спасения, тотальная идеология биологического совершенства... в обход Бога...

      Сюзи повернула к зданию, где размещалось бюро, въехала на восьмой этаж автостоянки.

      — Я верю, что Бог дал нам свободу выбрать лучший путь, — серьёзно и просто сказала она. — А твои рассуждения оскорбительны. Ведь ты такой же, как все.

      — Извини, — Саша почувствовал, что ему нечего возразить. Его настигло тяжёлое чувство... Он понял грандиозность затеянного Клубом и ужаснулся, но тут же ощутил, что не имеет права осуждать других, потому что в глубине своего сердца он сам испытал острое желание продлить свою жизнь... «Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным», — вспомнил он.

      Вошёл в бюро, в коридоре было пусто. Он шёл сбоку по ковру, где ворс был длиннее и шаги звучали приглушённо. Сотрудники сами открывали в коридор двери кабинетов, чтобы все видели, как они интенсивно работают. Но сейчас большинство разъехалось, остальные собирали данные по телефону. В кабинете он сразу позвонил Грегу, но тот был на совещании. Марка не было в редакции.

      Саша пообедал в «Треугольном сне», а к вечеру вспомнил о Сюзи: с начальством надо мириться. Мысли о ней побежали в его голове скачками. До сегодняшнего дня он не ссорился с ней, его удерживало то, что заставляло искать с этой женщиной близости — притяжение и тяжёлая внутренняя зависимость. Он чувствовал мучительную свободу этой красивой и пугающей женщины. Подумал, как легко у неё всё получалось, и у него ревниво и горячо забилось сердце. Он шёл коридором до её кабинета, зная, что когда он увидит её, всё спадёт, — его ненормальное волнение возникало только в его мыслях, поднимая боль и острое желание понять и подавить в себе этого человека.

      На повороте ему под ноги метнулась стая пришлых котов, бежавших от лифта в неизвестном направлении. Коты к чему-то принюхивались. Саша наступил на чью-то лапу, раздался вой, яростное шипение, и коты стремглав разбежались кто куда. Один их них крутанулся на месте и побежал к лекционному залу. Саша за ним. Кот вбежал в зал, метнув рыжим хвостом. Саша наклонился, чтобы вцепиться в кошачью шкирку, и застыл с вытянутой рукой — перед ним возникла Сюзи и её заместитель, проходившие мимо. Сюзи оглядела Сашину долговязую фигуру, костюм, сидевший неплохо благодаря широким плечам. Красивый галстук. Одежда хорошего качества, но всё-таки непременно была в его облике какая-нибудь деталь, сводившая на нет достоинства одежды, как будто эта одежда, старалась, в общем, напрасно. Сегодня рубашка была застёгнута не на ту пуговицу. Раньше Сюзи замечала высунувшийся наружу карман элегантных брюк. Эти детали, наравне с пушистыми от природы, но плохо уложенными волосами, придавали ему неприбранный вид. Казалось, хоть самая мельчайшая чёрточка, но что-нибудь непременно выдаст его характер.

      Сюзи, разумеется, знала это и раньше. Но сегодня она посмотрела на него новыми глазами — ведь он не приучился к порядку, а у него было время! Раздражённая, она шагнула в сторону: она не любила прикосновений, не дотрагивалась до чужих людей, держа внутреннюю дистанцию, никому не давала перейти эту точно ощущаемую ею границу — если кто-то машинально приближался, она непроизвольно делала шаг назад. Разговаривая с человеком, она держала руки переплетёнными на талии, как будто прятала за ними что-то от других.

      Её заместитель Кох сразу отметил Сюзин реверс и отошёл от Саши на такое же расстояние. Только Саша не понимал знака, известного всему бюро. Пробормотав: «Голова болит...», он незваным ввалился в Сюзин начальственный кабинет, там самовольно открыл шкафчик, достал таблетку от головной боли. Вошедшая Сюзи дала ему воды и пригласила всех сесть.

      — А вот и поговорим! — объявила она.

      Кох, любезно улыбаясь, сообразил, куда дует ветер. Вообще разнообразная в деталях, благосклонная улыбка была его сильной стороной. Про этого Коха Саша знал, что и все: в Европе он был органистом, по его рассказам выходило, что выбирали его как лучшего из лучших. Может это и так: Кох отлично знал музыку, был солиден в золотых очках, поражал окружающих особым, европейским лоском. Как он превратился в социолога, Саша не знал, но, казалось, место администратора ему было уготовано с колыбели.

      Кох, сидевший напротив Саши, трогал золотые часы, не мешая начальству собраться с мыслями. Саша тоже подёргал пуговицы на манжете и вдруг обнаружил, что одной из них нет. И тут Сюзи начала.

      Она, Сюзи, выполняет работу за четверых — приходит на рассвете и уходит последней. Почему бы Саше не следовать её примеру? — её заботят режимные моменты и его исполнительность. Но даже это Сюзи могла бы не замечать. Она признает, что у него появляются интересные идеи, хотя представления, из которых он исходит... пришло время посмотреть на них повнимательней.

      Бюро получает серьёзный заказ, и сотрудникам надо нарастить на концепцию имеющиеся данные — подкрепить идею или опровергнуть. Затем оформить результат. Количество результатов есть показатель интеллектуальной активности сотрудника. Сюзи удивляет, почему Саша, умеющий с увлечением отдаться работе, способен забросить хорошую тему на середине и начать новую. Которую он оставит так же, как предыдущую — едва что-то там поймёт. Это феноменальная лень? У него нет силы воли? Нет, он работает над темой, но обрабатывает не её саму, а выстраивает на ней какую-то глобальную картину: ищет связи, объединяет в единую структуру, раздвигает границы этой темы. Он копается в этом незапланированном объёме втрое дольше, чем любой сотрудник, и заваливает работу. Кому нужна эта гигантомания, эти сомнительные космические обобщения? Никто не ждёт от нас этого, мы здесь не для того работаем! Вдобавок, он выдаёт две-три статьи в год, объявляя, что остальное — бессодержательная труха, следовательно, он унижает работу остальных сотрудников, труд которых сделал репутацию бюро столь высокой. Сюзи знает, что ему необходимо признание, но даже такой мощный положительный фактор не может дисциплинировать его!

      Из бюро время от времени увольняли служащих, но всегда с любезной улыбкой. Зазвонил городской телефон, и Саша, обалдевший от разноса в присутствии постороннего, потянулся к чужому телефону — на проводе был Грег.

      — Извини, что звоню сюда, твой телефон не отвечает. Понимаешь, ничего сегодня не успел, невезуха, только твою машину разбил, ещё их подвёл, какая досада!

      Он сопел, кашлял, как на дистанции. Саша молчал, тогда Грег начал всё сначала, детально объясняя, как он бегал по делам, говорил, торопился и вот — какая досада! Саша вдруг понял, что ему совершенно наплевать.

      — Пёс с ней, — сказал он, — привези и оставь во дворе.

      Грег назвал его лучшим другом, Саша рассмеялся, а Сюзи с Кохом замолчали. Саша с серьёзным видом дошёл до двери, взялся за ручку и сказал:

      — Не расстраивайся, Грег — честный человек, починит он машину, — и вышел.

      Сюзи саркастически скривилась, едва не обругав его, что Кох хорошо понял.

      Она не сказала своему заместителю, что Сашина внутренняя размётанность вызывала в ней презрение, но, одновременно, она различала в нем силу. Такой характер был для неё неразрешимой загадкой, потому что его свобода — в отличие от её собственной — казалась ей неуправляемой. Эта, такая чужая свобода, временами пугала Сюзи, и всё, что она хотела, — это преодолеть Сашино глубокое сопротивление; если бы ей удалось это сделать так же быстро, как с остальными сотрудниками, очень возможно, что она бы не вспомнила о неприятном своеобразии его работы.

      — Будем за ним присматривать, — сказал Кох. Белоснежные волосы красиво оттеняли его благородное лицо музыканта.

Глава 22

      Расстроенно глядя на свою статью и не видя её, Саша подумал, что нужно хлорофосу купить — котов лишних хлорофосом морят. Купить две коробки, разбегались тут, негодовал он. Надо предпринять что-то простое, и дикости решатся сами собой. Но тут распахнулась приоткрытая дверь, и в кабинет заглянуло несколько практиканток. В бюро они были важной составляющей, поскольку университет не только приплачивал бюро за их обучение секретам социологического мастерства, но практиканты вообще были немеряной бесплатной рабочей силой — во многом за их счёт бюро и разбогатело. Сюзи знала, что Саша хорошо себя чувствует среди женщин, и посылала их к нему на учёбу. Но это было приятно Саше только отчасти, потому что он терпеть не мог возиться с новичками и рассчитывал, что они сами осмыслят материал, а он займётся своими моделями. Под это дело он придумал несколько мини-тестов, которые вставлял в какой-нибудь пустячный разговор. Например, он заметил, что если человек может в двух словах выразить смысл Сикстинской мадонны, то, скорее всего, он потратит вдвое меньше времени на обработку материала, задаст вдвое меньше вопросов и ему будет с ним вдвое меньше хлопот.

      Сейчас он посмотрел на практиканток, которые толклись в дверях, не зная, в ту ли дверь попали, и внезапно решил, что, если их всех Сюзи послала к нему, он уйдёт из бюро. Из Сюзиного бюро... Объяснение этому он не успел найти, а решение принял. Но девушек кто-то позвал, они вышли в коридор. Саша остался.

      Поработав с полчаса, он открыл файл с десятком крупнейших газет. Все номера переполнены статьями о бессмертии. Медицинской анализ. Что такое стволовые клетки? ...Положительные и супер-положительные результаты... Обзоры, дискуссии, анализ. Ему бросилась в глаза статья о волшебном перерождении тех, кто давно потребляет эликсир. Оказывается, они становятся не только моложе, но красивее и сексуальнее — это лучшие люди общества. А в толстых, безобразных идиотов превратились те, кому нет места в Державе — выродки, одним словом. Теперь-то по ним стало видно, кто есть кто. Саша не заметил, как просидел за газетами до самого вечера. Он хотел найти, будут ли учёные есть эмбрионов, но нигде прямого ответа не было. Как будто никто не решался поднять эту тему... Это было странно, потому что на этические темы статей пруд пруди, так в чем же дело? Ему пришло в голову, что, наверное, они молчат, потому что для себя решили, и от этого в статьях не на этику, а на биологию напирают.

      Саша смотрел The New Times, газету Марка. Все первые пять страниц об эликсире, а в подвале маленькая заметка: принят закон о разрешении абортов до восьми месяцев. И тут позвонил Марк.

      — Я твою газету читаю, — быстро сказал Саша вместо приветствия. — Аборты до восьми месяцев? Дети после шести в инкубаторах выживают.

      — Без комментариев, — ответил Марк. — Конгресс спустил закон без объяснений и комментариев.

      — Клуб лоббировал?

      — Э-э... тут начинаются не нашего ума материи... Имена, люди — снимай шляпу. А у меня новость, я из Зюй Вена душу вытряс.

      — Хочешь, приду? — решительно предложил Саша, но у Марка было десять минут.

      — Правду скрыл! — вырвалось у Марка. — Ты просил копнуть фирму «Грей» и ее дочернюю «ВечБес», но не сказал, что у тебя огромный пакет акций.

      Саша молчал.

      — Я тоже не всё тебе сказал, — неожиданно признался Марк. — Мои журналисты бывали по разным делам в Лучшем Медицинском Институте и заметили, что коллектив лаборатории за год странно помолодел. Стали разнюхивать, но много узнать не смогли.

      Марк рассказал, что по Городу поползли слухи о бессмертии, и тогда шеф его надоумил проникнуть в лабораторию и узнать, в чем там дело, хотя сам был уверен, что слухи распустила жёлтая газетёнка, что за углом. Марк сделал просто: нанял детективов и стал следить за лабораторией. Выяснилось, что у Александры был любовник по кличке Седой, человек совершенно левый, к эликсирному бизнесу не приклеенный, доли у него нет. Он занимается церковным бизнесом, церкви продаёт...

      — Помещения, что ли? Спекулянт землёй? — спросил Саша.

      — Нет, после жёлтой прессы и проституции он начал основывать церкви и секты, поставил продажу христианства на конвейер. Он секты организует, как коммерческие предприятия, и продаёт их желающим. Со всеми епископами и апостолами...

      — А «христианская мораль — доллар штука» — не его дело?

      — Его изобретение и Клуб. Я про Седого слышал, а вычислил его недавно. А ты про него знал?

      — Не встречал со школы.

      — А ведь он последний видел твою мать, он много лет был её любовником.

      Саша вспомнил всё, что знал о Седом. Но больше всего его поразил тот факт, что было нечто, что мать никогда не говорила ему, об их делах в последние годы...

      — Где они встречались?

      — В гостиницах, — ответил Марк. — Его любимая — «Белый единорог» в Том Еще Районе.

      — А если к нему нагрянуть?

      — Пробовали. У него нет своего дома. Иногда он живёт в роскошных отелях, иногда снимает хибару, является в самых неожиданных местах, и всегда под разными именами. Кличка — Седой, а имени нет. Александра и Седой — твой личный фактор, я всегда готов тебе помочь, — и Марк добавил вежливо и очень осторожно: — Но для тебя, как для держателя трети всех акций, дело осложнилось тем, что Клуб взял под свою опеку выпуск эликсира, а Клуб — это Правительство.

      Саша знал, что Марк богат, совладелец самой влиятельной державной газеты, вхож в сливки общества, и его информация имеет огромное значение.

      — Их беспокоит ситуация в стране, этот ажиотаж вокруг эликсира. Они хотят, чтобы весь контроль был в общественных, профессиональных руках. Поэтому, Правительство купит патент на эликсир и весь пакет акций, — голос Марка взволнованно дрогнул. — В том числе, и твои, Саша.

      — А если я не отдам?

      Марк замолчал на том конце провода, и тут Саша осознал, что друг говорит с ним не так, как раньше... И дело не в упоминании высоких сфер. Что-то новое появилось в голосе Марка по отношению к нему... какое-то особенное чувство, уважение, которое звучит, когда говорят с очень богатым или знаменитым человеком... заискивание? Как подчинённый чуть-чуть торопливо говорит с боссом, боясь, что могут не дослушать. Марк думал, а Саша ощутил вокруг себя глубокое, ватное пространство почтительной тишины...

      На том конце пошелестели трубкой, и Марк заговорил извиняющимся тоном в том смысле, что Правительство готовит распоряжение, по которому акции будут конфискованы. И в дальнейшем все патенты на лекарства будут принадлежать государству, так как медикаменты стали слишком дороги и не по карману бедному классу. Саша насторожился, понял, что, кажется, тот гонит туфту. С какого момента? Но эта мысль появилась и ушла, потому что Марку при его доходах нет никакого смысла обманывать его.

      — Подумай и позвони, — сказал Марк, — мы с тобой решим, как выкрутиться из этого переплёта. Я бы мог устроить, чтобы ты продал акции мне, а я смогу сохранить часть для тебя. Не благодари, я ещё не получил согласия, — и он подождал, пока собеседник первый повесит трубку.

      Саша подумал посоветоваться с Грегом, но что-то удержало его от звонка: странно Грег себя вёл, непонятно. Или с Пихалковым? Он вспомнил деловое предложение маминого консультанта, но, настороженно посмотрев на телефон, звонить не стал.

      «Марк меня уже к ним записал... — подумал Саша, внезапно ощутив глубокое волнение. — Не кто-нибудь, а Марк!» Ему стало жарко, как раньше, когда он думал о деньгах... да разве он мог не вернуться к ним мыслью?! Быть среди сливок. Вровень встать! Нет — над ними подняться! Если такой человек, как Марк, у его колен, что будет с другими? Акции отдать? — никогда! Его охватил сумасшедший восторг. Но не от самих денег, а потому, что он впервые почувствовал страшную подъёмную силу, таинственно заключённую в деньгах.

      У него поплыло в глазах. Он понял, что не додумал наиважнейшую деталь, которая преследовала его всю жизнь, а теперь должна перемениться. Он сам знал, что с детства был как будто слаб, но не физически, а по-другому... не то любил, не то умел... Мальчишки соперничали между собой и для этого спали со всеми девчонками, кто соглашался: не секс, а как раз соперничество превратило их в маленьких мужчин. А Саша сексом не интересовался, девчонок в записную книжку не вносил — успех свой не множил, не чуял, малахольный, где кроется вся сила. В институте то же повторилось — главную сласть частого обладания он не познал, чтобы свою славу другим показать, выше других влезть. Или вот с деньгами: возьмёт и ляпнет о своей зарплате. Сто раз ему Грег говорил, что надо к месту ввернуть, как он, Грег, умеет, дескать, тёмные очки у него стоят семьсот долларов, а мобильник — полторы тысячи, а новая подруга — менеджер крупнейшей компании. И так Грег скажет, что сам насладится и в ответ получит зависть или одобрение, не важно, всё — сок и горячая сладость. А Саша себя не двигает, женщин к себе не привлекает, что же он в жизни хочет? Людьми не командует — так кто он вообще такой? Чувствовал это Саша, но ничего поделать не мог, а знал: для людей не важно, чем он обладает, а как он выглядит со стороны. Это и было ему безразлично... И кто сочтёт его за равного? Кто впустит его в мужскую иерархию на любое место, кроме последнего?

      Теперь всё переменилось. Он будет тем, чем раньше не был. С этой минуты он выше всех взлетит, одним махом они — богатые, хвастливые, сексуальные, удачливые, женщинам желанные — будут в его власти!

      Сашин взгляд упал на незаконченную работу, он засмеялся и закрыл компьютер. И тут же немедленно понял, что, пока жив, свои мысли он не скажет ни одному человеку на свете...

      Он шёл к лифту характерной походкой человека, убегающего с работы, но на середине пути замедлил шаг и пошёл, улыбаясь сослуживцам в открытые двери.

Глава 23

      Саша решил пройтись, и через полчаса обнаружил себя на какой-то улице — длинной и пустой: прохожих нет, всё вымерло — ни звука, ни человека. Оглянувшись, он понял, что места неизвестные. Прислушался: издалека донеслись испуганные голоса. Грохнуло из углового дома. Под фонарём пробежала женщина — её лицо нельзя было назвать скучающим. Саша увидел странную картину: за женщиной шли псы — один, два, три, четыре... они поворачивали из-за угла и тянулись цепочкой к парадной. Женщина оглянулась, взвизгнула и стремительно захлопнула за собой дверь. Саша оглядел ближайший дом. По закрытому окну неутомимо ползала крупная ящерица, а изнутри на неё смотрели две перепуганные старухи.

      Сзади подбежала женщина и взяла его за руку. Он вырвал её. Женщина закричала, красная, растрёпанная, тыча в сторону пальцем, схватила его за рукав и потащила куда-то.

      — Только за почтой сходила, а они повсюду! — она взвизгнула. — Я не пойду! Сами, сами! — она отскочила в сторону, прижав руки к груди.

      Он подошёл к дому, не зная, чего ждать. У входной двери сидели две мыши. Саша, раздражённо усмехнувшись, повернулся, чтобы уйти, но женщина, заметив его движение, истошно завопила:

      — Иди-и-ите!

      Он вошёл в распахнутую дверь. Содрогнулся и повёл глазами...

По всей комнате ходило и ползало несметное множество животных. Сотни червей всех видов переползали по креслам, по чашке с недопитым чаем, огромные лесные тараканы и мелкие жуки покрыли разбросанную одежду. Какие-то ящерицы, которых Саша видел только в книгах. Между ними мелькали голые крысы, сороконожки, там и тут вспыхивали цветными переливами кольца змей. На горке с посудой сидел опоссум: его взгляд был не очень добродушен. В противоположную дверь заходили коты, по виду напоминающие одичавших. Все звери смотрели на человека, и Саша вспомнил дом священника, где во время ужина из угла на Пихалкова темно глядели пёсьи глаза. Он заорал и, не помня себя, помчался вон. Все смотрели, но никто не бросился вслед. Только одна крыса прошла несколько шагов и остановилась, провожая глазами человека.

      Саша бежал по улице, женщина следом, крича. Из домов выскочили люди, бежали наперерез. Кто-то кого-то звал, кто-то задерживал. Женщина отстала. Он опомнился на широком проспекте. На автобусной остановке сел, закурил. Почувствовал, что сидит на чем-то. Подсунул под себя руку и вытащил кусок рекламы... фармацевтическая компания «ВечБес». Вскочив, он бумажку эту закинул на другую сторону проспекта.

      Подошёл автобус, Саша вошёл, только приблизительно зная, куда его привезут. В голове был хаос. У шофёра громко работало радио, многие в салоне перешли поближе к нему. В программе «Уютный уголок» домохозяйки в отчаянии рыдали о своих животных.

      — Серенький красавчик мой, Грей зовут! — крикнула хозяйка, а Сашу передёрнуло. — Взбесился! Ходит и ходит, ничего не делает, а глаза — кошмарный взгляд... Сначала гады полезли — муж устал убивать! А теперь котик мой ненаглядный! — Интервью закончилось слезами.

      Журналист предлагал собираться в отряды самообороны, если это правительство ни к чему не способно. Тут мнения сразу разделились: большинство хотело убивать чужих животных, но не хотело убивать своих. Но своих боялись всё равно.

      Голос ведущего перемежался визгливыми голосами о полной дезинфекции, катастрофе в масштабе Города, об отсутствии надлежащих химикалий. В ответ гремел довольный мужской голос, убеждая, что чего-чего, а ядов их компания выпускает достаточно. Его перебивали, что они-де взвинтили цены на химию искусственно, пользуясь бедственным положением, гнусно на этом наживаться и т. д. Мужчина гудел, и было понятно, что наживаться он, конечно же, будет.

      Водитель сменил программу. Торопливый голос кричит неразборчиво, в поле, на ходу:

      — Это быки, просто обычное стадо, ломятся грудью в деревянную загородку! Что-то небывалое! Мы в безопасности, рядом со мной хозяин и его жена — они ничего не понимают! Говорят, что такое впервые! Там, там! — голос стал выше, — к ним присоединились лошади! Что они делают? Плохо видно, в поле фонари не провели! — Журналист перебирает микрофон, роняет со стуком, ругается, все бегут куда-то. — Эй! Куда-а-а?!... — ругань сильнее. — Сломали, сломали! — вопит журналист. — Быки куда-то идут, за ними потянулись все! Бешенство! Повальное! Сенсация!! Только на нашем канале!!

      Саша смотрел в окно. Над автобусом, скорострельной дробью в свете фонарей, летело множество птиц самых разных видов. Стае не было конца, птицы тучей закрыли полнеба. Он то отодвигался от окна, то снова разглядывал этот странный полет. Птицы летели, ни крича, ни мешая друг другу, словно были не чужие в этом общем полете... как будто у них какая-то цель... А что это за цель? Ему пришло в голову, что он не понимает, что делают звери. И никто вокруг не понимает.

      В этот момент автобус повело. Он заскользил мягко, как по льду, — длинным, овальным движением. Саша прижался к окну. В свете фонарей было видно, что всё шоссе вымазано зеленью с бурыми разводами. Миллионы лягушек, варанов и змей переползали дорогу — серый бетон скрылся под зелёным цветом животных. Казалось, всё ползающее обширной, немеряной рекой вышло в путь...

      Водитель снизил скорость, автобус выровнялся и проехал мимо опрокинутой машины. Задрав колеса, она валялась в кювете, вся вымазанная зелёной массой. Скоро попалась другая, третья. Саша отвернулся. Ему был противен мутный свет вместо солнца и грозная ночная жара, омерзительна зелёная давленая масса, покрывшая дорогу. Он рассеянно и тяжело смотрел перед собой, впервые в жизни чувствуя, что ненавидит Город и всё связанное с ним. О своих делах он забыл.

      Шофёр с мрачным видом выключил радио. На сиденье рядом с Сашей валялась газета. Он пробежал первую страницу. Репортаж из Конгресса. Те, кто не попробовал эликсир, требуют остановить безобразие и очистить Город. Те, кто сидит на ампулах, а таких большинство, кричат о свободе выбора.

      Саша скользнул взглядом на другую страницу, статья о Лучшем Медицинском институте. Он прочитал:

      «Было обнаружено, что при переработке эмбрионов в эликсир выделяется какая-то энергия — это случайно заметили на лабораторных мышах. Странным показалось поведение мух, живущих в лаборатории. Их стали изучать, а за ними рыб. Нашли, что у всех подопытных животных под воздействием выделяемой энергии появился неизвестный науке ген. Этот ген показал необыкновенную устойчивость и стремительный рост, может быть, как самый эволюционно свежий? — наука пока не знает. Были описаны поразительные вещи: генетически изменённые особи мутируют, приобрели неизвестные доселе черты. Например, мухи не могут подняться на крыло, но их глаза загораются ультрафиолетовым излучением, подопытные крысы непрерывно виляют хвостами и у них капает слюна, а рыбы в лабораторных аквариумах разучились плавать, ведут активную жизнь по ночам, ползают по дну и булькают. Всё это было замечено в предыдущие полгода, а сейчас природа преподнесла нам прелюбопытнейшие загадки.

      При переработке человеческой массы в эликсир остаются небольшие отходы, нечто вроде сухого остатка. Фабрика их сбрасывала в реку. Этот ингредиент попадал в миллионы существ, живущих в воде, в рыбью икру, из неё в мальков и рыбу, а далее в водоплавающих птиц и людей, питавшихся рыбой. За последнее время новый ген разросся и дал поразительные результаты. Наши читатели помнят рассказ о ребёнке со вторым лицом на затылке? — это была правда. Зафиксировано рождение девятого такого ребёнка...»

      Саша оторвался от газеты и вспомнил, как они с киприотом смеялись над этой газетной уткой. Он прочитал:

      «Разумеется, учёные дадут объяснение этому феномену, но не это интересует их сейчас больше всего. Появились некоторые тревожные симптомы... На фабрике по переработке человеческой биомассы начал тяжело болеть персонал. Объяснение этому новый глава лаборатории Лучшего Медицинского Института Зюй Вен даёт следующее: вирусы и микробы в латентном состоянии не приносят вред человеку, но теперь, под воздействием выделяющейся новой энергии, они стали мутировать. Нет, это не чума, не оспа и не СПИД, болезнь персонала не описана наукой. Разумеется, они полностью изолированы. Но мы не можем скрыть от общественности правду. Она заключается в том, что несмотря на перспективу бессмертной жизни, несколько больных умерли...»

