|
|
||
| ||
С любовью посвящается моему мужу Алеше. Когда я прошел этот путь, я остановился и увидал дела свои... Пролог Моя жена и я - мы едем в гости в этот праздничный вечер. Нет спасения от жары. Австралия. Новый Год. Машина шуршит далеко-далеко, через весь город - сквозь австралийскую ночь. Мимо текут спальные районы, дома, разделенные палисадниками - неразличимые, как солдаты, как солдатские гимнастерки, как придорожные камни и заборы, как мириады километров колючей проволоки, обнявшей страну, оберегая священную частную собственность, как шаг вправо и шаг влево, как сознание правоты и непоколебимости для них и для нас, сейчас и во веки веков... Kак легко все кануло во мрак: я поднял голову, и вот передо мною Ночь - горячая, болеутоляющая, необъятная австралийская Ночь, облившая все небо несметным множеством звезд, слишком просторная, глубокая, и звезды слишком крупные и блестящие горят в немыслимых сочетаниях, как будто не здесь, не на этой Земле, а во сне, в дремоте об этой ночи... Южные Звезды - это сон и бред, этого не может быть - это пираты из моего детства и "Дети капитана Гранта" летом под одеялом, когда все спят и тишина, молочница поутру, душистый сбитень сада с его благовонными, проливающимися соками на границе соснового бора, сладкое горение земляничин, их случайный праздник среди теплой травы. Щуки и судаки, пойманные в это утро, их зеленые бока, как звездное небо. И как звездное небо, усыпанный существами лес, вода и воздух, и ты - мелкой жизнью вместе с ними. Там, где летние воды сливаются в высоких травах, неся в себе рыбу, лодки, пузыри и другое, что наполняет воду. Там, где пыльная, долгая дорога на Волгу, - пыльная и жаркая - босиком. Толстые, заварные летние облака - ослепительные облака моего детства... Еще не серые, не размазанные пальцем по стеклу, как зимняя скорбь. Вот сливочное за 13 копеек в ларечке, разожми потную ладошку, отдай монетку, лижи его скорее... вот уже капает и течет по рукам, и пальцы сладкие, горячие и липкие. Добрый шелудивый пес тоже высунул язык и смотрит, что это у тебя в руке. Молочные реки, кисельные берега, сон - терпкий от запаха смолы, терпкий от запаха родного вокруг, молочный сон по-над речкой на полустаночке Бубна... Сюда закралась ошибка, очень странная ошибка - ты говоришь: "Южный Крест над головой". Может быть, это легенда, чей-то рассказ в сосняке напротив дома, когда падают сумерки и одна птица редко и одиноко вскрикивает что-то, принося печаль. А, может быть, это недописанная глава в книжке о капитане Гранте... но я в России или здесь? Кто я и зачем? Откуда такая горечь?.. Что бы ты сказал мне на это? Я бы хотел поговорить с тобой, но ты только повторяешь: "Южный Крест над головой"... Глава 1 В новогодний австралийский вечер вежливый поток машин несет, завораживая теплом фонарей, неторопливым движением, сопричастностью общему празднику. Эта река людей и огней! - вьется, лучится в своих берегах, предвкушая, зализывая раны и грехи, уговаривая и утешая. Праздник, праздник! Гремите погремушками, раздавайте авансы, посыпайте головы конфетти, изящно лгите себе и другим, уснащая эту жизнь: сделайте ее другой, сделайте ее праздником прямо сейчас! Радость, подарки, застолье - все, как прежде, как встарь, но, может быть, лучше, новее? Конечно, жизнь будет ярче, умнее. Верь, верь! Вот она - сила, надежда и обновление - вот звездочка вдали! Так было, будет, есть - Прекрасной жизни зонтик! Прогулка, фаэтон, лишь рикша впереди... Беги, моя звезда! я - за тобой, я - гонщик, А разобьемся вдрызг: так нами пруд-пруди! (Стихи Е. Тыкоцкого) Она курит много и скорее по инерции, привычно и зорко отмечая названия магазинов, вывески распродаж, временами в разноцветных вспышках рекламы за рулем видя лицо мужа с бородой и волосами в бликах седины и с вечной печалью за старой оправой очков. "Он все-таки удивительно не подходит к этой стране, - думает она по привычке и добавляет с досадой: - И что ему не хватает!" Лена включает музыку, и тишина, часто наползающая на них последнее время, изчезает. Она не выносит молчания. Вадим не замечает ни музыки, ни осуждающих взглядов жены, ни сигаретного дыма. ...Я видел дожди, долгие, ледяные... Они сменились теплым снегом, а под Новый Год ударила стужа. - Он вдохнул горячий запах австралийской зимы. - Снежный холод летел вдоль Невы, вдоль линий. Я ехал на троллейбусе домой, мечтая о чае, лампе на столе и картинах, покрывающих стены ковром. Сколько лет я собирал их, каждый день разглядывал заново. Мой дом... - Вадик, о чем ты думаешь? - О Питере. Лена резко отвернулась. - Бессмыслица какая-то! Зачем? - она сунула окурок в пепельницу, села поровней. - Бог с ним с Питером и Россией этой. Но ты постоянно о том времени думаешь, а я чувствую, здесь что-то замешано, да? Вадим промолчал. - Дело не в маме, - продолжала Лена, - и не в твоих сантиментах: речки, грибочки, пенечки... - Вадим поморщился, но она не заметила и произнесла миролюбиво, как будто спрашивая, но и утверждая, с чуткостью близкого друга: - Ты влюблен был до меня сильно? Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела на него. - Давай найдем более подходящий момент? - Вот и ответ. - Мы на праздник едем. - Когда, как не в праздник, можно посекретничать о нашей жизни. - Голос ее стал мягким: - Кто она? Он долго не отвечал. - Как вы познакомились? - Она как-то позвонила и спросила, нельзя ли посмотреть мою коллекцию живописи. Я ответил, что можно, например, завтра, и она пришла. Вот и все. - А завтра? - Назавтра она пришла, я открыл дверь, взглянул ей в лицо. Повернулся и ушел в комнату. Она засмеялась и пошла следом. - Почему? - Потом она тоже спросила - почему? Это было, как столбняк, - сказал Вадим. Лена посидела и угрюмо сказала: - Я ничего не знала, дальше? - Она жила в Москве. - Вы редко виделись? - В общем, нет. Я ездил к ней по выходным. - В Москву? Каждые выходные?! Он кивнул головой: - Да, около двух лет. Лена быстро взглянула на него яркими глазами. - Можешь не продолжать! - она открыла и сразу закрыла окно. Закурила снова. Помолчала и спросила: - Какое у нее лицо? - Ботичеллевское. А веки тяжелые. - Как ее зовут? - Маха, я звал ее Махой. Помнишь картину Гойи? - Ты полюбил ее сразу? Перед ним встали те первые дни... С первого момента появилось чувство предрешенности. Поделать ничего нельзя. Это наступило. Он не мог оторваться от ее лица... это даже пугало - это было такое лицо, которое он видел внутри себя. Теперь она сидела живая напротив и говорила о художниках и книгах, и это были его мысли. "Иногда я видел ее профиль с тяжелыми волосами, поднятыми вверх, и думал, что не вынесу этого", - додумал Вадим про себя. - Она взяла тебя целиком, не спросясь и не раздумывая? - спросила Лена с оттенком такого сложного чувства, что муж посмотрел на нее и быстро сказал: - Давай остановимся. - Один вопрос: почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться? - Лена очевидно ждала слов разубеждения, но он не заметил ее игры и не распознал внутреннего призыва. - Два года я не заметил, - ответил он. - Я просто ездил к ней. Потом... она говорила, что устает, просила не приезжать. А я тосковал без нее и пропадал. Я не мог себе представить что-нибудь такое, пока не пришел тот день. Когда же наступил тот день, она сказала, что любит другого и выходит за него замуж. - Вадим неуклюже покраснел. - Я вернулся домой, я вернулся домой, - повторил он, не замечая жены, - но ничто уже не вернулось ко мне ни тогда, ни после. Лена вздрогнула, лицо ее исказилось, и вне себя она отвернулась от мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города и долго глядела на нее. Затем достала из сумочки адрес, по которому они ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов. Вадим, как часто бывало с ним, сосредоточившись, перестал замечать все вокруг. И я кончился, и время кончилось... Любимая, мое счастье, я не знал ничего до самого последнего дня, кроме того, что ты не любила меня, отмерила столько-то дней и позволила быть счастливым рядом с тобой. Я смотрел в твои глаза, целовал белоснежные веки, тяжелые и прекрасные, я сходил с ума от твоей красоты и любви. А ты не любила меня. Как странно - я не видел этого... Тогда... начался бег... от тебя, от твоих глаз, губ - бег от нежности поцелуев твоих и обвала страсти моей, бег в небытие, в жизнь без тебя. Нельзя ждать,смотреть на тебя, трогать. Нельзя. Мне нельзя. И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена, И солью оделась, как тогой, она. (Стихи Е. Тыкоцкого) Сколько лет минуло с той поры. Сколько лет я бегу от тебя и несу эту тогу. Где я и кто? Вокруг незнакомая страна, чужие, холодные люди. Рядом со мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет, что жена мне. Пусть так. Сколько вещей нельзя было делать... Я не должен был встречать, любить и, может быть, жить. Бесконечно и бессвязно я возвращаюсь к тебе, незабвенная радость моя. В этом нет смысла, все пусто во мне, но нет покоя годам, проведенным без тебя... Прошлое жизни моей и блуждающие тени плетут нить пути, намечая шаги затерявшегося в сумерках среди зыбких огней, обманом завлекая в бесплодные края, источая надежду и разрушая сердце. Что потерял ты на том берегу, что за знаки ловишь в столбняке холода, прижавшегося к тебе всей грудью?.. Закрой глаза и забудь... Рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей жизни: память, мысли и поступки. Любое дело она неизменно доводит до логического