      Саша опустил газету. Безумный автобус катил в неизвестном направлении. Саша надавил на сигнал, водитель остановился. Он спросил название.

      — Улица «Грей», — ответили с остановки.

       ***

      К своему дому он попал через час. Улица показалась ему уродливой. Деревья и кусты раскиданы вокруг домов, как подушки на диване. Газоны словно из пластмассы — края обструганы машинкой, чтобы трава не перевесилась через бордюр, всё обсосано, стерилизовано без ошибки. Его передёрнуло от этой разделанной под орех природы: интерьер, как в операционной, где в стерилизованных мисках разложены кастрированные органы. И там же, за заборами, погасшие глаза кастрированных друзей человека.

      Отяжелела голова, накатила какая-то мучительная, непомерная усталость... Он думал о том, что всё это сделала мать... бизнес наладила, продала... Его охватила ярость. Он не знал, как бы он сам поступил на её месте, если бы на нем висел колоссальный долг и он бы, возможно, стоял на грани банкротства. В исступлении он метался по дому. С перекошенным лицом вылетел по улицу, чувствуя к матери ненависть, стараясь стряхнуть эту невыносимую ношу. Внезапно встал в огромном волнении — противоположные чувства смешались в его сердце. Но сила испытанной злобы перевернула в нем всё — нет, она наверняка не хотела такого результата! Она изобрела лекарство, нужное всем, — продлить молодость, жизнь! А то, что случилось с её делами в кризис, могло быть с каждым. У неё не было другого выхода... Это была нужда, соблазн — рок двигает судьбу. Что только не сделал человек под давлением рока... Каждый стоит перед выбором, и чем он сам лучше других? Саша видел перед собой мать, как живую, и думал, что сейчас их жизнь встаёт перед ним ярче и правдивее. Он понял — самоубийство было выходом. На ней сотни людей, обязательства, договора — она ничего не могла остановить. Она поняла, что натворила, но было поздно: процесс пошёл, поступок был сделан... У Саши всё поехало в душе. Наверняка она хотела задержать, говорила, объясняла — не может быть, чтобы партнёры не знали? Значит, знали! Они открыли Клуб — поставили дело на поток!

      Он шёл по улице, не видя, не соображая. Ноги сами принесли его назад, к дому. Под ногами мелькнули знакомые ступени, он, кажется, входил по ним тысячу лет... Как потерянный, он вошёл в открытый дом. Его охватила острая, невыносимая тоска. Дойдя до её комнаты, он вошёл, скользя взглядом по предметам, как будто прислушиваясь к чему-то. Перебирая вещи, открыл платяной шкаф. На вешалках висело много платьев, он знал их все. Дотронулся до темно-синего, из мягкой ткани — оно нравилось ему больше других. Держа в руках знакомую вещь, он медлил, сердце его заныло, он поднёс платье к лицу и вдруг ощутил запах мамы. Запах не мог сохраниться, но Саша сразу вспомнил его. Он поднёс платье ближе, вдыхая. Сел между платьями, прижал их к лицу и тело его тяжело затряслось от слез. Он долго сидел здесь, в любимой комнате, и как во все эти месяцы облегчение от слез не наступило.

      В комнатах замерла глубокая тишина. Он был один в глухом, ватном пространстве дома. Свет не двигался, прилипнув мутными пятнами к серым предметам. Как будто вакуум окружил его, поднял и понёс: без воздуха, движения и мыслей — прочь от любимого и самого нужного — туда, где, наконец, бессмысленность чувств становится милосердием...

      Он пошёл в ванную, в темноте открыл воду. Оставил лампу в коридоре. Разделся и лёг в воду.

      На двери ванной застеклённая часть выложена витражами: звери, птицы, люди в профиль, в фас, что-то делают, тянут куда-то руки. Через тонкие витражи свет из коридора отпечатал силуэты на окружающих стенах. Графика. Черно-белый мир. Увеличенные фигуры на стенах всколыхнулись, подались и пошли. Они поднимали и опускали руки, совершали что-то важное, необходимое. Преодолевали, насаждали. Они снимали урожаи своих дел и начинали всё сначала... Бесконечные усилия идущих в профиль, смотрящих в лицо.

      Открылся уличный балаган. Возник Город, и на подмостки вышли король и дамы. Они пили вино, подливали в бокалы яд из пузырька, что-то желая друг другу. Один за другим они падали, как подрубленный ствол, их сменяли другие.

      Шли пиры в каждом богатом и бедном доме. Жгли огонь и точили ножи. Гнали и убивали стада животных и пользовались их мясом. Убивали множество птиц и рыб и пользовались их мясом. Срывали множество растений, и всё это съедали. Деревья рубили, использовали их тела. Люди во всём нуждались больше и больше — они не знали остановки в пути. Они боялись и ненавидели природу — эти бесплотные фигуры — Саша не мог оторвать от них глаз — но, одновременно, они — могучие, всё пространство заполнившие собой, и здесь, на стенах ванной, и там — в стенах залов и лачуг. Он следил за их неустанным движением. Он видел взмахи топоров и тех, кого они убивали, и кровь, выступающую у них из-под ногтей.

      Одни прожили свой срок, сменились другими, ушли навсегда. Но за ними, словно невидимый след, осталось нечто. Особая воля, упорный смысл, для чего должна двигаться жизнь. Воля, воля в утверждении себя! Властное, неумолимое преодоление мира: каменных гор и текущих вод, растений больших и малых, всех ходящих и дышащих. Он думал о том, что человек стыдливо обходит эту страсть — никто не скажет о себе: «Я пришёл убивать».

      Вот тени стали благообразнее, труднее различить их неприкрытую жадность. Цивилизованные лица, манеры и шляпы. Саша второй раз заглянул в их сердца и увидел: и в них трепещет единая воля идущих. Он думал, что, конечно, есть бескорыстные и благородные, их совсем немало. Если добрые и честные появляются поодиночке, всё идёт хорошо. Но когда люди сливаются в толпу — они становятся похожи друг на друга; возвышенные идеи исчезают под массой второстепенных, самых близких; своеобразие целей неуловимо меняется на однотипность; чистые ценности погрязают под меркантильной выгодой. И вот уже нет робких и добрых, а есть огромная толпа, живущая по иным законам. У каждого народа своё лицо и свои цели, которые он намечает бессознательно, но так, что эти цели совершенно соответствуют его лицу.

      У человечков на подмостках сменились костюмы. Саша видел, что люди всё быстрее забывают о себе, всё меньше великого оставляют после себя. Засветились новые, блестящие огни, освещая подиум. Они сияют всё ярче, страшнее, так что во всём мире видна одна эта площадка. Голоса звучат из динамиков, говорят речи, сливаясь в неумолкающий шум. Вокруг подиума всё исчезло, утонуло во мраке, и монолитом веет от подмостков, отрезанных от всего мира.

      Он в третий раз заглянул в сердца людей и почувствовал, что с подиума ползёт страх. Слиплись вместе... Зачем? Ведь они не любят друг друга и жизни человека не дают цены. Равенство признали, бумажки о том подписали. Но равенство людей самое нестерпимое. Так зачем? спросил он себя и ответил: ради власти. Тени обменялись бумажками, хватают друг друга за кисти рук, трясут. Из-за пазухи потащили ампулы, стали друг другу в уши наливать. И он среди них... понял Саша о себе.

      У него в голове летело, что человек сам установил, в чем свобода. Но в безблагодатной свободе ему остался страх. За него он отомстил природе — насилие над ней познал и упился им. Вот он тащит камни, громоздит их друг на друга... Что же он делает, разрушив всё вокруг? В память о насилии своём человек сложил мавзолеи и храмы. Поставил обелиски и похвалил себя. Разделил землю, воду и тварей, опоясав проволокой, и назвал это законом. Возвысился над землёй, водой и тварями иными. Теперь, с этой высоты любое дыхание ничтожно, но не я, не я! Над малой тварью сладко власть свою утвердить. Расчлени, расчлени и живность каждую, и твёрдое, и жидкое, и мысль, и загадку всякую, и явление всякое. Расщепи всё вокруг на мелкие осколки, чтобы не стало цельности, общей связи всякого с каждым, чтобы не стало космоса на земле, не стало тайны на земле, чтобы всякое пришло в ничтожество, стало тенью так, как мыслит тень себя, отомстив миру...

      Он закрыл глаза, надеясь, что всё пропадёт, но, когда открыл их, увидел, что балаганный занавес заволновался. Там и тут появились тёмные, дымные пятна — они набирали силу, пухли, как будто вспыхнут все разом. Он следил за багрово-черными разводами, забыв зажечь свет или забрызгать водой материю, чувствуя, что должен что-то понять. Всё погубит надменность человека, вихрем неслось в его голове. Разорванные узлы, безотрадное расставание, где небо поднимается вверх, земля мешается с землёй, и только тень остаётся тенью, погруженной в себя, — она пирует бесплодие собственного мира. Задолго до того, как люди убили пришедшего к ним Бога, они разбили в мире связи, порядок и закон, и, увидев Его, сделали с Ним то же, что с другими.

Глава 24

      Саша вышел в гостиную, зажёг лампу. Сел на диван, уперся взглядом в кресло напротив, чувствуя расширяющуюся боль, огромное одиночество. Словно больше нет близких, словно всё новое, что он несёт в своей душе, никогда не будет разделено никем. Только осталось неподъёмное дело, начатое здесь, в его доме, где мать обдумывала всё...

      Зазвонил телефон.

      — Это Зюй Вен, я вас искал.

      Он хотел встретиться с этим человеком, но сейчас понял, что намеренно ушёл от встречи. Грубо спросил:

      — Что вам нужно?

      Зюй Вен услышал Сашин тон, но сделал вид, что не заметил, а миролюбиво сказал, что ему нужно объяснить ситуацию в Лучшем Медицинском Институте, и Саша поймёт почему. Лаборатория занимается только научными разработками, владеет патентами на них. В частности, патент на эликсир принадлежит трём учредителям: институту, коллективу лаборатории и Сашиной маме, а теперь — вам, прибавил китаец. Понятно, что Саша, не будучи учёным, не может руководить научной лабораторией, вот по этой причине Зюй Вен и звонит. Саша, конечно, понимает, — и Зюй Вен этого не скрывает, — что после смерти Александры, он, её заместитель, может занять место декана по научной работе, но честолюбие мы все можем понять и простить... Поэтому он предлагает выгодную сделку, большие деньги за его пай — Зюй Вен назвал такую огромную сумму, что Саша действительно задумался. В случае согласия, он получает денежный эквивалент участия матери в новом открытии, а он, Зюй Вен, вместе с паем забирает формальное право на патент и руководство научным проектом.

      Саша размышлял. Аргументы Зюй Вена показались ему очень понятными и убедительными, он сам бы так поступил. Карьеру человек делает, хочет стать директором лаборатории...

      — Я вас понял, Зюй Вен, подумаю.

      Расстались они тепло, но Саша о китайце сразу забыл. Он больше не может. Ни спрашивать, ни говорить об этом... Ему нужна Кэти... Забрать её, уехать куда-нибудь на неделю. Хотя бы на несколько дней. Побыть там вдвоём, подумать обо всём. Но он знал, что Сюзи его и на два дня не отпустит. И обзор для рекламщиков не закончен.

      Он открыл любимое пиво, бельгийское девятиградусное Лёффе тройной перегонки, быстро выпил одну бутылку, со второй в руках набрал Кэти. Позвать её сюда пожить, — успел он подумать, как она ответила.

      — Я устал, — сказал он.

      — Грег не мог тебя найти, где ты пропадал? — в тревоге. — Я за рулём.

      — Мобильник был не заряжен. Я весь иссохся по положительным эмоциям. Даже абсолютно мокрое пиво не помогает.

      — Где ты был?

Саша переложил телефон в другую руку.

      — Я был у священника. — Он решил всё-таки рассказать об этой встрече.

      — Этого ещё не хватало! Один?

      — Нет, там был Пихалков, русский.

      — Богатый?

      — Очень.

      — Ну и как тебе??

      — Надо бы анализ на сумасшествие.

Кэти залилась с восторгом:

      — А ты не верил! Пошлость какая, Господи помилуй! — она всплеснула руками, её телефон упал на колени. — Что он там делал?

      — Думаю, обмануть меня хотел, скупает акции фирмы «ВечБес».

Кэти радостно крикнула:

      — Грег меня в Клуб пригласил, он с Седым знаком!

      Саша забыл, что хотел позвать Кэти к себе.

      — Летишь к сверхновой звезде, дорогая? Прихвати скафандр, чтобы остаться в живых.

      Его лицо потемнело, по нему прошло недоброе выражение, и, только что уставшее, погруженное в себя, оно обезобразилось злобой от чувств к Седому, в которых он сам не успел разобраться, и которые перекинулись на Кэти. Кровь отхлынула от лица, он в ярости прошипел:

      — Я Клубу кислород перекрою. А если понадобится — Грегу. — Он не думал, что будет с его бизнесом и деньгами.

      Кэти потрясённо замолчала. Услышав в трубке тишину, Саша внезапно понял, что она ничего не знает, а он крупно проговорился. Ушёл в сторону:

      — Ясновидения и предсказания. За неделю появились сотни сект — народ стал верующий... после пожирания детей. Уеду.

      — Да ку... — она оборвала себя на полуслове, — ...а ты в Россию эмигрируй, ха-ха-ха!

      Нехорошо Кэти промахнулась... Не этого он от неё ждал — вздорности, которая ему меньше всего была сейчас нужна, тем более, её неуместные остроты. Может быть, жизнь повернулась бы иначе, но невозможно понять: оплошность — всё-таки часть закономерности или только внезапный блеск поступка — неожиданного, как поворот огранёного камня.

      — Ты русских всего лишила, даже возможности быть несчастными.

      — Этот поп дал тебе ответ на русские насущные вопросы? — Кэти засмеялась, потеплела: — Ты мне нравишься — красный коммунист со свечкой! Приезжай быстрей!

      — Нет.

      — Ты всю жизнь один! — разочарованно и раздосадованно.

      Топчущиеся на одном месте отношения с Сашей, дряхлые, неуточнённые, вызывали в Кэти быстро распаляющееся раздражение. Она всё глубже погружалась в эту мучительную зависимость: чем труднее делалась связь, тем ненавистней и притягательней она становилась.

      — Ты, похоже, брошенный ребёнок, — сказала она, надеясь его задеть, незаметно соскользнув туда, куда ей было бы лучше не соскальзывать.

      — Меня стало много больше благодаря тебе, — парировал он, держась стойко.

      — А про себя уверен, что титан, — неслась она на полном скаку.

      — Мне женщины помогают в это поверить. Например, ты.

      — И мама!

      — Большой стог сена ты перекидала, чтобы достать эту золотую иголку? Какое же у меня семейное положение? — спросил он и ответил: — Хреновое.

      В следующие пять минут Кэти развернула убедительную панораму Сашиной недальновидности в личных отношениях. Он не слушал этот эпос, а она не слушала его.

      «Сына надо назвать претенциозно, как себя: Александр и Александра!» — Кэти нравилось временами отводить душу, когда она чувствовала себя сама собой, никем не видимая и никому не обязанная чем-то там особенно высоким. Потому что тень мамы, умершей, но незримо наполнявшей всё, ещё крепче, чем раньше, держала Сашу, не оставляя для неё, Кэти, ни малейшего просвета. Её несостоявшийся дом жаждал новых потрясений, ибо её достижения до сих пор были ничто в сравнении с громадой её обманутого ожидания.

      — Ты, детка, жил в золотой клетке! — дала она себе полную волю, чувствуя, как ей надоела эта навязанная жизнь втроём. — Твоё прошлое не похоже ни на чьё, только оно не даёт тебе прохода в настоящем. Вот твой разлад с миром. Тебя выгнали из рая, теперь ты падший ангел. Тебе же никто не нравится, кроме твоей мамы!

      Кэти опомнилась и неожиданно вспомнила один свой случай на море... Пляж пересекал ручей, бегущий с гор. Этот тонкий ручей она переходила каждый день, но сейчас был шторм и ручей превратился в ревущий поток. Кэти ступила в воду, ноги погрузились в песок, и воды сразу стало до колен. Она остановилась, подняла пляжную сумку над головой, а вода уже мчалась по бёдрам. Дальше нельзя, снесёт в море, поняла она и... сделала шаг вперёд. Потом она увидела себя среди штормовых волн и местных жителей, которые вытаскивали её, полумёртвую, на берег.

      С Кэти часто случалось, что она еле живой выходила из передряг, но в следующий раз... Страшно было ступать в ревущую воду, она точно знала — туда нельзя, но именно в этот момент оказывалась перед тем же темным потоком.

      В её состоянии наступил момент, когда она могла наехать и переехать кого и что попало... Надо было немедля выравниваться.

      «Настоящая жизнь была и прошла», — внезапно успокоившись подумал Саша и сказал:

      — Зато в детстве я жил в вечном времени...

      Кэти молчала, чувствуя себе угрозу. Он добавил:

      — Взрослый времени не чувствует, а ждёт событий. Я заметил, что взрослый каждое следующее десятилетие воспринимает вдвое короче предыдущего.

      — А в утробе, — она засмеялась, — нулевое время?

      — В утробе... я думаю, ребёнок живёт вечно. В детстве я тоже жил в вечном времени. А теперь для меня остались одни события.

      — Как я, например? — сказала она полуутвердительно и сразу пожалела об этом.

      — Да, как ты. И вообще всё, — он зачем-то сказал правду и отключил телефон.

      И почувствовал огромное облегчение. Сопротивление, любвеобильность, мрачная ирония, пагубное молчание, трагические ноты — конец всему. Больше он не позвонит!

      Выбрав из поставца бутылку и прихватив стакан, Саша вышел в тёмный сад. Он прихлёбывал терпкое красное и думал, что Кэти не сливается с тем образом женщины, который живёт в нем. Ей не сделаться глубокой, недостижимой. Их чувствам никогда не дойти в ту единственную, желанную глубину, где живёт и трепещет его сердце, где лежит его неизменная и строгая память. Там, неподвластный переменам, хранится незамутнённый образ самой близкой, по которой можно поверять жизнь. «Мы были с ней как одно существо, — думал он, — поэтому нам в семье слова были не нужны».

      Конечно, он мог бы предсказать, как повернётся у них с Кэти. Ведь он и раньше понимал, что с ней не будет близости, только не отдавал себе отчёта. Он даже заранее был уверен, что ничего не выйдет! И она не любила маму. Оформилась эта мысль — Саша успокоился: думать было больше не о чем. К тому же он допил вино.

      Он вернулся в дом, часы отбили три утра. Внезапно, в полной тишине дома загремел телефон. Он протянул вперёд руку, но сообразил, что это, конечно, Кэти. Одиннадцать, двенадцать звонков глубокой ночью — она! Нет, он трубку не поднимет, всё кончено.

      Он повернул в спальню, повалился на постель. Сколько раз он пытался уйти от неё... и всегда что-то удерживало. Его настигло длинное, упорное чувство, как вялая зубная боль — жалость... Он начал маяться, пережёвывая мысли опять и опять: что-то говорило ему, что сегодня он был неправ. Перебирал аргументы, прибавлял к ним новые. В конце концов, чувство творимой им несправедливости отпустило его. Тогда он подумал, что всё-таки прав. Конечно, прав! Кэти и другие ищут понимания, но не настоящего, а такого, чтобы оно не касалось того, что они сами не хотят открывать. Ей нужна толика моей души и — для чего-то. Для своих, в сущности, себялюбивых целей. Все женщины любили меня за что-то, и только мать любила ни за что.

      В это время Кэти, смотря на тёмную стену своей спальни, думала, что скоро он вернётся к ней. Он обязательно поймёт: одинокие матери, спасаясь от одиночества, растят ребёнка для себя, хранят, лелеют — для себя, и только женщины, как дети, любят ни за что.

Глава 25

      В субботний вечер Кэти второй час без толку болталась по дому. Саша не звонил уже несколько дней. Она, оскорблённая, молчала тоже.

      За окном струилась темнота, и внимательному взгляду в слоистой, загадочной глубине старалась, но сама не могла открыться отличная от человека, но тайно связанная с ним ночная жизнь. Кэти почувствовала это, когда серый туман коснулся кончиков её пальцев. Они тонко задрожали, и серединки ладоней сделались холодными. Она быстро пробежала по дому, закрывая шторы, плотно натягивая их на боковые щели. Дом стал надёжнее, но это её не успокоило — что-то происходило с ней самой. Она взволнованно пошла по комнате, ноги занесли её в ванную. Там она с интересом стала разглядывать себя в зеркало.

      Ёршик её волос, с утра выкрашенный в весёленький апельсиновый цвет, уже подсох, и длинные волосы надо лбом легли дугообразно, так, как она углядела в журнале. В карих глазах совсем не было заметно вечерней усталости, а губы, в общем, самые обыкновенные губы, начали припухать и розоветь. Опять началось! Она засмеялась и придавила их пальцем: скоро они станут совсем красными — в разнообразных ямочках. Ещё полюбовавшись на себя в зеркало, она пошла переодеваться. Сначала отбросила джинсы, ещё быстрее комбинезон, следом — вообще всякую идею о брюках. Из шкафа выскользнуло узкое тугое платье с высоким горлом и голыми руками — Кэти посмотрела себе за спину: в овальном вырезе обнажённая спина сияла белизной до самого пояса. «Ёлки-палки, — пришло ей на ум, — скрывающая вещь, хорошо подобранная, по-новому открывает тело!» На кровать полетел совершенно негодный здесь лифчик. Из коробки появились туфельки на высоких каблуках. Глаза Кэти не красила по теперешней моде, но крепко душилась. Почти одетая, она быстро сунулась в зеркало: губы уже раскраснелись и началось заметное жжение. Уже через пять минут она промчалась по-своему Тупику Свободы в сторону Тем Ещё Известному району, где и оставила машину.

      В такие часы, гуляя по улицам, Кэти никогда не замечала мужчин, похожих на Сашу, мужчин с мягкими чертами лица, — её глаза видели только жёсткие, мужественные лица. Она всего только шла пить кофе, потому что, когда у неё распухали губы, ей становилось легче, если их обдувал ветер. Красный цвет её губ нарастал, а вместе с ним менялся их абрис, становясь всё более изогнутым. Уголки губ изящно приподнялись вверх, двигаясь то иронично, любезно, то изысканно-небрежно, так, что невозможно было оторваться от этих горящих губ. Но мужчины и не отрывались. У каждого, идущего навстречу, углы губ, в свою очередь, делались глубже, темнее и начинали странно вибрировать, а Кэти в их глазах совершенно преображалась: движения длинной стриженой головы становились мягче, острые руки круглее, юбка сама собой непостижимым образом укорачивалась, а в её размашистой походке сквозила женственность, которая до той минуты в ней боялась быть опознанной. Ещё немного — женщины перестали смотреть ей в лицо, разглядывая что-то вдалеке, и это был самый верный знак, что с Кэти, наконец, всё хорошо. Она шла неспешной, радостной походкой, смакуя каждое движение, наполнявшее её внезапной уверенностью в себе. Кто-то из встречных приостановился, кто-то затянул песенку и повернул за ней. С той стороны улицы, подойдя к поребрику, её проводили длинным взглядом.

      Ветер обдувал Кэтины горящие губы, её глаза мерцали в свете блестящих фонарей, но пока она старалась не замечать закипающий вокруг неё водоворот — ноги несли её дальше, к какой-то едва различимой цели. И в этот момент ей на глаза попалась театральная афиша: «Супружеский долг». Исполняется впервые!«

      Как же я могла забыть, тут знакомые! — присвистнула она. Через несколько минут добежала до соседней улицы и, с размахом употребив свои умения, оказалась за театральными кулисами. Сама постановка интересовала Кэти лишь отчасти, но в этом театре играл Георгий, знакомый из Сухуми, и Лёвка — из Одессы. Оба они оказались не заняты.

      Кэти ввалилась в гримёрную с таким видом, как будто она шла к ним всю жизнь и вот, наконец, дошла. И не физически, а как бы душевно. В общем, было приятно сознавать, что человек шёл именно сюда, именно к тебе. С другой стороны, по Кэти было видно, что она всё время ходит по людям и до-хо-дит до них, и это как будто и есть конечная цель.

      Сегодня она была в ударе и восторженно заливалась: какие новости слыхала, где побывала, кого видела — всё с юмором, приметливо и умно.

      — Дэвишка, а дэвишка! Пойдём в лэс — город пакажу... — простонал тот, что из Сухуми.

      Кэти радостно разглядывала его красивое южное лицо, на котором брови взлетали поочерёдно острыми дугами, оттеняя всякую интонацию их владельца.

      Смеялись, веселились, решили по Городу покататься. Появилась подружка Лили из костюмерного цеха, в комнату зашёл поболтать актёр Николаша, Георгиев друг, а остался около Кэти — личность вытянуто-удивлённого вида, с открытыми зелёными глазами и тонкой кожей лица. Начиная говорить, он близко придвигал к собеседнику лицо и смотрел, не мигая, в самые глаза.

      Спектакль кончился, и компания, утрамбовавшись в машину, помчалась искать развлечений. Их видели во многих местах. Трудно пришлось владельцам двух соседних баров. За час компания выпила всё пиво в первом заведении. Всклокоченный бармен помчался занимать спиртное напротив, но там ему не дали. В это время Кэти с дружками в знак протеста прыгали на протёртых диванах, изображающих антик, и продырявили их все, вдобавок бросая в стены переполненные пепельницы. Посетители, не участвующие в радостном празднике, пытались бежать, но их застигали не опорожненные пепельницы. Впрочем, они имели право выражать свои чувства, уползая к двери, в то время как тучи пепла красиво переливались в неоновом свете, ложась на их головы. Прибежавший бармен сорвал с окна чёрную штору и, обливаясь слезами, повесил её в знак траура на входную дверь.

      Немножко позлоупотребив, друзья направились в бар через дорогу и потребовали освежительного. Пили хорошо, им подносили, не скупясь. Особенно благотворно напитки действовали на Лёвку, обладавшего знаменательной утробой. Разместив на двух стульях свой необъятный зад, спереди переходящий в гигантское брюхо, и размахивая кружкой, он звенел на весь бар одесскими анекдотами. На одном из них — просто в виде разнообразия — заказали ещё по кругу, и тут выяснилось, что краны пусты. Все загалдели, требуя справедливости. Лёвка перегнулся через перила и присосался к крану губами. Георгий побежал с пустой кружкой наперевес за барменом. Он, видимо, загнал его в какую-то щель, потому что из подсобки раздались жалобные стенания, потом мелькнул Георгиев ремень, и каморка огласилась могучим рёвом. Посетители бросились из бара врассыпную. В общем, смысла им оставаться уже совершенно не было, ведь пиво всё равно кончилось.

      Компания счастливо завопила, улюлюкая, и началось! Тонкий и эластичный, как резинка, Николаша сделал антраша через голову, словно пил не больше недели, потом встал на руки, пытался прикурить одной рукой, но не выдержал и рухнул на пузо Лёвке, устроившегося на полу смотреть на всё это снизу. Тот заорал, на них сверху свалились девочки, причём Кэти гнусно раздвинула ноги и высунула длинный вертлявый язык.

      Из каптёрки выбежал Георгий, что-то крича на английском с грузинским акцентом. Вслед тоже слышался акцент, но из-за придушенности воплей плохо различимый. Компания устремилась на зов. Благодушно смочили ведром воды задницу выпоротого, а потом засунули его в контейнер для мусора. Пора было удаляться.

      Этот важный момент удался компании как нельзя лучше, так что они остановили свой шустрый бег в каком-то тёмном сквере, впрочем, чувствуя неполноту, явную незавершённость этого вечера. Что-то надо было сделать, к чему-то лежала душа... Пока они определяли эту ответственную задачу, в баре подоспевший полицейский брал показания у хозяина.

      — Пострадавший, вы женаты? — спросил он.

      — Нет, это я просто так выгляжу.

      Весёленькая ночь разгоралась. Мимо окон бара с воем пробежал голый человек, пересёк улицу и, продолжая выть, скрылся между домами.

      Лёвка услышал отдалённый вой и празднично всколыхнулся:

      — Самое главное забыли!

      Компания вновь появилась перед своим театром. Сзади, во дворе, стояла театральная машина главного директора, четвёртый день бывшего в отлучке. Машина была заперта, потому было решено замки не ломать, — её вытолкали за ворота. Посреди небольшой площади перед театром разбежался газон с неопознанным постаментом: видимо, к нему забыли приделать памятник. Наши друзья трудились в поте лица — на следующее утро машина красовалась на постаменте перед начальственными окнами.

      Как обычно, очень тяжёлая работа настроила умы на философский лад. Все тихо брели, отдыхая, перебрасываясь замечаниями и набираясь сил. Ночь решено было закончить без излишеств, в благости. Разомлевшая от внезапной скромности компания прошла мимо отеля «Белый единорог» и, войдя в соседний паб, заказала по маленькой рюмочке спиртного.

      — Если бы я Саше приказала, у нас бы сразу началось семейное счастье, — шептала Кэти, не отрываясь от ярко-зелёных глаз Николаши. Глаза эти, уставленные на неё, светились изумрудами, как у барса на ночной тропе. — Но я не могу ограничить чужой выбор. Мне мужики говорили: «Ты имеешь вид женщины, над которой сейчас сыронизируют или даже скажут грубость».

      — А какие это мужчины, которые могут так сказать?

      — Не знаю. Мне нужно... чтобы я была в напряжении... в неуверенности в завтрашнем дне. — У неё развилась предутренняя похмельная откровенность. Впрочем, все в компании, разметавшись в задумчивых позах, увлечённо открывали друг другу душу. И тут Кэти заметила нового человека.

      У него были седые волосы, густые, спадающие артистической волной. Белые брюки. Майка с узкими лямками открывала загорелое, мускулистое, холеное тело. Сколько ему лет? От тридцати до шестидесяти. Он болтал с тремя молоденькими девочками, все четверо потягивали пиво. Его внешность — это не то, что можно было определить понятиями «красивый» и «некрасивый» — а уж Кэти знала в этом толк! Привлекали его огромные черные глаза: они горели, и выражение сильное, горячее, глаза очень умные. И вот что ещё поразило Кэти. Все в баре громко разговаривали, бурно выражая эмоции, притворяясь, что слушают друг друга, поминутно взрываясь смехом, всем своим видом давая понять, что они именно в баре, именно пьют пиво среди знакомых и получают от всего происходящего огромное удовольствие. В этом не было ничего удивительного — все так себя вели, и Кэти делала так же. Но человек, на которого она смотрела, держал себя иначе. Точнее, внешне он вёл себя, как другие, предсказуемо, так что девочки приняли его за своего. Но, понаблюдав за ним, можно было заметить, что он только держит форму, в действительности, находясь далеко за дозволенным кругом, не уважает смотрящих на него, и им это нравится. Девочек заметно волновал и притягивал тонкий запах опасности, его отделённости от них и необычности, наконец, его свободы, которую они не могли ограничить, — они вели себя всё возбуждённое.

      Этот человек всё больше казался Кэти загадкой. Нет, это не был бойкий нищий, его профессию не угадать. Волк-одиночка? Она подумала, что он может ездить в рваной майке на Феррари с открытым верхом, но никогда — на стандартном Форде. Из одежды он мог бы носить смокинг или быть, как сейчас, небрежно-раздетым, но она не могла себе представить его в банальной одежде.

Не выдержав, она толкнула приятелей локтем:

      — Кто это?

      — Миллионер, а, может, в общаге живёт, и всё с молоденькими.

      — Точно, он увлекается семнадцатилетними, а к старости дойдёт до четырнадцатилетних! — засмеялась Лили.

      — Видел я его... Думаю, он любитель борделей, — буркнул Николаша и встал между Кэти и Седым.

      — Страстный? — спросила Кэти почему-то с надеждой.

      — Это латиноамериканцы страстные... — засопел тот. — А этот любит разврат. Семь шлюх может взять...

      — Да не осилит он!

      — Конечно, не осилит — но возьмёт, а потом бросит.

      — Бросит?.. — без выражения протянула Кэти, и они с Лили ещё внимательней посмотрели на Седого.

      — Они ему не нужны, — Николаша небрежно выставил ногу вперёд. — Он страстен не физиологически, а в том, чтобы добиться желаемого. Такие вообще мало чем увлекаются. Ему всё равно: запрещает общество или нет — у него свои законы.

      Все задумались на такую исчерпывающую характеристику, а Седой улыбался раскованно, весело, и было видно, что девочки не могут не кивать ему в ответ, так ярко было в нем обаяние мужской силы, смешанной с пороком, — девочки словно стремились ей подчиниться.

      В этот момент Седой наклонился к ним и что-то сказал. Все трое застыли, ошеломлённые. Потом две встали и ушли, а одна осталась.

      Компания застыла тоже, ничего не понимая. У Кэти бешено заколотилось сердце, она закусила губу, и на ней выступила бусина крови.

      — Не можешь догадаться? — не без коварства шепнул умный Николаша. Кэти тревожно, нетерпеливо затрясла головой. — Ставь пиво!

      Прихлебнув из новой кружки, он положил ей руку на талию и, тесно прижавшись, заглянул ей в лицо:

      — Он спокойно им сказал: «Пойдём, переспим?»

      — Никто бы так не стал! — возмутилась Кэти и сняла его руку с талии.

      — Конечно, вот две и ушли.

      — Так на что же расчёт?!

      — Так ведь одна осталась!

      В эту минуту Седой, ласково потрепав девочку по щеке, как ни в чем не бывало направился к ним.

      У Кэти темно зазвенела кровь: Седой шёл к ней, не отрывая от неё своих горящих глаз. Медленно подойдя, он остановился, без улыбки глядя на неё. Она перестала что-либо соображать. Он поднял руку и потрогал пальцем её пухлые, алеющие губы. И в этот момент у неё подломились сразу оба каблука.

      Седой протянул ей руку, Кэти отдала ему свою и, вообще ничего не сказав, ушла за ним.

      — Таких надо на цепи держать! — неистово гаркнул Лёвка, нарушив оцепенение. Георгий скривился и сказал почему-то без грузинского акцента:

      — Если это журналист — то из жёлтой газетёнки, если художник — оформитель порножурналов!

      — На актёра похож... — с интересом протянула Лили, забыв, кто перед ней. Все вспыхнули и загалдели разом.

      — Да он бездарность!

      — Функциональная машина — нет у него чувства красоты!

      — Нет, он умеет, — Николаша завёлся больше других, — он творчеством преобразует материальный мир в свою пользу! Творчески устранить конкурента, творчески состряпать программку, шоу. Он наверняка работает с людьми, на них паразитирует и из них деньги извлекает!

Лили, пристыженная, всплеснула руками.

      — А Кэти?! Она не видела, кто перед ней?!

      — Дура, — поддакнул Лёвка в утешение Николаше.

      — Она умная про других и всегда дура про себя!

      Компания ещё долго пробовала в баре разнообразные напитки, то впадая в меланхолию, то порываясь бежать выкрасить для интереса рельсы в чёрный цвет. Последнее, что слышали из их угла, было:

      — Я понимаю, можно выпить немного. Ну, литра четыре, пять, но зачем же напиваться по-свински?..

       ***

      Седой без проволочек снял номер в отеле «Белый единорог». Заведение было грязное, с потугой на роскошь. В углах торчали канделябры сусального золота, стены увешаны фотографиями 50-х годов под стеклом, венками выгоревших цветов с какими-то пожеланиями — убранство эклектично, дёшево и помпезно. Седой остановил вышедшего ему навстречу портье жестом человека, знающего, куда он идёт, и провёл Кэти на второй этаж в конец коридора. В туфлях с обломанными каблуками она, прихрамывая, вошла в комнату первой. «Здесь всё краденое, и даже воздух ворованный», — мелькнуло у неё в голове. Больше она ничего не успела подумать.

      Всё пространство сбилось в комья, как ненужные простыни, в вихре разлетевшиеся по углам. Обнажённая постель всколыхнулась, взвизгнула членами и вздыбилась, поднимая клубы пыли. От неё солнечными всполохами задрожали и яростно заструились раскалённые лучи, осветив багровым светом чёрную комнату. Могучий жар захватил разбросанную вокруг одежду — на ней появились обугленные пятна. Эти пятна вздулись пузырями, треснули черными корками и осыпались пеплом. Горячий пар взбился в закрытой комнате, выпадая на единственное окно. Оно запотело, по стеклу побежали длинные ручьи. Они спадали на пол и мчались по трещинам в раздолбанном паркете, булькая, пузырясь. Разбросанные вещи приподнялись на волнах, кружась и волнуясь, сбиваясь в небольшие островки. Постель неистово стонала. Из неё, снизу, набирая силу, начал выделяться сок, срываясь на пол густыми полновесными каплями. Мешаясь с потом, залившем паркет, затекая под ножки кровати, влажная стихия подняла визжащую кровать, закрутила её в водовороте, кидая на мокрые стены.

      Кэти истошно выла. Она вообще ни на минуту не приходила в себя. Уже закончилась ночь, началось утро, уже забегали по коридорам и дубасили щётками в стены со всех сторон, звонил телефон. Она не слышала ничего.

      Всю её жизнь, в момент, когда она занималась любовью, перед её взором пролетал поток рук, глаз, усов. И не то чтобы Кэти специально фантазировала о других или изменяла своим возлюбленным, — просто социум не утихал в ней ни на час. Если у неё случались измены, то совсем не из-за страсти её женского естества, а сугубо по социальным мотивам. У неё не было интимных отношений, у неё в постели были социальные отношения — она жаждала порвать барьер, поймать ускользающую от неё близость. Поэтому Кэти не испытывала безумного удовольствия от мужчин. Попадая в чужие постели, она была совсем не такая, как другие любительницы этого дела, — антипод женщинам лёгкого поведения — она была не лёгкий человек.

      Сейчас, в этой комнате, Кэти начала плодоносить. Сметённые милосердным крылом, чужие усы в последний раз мелькнули за окном, открывая для неё необъятно расширяющийся рай...

      Она беззаботно рассмеялась. Громче. Засмеялась сильно, звонко, перекрывая все упорные звонки, гудки, нетерпеливые вопросы, назойливые взгляды, вкрадчивые вопрошания, лукавые и проникновенные советы, разнузданные трактовки — весь вздорный скарб, который стоял в ней до самой холки.

      Кровать откликнулась восторженным звоном, и Кэти впервые открыла глаза — ненормальные, горящие глаза вновь мчались на неё, как курьерский состав. Невыносимая плоть пронзила её, наполняя ужасом. Кэти открыла рот — оба страшно закричали. Кровать задрожала, пульсируя, в ответ с надсадом вздулось и с грохотом вылетело стекло. Вслед мучительно задрожали стены. Пол напрягся в буйной пляске, искривился, и по нему огненным швом ахнул раскалённый разрыв. Кровать в облаках курящегося пара потопом провалилась на нижний этаж — в вырытое дьяволом алое море, полное кровавых дивов и змеёв.

Глава 26

      Сюзи позвонила Саше и объявила, что приедет, и чтобы он был дома. Он расспрашивать не стал, но от её тона на его лице ещё долго оставалось нервное выражение. Проходя мимо зеркала, он взглянул туда угрюмо. На него смотрело исхудавшее от нервного напряжения лицо, которое раньше не отличалось румянцем, теперь же — с ввалившимися щеками и очерченной горбинкой носа — оно ещё меньше напоминало славянский тип. Красивые серо-синие глаза потемнели до черноты, ввалились, обведённые кругами от переутомления. Взгляд стал дикий. Только копна волос редкого серебристого оттенка была всё та же.

      Саша вышел в сад, посмотрел на мрачное небо и дома. К дереву, демаркационному знаку между участками, подошла соседка с небольшим мешком. Она отложила его в сторону и быстро выкопала ямку, но не на своей территории, а посередине, под нижними ветками. Положила туда свою ношу, забросала землёй. Когда Саша был в трёх шагах от места захоронения, женщина заметила его и смутилась. Оказалось, что в мешке хорошо ему известный пёс Том.

      — Умер! — женщина подняла несчастные глаза и зарыдала, не в силах сдержать горе. — Бросился к мужу и у-к-у-с-и-л! Томик! — пламенно вскричала она. — Укусил, глаза закатил и в минуту умер! — Сашу передёрнуло. — И там, — она ткнула пальцем, — кусаться начали!

      — Что ветеринары говорят?

      — Никто не знает! Эпидемия, вот что! — дрожащим голосом крикнула она. — Я закопала, а они прямо на газоны выбрасывают. Такая вонь — собирать не успевают!

      Саша несколько мгновений соображал, глядя женщине в лицо, не ответил и ушёл в дом. Она тоже отвернулась и, жалобно вскрикивая, потрусила к себе.

      Дома всё было открыто, в комнатах действительно стоял неприятный запах. Закрыв окна и включив кондиционер, он достал письмо из Франции и снова прочитал: «...Мы давно живём в вашем доме. Я слышал, мать оставила тебе акции. Говорят, ты станешь миллионером. Через несколько дней. А всё благодаря Седому, ты это понимаешь? Не забывай о нём...»

      Саша думал мрачно, что это ему, в основном, приснилось... и с сарказмом — что он написал бы сейчас какие-нибудь стихи. О письмах, которые приходят в самолёт. Как с афиши прыгает рыба, и от её удара на щеке появляется кровь, а её видит Марк. О том, кто живёт в их бывшем доме, на кладбище, но знает, что Седой ведёт бизнес в Клубе. Да, мир нестабилен, имеет квантовую природу, думал он, а мозг человека — инструмент стабилизации мира, он мысли стабилизирует. Но тогда почему нестабильный мир одинаков для всех... Ведь он должен быть разный: я получаю по почте дикие письма, а другие — нет. С другой стороны, мозг работает по одним и тем же законам, стало быть, мир одинаков для людей и, поэтому, Марк всё-таки увидел кровь на щеке, а Кэти прочитала это письмо. Значит, мозг стремится к конечности — всё текучее, бесконечное он делает неподвижным. Остановить день, час — это, может быть, основная функция мозга. Но время идёт, и мир изменяется каждую секунду. Например, какой кабак мы нагородили с Кэти... Саша вспомнил их разрыв. Невозможно понять, почему вчера счастье было, а сегодня нет. Интересный вопрос с точки зрения квантовой механики: это поезд ушёл или только призрак поезда? Даже паровозный дым напускает туману... Или работа. Сегодня дело удалось, а через час кажется: нет, ещё что-то впереди. Мозг трудится, чтобы остановить непрерывный квантовый процесс, но всё напрасно, он не может справиться с мощью времени. Всем своим существом человек впитывает движение, текучесть мира, и поэтому у него нет радости от сделанного, а есть только путь. И раздвоение в душе, до дна которой ему не добраться. Поэтому так сильна в человеке полярность мнений, поведения и чувств, но так непротиворечива и правдоподобна кажется нам она...

      Дверь распахнулась, и перед ним выросла Кэти.

      Секунду она смотрела на него с большим напряжением и, наверное, что-то такое разглядела, потому что глаза у неё стали радостные. Она взмахнула своей волшебной юбкой, отчего колокольчики по подолу разлились тонким звоном, красивым движением взбила чёлку и жизнерадостно воскликнула:

      — У соседей в саду навоз разбросан — я третий день балдею! Какой дух! Ты только представь, — она закружилась, и юбка волнами опеленала её ноги, — из-за этого мне каждую ночь снятся звери — бегемоты и всякие львы! А ещё я попала на распродажу и купила духи. А больше ничего не купила, так как было одно говно... — голос её упал, она прижалась к нему. — Я не могу без тебя.

      — И я не могу.

      — Сашенька, правда, что у тебя тридцать три процента акций на эликсир?

      — Откуда ты знаешь?

      — Грег сказал.

      — Он не в курсе.

      — Уже все знают! Ты у нас миллионер!

      Саша не сдержался — улыбнулся.

      — Как я люблю тебя! — воскликнула Кэти. — Не продавай акции!

Эти слова его поразили: он сам об этом думал все последние дни. Кэти его понимает!

      Он обнял её, прижался крепко, лаская.

      — Что? — спросила она.

      — Я говорю тебе «привет», только говорю это руками...

      Она погладила его ладони и задумчиво сказала:

      — Но я тебя больше люблю, чем ты меня. У мужчин жизнь идёт на интеллектуальном уровне, а чувства глубоко не задействованы.

      — У меня, то есть? Или в среде твоих знакомых поэтов?

      Кэти счастливо притянула его к животу:

      — Детка, ты меня серьёзно ревнуешь!

      Он посмотрел на кулон в глубоком вырезе на её груди и увидел в гранях небо, землю и себя между ними... Он забыл, что принял о Кэти большое, кардинальное решение.

      Конечно, она добилась эффекта, на который рассчитывала, похоронив Сашины воспоминания от ссоры и быстро возродив в нем самое лучшее. Упоенная радостью, в которую примешивалась толика заслуженно одержанной победы, она щедро делила с ним свой маленький праздник. Саша засмеялся, увидев её восхищённое лицо то ли от него самого, то ли от того, какие чувства ей удалось пробудить в нем, а, может быть, какова она сама в зеркале его глаз: красивая, тонкая личность. От неё, быстро нарастая, побежали неуловимые, горячие волны. На этих волнах Сашу принесло к ней, он прижался к её груди, повлёк в дом. В спальне она заметила:

      — Хорошо, что у тебя есть я, с другими тебе трудно.

      Он приостановился, почувствовав опасность, но быстро дал себе какое-то обещание. Приподнял пальцем кулон и снял его. Она начала расстёгивать пуговицы на его рубашке, заметив:

      — Марк — хороший человек, а по-настоящему ты с ним не сошёлся.

      Саша почувствовал в её словах правду. Марк умнее, тоньше, чем другие, но, вызывая на откровенность, он не всегда отвечает тем же. Ему стало неприятно, что Кэти догадалась об этих нюансах, в которых он сам себе ещё не дал отчёта.

      — В Марке понимание чувствуется... как в русских, — заметил он.

      — В России сядь в электричку, все понимают — целая электричка таких!

      Она пошла по комнате, он по инерции двинулся за ней, почувствовав себя глупо, — момент оказался сбит. Рубашка на нем висела по-дурацки: как будто почти снята, а как будто ещё нет. Кэти обернулась, обежала его глазами и с живостью воскликнула:

      — Почему у тебя всегда такой растрёпанный вид? Мне нравится в мужчинах определённость, а ты какой-то неуточнённый!

      Саша застегнул рубашку не на ту пуговицу. Спокойно... пронеслось в его голове... ведь ты не сердишься на ветер, дождь или снег...

      Только едко заметил:

      — Впускаешь в себя истину достаточно бурным потоком?

      — Сашенька, нельзя быть таким бесчувственным, тебя ничто не трогает...

      Он неожиданно подумал, что она хочет, чтобы он ударил. Стараясь не выдать свои чувства, медленно проговорил:

      — Если со мной трудно, сходи к психотерапевту.

      — У меня нет проблем, нечего менять! — она преподнесла грандиозный подарок. Это был сильный ход — впереди у них открылась пустота. Саша помолчал и сказал:

      — Уточнённый мужчина взял бы тебя и круто обломал. Тогда бы ты сама к нему прилепилась. Может быть, ты уже встретила такого... с таким сортом любви... — договорил он с отсутствующим видом, а Кэти вздрогнула и отвернулась. — Но, скорее всего, ты такому уточнённому будешь не нужна.

      Эта тирада оказалась для Кэти так неожиданна, к этой теме она настолько не успела подготовиться, что пропустила последний важный вывод мимо ушей.

      — Современная женщина хочет иметь мужа, но при этом быть свободной. У мужчины осталось очень мало рычагов: я не могу тебя выдрать, — заключил он.

      — Видишь ли, — она пришла в себя и прокашлялась, — мужчина должен делать мужское дело.

      — Увы, мужскими делами завладели женщины.

      — Увы, но мужчины счастливы всё свалить на женщину. В семье очень чёткое разделение ролей. Мужчина должен принимать решения, обеспечивать, брать на себя то и се. А ты уходишь от этого. Ты предпочитаешь сам сидеть расслабленно!

      Внезапно Саша возжелал если не краюшки семейного пирога, то хотя бы любовного скандала.

      — Естественно, — заорал он, — ты старалась вовсю, чтобы превратить меня в подружку-Барби!

      — Тебе не нужна женщина-друг, у тебя была мама! Я для тебя опекун. А я хочу, чтобы ты взял меня, как мужик!

      — Это только часть правды, ибо ты хочешь мной управлять!

      — Ты воспитан, как женщина, и, как женщина, уходишь от ответственности! — И она радостно устремилась в эту лазейку: — Ты даже понять не можешь, нужна ли тебе любимая женщина!

      — Я вполне уверен в себе, — он пожал плечами.

      — Ты уверенно в себе не можешь решить эту проблему!

      Не дав ему ответить, Кэти смаху отхватила весь задел, ярко описав свои прошлые ошибки в брачном положении и мощь теперешней жизнеутверждающей интуиции. Этот неумолимый подсказчик говорил ей о необходимости скорейшего замужества. Не прошло и минуты, как она притянула на подмогу несколько своих подруг со всех их скарбом самозабвенных ожиданий, замусоленных надежд, пагубных страстей, неказистых жалоб, упоительных встреч и милосердных даров — со всем этим скопищем боли, со всем этим неистощимым совершенством начал, находящих место в сердце человека, поглощающих сердце человека и питающих его жизнью.

      Сашина голова быстро наполнилась густотой этих ритмов, этой величиной, из которой не было нужды улавливать намёки, из которой он мог без труда выбрать всё, что ему понравится, потому что страшная для него минута их с Кэти сближения прошла, и для него она вновь открыла расширяющийся, необъятный мир входящих к ним со своими историями и выходящих людей. Это был не один или два гостя, а десятки знакомых всех калибров, кто мог дотянуться до неё, а через неё до Саши, и до кого дотянулась она.

      Кэти сидела далеко от него, как обычно слегка отвернувшись, словно между ними нет никакой близости, словно она радостно звенит в большой компании где-нибудь в кафе, и вот уже с соседних столиков многие повернули к ней головы. На секунду у него закружилась голова: вся эта жизнь шла не между ним и Кэти — и не то, чтобы она не крепка, — эта жизнь была вообще не между ними!

      — У тебя столько друзей, — ошеломлённо сказал он.

      — Женщине друзья не нужны. Мне нужен ты. А через десять лет я вспомню, что бывают друзья. Без нас мужики разбежались бы рыбу ловить и в карты играть.

      — Вот и я такой! Нет у меня инстинкта обладания!

      — Мужчина без семьи вырождается.

      — Верно... — Саша нахмурился и, глядя мимо Кэти, пробормотал: — Вырождается в Седого...

      — В кого? — обмерла она.

      — Есть в Городе один человек... — Для него настал прекрасный момент уйти от брачной темы, но даже этой ценой он не хотел посвящать Кэти в свои тяжкие дела.

      Они оба молчали, захлёстнутые разными чувствами, разбежавшись в разные концы комнаты. Но едва раздался Сашин голос, Кэти яркими глазами впилась ему в лицо.

      — Седой — хозяин Клуба. Вот так карьера.

Она закрыла рот рукой, но он понял её волнение по-своему и кивнул:

      — Опасный человек, в грош не ставит людей и законы — как любой вождь.

      — Почему? — машинально спросила она, ещё не усвоив фантастическую новость о случайном любовнике.

      — Идей в обществе не осталось, а люди так похожи, что сильный человек умеет, подстроившись под одного, тем самым подойти для всех. За душой у него ноль, но он выражает сразу всех. У него нет даже желания власти, потому что власть налагает ограничения, а он не выносит никаких рамок. Я бы не позавидовал тому, кто с ним столкнётся... — изменившись в лице закончил он.