конца. В ее решимости быть со мной, улучшить жизнь, исправить мои ошибки - неизбежность: приливов и отливов, бега электричек, размеренности утреннего расписания, вкуса рыбьего жира дней моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна... Мощь и энергия жены неукротимы. В те далекие времена, когда мы жили в Питере и мне не хватало времени на одну работу в музее Мраморного дворца, жена работала на двух, бегая на преподавание в техникум, вдобавок, покупала съестные припасы на точках своих городских пересадок. Приезжала она домой, конечно, уставшая и, пребывая остаток вечера в состоянии непрерывного труда, к ночи падала замертво. Все, что делает этот человек, он делает не для себя, и ее семья не умеет как следует оценить это. Вот мы - дочка Динка и я - сидим дома одни. За окнами медленно падает крупный снег. Он безвоздушный, как чудо, и кажется немного неестественным, как театральная декорация, потому что небо не ночное, а розовое и светящееся изнутри, как бывает, когда над вечерними огнями небо в поволоках туч. Мы любим быть одни, когда тишина, и время ничем не омрачается вокруг. Вот как сейчас: легкое кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле. Оно дедовское, старое и очень глубокое. Когда-то бабушкин кот точил свои юношеские когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный узор. Динка сидит за большим столом под лампой, не дыша: разглядывает марки. Очень тихо. Иногда под окошком пробежит мальчишка, подзывая своего пса, или вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю огромный том "Искусство Флоренции", я тоже, как и Динка, не дышу... "Здесь прошелся загадки таинственный ноготь..." - Что, папа? - откликается Динка. В прихожей прозвенел звонок: раз, два - значит, Лена. Динка сорвалась открывать, а я перевернул страницу. Вот он, Джотто... Лена вошла вся в снегу. - Привет! Эти чертовы автобусы, ждешь - ждешь, никак не сесть, а потом - пожалуйста, все руки оборвут. Дина, я, надеюсь, ты вымыла посуду? Динка оторвала горбушку и забралась на стул. - Потом помою. - Как мне надоело слышать это каждый вечер, - с досадой сказала Лена. - И сколько раз я говорила, чтобы ты не уродовала хлеб! Она включила верхние лампы - комната осветилась холодным, больничным светом. - Сидите тут в потемках - глаза испортите. - Так уютнее, - возразил я. - Вечно ты интим разводишь... - буркнула она. - Ужин приготовил? - Нет, - я удивился. - Тебя не было, я не знаю. - Придешь измотанная и торчи у плиты! - Давай, помогу. Хочешь, чаю сделаю? - Вечно эта вода! - Лена рывком открыла холодильник и, прихватив пару свертков, двинулась к выходу: - Все равно ты не знаешь, что нужно делать! Дина, чтобы немедленно начала мыть посуду! Я притянул Динку за острые плечики. Настроение у меня пошло вниз, стало муторно и скучно. Динка растопырила ладошки, воззрившись на них: - И что это мама так ручки любит мыть, объясни на милость? Я подышал ей носом в ушко, она посопела мне в щеку и побежала на кухню. Я сел на подоконник с ногами. Окна у нас овальные и огромные, а подоконники - широкие плиты пестрого мрамора. Старые питерские комнаты... На подоконнике сидишь, как "птиц" на жердочке: вокруг сугробы, снежная гора запорошенной школы, а вдалеке, чуть слева, розовый силуэт Андрея Первозванного. Белое на белом. Розовое и белое в снегу... Красота-то какая... Дверь распахнулась - в проеме появилась взъерошенная Лена: - Ты брал мою прихватку? - Она заметалась по комнате с криком: - Засунул куда-то и забыл! У меня все сгорит! - и вылетела в коридор, грохнув дверью. Бедная Лена... А мы - эгоисты, чем мы, в самом деле, занимаемся? - Чем ты тут занимаешься? - Лена выросла на пороге. - Неужели ты не мог на стол накрыть?! - Что за суета? - Ну, ты даешь! А кто за меня сделает? Надо постирать - уже замочено, Дине форму погладить и кухню помыть - наша очередь, - она стремительно бегала по комнате, разбирая вещи. - Что творится! Пыль, все разбросано! - Пусть с грязнотцой, зато тихо, хорошо... - Ничего хорошего! - Ты отдохни... и знаешь, - я обнял ее и поцеловал, - я соскучился по тебе... - Вадик... - глухо сказала Лена и отодвинула мою руку, - как можно дела отложить? И поздно... боюсь, нехорошо будет. - Она говорила, стараясь казаться равнодушной, и от этого в ее словах появилась фальш. Она прятала глаза. Я повернул ее голову ко мне: - Отложи все - как просто - и иди ко мне! Трудяга моя... - Оценил? Вы бы без меня пропали! Видя, что она отмякает, я закивал и засмеялся: - Конечно, пропали, даже не сомневайся! - Ты меня замучил, - она зорко посмотрела на меня и сказала укоризненно и с сильным чувством. - Я ничего не могу, по крайней мере, сегодня! Я растерялся: - Слушай, я чувствую себя виноватым. - Ты