      «Я сама себе завидую!» — воскликнула она про себя и отвернулась, пряча улыбку. Сказала уверенно:

      — Он увлёк Город. За ним сила, дух.

      — Он абсолютный прагматик, если можно так выразиться, — у него духа нет вообще.

      У неё исказилось лицо, она порывисто побежала по комнате, с большой энергией выкрикивая:

      — Опять-у-тебя-кавардак-который-мужчины-всегда-учиняют-дома!

      — До чего дошла жизнь, что такой циник мог вас захватить! — крикнул Саша и встряхнул её за плечи.

      Кэти истошно возопила:

      — Если бы не ты, мы бы были с тобой превосходной парой!!

      — Не ешь эмбрионов, — жалобно сказал он.

      — Это гнусность такая ужасная... — внезапно ответила она и прижалась к нему — ...иногда стыдно до слез... Что же делать? И хочется, и противно. Иногда так намучаюсь этими мыслями, думаю: выбегу на площадь, покаюсь перед всеми. Но на какую площадь бежать, перед кем каяться — все вокруг такие!

      — Люди пожирают детей, и мир умрёт изнутри.

      — Да разве человек сам, по своей воле от бессмертия откажется?!

      — Бог вложил в нас мораль не просто так...

      — Если ты всё остановишь, будет ли хорошо?.. — начала она спорить и расстроенно отвернулась.

      Он почувствовал, что одновременно стал для неё укором и хозяином жизни вечной... Раньше он взялся бы за дело аккуратнее, но после ссоры о Седом был зол и со злорадством спросил:

      — А ведь какая-то часть твоего «я» говорит тебе, что делать это нельзя, верно?

      Кэти прошептала медленно и гневно:

      — Сюзи говорила, что тебя можно возненавидеть...

      — Потому что у тебя двойственность желаний, которые ты не можешь совместить, — взволнованно сказал он; ему было так же трудно говорить на эту тему, как и ей: у него самого была в этом вопросе полная непоследовательность.

      — Двойственность у тебя... — выдавила она. — Мне ты оставил мораль, а себе богатство? Ведь ты заметно обрадовался, когда я сказала, что ты — миллионер!

      — Моя фантазия выдохлась на покупке самолёта, — смущённо отшутился он. — Хотя я могу купить остров в океане, если налечу на подходящий.

      — Тебе деньги не нужны?

      — Я их хотел... И силу денег! Чтобы меня встретили, как монарха, ковры постелили и путь мой усыпали цветами. Был я просто Саша, а теперь протяну: «Э-э-э-э... » — и вот уже корабли выходят в море... самолёты летят эскадрильями...

      Кэти пристально смотрела на него.

      — Ты смеёшься над этим? — И пламенно крикнула: — От бессмертия не откажешься!

      — Я хочу! Но что совесть говорит?

      — Мне интересны твои пороки, и как ты, по сравнению со мной, с этими пороками справляешься.

      Он прищурился на неё и отвернулся. Заговорил, подбирая слова:

      — Неважно, что я там думаю... Человек в одном оказался добр, а в другом грех совершил. А, может, он болел или помрачение ума вышло, и раскаивается он... Ведь Бог будет судить не за то, что человек случайно подумал, а по тому, как искренне он в этом раскаялся... Выбор-то ещё за мной. И за тобой.

      На последних его словах Кэти повернула его лицом к себе и сказала:

      — Нет, я в Бога не верю, не несу ответственности за эликсир, не стригу деньги с таких аморальных личностей, как я, и не стараюсь при этом казаться лучше. Я даже рассказала тебе свои правдивые чувства — у меня, в отличие от вас с Сюзи, есть мужество не скрывать свои ошибки.

      — Это бы тебе простили, — выскочило у него, — гораздо хуже, что ты не умеешь скрывать чужие недостатки.

      Открылась незапертая дверь — их глазам предстала Сюзи. Саше, забывшему о её приходе, стало нехорошо.

Глава 27

      Кэти вскрикнула. Женщины вошли в гостиную, обозначая на щеках поцелуи.

      — Поздравляю, все говорят о твоём успехе! — Сюзи сняла очки, и он увидел тёплое выражение в её глазах; к тому же оказалось, что она их накрасила. Саша почувствовал, что ему приятно её внимание. Сюзи смотрела только на него, не обращая внимания на Кэти.

      Такая женщина призвана больше давать, чем брать... думал он о бывшей возлюбленной, и Сюзи, словно читая его мысли, сказала:

      — Я много давала, но мои дары не любили...

      Это прозвучало так двусмысленно, что пальцы Кэти пробежали по подлокотнику кресла. У неё в глазах метались вихри, и Саша, сидевший между дамами, почувствовал тревогу.

      — Может быть, ты так давала, чтобы помнили, из чьей руки взяли? — правдиво сказал он, интуитивно чувствуя, что сейчас он может сказать Сюзи и не такие вещи. И, действительно, она приняла его слова легко, ответила просто и серьёзно:

       — Раньше я не умела прощать. Я поняла, что от этого надо избавиться и пришла к Богу. Мне теперь легко прощать... — она посмотрела Саше в глаза.

      Он понял её призыв. Ему стало трудно, он напряжённо рассматривал её. Включил телевизор, стал переключать каналы:

      — В конце концов, что за темнотища в Городе? — пробормотал он.

      — Атмосферная флуктуация! — быстро сообщила Кэти.

      «Учёные считают, что это не затмение, — сказал диктор, — а атмосферная флуктуация. Может продлиться до месяца». Кэти подняла вверх палец.

      — Причина какая? — заметил Саша. — Черти в аду запалили слишком сильный огонь и выделилось много сажи?

      Собеседницы как будто ждали от него подобных штучек. Кэти встала и переключила канал. Какой-то тип проповедовал на площади, кричал в мегафон, перекрывая рок-группу аккомпаниаторов, народ молился, некоторые плакали, кто-то качался и стонал, как на рок концерте. Под проповедь гитаристы играли тяжёлый рок, размахивая гитарами, как возбуждёнными фаллосами. Саша тоже закачался и запел:

      — Солнце давно пога-а-а-асло, а в стране дураков еще кипела работа-а-а...

      — Не боишься, что судьба равнодушных наказывает? — Кэти выключила телевизор.

      Саша вышел за бокалами. Когда он вернулся, Кэти, посасывая «травку», увлечённо говорила:

      — У красотки непрерывные поклонники, у меня — трудный, затяжной роман, а она покусилась на моего парня. Я была одной из самых популярных барышень в городе, все вокруг меня собирались, чтобы я развлекала — такой свинг, такой драйв! Я честно отработала тот вечер — я её так хорошо «опустила»! — горестно воскликнула она, по пути жизнерадостно похвалив себя.

      Саша сдержался, стараясь не ревновать к внезапно открывшемуся роману.

Всё жизненное пространство взбил, как миксер, беспечный и стремительный Кэтин язык. Любовная тема действовала на неё, как катализатор, словно в неё впрыскивали бензинчику: она возбуждённо хохотала, подтягивая колени. В смешении целомудрия и любвеобильности прочертился ухабистый Кэтин путь. Она опять радостно бежала по нему, ожидая ответного упоения от окружающих — эта тема не вызывала у неё пресыщения. Саша, взвинченный, отвернулся.

      — Но я Сашу так люблю! — она выразительно схватилась за горло двумя руками, как будто душила себя. И вдруг засмеялась, прикрывая рот. Как будто никакой надежды у неё не осталось, вот она и смеялась, закрывшись ладонью.

      Сашу стукнула боль за Кэти — безалаберную, открытую на всякое слово. Он зачем-то встал. Её лицо неожиданно погрузилось в полутьму, словно темень, охватившая Город, сразу вся въехала в окна. В комнате повисло молчание. Сюзи не смотрела на Кэти, в её глазах громоздились быстрые тени. Вставая, она сказала Саше:

      — Ты мой друг и должен знать. Пока ты был в отпуске, она спала с Грегом.

      Кэти обмерла, дикими глазами обвела лица. Саша не повернул к ней головы. Сердце его забилось, он напряжённо смотрел в пол, краска залила его лицо. Губы стали сухими. Он поднял на Кэти загоревшийся взгляд.

      — Это же неправда... — выдавила она из себя, не понимая в смятении, что значит этот неожиданный жребий.

      Саша неуклюже пошёл к Сюзи — с поехавшим лицом. С нетерпением схватил её руку. Она смотрела на него серьёзно, без всякого злорадства.

      — Нет!! — крикнула Кэти страшным голосом и выбросила вперёд руки.

      Сюзи даже не взглянула в её сторону, а сказала Саше:

      — Я позвоню тебе. — Взяла сумочку и пошла к двери. — Седой просил передать тебе привет. И тебе, Кэти. — Она повернулась и ушла.

      Саша стоял недвижим. На Кэти не было лица. Они молчали.

Он различил какие-то слова и усмехнулся, услышав, что в Сюзи нет ничего человеческого. Кэти вскрикнула и зашлась. Она в изнеможении орала, выкрикивая толчками, потеряв над собой власть:

      — Ненавидит! Отомстила!

      Что-то шевельнулось в его уме, но бледно, спотыкаясь. Она схватила его за плечи и начала яростно трясти — он молчал, ничто не изменилось в его лице. Казалось, она в исступлении взорвётся. Потом совладала с собой, оттолкнула его, и он услышал:

      — Я Грега видела раза два! Мы бы успеть не могли!

      Он весь затрясся и сильно ударил ее по лицу. Страшный, мучительный крик поразил его:

      — Мама воспитала истинного человеколюбца!

      — Ты же хотела, чтобы я тебя ударил! — в изнеможении заорал он. — Ты же просила об этом, чего тебе ещё?!

      Кэти вылетела вон. Ветер, вломившись, опрокинул что-то на пути. Саша крикнул, бегом вернулся в гостиную и застыл посреди комнаты, не зная, что с собой делать.

Глава 28

      На следующий день приехал Грег, за ним грузовик тащил раздолбанную Сашину машину. Грег похлопал Сашу по спине и дал похлопать себя в ответ. Но тот хлопать не стал, а пригласил выпить кофе. Как только он увидел друга, то понял, что у них ничего не было с Кэти. Грег погладил помятую развалину, отметив, что ходовая часть у неё в порядке, прослужит ещё десяток лет и трусцой побежал в дом, потряхивая животиком. Он был возбуждён, грубая кожа его лица блестела, уши и веки были краснее, чем всегда, и он поминутно облизывал пухлые, красные губы. «Всегда хоть что-нибудь на нем неряшливо, совсем, как у меня, — заметил про себя Саша и почувствовал сходство с Грегом, хотя, казалось бы, ничего общего. — Понимаешь человека, когда знаешь его недостатки», — думал он, посматривая на смущённое лицо рыжего, разбившего машину. Он понял, что хочет простить его и, собственно, уже простил.

      Грег набивал самокрутку — он курил марихуану, как почти все вокруг. Больше всего он любил покурить в компании. Глаза его начинали светиться, радостная эйфория наполняла голову, казалось, рыжим цветом сияли не только крепкие кольца шевелюры, но уши и глаза имели золотистый блеск. Речь искрилась, фонтанировала, он был ярче самых блестящих говорунов. Жаль, что, торопясь в гости, он почти всегда забывал захватить свою травку, так что хозяйской к ночи не хватало. Саша знал, что из-за этого некоторые считали Грега прохиндеем. «Это потому, что они не знают его, как я, — подумал он. — Слава Богу, что я не начал идиотский разговор о Кэти».

      Грег подошёл к стеклянной стене в сад. В густой зелени там и сям мерцали фонари, придавая запущенному саду ещё более таинственный вид. Ему всегда нравился этот диковинный сад, большая земля и сам дом, стоявший так близко к океану. «На сколько же он тянет?» — в который раз прикидывал он. Дом роскошный, богатый, матерью купленный. Саше от неё всё готовое досталось, а он не ценит, завидовал Грег. А он с копеек начинал, но ведь и ему хочется... Даже и без акций Саша две зарплаты получает — из университета и бюро, говорит, ещё Марк втрое больше платит, а что он с деньгами делает? Три зарплаты лежат в банке мёртвым грузом. А Грегу нужны большие деньги на короткий срок: наварить и отвалить. У Саши деньги очень подходящие, только он их мало предлагает... думал Грег, доставая из папки документы и раскладывая на столе. А живёт один, тратит на бобы и бензин, и машина у него разваливается.

      Это правда, что Саша в обороте денег участвовал мало, а наваривал по случаю. Тратил мало и даже толком не помнил, сколько у него там, на счету лежит, куда стекаются его гонорары. Но Греговы мысли были неверны, потому что Саша тайно от Грега этой своей ролью был недоволен.

      Он думал, что сидит на зарплате и от всех работодателей зависит. А Грег свободен. И деньги делает из ничего, пассами — искусством! И поэтому их у него, конечно, очень много. Саша думал, что он искусством тоже гораздо больше бы заработал. Хотя он и так не знает, куда ему свои пустить... Он знал, что иногда Грега подводит его увлекающаяся натура, грандиозная активность, по случаю бывают двусмысленные результаты... Но его влечёт особая планида, которая неизменно ведёт на столбовую дорогу удач. Он, как любой, может поскользнуться на бегу, но его движение победителя вызывает доверие — оно настойчиво обещает лёгкий и красивый успех. Саша думал, что и он мог бы из воздуха заработать, чем-нибудь этаким заняться...

      Но теперь-то всё переменилось: его тридцать три процента дадут миллионы, если Клуб будет эликсир раскручивать. «Скоро расчётный день, увидим, сколько денег придёт, — подумал он. — Вдобавок Грег вошёл в пирамиду».

      — Бизнес уже начат, пока ты прохлаждаешься, — напомнил Грег.

      Саша хотел рассказать, как он едва не обмишурился, собираясь продать акции Зюй Вену. Ему пришло в голову, что китаец хотел получить кафедру, но, скорее, это предлог, чтобы отобрать всё, поэтому он этого не сказал.

      — Есть идея, — предложил Грег. — Давай ценные бумаги продадим, а деньги вложим. Клуб даст больше всего.

      Саша задумчиво промычал, дескать, мысль здравая, рассмотрим, а Грег добавил:

      — Я расчёты приготовлю, а идея здесь, подпиши только. Сколько времени потеряли!

      Саша долил кофе, подумав с удовольствием, что дело в шляпе, а Грег такой же надёжный друг, как была и мама. Он празднично оглядел изрядно захламлённую кухню. Но едва появилась мысль о матери, как настроение испортилось. О свалившемся богатстве он старался не думать, потому что деньги были настолько велики, что просто отказаться было невыносимо. Другое дело — Клуб. Они сознательно впаривают эликсир, хотя знают о побочных эффектах. И Грег тут как тут. И его склоняет. А дело едва не подсудное!

      — Грег, почему в Городе темно? — сердито спросил он.

      — Классное затмение. Говорят, первый раз за пятьсот лет.

      — А свиньи? Ты с ними в спортзале возился, мы с Марком видели!

      — Толстеют свиньи. Но это их только красит!

      — А людей?!

      — Мне пора, — Грег допил кофе.

      — У тебя на всё простые объяснения!

      — Не будь слишком умным, будь умным в меру!

      Грег повернулся, чтобы уйти. Саша не начинал разговора о механике, понимая, что всё продумано. Озадаченный, он поинтересовался, когда тот начнёт чинить машину. Грег заговорил прочувствованно, крутя рукой в воздухе: звучали слова «обстоятельства», «мужская дружба» и множество выразительных междометий. Саша понял: Грегу лень этим заниматься и лучше, если он сделает всё сам, зато Грег разработал план их бизнеса — три-четыре месяца, и они сказочно разбогатеют. На том и порешили. В том смысле, что порешил Грег.

      Через несколько дней механик привёл машину в порядок, и почти вся полученная Сашей зарплата перекочевала в его карман. Потеряв деньги, он успокоился. О Греге он старался не думать никак. Но ему в голову пришла одна мысль: Грег предложил ему продать ценные бумаги. Тогда, в разговоре, эта мысль показалась верной: уж если вкладывать, то — в эликсир, он даст главный навар. Но сейчас у него в голове как будто ветерок пролетел... он Грегу никогда не говорил, какие бумаги остались от матери. Он сам в них не разобрался.... Если Грег предложил всё скинуть, думал Саша, а продажу хочет взять на себя, значит, он этим заинтересовался. А когда Грег интересуется делами? Когда хочет заработать. И, возможно, обмануть... Но объяснение было простое: фирма «Грей» — закрытого типа, её акции не могут быть проданы без согласия всех учредителей. Значит, нет у него задней мысли.

      Утром Саша встал рано. Улицы выглядели безопасно и легко, вокруг ничто не напоминало о свалившейся на Город катастрофе. Он радостно думал, оглядывая небо, что начинает светлеть, может, и солнце появится. Воздух был не чёрный, а темно-пепельный, даже пахли цветы. Чирикали пробудившиеся птицы. Это было раннее утро, когда в закупоренных домах ещё никто не кричал, найдя крысу под подушкой, не бросался посудой, не бегал по двору с палками. Спальный район переживал лучшие минуты: переливы светлых теней и листья, поднятые к небу, — утро, ещё не пронзённое желаниями и страстями заполонивших всё людей. Время нетронутой простоты, забывшее упорный взгляд человека. От серебра неба застенчиво млела берёза и тихо светилась засиявшей кожей. Вкрадчиво перебирая по одному её листья, ветер дурел от неги, обдавая её и себя, расплёскивая и задыхаясь в канители запахов. Воздух пронизан морзянками птичьих песен, и нет ничего лишнего, обременительного ни в звучании, ни в поведении, ни в чувствах снующих малых существ.

      Саша понял, что нужно всё бросить, за город поехать побродить. Но ехать туда далеко... четыре часа на машине, ближе всё распахано, трубы, ангары, одни машины несутся в поту и в мыле, опоздать бояться в маете своей нечеловеческой. Так, заросли кое-где остались, кое-где нет асфальта, в заросли что ли поехать погулять? Там одни пауки по кустам сидят... Он почувствовал, что отвык совсем, зажился в городе, потерял подпитку того, что содержало тепло, как будто всё вокруг стало набором объектов.

...Раньше был дом, груши цвели, почтальон на велосипеде. Он думал, что память сложилась из дорог и троп разных, семян под ногами, всех ползающих и летающих, звенящих и немотствующих, тварюжника всякого, мелочи всякой сизокрылой, луча и света всякого превращение — слившегося с тобою и преобразившего тебя. Ты и сам такой, с чудом, вставленным в каждый глаз. Слился ты с миром в одно существо: ты часть всякой части его, так что стала одна целость. Сложился внутри образ всей природы. Во все трудные минуты слепок этот — спасение твоё. Во всякую минуту он здесь, с тобой — утешение твоё. Полюбил ты всякую мелочь, и не стало тебе различия: где Бог и где мир — вошёл Бог в сердце твоё через всякую мелочь Его и назвал это любовью.

      Он разглядывал сонную тенистую улицу, растянувшуюся в дрёме, закинув ленивую руку в повороте. Её глаза бледных фонарей в ресницах последнего сна. И на всём тёмный свет: без лучей и без цвета, просто дрожь серебристого воздуха, то переходящая в запах, то в звук утренней песенки. Мимо с хрустом пролетел жук: солидное брюшко, запоминающийся гул и неподражаемые усы. Между ботинок пробежали мелкие таракашки, с азартом разыскивая пропитание. Луч фонаря, сверкнувший из-за куста, остановился на них, осветив их серьёзные намерения. Тут же с соседнего дерева блеснул задумчивый глаз крупной птицы. Саша поймал этот взгляд, они поняли друг друга, и птица отвернулась.

      Он погрузил в машину палатку, одеяло, коробку с провизией. Большую часть в ней занимал чай, бобы и вино. Холодильник он не открыл, там ничего интересного не было.

      Выйдя со двора, он проехал улицу Стоимостью в Золото, на которой стоял его дом. Ещё пару кварталов ему не попалось ни одной машины. Только из Тупика Величия вынырнул джип. Он тащил караван с притороченным к крыше багажником. Всё завалено невообразимым количеством вещей и затянуто ремнями. В машине полно народа, пугливо озирающегося по сторонам. Саша проводил их взглядом. Но не остановился, а поехал дальше. Миновав с десяток поворотов и последнюю мелкую улицу Святых Мучеников, он выехал на главную магистраль — проспект Цивилизованного Рынка.

      Рядом с ним на светофоре стояли машины, как и джип, заваленные домашним скарбом. Саша разволновался, потянулся за сигаретой и ни к чему повернул на перекрёстке налево. Здесь, на прудах, он бывал и раньше. Вместе с шумной толпой чаек, на водах царствовали разномастные утки. Сейчас утиный рай был пуст, птицы куда-то улетели. Но пруды не казались безжизненными — там что-то происходило. Хотя ветра не было, поверхность вод дышала и расплёскивала воды в разных направлениях. Странные, сталкивающиеся друг с другом волны бежали к разным берегам.

      Саша вылез на стоянке и подошёл к сумеречной воде. В её волнующейся глубине шло непонятное движение. Оттуда тянулись длинные нити водяных растений вперемешку со странными кустистыми и какими-то невиданными травами. Они толпились, перекрывая друг друга, поднимались из глубин и сквозь кипящую воду неостановимо двигались к берегу. Саша кинулся к машине. Но не добежал. Остановился на полпути, вернулся, подошёл к воде. Посмотрев с минуту, он уверился, что со дна забил какой-то новый ключ, так бывает. Он ещё понаблюдал интересное явление и повернул к машине, но, сделав шаг, внезапно споткнулся, сильно отбив голые пальцы в открытых туфлях. Чертыхаясь, походил вокруг, стараясь понять, что это за бревно. Исполинское дерево над его головой раскинуло ветви над всем газоном. Но он прошёл это место — здесь была чистая трава! Корень, сужаясь, вёл к парковке и почти долез до дороги! Саша уставился на дерево, постоял, ничего не придумав, и пошёл к машине. Он не заметил, что утренний свет изменился, с натугой пройдя странные состояния: стал плотным, грубым, как будто в нем появилось множество оттенков серого. Под деревьями загустели тени, их мрак отливал фиолетовым, а кое-где багровым цветом. Листья, поднятые к небу, словно закрыли глаза, развернувшись глянцевой поверхностью к земле, и каждый лист опушился каймой ржавого цвета. Саша заводил машину и не видел, что на том месте, где он только что стоял, с хрустом высунулся огромный корень. Вырвавшись из-под земли, извернувшись быстрым хвостом, он открылся, заполнив разлом своим ожившим телом, как пластинку сливочного масла пробил газон, и, не останавливаясь, двинулся вокруг пруда.

Глава 29

      Шоссе было уже переполнено, но он ехал быстро, и через несколько часов показались первые окраины. Ещё час на трубы, склады и другую крупногабаритную собственность. Дорога стала мокрой, он обогнал поливальную машину, она скребла дорогу, оставляя мыльный след. Цвет асфальта отливал подозрительной зеленью, но дорога была чистой — видимо, её оттирали не один день. Ещё километров через сорок зелёный налёт совсем исчез.

      Внезапно сумерки раздвинулись, пропустили солнце — всё залил горячий свет! Ослеплённые водители от неожиданности затормозили. Ярко светило солнце. Воздух был лёгкий, он продувал машину, теребя сзади какую-то газету, и несколько толстомясых облачков стояли в глубокой синеве, явно чувствуя себя на своём месте. Саша в недоумении разглядывал этот неожиданный пейзаж. Никто не понимает, что происходит вокруг, неслось у него в голове, и я не понимаю.

      Он мотался весь день, пытаясь загасить спутанные чувства. Съезжал с шоссе, ехал по деревенским дорогам. Вокруг тянулись чьи-то заборы, дома, посевы и снова заборы, колючка — свернуть было некуда. Он встретил озеро. Его голубая поверхность казалась пристанищем на перекрёстках насмерть обработанной земли. Он ехал вдоль озера, огибая его по столбам натянутой проволоки — начинал второй круг. Ещё поворот, он встал — выезда к воде не было, она была продана, закрыта на замок. Солнце жгло металлическую крышу, по телу бежал пот. Он съехал на какую-то дорогу и поехал, куда глаза глядят. В голове мучительно била мысль: что делать?.. Зря он поехал сюда, хорошо сейчас ехать вдоль океана, в морское утро, выдавливая ненужную печаль. Забыть всё и смотреть вдаль, даже за линию горизонта... А на воде штиль, и белым чайкам по пути.

      Шоссе петляло. Сбоку появились кресты. Овальная арка над входом, на ней красовалась в профиль пёсья голова. Собачье кладбище. Саша обежал глазами кладбищенское пространство: могилы были уставлены крестами.

      Раздались звуки духовых инструментов. Собаче-христианский мир закончился и через канаву начался другой, человеческий. Стало понятно, откуда задержка. Похоронный кортеж, медленно завиваясь, подтягивал свой хвост на только что освоенную площадку. Посреди неё была вырыта поместительная яма. Вокруг — приглашённые. Всё обычно, кроме одного: собравшиеся не толпились скорбной кучкой, а сидели в машинах, дружно покачивали из окон головами и потряхивали черными платочками. В изголовьях ямы стоял автомобиль необъятных размеров, из окошка выглядывал священник. Он воздевал руку, и был виден его открывающийся рот. Над ямой возвышался подъёмный кран. Звучала подобающая популярно-классическая музыка. Неоскорбительно поскрипывая лебёдкой, кран торжественно опускал в яму машину. Но что это была за машина! По её вишнёвого цвета бортам была пропущена траурная кайма, внешние зеркала увешены золотыми кистями, а колеса убраны венками из кружев и роз. В глубине её недр виднелся острый нос. Дополняя изысканность и импозантность происходящего, на табло, встроенном в колонну подъёмного крана, вспыхивала огнями надпись: «Роскошный стиль нашего похоронного бюро! Модно, практично. Хороните в машинах, и Бог вас не забудет!»

      Саше пришло в голову, что с точки зрения логики, нормальный человек и сумасшедший — это одно и то же. Каким способом их отличить? Если нет точки отсчёта, в материальном мире ты не знаешь где добро или зло. Без Бога нет разума...

      На ближайшей заправке он остановился, пошёл купить газету. Всю первую страницу занимала фотография: санитары тащат клетки, наполненные зверьём. Он газету не купил. Бросил бармену несколько монет за кофе в термосе и бутерброды. Пустышка дежурной улыбки, ответ, ответ, ещё привет, свыше данная способность к речи, бессмысленность стандартных звуков...

      Вышел на парковку, и неожиданно ему пришло в голову, что Кэти у него больше нет. «Поверил, болван! Кому — Сюзи?» Только внутри ему мешал быстрый огонёк дрожащего сомнения. «А ведь не простит, — его стукнула и уязвила эта мысль. — Я бы не простил...» Все эти дни, до приезда Грега, он не думал об этой дикой сцене, какой-то ступор нашёл — сейчас его охватила паника. Она пришла и спросила про акции... он не мог в это поверить. «Неужели вернулась из-за денег? Нет, пришла мириться со мной!»

      Он решил позвонить ей, достал телефон. Ему пришло в голову, что у них начнётся с той точки, на которой они остановились — он помял телефон в руке и бросил его, влажный, на сиденье. Руки положил на руль. «Я неправ, — подумал он, — но жить вместе мы не сможем».

      Встал на обочину. Здесь он простоял довольно долго, смотря перед собой неподвижным взглядом.

      Кэти говорила, что они будут жить хорошо, но он знал, что этой правде она придала статус официальной идеологии, в то время как в нижних слоях кипели и назревали частью неопознанные для неё, а временами для него внутренние страсти, отливающие разными гранями от падающего на них внезапно-разъясняющего света. Взяв себе столько свободы, сколько они могли унести, они свободно гуляли сами по себе, взаимно раздражаясь друг на друга. Он думал, что она проводила время, как ей заблагорассудится, и не понимал, как относиться к полновесной мере свободы, которую она, никого не спросясь, прибрала к рукам. Конечно, она желала счастья им обоим, но так, как она организовывала его обычно сама. А свою свободу она объясняла так: «У меня дома была такая дедовщина, что теперь я не выношу никаких ограничений!»

      Если Сюзи соврала, то зачем расставаться? думал Саша, но тут же понял, что в Кэти его раздражает всё. Она боится движений души. Эмоций в ней сколько угодно — ори и восторгайся, но глубинных вещей она не покажет никогда. О собственной роли в этом деле он не подумал. «Кэти со мной живёт, а тащит к нам других, чтобы не быть мне близкой». — Тут он почувствовал, что влез в такие дебри, где с его собственными чувствами может случиться самое разное. Он завёл машину и поехал дальше.

      Саша не захотел додумать, что он сам чувствует большую уверенность, когда у него с Кэти поверхностные отношения и сильную неуверенность, когда она прорывается к нему через свой и его барьеры.

      До смерти мамы он, став с женщиной ближе, чувствовал потребность сказать ей что-нибудь колкое, мог даже вышутить её. Словно это было частью по его желанию, а делал он это для кого-то другого. Сделав так, он в первый момент чувствовал себя успокоившимся, сытым, как будто получил индульгенцию, но вскоре высовывалось чувство вины, как бывает, если презрительно подумал о друге за его спиной. До смерти мамы он никогда не извинялся. Умненький Грег, встретив Кэти у Саши, вмиг понял, что они уже любовники. Потому что Саша никогда не позволил бы себе быть таким снисходительным к женщине, если бы она не была его любовницей. В его отношении к женщинам сквозил лёгкий оттенок превосходства, как это иногда встречается среди умных и, одновременно, неуверенных в себе мужчин, которые, не скрываясь, могут сказать, что хоть чуть-чуть, а презирают женщин. Но именно они выбирают в спутники самую необременительную. У Саши выбор был ещё сложнее, потому что он тщательно избегал девушек-одногодок. Они представлялись ему мистической загадкой: их ожидания, связанные с его мужской силой, лидерством, казались ему парадоксальными. Когда он впервые влюбился, эта девушка была старше его, как и все другие женщины в его жизни.

      Он не лукавил, думая о Кэти, что ему нужна близость, но не договорил, что сомневается априори, что эта женщина сможет ему это дать. Самому себе не досказал, что не доверяет отношениям с женщиной, хочет близости и вновь всё подвергает сомнению. К тому же впереди показались деревья, то, что хотелось найти, — он въехал в тенистую рощу.

      Под деревьями находилась стоянка для машин, рядом луг, на нем туалет. Столы. Вокруг проволока в человеческий рост. Надо всем пространством раскинулись просторные деревья — от их освещённых солнцем листьев, как по воде, по асфальту бежали блики. Он поставил машину, вынул бутерброд, решив перекусить.

      Ему пришло в голову, что Кэти живёт так, как будто жизнь обходит её стороной... Он опустил бутерброд. Если человек увлечён работой, он самодостаточен и себя ценит. А у неё нет путного дела, из-за этого у неё низкая самооценка. Поэтому она живёт для других: повторяет их мнения, среди них крутится, статус зарабатывает. Одно подражание, и уже не до работы. Она бегает за тем, что никогда не поднимет её самооценку, и получает замкнутый круг«. Это меткое замечание успокоило Сашу, и он отвлёкся.

      За ближним столом расположилась компания. Тон в ней задавала дама в недурном загородном костюме, ведя хорошо поставленным голосом увлекательный рассказ про её лучший в Городе бутик. Поначалу даму никто не прерывал, потому что прервать её было невозможно. Но через некоторое время женщинам это наскучило, и они вступили в общий хор. Голоса у них оказались похожи на голос элегантной дамы, так что на площадке началось что-то умопомрачительное. Не обращая на окружающих внимания, они оглушительно смеялись и обменивались ценными замечаниями.

      Саша пил кофе, посматривая на их экзальтированные лица. Кроме дам, сообщающих о себе всему миру, на стоянке в машинах сидели люди и наслаждались видом природы. Из машин неслась одна и та же музыка. Он постоял рядом с ними, тоже в машине, посмотрел в одну с ними сторону на переливы асфальтовой реки и выехал из оазиса. Собственно, ехать было некуда: ясно, что дальше будет так же, и здесь, может быть, не самое плохое место.

      Голоса затихли вдали, он остался один. Ему пришло в голову, что мучения с Кэти для него неестественны, но дают чувство движения жизни, и он это, на самом деле, ценит. Он закурил. Здесь вновь начиналась правда о нем самом, но ему легче думалось о ней.

      У человека две ипостаси, думал он. Одна связана с умом, а другая с духом. Весь вопрос в соотношении этих частей. У Кэти есть ум, но мало духа, силы личности. Ум даёт ей выводы о жизни, но ей недостаёт силы воли, чтобы следовать этим выводам. Слабая личность, флюгер — в этом проявляется её глупость. Если бы у Кэти не было ума — у неё не было бы проблем. Глупые люди всё принимают на веру, не исследуют проблему. Кэти исследует и делает выводы, но не в силах следовать им. Она гоняется за фантомом, и жизнь проходит мимо.

      Он чувствовал боль и какую-то ревность из-за её душевной отделённости, не слитности с ним. Он прожил с ней два года — эти проблемы его не очень волновали. То есть, многое раздражало, но... Сейчас он почувствовал какой-то качественный переход. Ему нужен большой друг, который поймёт то, что случилось с ним в эти дни. Станет близок, поможет сделать выбор, от которого ему не уйти. Поднимет с ним ношу — поймёт и разделит его боль, предчувствия, ложь себе и другим, дойдёт до глубины его души и успокоит его совесть... вместе с ним подойдёт к истине, которая всегда была от него на расстоянии протянутой руки...

      Он не вспоминал разрыв с Кэти — кто прав, кто виноват — он думал только о ней, не мог не думать...

      На ночь он встал в караван-парке на берегу залива. Повсюду палатки, гам, музыка. Ему отвели место, здесь земля была темно-золотого цвета от мелких, пахучих цветов. Он вытащил бутылку вина и повалился на траву.

      Небо медленно гасло, настоящее, закатное. Комкая вату серых облаков, в последний раз обнажив синий простор, небосвод внезапно вспыхнул красным прожектором лучей, осветив чёрную зелень деревьев, душ, снующих людей. Саша не мог сидеть на месте. Подумал, что лучше пройтись, встал и, пройдя сотню метров, вышел к океану.

      На фоне неба зажглись фонари, отбросив хрупкий розоватый свет на засеребрившуюся воду. Там, где воздушные хлопья пены, подпрыгивая на гребнях, лёгкими толчками мчались к кромке пляжа, протянулась изящная стрела пирса. На ней тоже зажглись мягкие, жёлтые огни. В конце пирса сидело несколько рыбаков. Их удочки красиво двигались на фоне быстро краснеющего неба. Он пошёл в ту сторону.

      Всё пространство пирса и камни были мокры, но вода не доставала сюда: море было спокойно. Эта влажность была странной — темной, жирной, не просыхающей. Повсюду рассыпана наживка, крошки рыжей требухи, россыпи прозрачной чешуи. Бордовые остатки водорослей словно кровавые остатки чьих-то внутренностей. Запах усилился. Это был не запах моря, а дух сырости внутренних полостей, размозжённых органов, размазанного убитого тела. На пирсе творилось грязное дело. Он был не рыбной лавкой и не разделочным столом мясника — это было место убийства.

      Он думал, что мужчины насилуют женщин, женщины своих детей, и все вместе они насилуют животных. Общество насилует граждан, одни страны насилуют другие страны. Он пошёл прочь, чувствуя что-то такое, что касается его лично — он сам совершает насилие над Кэти и её чувствами. Сел на подвернувшийся камень. Он подумал, что они могут расстаться... Они уцепились друг за друга, он хотел найти другую жизнь, убежать с ней отсюда, она хотела вбежать в этот мир. На середине они встретились и начали расходиться... в новое одиночество. «Может, мы бы не хотели расстаться... — медленно проговорил он, — наверное, не хотели... но тут какая-то сила, какова она сама и каков я сам».

      Стало темно. Небо — близкое, понятное, в неказистых ухабах туч очистилось, расступилось. Чёрный, необъятный верх распахнулся, и под ним обнажилась земля — стало видно, как она мала, открыта всему, идущему из этого верха, без преград и поясов в виде облачной крыши. Огромная глубина нависла над головой. Не купол — своей знакомой формой обозначающий конечность и защиту, а открытость мира, которую человек не в силах выносить. Он ложится в постель, закрывает глаза, и бездонное пространство мироздания под его веками легко превращается в обычную темноту. Человек засыпает, он теряет страх, уверившись во власть своих закрытых глаз, — он изменил мир по своему подобию и теперь спит, наивно отодвинув его рукой. Когда он откроет глаза, тогда и начнётся день: человек увидит мир и признает его на час. Реальность для него ничто в сравнении с могуществом его желаний.

      Он думал, что Кэти одинока, Марк, Сюзи, и он тоже. Люди неустроенны, несчастны и хотят изменить свою жизнь. Но даже в их страданиях нет истинной боли, нет масштабности. Все ищут удовольствий, зарабатывают, скучают, и сам трагизм этого мира ничтожен.

Глава 30

      Саша проснулся глубокой ночью и почувствовал, что совершенно выспался. На часах было три, лагерь спал. Хотелось пить. Он развёл огонь и поставил воду, чтобы заварить чай.

      Листья отливали глянцем чёрного лака. В поверхности каждого листа, как в чёрном зеркале, светилась звезда. Он поднял голову — в каждой звезде, как в горящем зеркале, сверкала глубина небесного свода. Под дальним фонарём летали огромные бабочки, белые и блестящие, каждая размером с чашку. Они переходили в белую грудь чаек, что кружили в луче света, быстро выныривая из черноты. Ещё дальше белые животы чаек превращались в сверкающие белые звезды — в синем луче фонаря — где чайки, бабочки и звезды сливались в мерцающую стаю.

      Небо еще раздвинулось, наполняясь звездами. «Хоть бы чудо случилось...» — бормотал Саша, наблюдая, как горят в огне ветки. Он смотрел на закипающую воду в котелке. Там почудилось движение, что-то всплывало изнутри. Оно всплывало и снова уходило в глубину. Через несколько подъемов и погружений промелькнул какой-то предмет. Раз, другой, что-то поднялось близко к поверхности, развернулось под водой. Из-под тонкого слоя воды смотрело совершенно живое лицо барана. У него были завинченные рога и туго завитая шерсть голубого цвета. Баран глядел в лицо человеку, просто глядел. Осмысленным взглядом. Саша не мог оторвать глаз. Он видел все черты и симметричные уступы на шершавых рогах, голубой цвет более яркий на вершинах завитков и темный внутри них, розовые ноздри и всю его крупную голову — это было золотое руно. Вода закипела, глаза из-под воды следили за ним. Он опять подумал, что Ясон плыл за золотым руном. Но сам он никуда не плыл, ничего не искал... На него нахлынуло чувство незаконченного, не сделанного. Прошедших и бездарно потерянных лет, когда он только делал деньги. Мало учился, думал. Сначала было некогда, потом незачем... Пропустил никогда не бывшее, нужное, что ни поймать, ни доделать.

      И сразу возникла комната, стол и стул. Сбоку выскочила улыбающаяся голова с пухлыми щёчками и смеющимися глазами. На голове кудряшки. Эта бесовская голова, ни на что не насаженная, покатилась по комнате, залилась смехом, закрутилась на месте. Сверкнув яркими глазами, она с размаху залетела под стул, заклинилась между ножками и запрыгала по комнате, неся на себе стул и визжа. Саша тяжело крикнул, вскочил. Всё пропало.

      Он перетащил надувной матрац ближе к огню. Что-то простое! Вспомнил про чай. Долго курил, смотря в огонь. Красная огненная масса перед глазами зашевелилась... перед ним на двух ногах стоял некто, спрыгнувший со страниц старинных книг. Длинное кабанье рыло утыкано волосами, копыта и извивающийся хвост. Поведя налитыми кровью глазами, он, вдобавок, подбоченился. Жар плеснул Саше в лицо, тяжело забилось сердце. В голове появилась молитва. Ему мешают ее вспомнить. Он начал сначала, повторял то, что помнил, не делая пауз, думал о том, что звучало в голове. Страх прошёл, но напряжение росло. Он слишком ничтожен перед тем, кто явился сюда, но уверенность в силе слов держит того на расстоянии. На секунду вместо ужаса он ощутил возможность сопротивления, хоть какую-то твёрдость. Он так подумал — тот исчез.

      Саша, окаменев, лежал на матрасе, боясь закрыть глаза, чтобы не пропустить его появление. «Ты просил чуда. Тебя услышали...» — пронеслось в голове. Он повернулся за сигаретой, и тотчас кто-то присел на край его матраца. Человек с точёным профилем — Седой! Саша остолбенел, он вообще перестал соображать. В голове пронеслось: моя мать...

      Дьявол пожал плечами:

      — Не она первая, не она последняя, — в глазах у него прыгали чёртики. — А ты священнику другое говорил... — и процитировал: «Во мне что-то дрожало, когда я смотрел на Седого, потому что я хотел стать таким, как он. Конечно, я не бегал за ним, как собачка, но я его обожал!» В детстве ты был последовательнее... когда я был близок с твоей мамой... дружок.

      Саша сидел в бесчувствии, и тот соскочил с этой туманной темы:

      — Священнику про себя рассказал и помогло? Те-те-те... — дьявол цокнул, как Пихалков. Он явно мыслил с опережением. — Объективно оцени своё положение: у тебя во всём противоречия — преуспевающий социолог, пишешь обзоры, недурно зарабатываешь, а не можешь в себе разобраться. Оглянись, — дьявол обвёл руками чёрную ночь, — как необыкновенно улучшилась жизнь. Как забогатели, Саша! Блага в рот валятся. Хотим — собак с крестами хороним, хотим — к бессмертию летим. Смотри: для человека новая свобода пришла — человек возвращается в рай. А ты не понимаешь великой свободы человеческой на земле, Мессию не видишь.

      — Да кто Мессия?

      Дьявол приосанился. Саша мигнул, и взгляд его упал ему на ноги. Брюки у него белые, а ботинки из шикарной кожи, на толстой подошве, и подошва шире самого ботинка — в Лучшем Магазине такие продаются, очень модные и дорогие. Одеты ботиночки на голые ноги, утыканные длинными черными волосами. Саша взгляд выше поднял. У дьявола глаза яркие, выражение сильное; сегодня они зелёные, а раньше, как будто черные были... Брови почему-то повыдерганные, нос сухой, длинный и высокий лоб интеллектуала с длинными залысинами — он стал похож на университетского профессора. На груди очки висят на цепочке, чтобы не потерять.

      — Кто Мессия и в чем рай? — повторил Саша и машинально подумал: а сколько у него диоптрий в очках. И говорит так, как будто вырос, воспитался вместе со всеми нами...

      — Ай-ай-ай!.. — дьявол тонко взглянул ему в глаза и покачал головой, — плохого же ты обо мне мнения! — и добавил дипломатично: — В мизерном обществе я знаю людей добрых, я дружу с ними.

      — Когда хорошие люди собираются вместе, они уже не милые и не хорошие. Они крушат каждого, кто стоит на пути их интересов, а потом приходят домой и опять становятся милыми и хорошими.

      — Подлость человека велика. Почти безгранична. А ты далеко пойдёшь... — он оживился. — Двойной стандарт — мой конёк, здесь густой урожай. И тобой я доволен — ты не циник и вкуса у тебя больше, чем у меня: когда Марк нанимает тебя научный базис в статью подвести, ты со вкусом продаёшься за хорошие деньги.

      — Я отказался, — мрачно сказал пойманный Саша.

      — Конечно, не только ты, — протянул дьявол миролюбиво, — интеллигентов ещё много: задиками трясут перед жёнами президентов, ручки целуют — у каждого своё призвание. Мне запросы посылают, чтобы и от них палёной шерстью потянуло. Но у меня не десять рук — они сами в холуи подались, а потому в лучшие люди выбились.

      — Секты — твоё изобретение?

      — Нет, я сам ничего придумать не могу, всё начинает человек — я только подхватываю его идеи. Ну, там купить, продать кому надо... В основу сект я положил слова Священного Писания: «Будет каждому по вере его...» Люди друг на друга не похожи и верят по-разному. Один в добро, другой — во зло, и то, что тебе добро — второму может быть зло, и наоборот. Мы не можем ограничивать людей в свободном изъявлении, поэтому для выполнения слов Писания должны быть всякие секты. Для каждой пришлось адаптировать священные книги, такой проделан труд...

      — Сам писал?

      — Журналисты из порнобизнеса переписали Новый Завет. Кое-кто из сливок, из газеты Марка. Ты один... — дьявол обежал Сашу глазами, умилённо протянув, — новый Фауст, у тебя философский вопрос, всё какой-то не простой...

      — Тогда ты соблазнял поштучно, а теперь влезаешь на гору и произносишь в мегафон что-то вроде Нагорной проповеди. Главное не открытость твоего зла, — вскипел Саша, — а неперсональность! Фауст продал единственное, что у него было, а теперь в твоём Клубе с бессмертием массово торгуют душами!

      Дьявол проницательно взглянул на Сашу и юмористически заметил:

      — Хочешь звездопад запретить? Иногда человека надо уговаривать счастье подобрать — какие тебя бабки ждут! Ты терзаешь себя, а давай в проблеме разберёмся как два умных человека на семинаре?

      Саша листик подобрал, равнодушно его оглядел.

      — Понимаю, с островами в океане хлопотно... — дьявол, сев удобнее, ногу на ногу закинул. — Но ведь есть и моральный аспект. Если ты не будешь продавать эликсир, то кто-нибудь другой начнёт — вон, уже очередь выстроилась! И наверху окажется человек хуже тебя, не понимающий всей полноты ситуации. У него не будет тех моральных ценностей, которыми обладаешь ты, подумай, сколько вреда он принесёт. Вот ты не хочешь взять власть, раздумываешь, а он — стремится. Посмотри на бизнесменов, на Правительство — разве тебя не тошнит от этих рож? Так не лучше ли тебе встать во главе дела с умом и чувством долга? Ты будешь влия-я-я-ять, направля-я-я-ять в нужную сторону... Что-то ограничишь, примешь справедливые законы, правда?

      Саша подумал, что он, действительно, может пользу приносить. Запретит продавать эликсир подросткам и беременным женщинам, днём не торговать, чтобы не покупали дети. Он будет следить за тем, чтобы цены не взлетели и воротилы не получали сверхдоходов.

      — Свои колоссальные деньги ты потратишь на социальные программы, на церковь, — подхватил дьявол. — Сейчас эликсир — голая нажива, а у тебя будет денег немеряно, так на что они тебе? Власть тебе нужна — огромная, страшная, чтобы дело в своих руках зажать, принимать в политике судьбоносные решения. От тебя будет зависеть нация.

       Саша подумал, что они пожрут друг друга, а он надо всем, как упырь.

      — Какая чушь! — рассердился дьявол. — Наверху должен быть самый моральный, разве я не прав?

      — Зовёшь меня на место главного бандита? Буду карать и миловать, но деньги распределять справедливо. Как добрый бандит. Режу людей и распределяю, режу и распределяю... гуманно.

      — Тебя цветами усыпят, — быстро ответил Седой теми словами, что Саша сказал Кэти.

      — Обязательно... но потом я пойду на убой.

      — Думаешь ещё где-то заработать? — деловито спросил дьявол, пропустив это замечание мимо ушей. Он протянул Саше пачку сигарет. Тот, сдерживая раздражение, взял. Дьявол сделал затяжку, и Саша увидел, что конец его сигареты хотя и горит огоньком, но не обуглился.

      — Я другое ищу, — сказал он, заставляя себя не смотреть на фальшивую сигарету.

      — А ты знаешь, как выглядит то, что ты ищешь?

      Саша отвёл глаза.

      — Приятно вечером покалякать с интересным человеком. Я интересуюсь... — дьявол задрал голову вверх и почесал подбородок, проверяя, не зарос ли он щетиной, — если человек знает последствия только одного поступка из тысячи, выходит, что он не несёт ответственность за другие поступки.

      — В этом свободная воля. Потому что я мог бы узнать, если бы захотел.

      — Как в сказке! — оторопело засмеялся дьявол. — Лежит камень, а на нем написано: пойдёшь налево — лошадь потеряешь, направо — жизнь потеряешь, пойдёшь прямо — всё потеряешь. — Он закрыл глаза и стал шарить вокруг руками, показывая, как надо искать истину, притом время от времени залезал руками в огонь.

      — Я бы лучше у камня остался, никуда не пошёл, чтобы принцип «да-нет» разрушить. Если только один путь из тысячи можно угадать, я бы у камня молился, и по молитве выбор мне пришёл.

      — И стал бы русским человеком, — вздорно докончил дьявол.

      — Я бы вышел из круга, тобой созданного: ломить своё, своевольно на перекрёстке выбирать. Ты, как шулер, дороги бросаешь, человек по ним бегает, а всё равно в дураках. Я бы вырвался в другой мир, эликсиром бы не убил.

      — Поздно! — Дьявол так резко сбил пепел, что сигарета сломалась. — Я твои дни сосчитал. Ты — крещёный, а потому тебе дано было познать, но ты нравственную силу не развил, значит, виноват. Как и твоя мать.

      Саша вздрогнул, но сказал:

      — Нет! я думаю, все спасутся и прощены будут, древние и язычники, но какой ценой. И крещёные будут прощены, но какой ценой?

      Дьявол, куражась, поднял взор в небеса:

      — В себя, в самое лучшее напоследок поверить захотелось? А что сделает человек, как ты, если в себя поверит, а, Саша? — он скорбно размазал слезы кулаком. — Ведь я не знаю, что ты в конце сделаешь.

      — Какие силы можно в себе найти, чтобы устоять? — спросил он вслух, но сам себя.

      — Да, какие?

      — Без Бога нет центра...

      — Не об этом я тебя спросил! — воскликнул дьявол, кинув сигарету сплеча. Она, как снаряд, пролетела до залива и рухнула в воду, подняв каскад воды. От неё с оглашенным криком прыснули в стороны чайки.

      — Правильно я сказал. Так же нет красоты без человека. Я останавливаю пейзаж глазами, и он прекрасен. А без моих глаз, как без центра, это просто нагромождение веток, туч, полных воды. И у людей так же... Как ты сам, своими глазами определишь, кто прав, а кто сумасшедший? Если нет Бога, то нет разницы, согласен? Понять смысл может только Тот, кто знает, зачем здесь собрались нормальные и сумасшедшие.

      — Ты не веришь, ты к церкви не пришёл.

      — Я её строю.

      Дьявол рассмеялся:

      — Ты что, ранний христианин, сам не знаешь, где стоишь?

      — Может... — согласился он. — Человек проходит путь сам, своим умом. Вот я строю церковь в моей душе.

      — Кто ты, Саша? — спросил дьявол словами священника.

      Их взгляды переплелись, как бывает, когда вместе провалились будто во мрак. Саша понял, что собеседник знает то, что не понимаемо им самим, скрыто в темноте, ибо открытая последняя глубина в сердце человека есть тот провал, за которым только судьба.

      — Какие силы найти, чтобы от власти отказаться? — переспросил он, собираясь с духом. — Меня удерживает вера. Это свобода, которая дана, как испытание.

      Едва отзвучали слова, как сидящая фигура начала бледнеть, терять очертания.

      — Конец твой близок, — донеслось невнятно.

      — Жизнь дана, — сказал он.

      Огонь ахнул, безъязыкий и страстный, облепил ветки. Брызги пламени пронзили черноту. Сквозь воду на него смотрели живые глаза золотого руна. Он ничего не замечал. Алая вспышка осветила Сашу—он весь покрылся сетью разбежавшихся морщин. Пересекая друг друга, они удлинились и словно ожив, продёрнули его оврагами трещин, как древнюю, преображённую землю. В эту минуту у него стёрлись линии жизни на ладонях...

Глава 31

      Он подумал, что хотел чуда, но неизвестно, какое будет... А тебе должны объяснять? В его голове раздался голос:

      — Вокруг есть всё.