виноват! Я вкалываю на двух работах, прихожу домой и дел невпроворот, а ты советуешь бросить все и любовью заниматься. И чувствуешь себя на высоте положения! - Не чувствую... - я поймал ее руки. - Нет, чувствуешь! - крикнула Лена убежденно и неожиданно взглянула на меня с таким вызовом, что меня отшатнуло. Ее лицо подурнело, она не могла сдержать захлеснувшей ее злобы: - Весь на небесах, в искусстве! - она резко толкнула меня в грудь. - Тошнит от тебя! Она рывком распахнула форточку, с грохотом захлопнула ее и побежала по комнате, хватая и беспорядочно переставляя всякие предметы. В первый раз я видел жену в таком виде. - Хватит с меня! - она схватила себя двумя руками за голову и зашипела с перекосившимся лицом: - Ничего хорошего... ничего хорошего в жизни... - Внезапно ее голос осип, и из нее рванул неудержимый поток с рыданием и воем. Я обнял ее, отнес на диван и прилег вместе с ней, крепко прижав к себе. Она билась в моих руках, то вырываясь, то пряча лицо на моей груди, а я все гладил ее, обнимал, гладил, и вот она подняла на меня зареванное лицо, и, к своему изумлению, я прочитал в нем робость и раскаяние. - Со мной что-то происходит... - кончик ее носа побелел, и она жалобно залепетала: - Однажды я села на автобус, просто еду себе и вдруг поняла, что сейчас, не сходя с места, умру. Я на остановке выскочила. А, потом, думаю, надо ехать и села на другой автобус. Почти до метро доехала, как опять началось, - Лена смотрела на меня дикими глазами. - Что началось?! - Тошнота и кажется, что может вырвать, а потом чувство - сейчас умру, если сию минуту не выйду! - У тебя нервы расстроены, ты устала! Она покачала головой и прошептала, дергая меня за рубашку: - В метро опять началось, как обвал, как стена валится, а из вагона не выбежать. Выйти нельзя! И знаешь, что сейчас умрешь, - серьезно, без уловок! - в полном отчаянии зарыдала она, а я прижал ее лицо к себе и готов был реветь вместе с ней. - Я тебя спасу, - шептал я ей в самые губы. Она обняла меня за шею, прижалась, размазывая слезы. - Зачем скрывать, глупая? Давно это с тобой? - Порядочно... - Это нервы и хронический недосып. - Я чувствую, что это не усталость, - она задумчиво взглянула на меня. - ...что-то другое... - Что? - Я не знаю. - Как же ты знаешь, что это не усталость? Ее лицо темнело. Она молчала, несколько мгновений размышляя, потом, не говоря ни слова, развела мои руки, встала и начала прибирать на столе. Я пытался дознаться, что она думает, все напрасно - Лена захлопнулась, как будто испугавшись своей внезапной откровенности. Не обращая на меня внимания, она занялась делами. Грустно прошел вечер. Динка ничего не заметила, не считая того, что мама, как обычно, не в настроении. На следующий день я сделал попытку поговорить с ней. - Вчера... что это было? Ты сказала, что это не усталость? - Кто сказал? - Ты сказала. Лена сухо и сатирически усмехнулась: - Что ты хочешь? - Я узнать хочу. - Ах, узнать? - глаза ее вспыхнули, - интересуешься, что да как? Препарируй меня, посмотри, что внутри! Если ты что-то услышал, - она задыхалась, едва выговаривая слова, и быстро бледнела, - ты теперь издеваться надо мной будешь?! Я не нашелся, что ответить, так неожиданны и несправедливы были эти слова. Но, главное, я вдруг понял, что узнал ее тайну, узнал случайно, а не должен был, и не забуду ее теперь, буду думать о ней и когда-нибудь разгадаю. Ведь непременно разгадаю. В этом и задето ее самолюбие: тайну узнал. И еще я понял, что это важнее для нее - и наших с ней отношений, и меня. - Я тебя не люблю, получил? - она взглянула на меня ликующе. Я понял, что ее самолюбие должно взять верх надо мной, и тут же успокоился: - Ты сама себе не веришь. Она опустила голову, долго глядела в пол, потом прошептала: - Конец всему, - и подняла угрюмый взгляд. - Да почему? - вскричал я. - Ты - мой самый главный враг! Я остолбенел, и только одна мысль звенела: "Ты виноват, ты!" Я не знал, почему, но чувствовал, что это правда. Все, что случилось с ней, каким-то образом связано со мной, я - причина этого, а ведь события реальные. Стало быть, и причина какая-то реальная и, наверное, известная Лене, но непонятная мне. Я терялся в догадках, страшился ее новых чувств ко мне и повторения приступов. Они не замедлили повториться. Скоро ездить в транспорте Лена совсем не могла. Несколько раз я сопровождал ее на работу, и наши попытки заканчивались удушьем, страхом, переходящим в стремительно нарастающий ужас немедленной смерти. Мы выбегали из автобусов, троллейбусов, трамваев, пока случайно не выяснилось: единственное, что Лена переносит - это такси. Так ей удалось сохранить свою работу. Однажды вечером она пришла в веселом расположении духа, болтала с Динкой