      Он затоптался на месте, не зная, что с собой делать. Он понимал, что старался не думать о силе, напомнившей о себе. О мире, сросшимся с этой силой, о грозном ходе вещей. Он в тоске думал, что человек потрошит этот колосс, прилаживая его, как доски в курятнике, к пигмейским целям, не верит ни в Бога, ни в черта, для него нет верха и низа. «Неправда, — подумал он, — что мы двумя ногами стоим на земле: мы чужие земле и небу».

      Вновь раздался голос:

      — Зачем тебе эпизоды, если видна судьба?

      Страх вскипел и тут же прошёл. Его охватило огромное чувство: как соединить идущее одновременно. Чувства, события и наполненность мира — единое пространство, заполненное неделимым смыслом. Что-то из архаики, старый опыт? Разворот толщи веков в голове микроба, занятого выкладыванием слова «героика» плитками на стене туалета. Силы карающие, но, одновременно, сплав почвы и неба, силы дарующие, точное единство высшего смысла, напомнившее о себе искрой в самоуверенных мыслях раба. «Если я видел дьявола, значит узнал, что есть Другой».

Переполненный, он смотрел в огонь. В котелке бурлила сумеречная, плотная вода. Так она двигалась всегда, несла в себе время, людей и всё бремя человечьих желаний, сбившихся в этом плотном времени, словно в густой воде. Время... необъятное время и цена...

      Ничего не пройдет, и не теряю, летело у него в голове, деньги-то, миллионы со дня на день придут. А потом в Клубе накрутить десять раз по столько, наплодить эликсира, отравить чаек под фонарём, друзей превратить в скотов, сгноить воду и землю. Если человек в выборе свободен, думал он, значит, мать вела эликсир сознательно и вина лежит на ней. Он понимал, что Бог дал человеку свободную волю выбирать добро и зло. Но было предопределение для человека, что он познает добро и зло. Значит, свобода воли дана не до конца.

      Он скрючился у огня, разглядывая всполохи и думая, что человек совершает миллионы поступков, но почти всё бессознательно. Дела разные, и мыслей у него клубится миллион. И человек не знает, каким из них дать ход, какую мысль выделить, как главную, потому что не может просчитать последствия этого множества мыслей. И выбирает спонтанно, раз последствий не знает — по настроению, по вдохновению или по болезни, как будто в кости играет... Он из тысячи поступков выбирает один, думая, что знает, что получится, гадая: да-нет. Выходит, свобода есть, а воли нет... засмеялся он. Нет такого сознательного поступка, который бы вёл к назначенной цели. Есть тысячи тонких движений, но он не может распознать их последствия — какие из них приведут туда, куда он хочет.

      Саша вытащил сигарету, но подумал, а как вообще сочетаются предопределение и молитва у человека? Вот приходит к ясновидящему человек и спрашивает о своём будущем. А тот видит, что этот человек поедет на лошади, упадёт с неё и разобьётся. Ещё ясновидящий знает, что если этот человек будет молиться, то, упав с лошади, он не убьётся, а только вывихнет руку, встанет и пойдёт. И он советует человеку молиться, говорит: по молитве тебе будет. А, может, ясновидящий видит — одновременно — десяток возможных последствий: человек разбивается и умирает; человек вывихивает руку; лошадь падает, разбивает голову о камень, а человек невредим. И ясновидящий точно не знает, какое событие случится, если человек будет молиться. Он только знает, что если человек не будет молиться совсем, то упадёт с лошади и погибнет — видит единственное, финальное решение. А в том, захочет ли человек молиться — будет его свободная воля.

      Значит, не захотела сдвинуть гору... мысль опять вывела его ко всей проблеме, от которой он был рад на минуту отвлечься. Логика жизни требует от него особых поступков, понять добро и зло. Не драма у него в душе, а выбор, поставленный Богом. Мать поняла и с собой покончила, а он в пирамиду лезет? Запущенное дело крутится, люди наживаются, ищут акции — вкладывать и хотеть, вкладывать и хотеть... Ответственность теперь на нем, а он не может остановить!

      Саша почувствовал, что всё в нем сдвинулось, он больше не тот, кем был всегда. И будущее не до конца определено. Он познаёт и будущее поменяет. Но и мать тоже могла...

      Поступить как она? Им всё оставить, пусть решают... Он замер от этой мысли. Вокруг мрак ночи и гулкая пустота. Мать не с собой покончила, гремело у него в голове, а убила ею же начатое зло. Своей смертью большее зло разрушила, хотела разрушить. Надеялась! Себя в жертву принесла — как жертвоприношение. Свободу воли ей не напрасно дали... Но если это дело и конец ей были предназначены, то нет свободной воли. А если есть свободная воля, то ничто не предназначено.

      Он оглянулся на обступивший его мрак ночи, но увидел только неподъёмное решение, глубина которого закрыта от него самого. Свободу проявила, с невыразимой тоской думал он, но не молитвой жизнь сдвинула, а себя наказала. И вдруг подвернулось слово, мучительно засевшее в памяти: не свобода у неё была, а своеволие. Наперекор пошла, но не бизнесу этому, а Господнему дару жизни. Она на слово «нет» сказала ещё большее «нет» — одно зло умножила другим.

      Ни о чем не думая, Саша смотрел в темноту. Передёрнул плечами и заметил, что совершенно мокрый: тело, лицо и голова. Надо было встать, пойти к фонарям, к заливу, но он почувствовал, что ноги не держат. В чем судьба? Священник сказал, что его удержали... В нем поднялся страх расплаты и нежелание верить в это, хаос будущего и ощущение новой реальности.

      Он сидел у огня, сам не зная, как долго. «Дьявол привёл меня к Богу, — его удивил такой поворот мысли. — Зло как-то изменилось... Он издевался, но дал цель, и с ней изменилась моя природа. Я спасся... поверил и спасся».

Глава 32

      Утром он возвращался домой. Через сотню километров утренний солнечный праздник сменил одежду на серебристо-розовую, блёклую, неопределённую. Ещё ближе к Городу свет сошёл на убыль, бегло заворачиваясь в пыльный кокон сумерек. Но день ещё не погас, и мягкий свет на бетонной дороге приукрасил её унылую машинную сущность.

      Внезапно шоссе покрыл странный туман. Он рыхло взлетал мерцающими хлопьями: дорога, небо и весь воздух были переполнены миллиардами прозрачных мошек. Видимость сократилась до десяти метров. Ветер врезался в гущу сбившихся мотыльков, и тогда их, гонимых судорожными, какими-то спазматическими порывами, слепляло в белые, рваные сгустки, крылатые облака. Неистово маша крылышками, эти летучие хлопья бездумно дефилировали перед лобовым стеклом, не зная страха, невинно принимали бессмысленную смерть.

      Атмосферная флуктуация, Саша вспомнил, как Кэти объяснила события в Городе. Не видя машин справа и слева в облаке насекомых, он вцепился в руль и заметил про себя ядовито, что учёные созидают науку о флуктуациях, мотыльках и бессмертии. Фишка в том, что законы не создаются, а открываются, и закон работает вне зависимости от того, узнали о нем или нет. Поправить закон, бессмертным стать? Не может быть, что всё делают правильно, а результат отрицательный... «Если нас обманули, очень возможно, что мы сами приложили к этому усилия. И я приложил», — искренне подумал он.

      Поднялся сильный ветер. Разбросав белые крылья, он грудью бросался на машину, сбивая её с курса, насвистывая в приоткрытые окна. Саша думал о ночном визитёре... Неожиданно ему пришла в голову пренеприятная мысль, как будто подло высунулся чужой голос — одна из тех гадких двойных мыслей, что всегда крутятся в голове: не потому ли он от богатства решил уйти, что чувство реальности подсказывает, — а дело, может, и не выгорит. Он пропустил свою иронию мимо ушей и раздражённо подумал, что давно собирался отказаться, только основание подбирал. Если не власть, то бессмертие — что-нибудь да взял. Он продирался сквозь мысли, но не мог притупить отвратительный разнобой чувств, тягостный, как гриппозный жар, и разочаровывающий, как неинтересный подарок.

      Мушиный туман подался в стороны, стало быстро темнеть, он потянулся включить фары. Вместе со светом его охватил страх — безотчётный, настойчивый. Покрутил ручку радио. Дама рассказывает о своей работе полицейского. Нет, не тяжело, нагрузка средняя, но денег эта работа даёт недостаточно. У неё очень приличный дом, большие выплаты, если бы она седьмой год не работала в проституции, её материальное положение было бы шатким. Как она совмещает? интересовался журналист. У неё удобный график: два раза в неделю она в борделе, не считая выходных, в день принимает до десяти клиентов. Там идеальная чистота, регулярное медицинское обслуживание, её клиенты — приличные люди, она считает, что жизнь даёт ей много интересных впечатлений.

      Саша подумал о Сюзи, а почему вспомнил? Ему пришло в голову, что она у него два года не была. Зачем пришла? Он некоторое время ехал, думая о любимой когда-то женщине. «Сюзи, — обратился он к ней, — вы с полицейской дамой — часть одного ландшафта, умопомрачительно мудрого и красивого. Ты помнишь, что основной закон жизни — справедливость? Мы покинем землю, прихватив с собою только правду чувств...»

      Он переключил канал. Сельскохозяйственная тема бестревожна, покойна. Где-то на другом побережье красивый женский голос радовался с энтузиазмом:

      — Выведены апельсины без корочек! Петухи без крика! Яйца без холестерина! — полезно! Свиньи без признака жира! — вкусно! Женщины с крупными бюстами для удобства охвата рукой! — захватывающе! Мужчины без души и сердца, но с одной мечтой в напряжённых глазах! — поражающе! Это на том побережье. А здесь, на нашем, что-то не задалось... Вот злаки не растут, а пора бы им выйти в рост. Послушаем фермера: «Вы живете около Города? — Живу я тут. — Наше сельское хозяйство пользуется самыми передовыми технологиями? — Ну, эта... технологиями... только не растёт ничего, без солнца. — Но технологии самые передовые, не правда ли? — Понятно, самые... — угрюмо. — Чего-то в этом году делается... в общем, урожая не будет, вот что».

      Саша выключил радио. Закурил. Спичку бросил мимо пепельницы, не заметил. Помыл лобовое, заляпанное стекло. Мотыльки остались позади, но смотреть было не на что — в этот летний день был полный мрак. И только огни машин, летящих в Город.

       Он думал, что ему делать с деньгами. Отдать Грегу. Зайти в первый же банк, всё перевести на общий счёт. Документы отдать вечером. Сейчас в бюро, за бумагами. Купить билет на самолёт, французская виза не просрочена, не забыть взять мамину фотографию. Он всё решил, прибавил газ.

      Внезапно зазвонил мобильник.

      — Я ищу тебя два дня! — прорычал Марк. — Где ты?

      — Еду в бюро.

      — Пихалков ищет тебя и твои акции. Большие люди обеспокоены — ты не должен ошибиться.

      — Я не продам.

      — Конечно, — взволнованно сказал Марк. — Конечно. Тем более, что появились детали.

      — Ты мне расскажешь?

      — Саша, я узнал для тебя.

      Марк несколько успокоился и рассказал, не уточнив, где он получил эти сведения. Оказалось, что параллельно с лабораторией Александры, бессмертием занимались в Москве. В Державе использовали мышей, а лаборатория-конкурент пошла радикальным путём и, не останавливаясь на промежуточном этапе, начала с человеческих эмбрионов. Александра получила эту информацию и, как руководитель научного проекта, приняла решение немедленно остановить исследования. Но у коллектива лаборатории на эту тему оказалось другое мнение. В лаборатории состоялся тяжёлый разговор... Марк засопел и заметил, что ничего толком не известно, но институт заставил Александру не только не прекратить исследования, но выкупить в московском институте всё, что они уже сделали, — вместе с правами на открытие, а кого надо — переправить в Великую Державу. Вот тут-то и всплыл Пихалков, который сильно хотел великодержавный паспорт. Он — смазочный материал. Без таких дельцов всякое грязное дело застопорилось бы. Стороны оказались довольны друг другом, и институт отрядил Пихалкова в Москву для этого деликатного дела, не открывая ему истинного значения патента. За очень большие деньги Пихалков купил в Москве отказ от авторских прав плюс двух талантливых сотрудников, которых и привёз в лабораторию Александры. Всё было хорошо, пока Пихалков не учуял, что речь идёт не о рядовом открытии. Он, тёртый, понял, куда дует ветер, решил выкупить акции и появился в институте. Там ему отказали, тогда он пригрозил разоблачениями и шантажом. Сделать он много не может, сказал Марк, но обещал, если не получит акции, раздуть отвратительный скандал с обличением моральной стороны и привлечь для этого церковь.

      — Мама построила церковь, — внезапно сказал Саша.

      — Знаю, — ответил Марк, — она все деньги перечисляла на благотворительность. Себе не брала ничего. Тебе дом выплатила. Но эликсир серьёзен только в социальном аспекте, ты помнишь об интересе Правительства? Ты и я — мы несём ответственность перед нашей страной.

      — Правительство закроет это дело?

      Марк помолчал.

      — Нельзя остановить природу. Родители дают ребёнку всё и умирают, то есть себя приносят в жертву. А теперь наоборот: родители используют ребёнка, чтобы добиться личного бессмертия. Всё в рамках естественной биологии, и человеческий род не исчезнет — просто цикл пошёл в другую сторону.

      — Без меня, Марк, — сказал он и отключил телефон.

      Ветер превратился в шквальный. На светофоре Саша заметил, что въезжающих было меньше, чем уезжающих — из Города бежали неостановимым потоком, гружёные до крыш. У шоссе сидели люди, сбившись в кучу. Всё уставлено чемоданами и сумками. К ним другие тащили свой скарб. Через открытые окна домов слышался грохот, крики, где-то разбилось стекло, истошно взвыла собака. Последнее, что он слышал на этом перекрёстке — выстрел. ...Эта кара не приснилась... сердце его гудело, он резко свернул на дорогу вдоль океана — срезать путь. Наперерез бежали какие-то люди, тоже с вещами, кричали, пытались его остановить.

      Через полчаса он увидел банк, остановился, перевёл все деньги Грегу, себе оставил немного. Поехал в бюро.

      Чем ближе к воде, тем истошнее бил ветер, стараясь раскромсать хрупкое тело машины, неистово и темно завиваясь вокруг стёкол, мешаясь с густой солёной влагой. Он подъехал к своему любимому пляжу. Но пляжа не было!

      Валы с мятущимися, обкусанными краями мчались на берег, забрасывая себя, словно тугие хоботы, на узкую кромку земли. По пляжу бегало видимо-невидимо людей. Подпрыгивая, отдёргивая ноги от бушующей воды, они подбирали что-то, выхватывали друг у друга. Саша поставил машину и сбежал к воде. Его глазам открылось фантастическое зрелище!

      На пляже сверкали горы невероятных вещей — пирамиды костей и сверкающие груды гладких черепов, перемежаясь холмами всякой полурассыпавшейся дряни. Среди неё тускло блестела посуда — вазы, канделябры, горшки для обмывания королей и ночные детские горшки — металл драгоценный и ржавый — все затонувшие в океане клады с потоками рассвирепевшей воды мчались на берег. Там и сям крутились штопором, сверкали толстые золотые монеты, гнусно подмигивая людям, и люди обезумели. Не обращая внимания на заливающую их кипящую воду, они метались по берегу, хватая летящие из океана сокровища. Всё смешалось в восторженных воплях, грохоте воды и очумевших лицах, мелькающих среди наваленных куч.

      Откуда ни возьмись на берегу появились личности в старинной растрёпанной одежде. Пираты! У Саши подкосились ноги. Пираты с перекошенными рожами бегали, размахивая пистолетами. Если им удавалось догнать кого-то, они били горшками по голове и отнимали добычу.

      И тут перед самым носом Саша увидел Линкольна! Эту личность ни с кем нельзя было спутать. Востроносый президент разнимал орущего пирата и неистово ругающегося дядьку. Тот тискал под мышкой роскошный золотой таз и, уворачиваясь от пирата, норовил сунуть что-то за щеку. Пират увидел, истошно взвыл и вцепился Линкольну в длинные патлы. У Саши подломились ноги — он с размаху сел на камень.

      Рядом раздался смешок. Он дико оглянулся: в двух метрах от него на берегу валялся Уолт Уитмен, подперев голову рукой, и с самым живейшим интересом наблюдал ту же сцену.

      В эту секунду Линкольн вцепился в косицу пирата, и они покатились по земле, ругаясь такими словами, каких Саша не знал. Дядька с тазом почуял волю, сверкнул страстным взором и помчался куда-то вдоль воды, свободной рукой поддерживая пузо, набитое гремящей посудой.

      — Плыви, как птица, и будь съеденным в свой час! — крикнул ему Уитмен, и у Саши сдали нервы. Он так страшно заорал, что все увлечённые на берегу остановились и секунду с любопытством смотрели на него. В следующий момент всё как будто превратилось в кадры кино: Саша мчался к машине с торчащими к небесам волосами, Уитмен показывал пальцем на Линкольна, разинув весёлую пасть, тот грозно надвигался на пирата, а другой пират заносил сзади над Линкольном дырявую сковороду!

      Саша в смятении надавил на газ. В вестибюле своего здания ему навстречу кинулись какие-то люди. Зюй Вен! С ним дамы.

      — Позвольте вас пригласить...

      — Я очень занят, — Саша быстро пошёл к лифту, открыл дверь.

      — ...в лабораторию! — крикнул Зюй Вен в щёлку закрывающейся двери, и Саша увидел, как они побежали ко второму лифту.

      Он вышел этажом выше, спустился по внутренней лестнице и открыл дверь на свой этаж в дальнем конце бюро. Здесь, у дверей, стояло человек семь мужчин и женщин, а из противоположного конца коридора шли ещё четверо и с ними Марк.

      — Как хорошо, что мы тебя застали! — воскликнул Марк, и вся эта толпа окружила совершенно обалдевшего Сашу. — Принимай посетителей, — Марк развёл руками. — Правительственная комиссия, я предупреждал!

      В этот момент в другом конце коридора показался Зюй Вен с коллегами.

      — Не верьте, это не комиссия, вас хотят ограбить! — крикнул Зюй Вен, подбегая к Саше. — Вы должны говорить только с профессионалами, с кафедрой!

      На эти слова дама из группы Марка пнула ногой элегантную сотрудницу Зюй Вена. Та схватила её за волосы. Первая дама тоже дотянулась, и они вцепились друг другу в волосы. Молча, в полной тишине, не выпуская волос, они стали толкаться, лягаться, пытаясь ударить друг друга каблуками. Все зачарованно обозревали сцену. Кто-то сделал попытку их разнять, но его отвели.

      На шум распахнулась дверь, из кабинета вышла Сюзи. Не обратив никакого внимания на драку, она сказала Зюй Вену, видимо приняв его за главного нападающего:

      — Саша не отдаст наши акции.

      От неожиданности тот слишком резко сказал:

      — Про тебя не знаю, а мои акции я отдам другу.

      Все повернулись и посмотрели на него. Сюзи метнула яростный взгляд, отвернулась и жестом пригласила всех:

      — Пройдите в гостевую!

      Марк потянул Сашу в его кабинет, быстро захлопнул дверь, одним ударом включил все лампы, взвизгнул, тыча пальцем в окно:

      — Смотри!

      Тот обернулся. С обратной стороны окон осы воздвигли огромные сводчатые башни. Эти конструкции были так непроницаемы, что поглотили под собой стекла. Люди в зданиях были замурованы.

      — Зюй Вен собрал преступников! — трепеща, зашипел Марк, подбрасывая Сашины папки на столе. — Мой приятель, патологоанатом, для них анализы делал!

      — При чем тут патологоанатом?

      Марк в смятении от его глупости всплеснул руками, пробежал по комнате и остановился перед Сашей, вглядываясь в его лицо.

      — Свиней ты забыл, что ли?! Они дохнуть стали, одна за другой! Думали — от ожирения или ещё что! Вскрыли — а там мозга нет!

      — Как это нет?!

      — Мозг-то есть — извилин нет!

      — Зюй Вен ел рагу.

      — Если один каннибал пожирает эмбрионов, то нормально, — Сашу передёрнуло, — а когда стали все — с природой что-то случилось. Эликсир ищет в организме мозг и выедает в нем всё умное! Нет извилин! Сгладились!

      Саша остолбенел.

      — Самопожирание! — загремел Марк, заметался по комнате, и выбежав в коридор, пламенно закричал, в ожесточении грозя кому-то кулаком. Ему ответили срывающимся голосом.

      Саша бросился к стулу Марка, схватил его за спинку, грохнул об пол, заорал: — Сгладились! — и кинулся за Марком по коридору.

      На улице ему в лицо ударил ветер. Он закрутился на месте, быстро вглядываясь в стеклянные высотки. Все окна в Городе были замурованы такими же, как в офисе, щитами. Он пробежал глазами по домам, дорогам, чёрному небу — на улицах пусто. Стояла странная тишина. Безжизненность... Вокруг не пела ни одна птица. Да что там пела — их не было ни одной!

      «Разнести эликсирную фабрику! К Грегу! Найти Седого?!» — яростно неслось в его голове. В эту минуту из припаркованных машин высыпалась компания женщин в ярких цыганских юбках, в монистах и бусах. С ними музыканты и кто-то с подносом и водкой. Зазвенела гитара, её подхватила вторая, и, словно из веера волнующихся юбок, вынырнул Пихалков. Ослепительно улыбаясь, раскрывая шире руки, он пошёл навстречу Саше, окружённый танцующей толпой. Тот сделал шаг назад — Пихалков повис на его шее, блистая слезами и обдавая духами.

      — Не прошу... — он сладостно зашептал Саше в ухо — ...акции не прошу. Только к твоему богатству прислониться...

      В эту секунду полированные плиты, устилающие подходы к зданию, с грохотом надломились, поднялись сверкающими гранями, и из разлома с рёвом рванул фонтан раскалённой воды. Женщины страшно закричали. Вокруг расползлось облако пара с необычайным и едким запахом. Саша тяжело крикнул, хотел бежать в здание, но обернулся и помчался на внутреннюю стоянку. Пока он выгонял машину, здесь и там, раздвигая корку бетона, — на газонах, верандах и кафе — в небо взлетела цепь кипящих водомётов, каждый со своим острым запахом.

      Он выехал из здания — кто-то кинулся ему наперерез. Это был Грег!

Глава 33

      Он выскочил из машины, вцепился Грегу в рубашку, заорал:

      — Что вы тут?!

      Грег оторвал его пальцы.

      — Не будь бабой! — он толкнул Сашу в машину, сам сел на его место. — Дело есть. — Вырулил на пустую дорогу, прибавил газ.

      — Это что за фонтаны?! — с новой силой крикнул Саша.

      — Трубы прорвало.

      — Какие трубы?!

      — Износ системы.

      — Так не рвёт, Грег!

      — Давление увеличили, испытывают новую систему водоснабжения.

      — А откуда вонь?

      — Значит, канализация.

      Саша отвалился на сиденье, без выражения глядя в окно.

      Через полчаса они подъехали к особняку, стоявшему в парке около реки. Вышли из машины на переполненной стоянке. Над рекой висел причудливый мост с чугунными бабами на концах и устрашающего вида цепями — едва ли не для подъёма моста. Перед входом на мост — нарядная вооружённая стража.

А на той стороне, на высоком холме возвышался дворец — трёхэтажный, с портиками, колоннами и белоснежной лестницей, сбегающей вниз, к садам, как плиссированное шёлковое жабо. Дворец сверкал в переливах огней так беззаботно, словно его обитатели готовились к волшебному балу.

      — На днях свадьба, — доверительно сказал Грег. — Папа купил «Грей Хилл».

      — Седой?

      — Седина у него есть, но она ему не мешает! На свадьбу он задумал колоссальное шествие, двести актёров будут представлять древний мир. Колесница из чистого золота, салют, масса спорта и выставка дорогих машин!

      Саша ничего не ответил, просто стоял и смотрел на дворец. Грег вскипел, но как-то мило, не всерьёз:

      — Ты что — против всех?

      — Это он — против всех! Дьявольское отродье!

      — Не ругайся, а такого успеха себе пожелай!

      — Ты знаешь, кто это?

      — Знаю. Если ты чего не умеешь — он может помочь.

      У Саши по спине полетели мурашки, перед глазами мелькнуло лицо мамы. Он не рассказал, что знал. Грег тащил его к подъезду особняка — около роскошно инкрустированной двери сверкнула золотом массивная таблица с единственным словом «Клуб». Саша подал назад, но Грег вместе с ним ввалился вовнутрь. Обшитые черным деревом панели, ещё великолепно отделанная дверь, и они стоят у стены в переполненном, покашливающем зале, а с трибуны говорят:

      — ...вкратце обрисовать... выношенные политиками.

      — Закрытое заседание, — шепнул Грег. — Здесь Правление Клуба, члены Правительства, разработчики и держатели акций.

      Саша обвёл глазами зал. У каждого на груди значок с эмблемой-эмбрионом. Он сделал шаг к двери, но Грег впился ему в локоть, прижимая плечом к стене.

      — Уже спрашивали про тебя!

      — Раньше счастье было только отсутствием несчастья, — говорил лектор. — Теперь человек бессмертен — мы предлагаем рай на земле!

      Над публикой вытянулась трубка, распустившись на конце круглой коробкой, края её разом выгнулись лепестками и оттуда посыпалась волна пёстрых лент и серпантинов. Зал разлился в аплодисментах.

      — Дорогие члены Клуба! Мы собрались сегодня, чтобы обсудить положение в экономике и новые возможности, связанные с использованием эликсира бессмертия — это внутренний национальный ресурс. Мы предлагаем перейти на новое состояние человека. Сейчас люди работают по пятнадцать часов, из них физиологически больше не выжать. Но потребители эликсира дадут стране новый тип рабочей силы — вечно молодые люди. Это значит, что они не будут болеть, им не нужна медицина и уход, не будет стариков и пенсий. Все вокруг профессионалы, а опыт работы у них не тридцать, а триста лет! Они будут вечно молодые, и, как молодым специалистам, им можно меньше платить!

      Зал зашептался, заговорил. Докладчик спустился в зал, его провожали интенсивной овацией. Кто-то рядом с Сашей сказал: «убедительно», он, в сущности, подумал так же.

      Следующий лектор начал очень осторожно:

      — Наши расчёты показали, что эликсира может оказаться недостаточно на золотой миллиард... проблема в ресурсах...

      Докладчик ходил вокруг да около, ему так же туманно отвечали из зала, и из всей дискуссии Саше стало ясно, что присутствующие остерегаются обсуждать эту проблему даже на закрытом заседании. О тех, кто будет жить вечно и тех, кому не достанется...

      Последний импозантный выступавший, Саша узнал в нем члена Кабинета, был краток. Он уполномочен заявить, что Правительство хочет выкупить пакет акций и для этого пригласило всех сюда. Если некоторые акционеры не согласны с реалистической политикой Правительства в целях безопасности страны, то они должны будут подписать бумагу о том, что не могут изменить условия своего контракта с фармацевтическими предприятиями. То есть, политикой выпуска эликсира будет руководить Правительство, но барыши останутся акционерам. Иными словами, акционеры отказываются от части своих прав в обмен на гарантированные прибыли.

      Эти аргументы Сашу тоже почти убедили — всё звучало естественно, как при решении будничных дел, — это показалось ещё более неприятно. Поколебавшись, он вышел и сел в машину, Грег за ним. До дома они молчали. Грег подтолкнул его к двери, с удовольствием заметив:

      — Сорок пять миллионов ампул разменяли. С днём рождения!

      — С днём смерти.

      — Весь мир завалим!

      — Хватит только на бриллиантовый миллион. Всегда был кто-то богат, но бедные соглашались это терпеть. А теперь вы спустили рай на землю, а билеты даёте только богатым. После того, что Клуб сделал с народом, он обязан на нем жениться. Чтобы извилины не сгладились.

      — Издержки высокой технологии. Жир откладывается в мозг и давит на его вещество. Ну, конечно, на центры давит... Зато человек бессмертный!

      — А у новых детей будет душа? Представляешь, люди без души.

      — Но состояние необычайно гармоничное.

      — Скотский хутор!

      — Точно! — оживился Грег и приветливо подмигнул: — Что-то стало пованивать. А народ в горячих гейзерах посуду моет. Для тебя, лунатик, есть способ отлично отдохнуть душой: Азия, детский секс — как белые люди!

      — Я ненавижу, когда я богатый, а на меня смотрят бедные! — рявкнул Саша. — Я ненавижу быть белым!

      Они разбежались по разным углам. Их разногласия, впервые такие острые, зашли туда, где становилось опасно и душно. Грег поёрзал там, у себя, и завлекая, проникновенно сказал:

      — Я буду писателем, хочу осмыслить нашу жизнь!

      — О чем ты напишешь, если не веришь в человека? — Саша обвёл руками: — О подъёме акций, о колебании цен на говно?

      — У меня идеи!

      — Книги не пишутся идеями.

      — Ого!

      — Это достижение современных циников. Старая литература писалась толщей. Тогда вера была, а теперь всё расчленено, рассыпалось на осколки, но остались идеи. Грег, земля может разделиться на число проходимцев!

      — С такой психологией ты разоришься и попадёшь в ночлежку.

      — С такой психологией я попаду в град Божий.

      Грег что-то произнёс, но тише, деликатнее... Бумаги он принёс, Саше подписать надо. Тот сказал:

      — Друг, я все деньги на тебя перевёл, ты поможешь мне?

      Грег вскочил с места, в восторге побежал по комнате, а Сашин взгляд упал на его ноги: на толстом ковре отпечатались Греговы следы, посверкивая чем-то. Но они не курились, как раньше, черным дымом, а насквозь прожгли ковёр. Грег радостно кивал головой в том смысле, что — конечно! — выбежал в коридор, и Саша наконец разобрал, что у него блестит. На паркете слышалось звонкое цоканье: к его пяткам прилипли золотые монеты и обжигали ноги.

      — Всё сделаю! Потом, потом! — крикнул Грег.

      Он полетел во двор, упал в машину и хотел сказать Саше, что люди из Города бегут и надо по дешёвке скупать дома, но сдержался. Идея была золотая, и Грег ещё долго размышлял, что скажи он, тот для вида мог отказаться, а сам бы его опередил.

      Саша стоял на крыльце. Мир неузнаваемо переменился. Плотной стеной воздух тлел, как бревно, тяжёлой мглой заполняя полости тела, в глазах, в ноздрях, в оскаленном зеве взрываясь черными вспышками угольев. Благосклонный морской бриз слишком близко подпустил к себе раскалённую жару. Как будто навек растворилась воздушная благодать в её свирепой страсти, глотнув, помертвев и забыв пролиться живым бисером воды. Тяжело дыша, горячей кожей прильнула она к его воздушному телу, остекленев красными глазами, гибелью наполняя члены, и встало всё: листы и жуки, пронзённые жаром дерева и вой обугленных, посыпанных розовым пеплом облаков.

      Саша повернул к дому. Гнилостный запах волнами мел по улицам Города, нечем было дышать. Он пересёк комнату, глядя, как под ногами меняется расстояние, угол, поворот. Его движение над узким коридором, полоской тверди. Как будто кораблик поплыл вперёд, белый путь оставляя позади. Внизу расширился пол, прочерченный лучами света. Сашины ноги остановились, споткнувшись в нерешительности, но всё-таки пошли вперёд, обходя менее любимые куски и более любимые, — там и тут, там и тут, шагая...

      Вперёд — неприметное, обычное усилие, но в нем всё неуловимо меняется. Шаг, и вновь перемена. В Греге, в нем самом, в их мыслях и поступках... Вот незаметно открылась другая грань, из которой выглядывает какая-то правда, принимаемая за свежую ложь. Он думал, что деньги делать не хочет, а Грегу зачем-то отдал. Какая нота в какофонии рождает ложь, и ложь ли это вообще?

      Грег решил, что я против всех. Беги к ним, валяй! Вместе с ними топай в приличном ритме, разгибай ноги и работай коленями. Не слишком расставляй пальцы, не искривляй стопу, тебе сто раз объясняли, что ты причинишь себе вред. Не заметишь, не поймёшь. Не увидишь, не станешь. Не поняв ничего, ты даже не. Шагая не так — ты даже не. Но ведь не шагая — тоже.

      Его деньги сейчас начнут работать, остервенился он, но другой бы всё до копейки вложил, ещё в банке занял и снова вложил, а он правильно сделал, акции не купил. Он знал, что в Клубе почти не участвовал, но сподличал, Грег вложит деньги. Скольжение ног и скольжение жизни... Куда его несёт? Кто ты и зачем, где граница, поставленная тебе Богом? Кто они? Где граница, поставленная каждому Богом? Как загадочны свои поступки и поступки людей...

      Не в силах преодолеть тягостное чувство, Саша стоял и стоял, а в комнате появилась вода. Она каплями начала сочиться из стен. Он как будто ждал чего-то подобного. Принимай плату, сказал его голос и оставил его одного.

      По стенам побежали крошечные ручейки, подтеки соединялись в более крупные — комната словно расширилась, стало влажно. Воды на стенах, набирая силу, вливались по пути в новые, текли по поверхности стен, уже готовые падать прямо с потолка.

      В сверкающей воде появились зелёные точки. Секунда — пятна на глазах увеличились, утолщились, быстро, как в ускоренном кино, превращаясь в ребристые листья. Он посмотрел в лакированную поверхность ближайшего листа. В ней отразились ветки с растущими пухлыми завязями. Они разрастались, наливались соком. Ручьи текли по стенам между листьями растений. Между светлыми, крапчатыми, покрытыми каким-то пухом, и темными гигантами. Листья блестят. Становится влажнее, всё больше воды вокруг. Сочный цвет в считанные минуты покрыл сверкающую водой комнату. Листья обвили стены и жирными блёстками сверкают с потолка.

      Минута — вокруг созрели плоды. Загорелись багровые, лиловые оттенки, душистая мякоть навалена горами на столе, пронзённая длинными косточками, источающая прелый дух сока и неги. Эта густая мякоть, как пышное тело в сияющих бликах раскинулось на золотом блюде. Он погрузил руки в эту сладость, переложил куски в чьи-то ботинки с круглыми носами, сделанные из свинца. Башмаки неподъёмны, и он обрадовался их надёжной защищённости. Почему нужна защита и что за плоды на столе? появился вопрос, но подсказки ниоткуда не пришло. Он тяжело смотрел в пол и не видел густую, вплывающую в дом черноту ночи. Внезапно на одной из стен раздался сильный рваный треск, посыпалась штукатурка, упала картина. Саша медленно поднял глаза. В ответ с потолка полила вода с ярким звуком, и тут же в комнату ворвался зловонный рыбный запах. Он был на морском пирсе — там рыбаки спускали шкуру с доверчивой рыбы. Тошнотворный запах пирса, говорящий о нем самом, наполнил голову. Зачем Сюзи поверил, руки жал? подумал он. Похвалы ему не нужно и ничего от неё не хотел, а с ней вместе с Кэти шкуру спустил... «И тут сподличал, — ужаснулся он. — Раздашь свои грехи — позовёшь смерть».

      Превозмогая острое чувство, Саша обвёл глазами стены. Вокруг всё дышало движением, ростом. Ветки поднимали тёмную зелень, влетая в водяные потоки, разбивали их на брызжущие каскады воды. Дом исчез. Стены поднимались вверх, открыв себя небу...

Глава 34

      Закрыв глаза, он лежал в машине. Парк пустой, кусты, темень вокруг. Смотреть не на что. Но Саша не смотрел, он теперь тут жил. Из разбитого дома он взял одеяло и подушку, что попало под руку свалил в багажник. Поставил машину на море. Но когда он постелил себе внутри, его заметил полицейский. Тогда он нашёл пустырь и встал там. Его обнаружили какие-то парни, барабанили в окна, пришлось уехать.

      Сейчас, к утру, он лежал под одеялом, но сон не шёл. Ночь была душная, в машине жарко. Вино не действовало, даром, что он выпил две бутылки. Наступила последняя фаза бессонницы — маета без мыслей. Постель становилась всё мучительнее, ненавистней; он тёр голову со слипшимися волосами, то открывал окно, подставляя лицо ветру, то закрывал его под неистовыми горячими порывами. Парк скрипел и шевелился, занимаясь своим делом, и его жизнь, и жизнь природы больше не имела связи с тем, что могло быть понятно человеку. То, что объединяло его с жизнью воды и теней, — исчезло.

      Реальность вошла и встала на пороге. Он сел на постели; всё внутри закрутилось в твёрдое ядро поглотившей его боли.

      Стало тихо, деревья опустили ветки в это жаркое утро — на фоне их черных силуэтов, медленно раскачиваясь, падал снег. Он лёг на крышу, капот, покрыл стекла машины воздушным слоем — Саша оказался в колпаке. В своём сердце он ощутил безмерную ношу — вместе со снегом кусок льда упал в его сердце и начал таять. Он думал о Кэти... Комок распался, и на него хлынул поток слов, мгновенных выражений лиц Кэти, Грега и обрывков его собственных мыслей: опять за всей громадой взвившегося в голове хаоса начала обозначаться ощущаемая им собственная большая неправда. Она поднималась, как нагромождение туч, обозначая себя едва видимым краем, угадываемая шестым чувством, — как будто сзади она покрывала всё растущей силой. Он думал, любил ли он её... или презирал. Бог вошёл в каждого, чтобы каждый стал Богом, — видел он Его в ней. В себе видел. И в ней — пока это ничего не стоило. «Во что же вера твоя?» — спросил он себя.

      Его веки задрожали, чёрный свет дрогнул, туман подался в стороны — открылось необъятное поле ослепительно-зелёного цвета. Над полем сияло голубое небо, расточая на землю яркий свет. Он стоял в этом небесном покое, не зная, куда был взят.

      Он начал различать какие-то формы, во множестве разбросанные по полю. Они стали вытягиваться и на глазах превращаться в продолговатые столбики, врытые в землю. На верхушке каждого столба — утолщение. В высоту столбики были вровень с человеком, гладкие, одинакового цвета, кажется, сделанные из простой глины. Каждый столб заканчивался круглой кошачьей головой. На морде каждой из них сияли совершенно живые глаза. Огромными черными зрачками, заполнившими весь глаз, кошки глубоко смотрели в глаза Саше. Едва он шагнул в сторону, горящие глаза повернулись за ним. В другую сторону — они повели за ним взгляд. От их взгляда он задрожал, но остался стоять — они смотрят вовнутрь. Зрачки яркие, страшные, как будто все в лучах, сверкали невыносимым, пронзительным вниманием. Саша смотрел длинное, неизмеримое время, не в силах оторваться... что им надо? Он думал о своём малодушии — он увидел, что они поняли его.

      Он лежал в машине размётанный, с красным, сухим лицом. Всё тело горело, поднималась температура — начиналась болезнь. Снег на окнах таял, сверкая странными темными огнями. Во всех направлениях по водяным ручьям бегали огни, покрыв стеклянный купол машины мириадами порхающих вспышек. Спускаясь вниз по стенам машины, огни истекали на траву и, не погаснув, уходили в землю.

      Саша болел, по большей части спал и много раз гулял по утоптанной старой дороге, видел простые цветы, тонкий шпиль вдалеке. Почти каждый день на дороге попадался почтальон на велосипеде с сумкой, одетой через голову. На солнце блестел лаковый околышек его твёрдой фуражки.

      Однажды прошла мама. Она торопилась, не заметила его. Саша увидел её незабываемую походку, долго смотрел на её силуэт, который он определил бы за километр по единственному, точному абрису. Он надеялся, что она вернётся, но она ушла, и его взгляд, скользнув по маминой комнате, остановился на её любимом кресле. Он увидел сидящую там фигуру. Был хорошо виден только удлинённый овал лица и темно-серые, очень спокойные, с тёплым выражением глаза. Она! Саша увидел улыбку на любимом лице, и его охватило острое отчаяние, огромная, непереносимая тоска. Он покрутил головой, горло наполнилось болью. Мама пропала, но остались движения её рук, поворот головы, улыбка, походка, дорогие, лучшие минуты и вечные мамины глаза... Заполняя сердце, расширяясь, боль поднялась к лицу, окатив его жаром. И тогда мамины глаза закрыли всё вокруг, задрожали, наполнились слезами и полились горячим потоком на Сашины щеки. Он тяжело плакал, навсегда слившись с последним, что остаётся человеку, — с его памятью.

      Перед ним из детства появились лес и прозрачный воздух широких полей с теплом раннего октября. Их город, а вокруг него поблескивают, струятся стеклянные повороты ленивой реки. Повторяя эти извивы, вдоль неё вьется грунтовая дорога, залитая тихим светом золотого заката... Он смотрел, не видя глазами, но вспоминая и думая расширившимся сердцем... Это была та дорога, на которой он раньше видел указатель с маминым пальцем, вытянутым к их старому дому. Он опять увидел его... покой вошел в его сердце. Он заснул и во сне чувствовал, как ему хорошо — он спал с открытыми глазами...

      В этом парке Саша был один. Он часто сидел, разглядывая деревья. Глиняные кошки с горящими глазами больше не появлялись на зелёных лугах. Он всё чаще думал о Кэти. Перебирал в памяти годы, и перед ним возникал один день — он вытеснял все другие. Они встречались первые дни, между ними ничего не было, только любопытство связывало их необременительными узами. Однажды они стояли на море, недалеко от порта. Ничего не делали, просто смотрели на волны. Саша случайно дотронулся до её локтя, и она стала центр мира. Только белые тучи перевернулись в его глазах...

      В последний вечер, когда болезнь оставила его, измученного, в покое, внезапно начался жар. Пошёл какой-то холодный дождь, Саша надел всё, что у него было, и от этого стало ещё хуже. Он дремал в сумерках, устав и лежать, и сидеть, поминутно просыпаясь. Наконец нашёл в себе силы встать и пройти несколько шагов по неизвестно откуда взявшейся комнате. Слева он увидел бабушку, занятую яблочным пирогом, — она искусно переворачивала его на столе. В окне промелькнул знакомый почтальон. Саша пошёл в следующую комнату и увидел на диване маму, Кэти и себя, сидящих рядом. Они не видели его. В первую минуту он не понял, чем они заняты, потому что слов не было слышно, кажется, они не говорили. Только Кэти зачем-то трясла маму за плечо. Глаза мамы были закрыты, и глубокой отстранённостью веяло от её облика: погруженная в себя, забытая всеми. Саша, сидящий на диване, тоже держал Кэтино плечо и тряс его. Но Кэти не видела его и не чувствовала ничего, как будто его не было рядом. Для чего он это делал, было непонятно, потому что он сам, продолжая трясти Кэти, смотрел куда-то в сторону...

      Саша смотрел на их однообразные движения, на их одинокие, отчуждённые лица. Сердце его заныло. Он осторожно подошёл и дотронулся до плеча мамы. Она не взглянула на него. Тогда он подошёл к Кэти и потряс её. Она не видела его, как будто он не дотронулся до её руки. Не добившись ничего, он провёл рукой перед лицом Саши на диване и заглянул в его глаза: они были повёрнуты вовнутрь, а руки машинально дёргали Кэтино запястье.

      Он не мог помочь этим несчастным, ему стало нечем дышать. Он доплёлся до окна, прижался лицом к стеклу, надавил на него и распахнул, глотнув воздух. Перед ним — тёмное утро и открытая дверь машины. Последняя влага, словно роса, деревья, как будто леса, и тишина, как вернувшийся покой, и жалость его, как спасение для пропавших... Здесь настигла его какая-то невыносимая последняя точка, окончательная боль: слишком много поступков и чувств, слишком тяжелы разорванные, истомившиеся связи, его опустошённое сердце. И зло как будто на всём вокруг... Он перевернулся лицом на сиденье.

      «Я один... не остановил... — Из темноты возникли и медленно повернулись за ним кошачьи глаза. — Покончить со всем разом. Выход самый естественный... самый естественный выход в этом парке, — летело в его голове. — Седой ждёт от меня... как от матери». — Он перевернулся на спину, взглянул в низкий потолок машины. Поступок обдумать, помыслить его... «Нет», — понял он. Помедлил, сидя на краю. Вытащил из-под сиденья ботинки, выпил бутылку воды, бросил пустую и, оставив машину незапертой, пошёл в сторону жилого района.

      В это сумеречное утро по улицам ползли туманы. Их пахучие волны, волнообразно покачиваясь, свивались в десятки водоворотов. В центре они сужались, длинным движением вытягиваясь в небольшие торнадо, винтом проходили десяток метров и распадались, чтобы вновь появиться у соседнего дома. Саша походил в этих пахучих облаках, гадая, откуда они взялись и, ничего не придумав, пошёл к телефону-автомату, его телефон давно разрядился.

      Долго ждал, боясь, что трубку не поднимут, на часах было три часа ночи.

      — Слушаю. — Голос Сюзи со сна звучал ещё красивее.

      Саша не извинился.

      — Ведь ты обманула.

       Она беззаботно отмахнулась:

      — Зачем тебе неудачница? Плюнь на неё.

      Он подумал, что в Сюзи, как во многих молодых женщинах, есть недоразвитость, как в подростковом возрасте, но вместе с этим большая прагматичность. Его это сочетание поражало. Ему казалось, что инфантилизм близок идеализму и даже мечтательности, но это как раз то, чего в этих женщинах он не находил совсем.

      — Ты не меня — подругу предала.

      — А ты?

      Это был хороший удар: она двумя ногами встала туда, где Саша не рассчитывал её увидеть.

      — Ты её сам на верёвке приволок. Я к ней долго приглядывалась, старалась найти только хорошее. Она принесла мне много неприятностей, но я простила её. Я молилась, Саша, и Бог помог мне в этом, молись и ты, — говорила Сюзи, а он думал, что она помнит зло дольше, чем помнит добро, и молится, не чтобы Бог избавил её от этой черты, а чтобы помог ей прощать других людей за то зло, которое они делают.

      — Удивляюсь, что за шваль ты выбираешь, — невозмутимо говорила она, — ведь и Грег тоже полная дрянь.

      Он увидел перед собой Сюзино лицо: долгий взгляд из-под опущенных ресниц. Глубокий, нежный голос, и весь её облик неопределимой, полной вибрации «вечной женственности», от которой он временами начинал дрожать.

      — Сука ты, — сказал он.

      — Если хочешь со мной разговаривать — стой и молчи! Теперь ты таков, каков есть. — Она подождала, пока совесть её очистится, и сказала: — И тебе такому я скажу: вчера я тебя уволила.

      Он не издал ни звука.

      — Ты не дурак, но бессердечный и довольно циничный. Я в тебе, как и в твоей Кэти, старалась найти только хорошее, а потом раскусила.

      — Много хорошего нашла?

      — Саша, — неторопливо ответила она, — ты не думай, я на тебя не сержусь. Я давно пришла к Богу, я умею прощать.

      — Если бы здесь появился Иисус Христос, ты обращалась бы с Ним, как с нами. Возможно, ты бы и Его простила. — Он повесил трубку, вышел из будки и встал. Идти было некуда.

Глава 35

      Ноги понесли его по улице. Он перестал обращать внимание на плывущий туман. Голова освободилась от усталости, голода и друзей, говорящих чужие слова. Он добрел до машины, свою постель свалил в багажник, завёл двигатель, не выбирая дороги пересёк парк, и поехал, держась ближе к морю. Пошли знакомые места. С перекрёстка Святых Мучеников он свернул налево, до дома отсюда меньше пяти минут. Нужен паспорт на самолёт, может, хоть что-нибудь осталось...

      У самой воды к машине бросился человек, размахивая руками, пришлось затормозить. Машину тут же облепило множество людей, выбежавших из углового дома, — они умоляли впустить, куда-то отвезти. Саша распахнул двери, освобождал сиденья, потом помогал нести из дома старушку. Он посмотрел в сторону своего дома: они заедут сначала туда — это в двух шагах. Весь скарб пришлось бросить на тротуаре, машина оказалась переполненной. Двое не уместились, они просили вернуться, кто-то заплакал, и Саша обещал.

      У взрослых, сбившихся на сиденьях, были перепуганные детские лица. Их страх передался ему — они были беззащитны перед землёй, раскаченной кем-то другим, и не знали, кто всё это сделал, — по крайней мере, не они! Они не знали, как восстанавливать погибшее... Его седоки спорили, сбившись на сиденьи и жаждали спасения. Он с тоской смотрел на море, и в этот момент машина и люди как будто пропали. Подхватив его, воздух на горбу длинного потока отнёс его в океан. Он вынырнул из глубины.

      Вода хорошо держала, укрыв слоистой зелёной толщиной. Он оглянулся. Среди глубокого мрака из звёзд падали на воду узкие сверкающие лучи — в этих местах вода отливала изумрудным цветом, проникающим воды насквозь. Эта черно-изумрудная масса слегка колыхалась, дотрагивалась краями до колокола небесного свода, и тогда звезды проникали в свои отражения. Когда они поднимались вверх на круглой ночной волне, в перекрестье лучей сверкала его голова и плечи, словно белый мраморный бюст на парчовой подставке. Словно в такт его мыслям небосвод ещё поднялся, раздвинулся бархатной сферой.

      Когда чернота, усыпанная сиянием звезд, достигла полноты и совершенства и начала светиться сама собой... опомнитесь, в самом деле! — несколько человек разом закричали ему в уши.

      — Ехать надо, что же вы! — крикнула бабушка с заднего сиденья.

      — Что же вы... — повторил ребёнок и взял Сашу за руку.

      Они поехали. По дороге им навстречу полилась вода, волоча бумаги, палки и камни. Он вёл машину вплотную к поребрику. Повсюду были металлические детали, словно кто-то разбросал содержимое механической мастерской. Ещё сто метров, и вода пошла шире, разлившись от края до края, и по ней временами бежали волны, поднимаясь до середины колёс. Дети ликовали, женщины вопрошали: кто же это натворил и кому отвечать?!

      Саша затормозил на своей улице — там, где недавно стояли дома, высился мачтовый лес! Деревья, которым не хватило места в общей толчее, протянули корни на середину улицы, и асфальт на дороге превратился в изжёванное крошево. Деревья пустили ростки, разметались по садам и газонам, как бумагу пробив стены, — они стрелами проскочили комнаты, веранды и холлы, на пиках своих ветвей вздыбив закончившийся человеческий уклад. Во дворах мелькали жители, с воплями таща уцелевший скарб. Как зачарованные, люди смотрели из машины.

      Под деревьями почудилось какое-то движение — между корней новых исполинов появились маленькие человечки. Гномы! Они волочили корзинки на виду у людей, спасающих своё добро, — они уже собирали в новом лесу грибы!

      И тут машину подняло волной. Её закрутило, как поплавок, и понесло обратным путём к главной магистрали. Вокруг все дали себе полную волю: кто-то осип от воплей, кто-то ревел, отворачиваясь от окна. Машину подхватило боковым налетевшим потоком, вынесло с дороги и твёрдой рукой задвинуло между складом и жилым домом, среди плавающих ящиков. В окнах показались люди. Саша решил уйти, потому что вытащить машину они не могли. Паспорт пропал, на самолёт не пустят. Опоздал.

      Пробираясь посуху, он шёл с полчаса. Машины, все как одна, неслись на ненормальной скорости. На той стороне улицы висел телефон-автомат. Он нащупал монеты в кармане, перешёл туда и набрал номер. По часам выходило, что после разговора с Сюзи прошёл час. Трубку поднял заспанный человек; Саша знал, что Грег снимает квартиру с кем-то на пару.

      — Разбудите Грега!

Человек захаркал со сна, в горле его забурлило.

      — Какого черта! Уехал.

      — Когда вернётся?

      — Не знаю я, — безучастно бросил человек. — Не вернётся он. Съехал.

      — Как это... съехал?

      — Просто, — рассердился человек, — укатил.

      — Да куда?

      — Может, и в Австралию, кто его знает! — заспанный бросил трубку.

      В конце квартала помещался куб торгового центра. Между стеклянными витринами Саша заметил банковский автомат. Сунул карточку. На их совместном с Грегом счету был ноль.

       ***

      Но Грегу отъезд был не ко времени. Он много лет жил у родителей, потом с компаньонами, а тут подвернулась отличная квартира. Грег, крупно разжившись деньгами, переехал, и вчера вечером у него пили.