о воскресном походе в зоопарк и совсем нас очаровала. Когда букашка нежно засопела за своей перегородкой, мы тихонько включили музыку. Лена выглядела чудесно: была остроумна, смешлива, соблазнительна, я помолодел вместе с ней за один вечер. Прошло несколько месяцев. Лена стала приходить домой поздно, иногда ночью. Звонила от каких-то подруг, с которыми у нее были то встречи, то театры. Когда она легкой тенью проскальзывала в дом, мы чаще всего уже спали. Однажды утром мы обнаружили, что мама с нами не ночевала. Впрочем, как оказалось, Лена осталась у своей Нинки на Петроградской. Наша жизнь мало-помалу переменилась. У жены появились новые дела и множество новых подруг, ее день был переполнен, но это только шло ей на пользу: болезненные приступы исчезли, растворились сами собой. Она заметно похорошела. Я дал ей полную свободу, видя, что она пошла на поправку, а Лена... ей было не до нас - мы редко видели ее дома. В это время голова моя была занята до крайности: на носу была огромная экспозиция. Кроме того, я всерьез увлекся Филоновым и готовил обширную работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на белых волнах заполонивших все, волнующихся бумаг: они закручивались внезапными потоками, легкими каскадами падали со стола и вновь на стол, увиваясь течениями между диванами, столами и лампами - левые, а иногда и правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую стремнину, обозначавшую верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в высокие пики. Временами вялость белых потоков растекалась в унылые мели и тогда, только изредка, выбрасывала с тонким шипением к моим ногам точные строчки. Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем: о проблемах детей и взрослых, об обязанностях, долге вежливости и денежных долгах, о необходимостях совершать различные акты и шаги и, тем более, связывать их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как обычно, нуждалась в детальном обсуждении, о трудностях, волшебном образом портящих нашу жизнь, о непрерывных нуждах, угрожающих моей свободе, я позабыл о совершении правильных поступков, а, также, об избегании плохих - я стал счастливым человеком. Как-то вечером Лена рано пришла домой. Вид у нее был убитый. Она металась по дому, звонила из коридора, что-то долго в отчаянии шептала в трубку своей подруге. Я не приставал. Меня до своих секретов она не допустила. Назавтра она опять пришла рано. Весь вечер пролежала пластом, разглядывая потолок и срываясь ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На следующий день все повторилось сначала. Лена лежала разбитая, не в силах скрыть свои несчастные глаза, читать и даже разговаривать с Динкой. Я не мог ничего изменить. Прошла неделя, началась другая. Дома стало нечем дышать. Однажды, когда я обдумывал собрать чемодан и с Динкой перебраться к маме, Лена как будто почувствовала мое настроение. Она попросила меня сесть рядом и стала убеждать, что всему виной ее старая болезнь, которая сведет ее в могилу. Она была грустна, подавлена и беспомощна. Говорила, что очень одинока. Просила прощения. Плакала бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая меня к себе. Хрупкая ниточка легко засветилась, протянулась между нами, и мы, поразмыслив, взяли ее каждый в свою руку. Лена осталась. Я остался. Утром мы отправились по врачам. Прошло время, наша жизнь наладилась, но кое-как. Мы жили скорее, как соседи, или собратья по палате. Лена чувствовала себя все хуже и не уставала повторять, что она больной человек, а я не понимаю состояние, в которое сам ее вогнал, не жалею, не сочувствую ей. Я сбился с ног, стараясь угодить. Большая часть домашних дел перешла ко мне, но они не очень тяготили меня, лишь бы от этого был прок. На беду, несмотря на то, что она проводила все свободное время на диване перед телевизором, лишь изредка шаркая на кухню за чайником, состояние ее не улучшалось. Иногда она говорила, что любит меня и старалась проводить время на диване в поле моей видимости. Редко отпускала меня к друзьям, так как постоянно нуждалась в моей помощи, чувствуя непрерывную слабость и недомогание. Дома она перестала следить за собой - это была другая сторона болезни, и теперь ее волосы были в беспорядке, а старый халат как-то бесформенно висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо. Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но я уже знал, что не должен принимать это за чистую монету, так как этот призыв не должен закончится ничем. Словом, я терялся в догадках, пытаясь сопоставить эти противоречивые вещи, забросил свои дела и подчинился жалобам и требованиям моей жены. Глава 2 Я возвращаюсь к первым годам нашей совместной жизни, пытаясь найти источник того, что происходит сейчас. У меня нет уверенности, что я на правильном пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь. Много раньше, когда мы с Леной только поженились, мы жили за городом вместе с мамой. Наша половина дома в глубине соснового леса состояла из трех комнат и стеклянной веранды, заросшей черемухой. Я вижу, как сижу за завтраком на кухне, а по деревянному забору скачут белки - одна за другой. Это место, этот дом рос и старел, он слился с нашей жизнью: скрипящие половицы паркета, сверчки в ванной, где теплые трубы, загадочный черный подпол в кухне, ежик, живший в сарае, и утоптанные пятками песчаные дорожки в сосняке, залитые топленым молоком закатного солнца. Тогда мы жили там, в сосновом лесу. Мама была рада нам, она хотела жить со мной, но первое время я остерегался приводить к ней Лену, сам не знаю, почему. Это было что-то неопределимое, чему нет названия, но я только ощущал опасность, заключенную в самой этой ситуации. Я и раньше знал, что женщины добры, но иногда им отчего-то бывает трудно друг с другом. Прошло время - оно не принесло ничего дурного. Предчувствия стали мало-помалу отпускать меня. Однажды, в начале осени, мы бродили с Леной в лесу. Вечерело, было тепло и очень тихо. Тишина с легким шуршанием листьв разлилась вокруг. По ветру летели прозрачные паутинки, темнело и тонкая печаль напоила медом едва зазолотившийся лес. Мы шли, ничем не тревожа чудный мир. Мы только смотрели вокруг. Так безъязыко все: воздух, глубина сумерек, тонкие травы, тишина и долгий покой высоких деревьев. Но что кажется таким полным: мир или наши чувства об этом мире? Лена тихо шла рядом, и я радовался, что она умеет чувствовать настроение. Я обнял ее и осторожно поцеловал. Листик упал за ее воротник. На вечернем серебристом небе легко засияла звезда. Закрыв глаза, я опустил лицо в волосы моей подруги, я вдыхал ее запах, и сердце мое дрожало от нежности. Она прижалась ко мне, помолчала, потом сказала: - Вадик, поговори с мамой, наша прописка истекает. - Да, сказал... - отозвался я и медленно пошел вперед. - И что? - она подошла и с беспокойством заглянула мне в лицо. - Она сказала, что продлевать не надо. - Я так и знала! - воскликнула Лена и грубо поддала ногой ветку. Я вдруг ощутил, что вокруг, оказывается, мрачно и сыро. И почти ночь. С веток капала какая-то вода, я машинально застегнул верхнюю пуговицу. Поколебавшись, наугад, повернул в сторону дома, в темноте с трудом различая дорогу. Некоторое время Лена шла сзади, как вдруг дернула меня за пальто. - Что ты молчишь, тихоня? И мамочка - золотая душа! Она подсчитала, что ей прописывать нас не выгодно, вдруг мы надумаем совсем остаться - с пропиской и всплыло! - шептала она исступленно. - Не надо быть злой. - Покрываешь ее? Я должна была ожидать, ах я дура! Так слушай: она вещи от нас прячет! У нее в тумбе стоят пластинки. Меня Нинка попросила на вечеринку музыку подобрать, мы несколько маминых пластинок взяли, а потом их в гостях забыли. Мама наутро вкрадчиво спросила, где это пластинки ее? Я сказала, что в городе и через пару дней привезу. Как она посмотрела на меня, ты бы видел! - победоносно воскликнула она. - Это жлобство какое-то. Лена рассмеялась холодным смехом: - Пошли! В окнах не было света, мама, наверное, пошла к соседке на чай. Лена влетела в гостиную и, открыв тумбу под телевизором, вытащила кипу пластинок: - Видишь? В углах с обратной стороны стояли маленькие номера. - Она все пластинки с того дня пронумеровала и к себе в тетрадку названия записала - чтобы я не украла! Я не мог поверить. - Кто здесь жлоб?! Я не удивляюсь намекам, чтобы мы отсюда выметались, ведь она знает, что без прописки не продержишься! - Лена схватила сумочку и презрительно крикнула через плечо: - Делай, что хочешь, это у тебя такая родня! Я к Нинке на Петроградскую! Наутро, когда я был на работе, Лена вернулась домой. Прислушиваясь к звукам из комнаты свекрови, она поставила чайник и принялась намазывать бутерброд. Не прошло и нескольких минут, как дверь отворилась и на пороге бесшумно возникла Ирина Александровна, подтянутая, с красиво уложенными серебристыми волосами и радушной улыбкой. - Леночка, вернулись? - Здравствуйте, Ирина Александровна! Захотелось подругу навестить. - Вы всегда так делайте, - сказала Ирина Александровна, отвернувшись. Ее ответ заставил Лену поднять голову и посмотреть ей в спину. - Вас не затруднит сходить за молоком? - продолжала свекровь мягко. - Вадик любит выпить горячего молочка, когда уснуть не может. В последнее время он спит плохо - круги под глазами, осунулся весь. Лена смотрела, как Ирина Александровна моет посуду, и казалось, что это олень, стоя на опушке, поводит чуткими ушами, стараясь уловить еле слышные звуки и шорохи. - Да, кажется, он в порядке... - протянула она аккуратно, не поднимая глаз. - Правда, какой-то доклад надо приготовить. - Не доклад, а большое исследование. Вадик становится серьезным искусствоведом, его работы ценят. Это, кстати, непросто, когда вокруг много отличных специалистов. - Ирина Александровна взглянула на невестку, и в ее красивых глазах промелькнуло какое-то неуловимое выражение. - Он, Леночка, человек творческий. И деликатный. Ему нужен покой, отдохновение, всякие посторонние вещи могут только помешать, - тонкая, не явная усмешка скользнула и погасла на ее губах. Сомнений быть не могло - это был вызов! Лена мгновенно ощутила это всем своим существом и хотела крикнуть: "Кого вы называете посторонним?!", но вместо этого промолчала и совершенно неожиданно для себя сказала: - Я тоже интересуюсь искусством. Вадик составил список книг, которые мне надо прочитать. - Жаль, что вам не дали этого в детстве. Представляю, как трудно начинать все сначала! - Почему же! - вспыхнула, не удержавшись, Лена, - я просто другим интересовалась! Открытки собирала, на волейбол ходила, еще музыка. - Вы какую музыку предпочитаете: камерную или симфоническую? - невинно спросила Ирина Александровна. - Я эстраду покупала. - Как бы вам объяснить... - Ирина Александровна саркастически посмотрела на Лену, - есть жизнь разных уровней, и они смешиваются с трудом. Людям из разных кругов сложно понять и найти верный тон в жизни друг с другом. - Я согласна, только почему вы считаете, что у нас с Вадиком нет понимания? - проговорила Лена с внезапной и глубокой досадой и рассердилась, что так явно выдала свои чувства. Она чувствовала себя уязвленной и понимала, что свекровь говорит с ней так, чтобы ужалить, но впрямую сказать не могла и оттого еще более ощущала свое бессилие перед этой умной и оскорбляющей ее женщиной. - Вадик меня любит, Ирина Александровна, и я его тоже! - Он еще слишком вас любит... - вполголоса сказала Ирина Александровна и с натугой улыбнулась. - Вы, конечно, понимаете, что за эмоциональный климат дома отвечает женщина. Особенно, если вы имеете дело с такой личностью, как Вадик. Вы же не станете отрицать, что вы несколько... простоваты для него? - Ирина Александровна длинно улыбнулась, а Лена конвульсивно дернула ногой, сильно растерявшись от столь прямого выпада, и еще потому, что, возможно, что-то из этого могло быть правдой, которую она сама понимала и от которой мучилась, а в то же время не правдой, а явным оскорблением. Нагнувшись, Лена открыла молнию сумки и принялась доставать оттуда расческу, записную книжку, карточку на проезд, словно хотела найти что-то нужное в ее глубинах. Ирина Александровна смотрела разочарованно. Но когда Лена медленно подняла голову и взглянула ей в глаза, Ирина Александровна чуть не вскрикнула. На нее смотрел неумолимый взгляд, никогда не виданный ею прежде на лице этой миловидной женщины. - Вы потому так говорите, Ирина Александровна, - начала тихо и слегка заторможенно Лена, не спуская горящего взгляда с лица свекрови, - что вы Вадика ревнуете. Вы его для себя растили, а тут появляется женщина - моложе вас, привлекательная, да, для вашего сына привлекательная! - повторила она в упоении, чувствуя, что поймала верную точку, - которую он любит и с которой спит около вашей стенки. А вы это вынести не можете! Значит, вы его как женщина ревнуете! Ирина Александровна махала на Лену руками, то затыкая уши, то порываясь бежать куда-то, и, наконец, прокричала как будто толчками, не помня себя: - Какая грязь! Пошлячка, плебейка! Из грязи да в князи! - Какие князи?! - задыхалась Лена, шалея. - Что же вы с нами так держались?! - Что вы мелете?! - Раз мы дверь не заперли, лежим, целуемся, а вы вошли, зовете чаю попить. Вадик говорит: "Мамуля, сюда нельзя", а вы: "Посидим, чайку попьем" и стоите над нами, и смотрите. Я от стыда за вас готова была провалиться! Ирина Александровна онемела, схватившись за сердце, и казалось: она или убьет сейчас Лену своими собственными руками, или грохнется в бесчувствии. Но Лену несло, и доселе скрываемая непримиримость и бессильная ревность с ревом и наслаждением, наконец, обрушились наружу: - Он и в третий раз говорит замученно: "Мы заняты, выйди". А вы улыбаетесь и смотрите, и смотрите! Мы с Вадиком о вас говорили, он выгораживал вас - как же, ангел-мамочка, - а потом говорит: "Знаешь, мама хочет, чтобы мы расстались". Я удивилась, что он о своей маме так думает, а он: "И любая наша знакомая, любая женщина, которая нас встретит и увидит, что мы сильно любим друг друга, сразу захочет нас развести. - И мама? - И мама". - Плебейка! Вон из моего дома! - не помня себя, крикнула Ирина Александровна. - Ногой