      Сквозь пьяный разномастный шум на улице послышался голосистый вопль — Грег немедля подбежал к окну и, как всегда, радостно перевесился через подоконник. Под его окном росли пышные кусты, так что было не видно, кто к кому прицепился. Грег от любопытства поёрзал на своём окне и подвинулся поближе. За кустами шло побоище, а он на четвёртом этаже всё пропускает.

      Он сильно вытянул голову вперёд, стараясь углядеть детали, и подвинулся ещё. Положение стало шатким — Грег подсунул руку под живот, взялся за подоконник и оттянул себя назад. Но в этот момент его тело качнулось, словно детские качели, — ногами вверх, головой вниз. Он успел дёрнуть голову вверх, но резкое движение придало телу ещё больший импульс, и Грег, приподняв голову и вытянув назад руки, ласточкой выскользнул из окна и полетел к земле. И в ту же секунду раздался выстрел.

      Его друзья повскакали, помчались вниз. Двор наполнился жителями. Но Грега нигде не было. Вдруг кто-то заметил в гуще кустов на большой высоте застрявшую фигуру. Нашли лестницу и полезли вытаскивать. В ветках торчал Грег — изрядно поцарапанный, в остальном совершенно невредимый, но с простреленной навылет головой.

      Пока Грега выдёргивали и удерживали от падения, вровень с лестницей на втором этаже закачался ошарашенный человек с ружьём наперевес. Полицейские вломились в нижнюю квартиру. Жильцами оказались муж и жена. Стрелок не отпирался, да это было невозможно, потому что он стиснул и не выпускал из рук необычайное коллекционное ружье, всё в серебряной чеканке.

      Полицейские сразу выяснили, что хозяин квартиры — большой любитель и мастер стрельбы — стрелял редко: до стрельбища далеко. Вечерами он крепился, перебирал и холил свои ружья, грозя пролетающим голубям. И в этот поздний вечер он стоял у окна. Шум под окнами его не отвлекал, он с увлечением разглядывал в прицел всякие разности. И когда перед его глазами что-то промелькнуло, он нажал на курок.

      Полицейскому подали документы жильцов. Он записал имена в протокол и уставился на стрелявшего.

      — Славик, — прошелестел стрелок.

      Хозяин квартиры был Славик, профессор-химик, и жена его, учительница.

      — Как ваш сын попал на четвёртый этаж?

      — Там освободилась хорошая квартира, такая же, как наша.

       ***

      Пахло морской водой. Саша шёл спокойно, но его изменившаяся походка выдавала его — он едва передвигал ноги и совершенно не соображал, куда идёт. Он не видел океана, встречных людей, но, когда ему навстречу попалась женщина, он отметил ею сходство с мамой. О чем бы он поговорил с ней? Обо всём, а, главное: зачем она оставила его? Он ощущал себя, как тягостный ком, в котором сложились ни находки, ни прозрения, а нагромождение ошибок, которые он принял за настоящую жизнь.

      Был прилив. Весь берег затянул жёлтый туман: морскую воду и песок, мрачное, ночное утро — всё пропало в плотной стоячей влаге, как мокрое стекло, — сам воздух был унизан частыми каплями воды. Эта толща медленно сдвинулась с места и густым, солёным валом наплыла на потемневшие фонари. Тяжёлые волны сырости опеленали промозглую одежду, оставляя щели для глаз. В них белым знаком мелькнул размазанный, долгий след птичьего крыла. В другой момент — след мутных, частых волн, слизывающих песок, тянущих кривые языки до ступеней — взахлёб. Отяжелевшие облака промокли от моря, смешались с горами сырости, как сквозь жидкий кисель. Всё течёт раскисшей слезоточивой сыростью: на щеках рыбно, мозгло. В тёмной глубине океана линия горизонта, не видимая, только угадывалась в сырости, разделяя подобное на подобное.

      Саша шёл, преодолевая чувство нереальности, медленно и неотвратимо превращающейся в реальность, составляющую другую жизнь человека. В глубине тумана мелькнуло и пропало золотое руно. Тяжёлое напряжение приближающегося события сковало его. Он встал на дороге, влажными пальцами потирая ткань рубашки. Исподволь поднималось это состояние — от него отяжелели руки и ноги, стало трудно в груди. Он обвёл глазами всё вокруг. Из глубин океана невыносимыми громадами поднимались зловонные газы. Всё перетёрто, слито в котёл, испускающий жёлтые пузыри, проливающий содержимое вниз. Запахи не летели, а стелились по асфальту; всё приземлено, движется вдоль ног, воздух забит трудным усилием сделать вдох. Звуки затихли, пробиваясь, как сквозь облака; люди, машины — всё вокруг перестало быть...

      Его глаза что-то искали, но ничего не увидали вблизи. Помедлив, он понял, что ищет не здесь. В мире нет зла. Нет зла помимо человека. Оно возникает, когда появляется человек.

      Он свернул с тротуара и, преодолевая мучительное нежелание идти, направился в сторону Сити.

Глава 36

      Город полыхал огнями. Наглухо закрытые осиными каркасами, здания выглядели мрачно и безжизненно, но вокруг было света, как никогда. Фонари, гирлянды ламп увили колонны сумрачных небоскрёбов, сияя горячо, тревожно, наполняя Город жизнью более полной, чем он мог вынести сам. Улицы взвизгивали тормозами, глыбы кварталов взрывались музыкальной страстью и испускали дух резкими и внезапными запахами. Недавно дороги были разбиты в щепы водяными фонтанами, но теперь, залатанные, опять трепетали неистребимой жизненной силой, с трудом держа на себе многотонный груз автомобилей. Те брызгали огнями, жадными глазами из окон и нескромными призывами неутомимых ритмов; улицы — извивающиеся змеиные хвосты, с которых, как с трепетного жала, машины горящими каплями стекали в новые потоки.

      Саша неожиданно почувствовал облегчение: здесь не было трупного смрада животных, снега летом и наводнений — всё было по-старому, как всегда! Реальность — вот она — широкой рекой приняла его в себя, и он, оттолкнувшись, поплыл в общем потоке. На углу продавали в картонках горячую еду. Есть хочется! Он набросился на еду, размышляя, что у него пока есть деньги, а потом что-нибудь подвернётся, но тут же почувствовал, что нет, не подвернётся. Аппетит пропал, он выбросил остатки еды в мусорный бачок.

      В конце квартала начинался район театров, ресторанов, становилось шумней. На тротуаре лежали люди. О них спотыкались, кричали что-то, просились в компанию. Под празднично горящими витринами стали попадаться раскладные столики, там продавали ампулы с эликсиром. Кое-где очереди. Саша постоял рядом с продавцом, посмотрел, послушал разговоры. Пожилой мужчина у стены ткнул пальцем в ампулы, окинул стол недоверчивым взглядом и покачал головой:

      — Я слышал, но что-то не верится. Я к чудесам не склонен.

      Он отошёл. Саша тоже повернулся, чтобы уйти. В этот момент по стене дома пробежала какая-то многоногая, волосатая тень, понюхала место, где только что стоял человек, и, не заинтересовавшись, побежала дальше.

      Саша повернул к площади Удовлетворения и едва увернулся от фонтана воды, бьющего из углового дома. Две босые женщины, идущие перед ним вприпрыжку, закричали и полезли под струю мыть головы. Фонтан бил прямо из стены дома, но прохожие не обращали на это никакого внимания — всё забавляло расхристанную толпу и давало повод для потехи. Хлопали двери, пахло съестным, людей всё прибывало. Народ ломил в бары, кино и рестораны. Саша увидел уличный театр и решил войти, но остановился перед входом. Постоял, подумал — ноги отнесли его в сторону. Войдя в переулок, через несколько кварталов он свернул за угол и на проспекте попал в огромную толпу.

      В небе взорвались яркие ракеты, в глубине проспекта раздались хлопки, потянуло дымом. Толпа вскрикнула, подалась, послышались звуки оркестра, все вытянули шеи.

      Раздвигая загромождённый машинами проспект, подсвеченный сияющими фонарями, по дороге плыл чудовищных размеров открытый автомобиль. Его сопровождал оркестр и фотографы, кортеж замыкал унизанный золотыми лентами транспарант: «Клуб — это Жизненный Стиль!»

      Толпа взвыла, на переднюю машину посыпались блёстки, цветы, конфетти, над ней взлетели воздушные шары.

      — Свадьба! Свадьба! — слышалось со всех сторон. Кто-то продирался за автографами.

      Усыпанная цветами, в машине в белой фате сидела Кэти. Саша прирос к земле. Фигура, плывущая в автомобиле в полный рост, помахала руками той стороне улицы, наклонилась к Кэти, передала ей поднесённые букеты и обернулась. Человек сияющими глазами искал кого-то в толпе. Седой!

      У Саши дрогнули ноги, но в то же мгновение дьявол, — словно ожидая его испуга, — нашёл его в толпе. Они соединились глазами — у Саши загремело сердце.

      — Обожаю! — крикнула какая-то женщина.

      Машина, несущая седоков, подходила.

      — Возьми меня! — неистово закричала другая и затопала ногами.

      Передние ряды в нетерпении завизжали, и вдруг улица грянула в едином порыве:

      — Осанна!!!

      Несколько женщин встали на колени.

Лицо дьявола смягчилось, он улыбнулся, поднимая руки, словно обнимая всех, и воскликнул, перекрывая многотысячную толпу:

      — Друзья, это ваш праздник?

      — На-а-а-а-ш! — самозабвенно взревел проспект.

      — Так почему здесь скрываются те, кто презирает нас?!

      Толпа от неожиданности стихла. Кто-то крикнул:

      — Бей их!

      Седой вскинул руку.

      — У нас много швали с тайными мыслями! Лови их! — и ткнул пальцем в сторону Саши.

      Вокруг вскинули головы и впились друг в друга глазами. Кто-то оскалил зубы под раздобревшей харей — Саша глухо крикнул, бросился в сторону. Толпа качнулась за ним. Несколько прыжков, и он, не помня себя, влетел в темноту бокового проулка. Толпа отстала — за ним держался десяток самых свирепых. Он пролетел до следующей магистрали, пересёк её в несколько секунд. Здесь было тише, асфальт под ногами густо усеян битыми ампулами. В глаза ему бросились тела, размётанные посреди дороги: кто-то занимался любовью, кто-то валялся, разхлюстанный, на тонких стёклах.

      Он кинулся к следующему перекрёстку, там начиналась цепь кривых переулков. Наискосок мелькнула поверхность овального пруда. Обычно тихая, сейчас вода билась волнами, клубилась пеной, выбрасывая на берег пустые банки, рваные водоросли, мусор. Её движение стремительно нарастало. Когда Саша поравнялся с прудом, вода поднялась, закрутилась и, перепрыгнув через край, вырвалась на дорогу. Он уже пролетел это место, в панике перепрыгнув через поток. За спиной у него закричали, бросились в стороны, раздался какой-то плеск, Саша оглянулся с широко дышащим ртом. Люди на той стороне потока рассыпались в стороны, и он мог бы поклясться, что водяные холмы бросились им вслед. Улица вспыхнула истошными криками. Кто-то запутался в водорослях, кто-то лез на крыши ларьков и на деревья. Вода гнала вперёд сбившуюся толпу, вымывая из углов последних. Люди в отчаянном порыве напрягали силы, и было видно, что вода не успевает.

      Пенный вал посередине дороги поднялся, напружинился, встал стеной и превратился в могучий порыв ветра. В нем штопором закрутились мелкие цветы. Их головки кружились над потоками воды, крышами машин, над головами — цветы созревали на ходу, роняя лепестки. Из мелких пор начали сыпаться созревшие семена, и весь воздух превратился во взвесь безвоздушных мерцающих точек, пышным занавесом опускающимся на землю.

      Снова дохнуло водяным шквалом. Скользящие семена взмыли выше последних этажей, уступая дорогу усилиям ветра. Он гнал людей вперёд, пугая своей устремлённостью, он что-то хотел от них. Но люди были уже далеко. В острых, быстро холодеющих порывах мешались цветы, они мчались с ветром и засыхали на лету, не догнав людей. Они долетали до земли уже сухими жёлтыми трубками.

      Дрожащие люди закрывали головы, держась стен, двое-трое перебежали проспект, пугливо уворачиваясь от парящих сухих цветов. Саша тоже в испуге обходил их стороной. Около пруда он огляделся, но кипящая вода держалась в берегах. А кусты, деревья на берегу? — они росли в противоположную сторону! Он долго разглядывал их, потом поплёлся, сам не зная, куда.

      Пройдя немного, он чуть не провалился в канализационный люк, потому что не смотрел под ноги — перед ним появился уличный театр. Те же гирлянды, фонари и весь фасад. Другой район... а театр тот же самый. Из глубины вестибюля к нему шёл человек — Саша помчался назад. Люк! Лестница вниз — он быстро спустился. Тусклые лампы, по дну коридора течёт мутный поток, вони нет, кажется, просто вода. Он шёл очень долго, вымок, хотел повернуть назад, но на боковой площадке увидел бомжей. Один спал, другой курил. Саша кивнул им, пошёл дальше, увидел лестницу наверх. Наконец, вылез.

      Его сразу накрыло градом величиною с камень. Он забежал под козырёк дома, к сухой стене, мрачно разглядывая эту напасть. Огромные льдины вмиг усыпали всё вокруг, насквозь пробивая асфальт, отдавая свои тела утомлённой земле. Он посмотрел, куда попал: на противоположной стороне двора сиял огнями уличный театр. Не помня себя, он вылетел со двора и, задохнувшись, остановился только в соседнем районе.

      Несколько часов он блуждал по Городу, обходя проспекты и площади, слыша вдали взрывы, крики веселья и вопли страха, внезапный вой многих машин и дым фейерверка, напоминающий дым пожарищ. Он почувствовал, что этим скверам и площадям остались часы, — это чувство поглотило его мысли. Он не замечал ни вымокшей одежды в пятнах, покрытой какой-то фиолетовой липкой плёнкой, ни своего отчаяния, не оставлявшего его с момента, когда он увидел приговор себе в глазах глиняных кошек, он — терявший и наконец растерявший всё, что имел, для кого навсегда закончились прошедшие времена, и будущее, минуя настоящее, уже широкой рекой проходило его насквозь. Он ещё не знал, что оно совершается прямо сейчас: впереди загорелась вывеска — перед ним стоял уличный театр.

      Саша долго смотрел на сверкающий вход; ноги больше не шли. Он сделал шаг к увитой фонарями двери — та была открыта. Остановился, подал назад. Задумчиво пошарил в карманах, вытащил какую-то бумажку и скомкал. Денег в карманах не было. Провёл рукой по голове, обнаружил в волосах мусор и начал выбирать его. Осмотрел себя, разгладил ладонями одежду. Отошёл под дерево, вытер травой ботинки. Дерево осторожно пошевелило листьями. Он послушал его, посмотрел на ветки, сел на траву. Невесть откуда прилетел простой серый голубь и сел чуть выше его головы. Под деревом было хорошо, в покое лучшего места, у живого ствола, стоящего бок о бок рядом с ним.

      Он медленно поднялся, вытер повлажневшие руки. Ещё постоял и пошёл к яркой двери.

      Зажатый обступившими домами, театр внутри был похож на передвижной балаган с пёстрыми стенами. Небольшой зал заполнен наполовину; зрители болтали в том возбуждённом состоянии, в котором находились все жители. Занавеса не было, сцену украшал задник с изображением Великого Города.

      Музыканты подняли трубы, начал гаснуть свет. По залу пробежали опоздавшие. Саша не обратил внимания, пока один человек не упал в кресло рядом с ним. Он бегло взглянул — Седой вытирал влажный лоб, улыбаясь ему. Стукнули закрытые двери, упала полная тьма.

      С людьми происходят события, задуманные Богом, пролетело в его голове.

      В громе литавр сверху на сцену начал спускаться серафим, укрытый множеством сияющих крыльев. Фигуры апостолов в балахонах опустились в глубину сцены, в середину вышли актёры.

      Дьявол вытянул ноги и, блаженно улыбаясь, заметил:

       — У костра хорошо поговорили.

      — В твоём фальшивом бессмертии нет ничего таинственного, что бы дало чувство настоящей жизни, — с усилием ответил Саша.

      — Тебе не пришло в голову, что бессмертие суть жизнь, а ты бессмертную жизнь отрицаешь, значит, идёшь к смерти.

      — Ты умён, как бес, но не то человеку надо...

      — У них здесь... — тот потрогал Сашину спину между лопатками, — давно отсохло. Зачем им летать, если они сыты?

      — Люди правду ищут, а на выводы не обращают внимания.

      — И ты нашёл, — обрадовался дьявол, — богатеющая звезда!

      — Толкаешь меня запалить бикфордов шнур жизни с четырёх сторон? Бога бояться надо, — он сразу пожалел, что сказал, но слово уже слетело.

      Дьявол пришёл в крайнее изумление:

      — Плюнь на это незамедлительно!

      — Страх нужен для надежды.

      — Здесь никто ее не видит!

      — Я принесу её. — Огромное напряжение охватило его. Он с трудом видел сцену и ничего не слышал, кроме голоса справа. — Почему ты боишься меня? — неожиданно для себя спросил он.

      Но дьявол как будто не слышал этот странный вопрос и сокрушённо заметил:

      — В тебе нет закала личности. Идеалисты бесполезны.

      — Идеалисты придумывают веру — ты их боишься, потому что сила в духе. Ты знаешь, как человек здесь мучается, а душой уходит туда, где тебя нет. — Он взглянул на Седого, тот мигнул и посмотрел в сторону. — Мне многое мешало, раздвоенность... денег я хотел. А весь кабак, что ты учинил... ты ведь мне помог. Священник сказал, что твоё зло превратилось для меня в добро. Я зло принял, свое зло тоже и на милость надеюсь... Теперь я ушел... где ничего твоего нет. — И неожиданно он докончил: — У тебя была добрая цель.

      — Ты забыл, кто я? — изумился дьявол. — Даже сильные гибнут от моей руки, как твоя мать. — Он подло подмигнул: — Конечно, ты со мной сочетался, видел чудеса.

      — Может, чудо для того и случилось, чтобы я переменился...

      — Ты не переменишься! — крикнул тот убеждённо. — Как ты можешь идти впереди своего отца?

      Саша захрипел:

      — Не верю... — язык отяжелел, его глаза блуждали по сцене.

      — Мы с тобой одно, дитя моё, и с мамой Александрой. Она эликсир начала — любила меня без памяти.

      — Твоими руками.

      — Её, человечьими руками! Сама искала выгоду и огромные деньги. Человечья корысть прикончила мир. Имя корысти — твоя мать! Две тысячи лет после Христа я хотел погубить мир и не мог, а вот теперь ты и твоя мать — верующие, добрые люди — сделали это за меня. Ты — мой друг, мой лучший помощник, спаситель моего дела — я тебя бла-го-да-рить должен! Мы с тобой дальше пойдём: ты деньги Грегу отдал?

      — Я Клуб не начинал!

      — Нет на земле дела с хорошей, настоящей наживой, куда бы не потекли огромные деньги, даже если точно известно, что оно принесёт всем огромное несчастье. Каждый в нем участвует и каждый несёт личную ответственность, ангел-Саша, — так происходят все катастрофы на земле. Знаешь, как они назвали спектакль? — ликуя, крикнул он. — «Последнее Совершенство»!

      — Это кто?

      Дьявол обвёл руками:

      — А это они! Бессмертный человек стал совершенством, значит, у него больше нет пути. Он — конец мира!

      Едва его губы выговорили эти слова — задник заволновался, замерцал слоистыми переливами. Что-то двигалось по всему пространству. Став одним звенящим, напряжённым целым Саша начал подниматься, чувствуя... что-то произойдёт.

      — Ты давно уже мой! — взвизгнул Седой, сверкнув глазами.

      — Я пойду в Его руки.

      — Что ты хочешь для себя, сын дьявола?!

      — Веры.

      — Сын дьявола ищет Бога?

      — Тебя разрушить — эту цель я нашёл!

      — Поищи в другом месте! Взнуздай мне бледного коня и подержи стремя!

      — Дьявол, для тебя Бог — единственная страсть, другое-то ты постиг.

      — Какая диалектика, — тот заюлил, затомился. — Сейчас всё погибнет!

      — Значит, преображению поможешь ты! Ты — орудие в руках Бога, ты только часть замысла, и всё, что ты можешь сделать, ты делаешь для Него!

      — Я погубил людей! — взревел дьявол. — Навсегда!

      — Нет, пока у них не изменятся мысли!

      В этот момент с задника начал спускаться огонь.

      — Ты виноват! К Нему тебя не пустят!

      — Там ждут именно меня!

      Огонь охватил задник, пробиваясь алыми потоками, словно ладонью — красной полосой заливая Город.

      — Боже, возьми меня, но сокруши зло! — напрягая все силы духа крикнул Саша, и день померк, и всё пропало...

      Внутри него засветилась точка. Из неё, мерцая, появилась искра огня. Из неё расширился свет, раскрылся волной, и он увидел золотое сияние повсюду. Небо раздвинулось, сияя, и его дрожащий свет замерцал звездами. Всё пространство, вода и земля наполнились глубоким покоем — он пересёк границу места, которое он искал...

      Свет вокруг него на одном дыхании уходил вверх, вздымая храмовый купол небес, завершая его высоту солнечным диском. Облака горели слюдяными переливами неба, пропуская вниз кипящие шпаги лучей. По их граням небо сползало синими бликами, летело вниз, клубилось и вновь поднималось к раскрытым наверху белым парусам. Там, словно в переборах куполов и арок, надутых крыльями ангелов и облаками, в глубоком воздухе как будто виднелось лицо, само становясь переполненным светом. Саша не мог разглядеть эту высоту, не мог понять её и постигнуть, он только чувствовал расширяющуюся лёгкость — один огромный неизъяснимый смысл, пропускаемый им раньше, но сейчас вошедший в него.

      Одним полным чувством он охватил сияние воды, сияние звёзд на пути к золотому руну, что может наметить путь. Он придумает его в дороге, на ходу, зная, что спасение только в нем. Найти руно — подняться на высоту жизни, от которой пойдут все помыслы и творения. Незаконченное чудесным образом обретёт форму, недодуманное станет мыслью, а упущенное превратится в совершенное. Найти руно — родить себя — себя завершить из малой части, умножить в себе целое...

      — Прими своё начало, — зазвучал чей-то голос.

      Он не мог ответить. Впечатления, сложенные в его сердце, не были разделены названиями, точным словом — он не знал, чем он владеет, потому что не умел это назвать. Свившись в единый комок, как бесплотные духи, накопленные чувства ждали произнесённого над ними. Смысл вещей ждал названия и мысли о себе. И пришло Слово, и всё подуманное, пережитое по-другому зазвучало в его душе... Как будто с наступлением тьмы поднятые в небо крылами ангелов души не рождённых эмбрионов стали возвращаться на землю, ища обетование. Тяжёлая благодать Божьего смысла коснулась его родившегося сердца, оно расширилось, обрело способность видеть символы и знаки. Торжественной, невыразимой болью наполнилась душа, как слезы о горячо желанном во сне... Охватив это новое чувство, Саша повернулся и оглядел всё вокруг — пространство вокруг него, как храм, вплывало в море нешуточных слов, значение которых обещало жизнь...

      — Нет! Искупи вину! — тяжко прогремел гневный голос, свет раздался в стороны, и дьявол тучей поднялся над ним. — На тебе грех твоей матери!

      Ему казалось, что он крикнул:

      — Если изменится дух, то изменится судьба. Я тебя остановлю!

      Дьявол взвился над водой, раскинув руки так, что его чёрный плащ охватил воду, небо и мир между ними:

      — Попробуй! Творить Он мне не дал, а человеку позволил. Так сотвори что-нибудь — сделай лучше, чем я!

      Сашу ударил озноб и, в ужасе от своей догадки, он прошептал:

      — Я возьму твою вину на себя... Я верю, что Он сжалится...

      Тот отвернулся, тучи тяжело сгустились, закрыв его голову, небеса и громовыми раскатами повторили его голос:

      — Ходил тут один Павел... сказал, что я грешил, чтобы помилованным быть. И ты трагедию моей смерти превращаешь в жизнь?

      — Ты от века был злом, но ты раскаялся, дьявол. Надеялся... — Саша тяжело и страшно изменился в лице. — Ты меня сотворил для искупления... своей судьбы... человека между Ним и тобою. Ты познал, что человек просит и услышанным будет... — Он перестал чувствовать себя, словно всё кончилось, встало. — Твоя боль со мною, и потому ты не отходишь от меня. — Он отвернулся и медленно проговорил: — Не бойся... ты замыслил меня и надеялся. Я не откажусь, я здесь с тобою. Прими новую судьбу.

      — Я не могу даже сгореть в Его огне, — дьявол быстро охватил взглядом поднимающиеся в небо всполохи. — Слово обо мне Он оставил там, в Начале. Он не хочет менять!

      — Ты начал путь, потому что разделился сам в себе. Милосердия ты ждёшь от Него.

      — Твоя жертва бессмысленна! — крикнул он. — Ты натолкнулся на законы жизни, которые тебе неизвестны!

      — Нет закона, кроме милосердия. Милость Его на мире.

      Едва раздались эти слова, огонь плеснул, ударил дьявола и заполыхал на плаще, обагрив его кровавыми языками. Тот страшно закричал, властно бросив на пламя руку, но огонь превратил чёрный цвет плаща в красный, бушующим заревом поднялся до головы, и дьявол, пылая, упал на Сашу. Столб огня охватил их, как сияющий факел.

      — Ты захотел! — в долю секунды успел подумать Саша. — Всё по вере твоей!

      Белоснежный серафим у красной стены ожил. Он медленно повернул к ним лицо и одним дыханием вобрал в себя пылающий факел.

      Вмиг взлетели стеклянные стены небоскрёбов, в клубах раскалённого дыма мешаясь со вздыбленной землёй, и распались мириадами осколков, в которых отразился Великий Город. Страшно закричали люди. Вспыхнуло всё разом — вода и камни, небеса и твердь! Всё перестало быть и стало новым Словом.