сюда не ступлю и наших детей не покажу вам никогда! Не ждите, не надейтесь и не просите! - кричала Лена в яростном восторге, чувствуя, что выиграла. Не медля ни минуты, она отправилась со своими пожитками в город и, позвонив мне оттуда на работу, сообщила, что с этого дня мы будем жить сами. Ни она, ни мама не объяснили мне подробности случившегося, как будто они договорились между собой, как будто что-то запретное было сказано между ними. Только Лена годами повторяла, что мама выгнала нас из дома и она никогда ей этого не простит. Умение моей жены помнить и наказывать открылось в ближайший год. У нас родилась Динка, к которой я начал испытывать даже не любовь, а огромную жалость, как к беззащитному котенку. Жалость эта иногда доходила до слез, и я не мог вынести, что две любимых мной женщины - жена и мать - не примирятся около этой любви. Лена решительно отказывалась показать малышку свекрови, и минуло около трех лет, а мама так и не видала моего ребенка. Со временем она начала делать попытки помириться с Леной, чтобы повидать Динку; я увидел в этом возможность объединения моей семьи. Все бы хорошо, но жена была непреклонна: никакие просьбы не могли смягчить ее сердце. Но мама не оставляла надежд и посылала нам подарки, записочки и игрушки. Однажды она приехала на нашу улицу и устроилась на дальней скамейке в сквере, где гуляла Лена с маленькой Динкой. Увидев их, она подошла. Реакция Лены была мгновенной: она подхватила Динку на руки и молча шла до самого подъезда, сжав зубы и не оглядываясь, несмотря на умоляющие просьбы мамы, тащившейся следом. Прошло еще несколько лет. Мама все сильнее чувствовала одиночество, тосковала, звала меня, и я разрывался между двумя домами. Неумолимая твердость Лены в однажды принятом решении изумляла меня, но я не в силах был изменить это, ибо не было таких средств, которые не были бы испробованы за многие годы без всякого результата. И только собственная болезнь Лены, рвоты и панический страх смерти несколько смягчили ее устойчивое неприятие. Точнее сказать, она стала равнодушной к маминому существованию и самих причин их конфликта. Теперь, если Лена была в добродушном настроении и считала, что может провести полдня на диване одна, я, без риска получить водопад слез и упреков, схватив мою букашку, отправлялся с цветами и тортом в загородный дом. Там нас ждали. Мы устраивали пир горой и гуляли в самом любимом в мире лесу. Мама умоляла остаться или оставить Динку, или как-то повлиять на Лену, чтобы помириться. Но теперь, когда все в моем доме встало вверх дном и издерганная Лена то поминутно звала меня, то с ненавистью отталкивала, я понял, что нам, видимо, на роду написано мыкаться в отчаянии, заделывая трещины и собирая битые черепки, - и нет в этом просвета. После пяти лет такого существования я был разбит, все чаще начало прихватывать сердце. Так я подошел к своему сорокалетию. Трудно загадывать, чем бы все закончилось для нашей семьи, но неожиданно жизнь круто изменилась. Приятельница Лены получила разрешение на эмиграцию и стала собираться в Австралию. Это событие сотрясло до основания душу моей жены. В несколько дней от ее болезни не осталось и следа. "Мы уедем", - сказала она мне. Я увидел подтянутую, очаровательную женщину с живым блеском в глазах. С неукротимой энергией она принялась за осуществление двух, задуманных ею, грандиозных дел: нашего отъезда в Австралию и предваряющего его обмена. Без сомнения, если бы не стремительный напор Лены, мы бы жили сейчас в нашей комнатушке, окруженные любимыми картинами и немного менее любимыми соседями по коммунальной квартире. Идея отъезда давно витала в воздухе, и, хотя я не был уверен в необходимости этого, жена убедила меня, что мы должны уехать "если не для себя, то хотя бы для дочери". Лена превзошла самое себя, и после собирания справок, волнений и мытарств мы оказались здесь, в Мельбурне. Обмен же с мамой камнем лежит на моем сердце, и теперь я думаю, что оказался в этой ситуации полным подлецом. Почти одновременно с подачей бумаг на отъезд Лену осенило, что самое разумное - обменяться квартирами. - Какое безумное расточительство, - убеждала она меня, - твоя мама живет в трех комнатах, а мы по-нищенски ютимся в этой лачуге. - Так мы уезжаем. - Вот именно поэтому мы должны меняться! Представь, твоя мама умрет и пропадет такая огромная площадь! - проникновенно заметила она. Увидев мое перевернутое лицо, жена осеклась, но, помедлив, продолжала: - Ее можно сдавать или продать, ведь это огромные деньги. Подумай: мы проживем в Австралии несколько лет и нам захочется купить квартиру или дом. Я полагаю, ребенок имеет право жить в человеческих условиях? - А куда же мама? - В нашу комнату, конечно.