Узник Мухин сидел в сырой полутёмной камере уже много-много лет. Так много, что он и не помнил, за что его посадили. Да и имени он своего не помнил, поэтому назовём его Мухиным, чтобы как-нибудь называть.
Узник Мухин очень страдал. Он страдал от одиночества - ведь сидел в камере совсем один, страдал от безделья, страдал от неизвестности и от того, что уже не мог не страдать. Разучился. Мелкими шагами по сто, по тысяче раз на день мерил он свой крохотный, убогий мирок. Он проводил ногтями по грубым шершавым стенам, прикасался ладонями к металлу всегда закрытой двери и вечером - когда это позволялось - ложился на деревянную койку, чтобы упереться лбом в продавленную подушку, зарыться в неё и глухо стонать.
Три раза в день в камеру приносили тюремную баланду с чёрным, смешанным с опилками, хлебом. Узник Мухин мычал и громко чавкал, вылизывая миску, а потом опять слонялся по своим крошечным владениям и кружился, кружился на месте, словно безумный дервиш, потому что ничего другого ему больше не оставалось.
Ещё он ходил на специальное ведёрко - парашу, и оно ему казалось злым символом его кошмарного заключения, не имеющего ни начала, ни середины, ни конца.
Одна отрада была у узника Мухина. Это - маленькое окно, даже оконце, окошечко, забранное толстенными решётками под самым потолком. Узник смотрел сквозь него на небо, и ему становилось в какой-то степени теплей.
Узник Мухин хотел научиться летать - и улететь.
Облака, которые проплывали мимо оконца, были всегда разные. Узник Мухин старался угадать, на что они похожи. Вот это - на слона, это - на жирафа, а это - на начальника тюрьмы, злобного мастодонта, который сделал Мухину так много плохого. А ещё, бывало, облака брали выходной, и небо из голубого становилось синим, а потом оно вообще темнело, усеивалось звёздами - и далее узник Мухин отправлялся спать.
Но иногда он долго не мог уснуть и смотрел на звёзды. Ему так сильно хотелось полететь, что казалось - вот-вот, и у него вырастут крылья.
Однажды узник Мухин заболел. Он грустно лежал на койке (в виде исключения ему разрешили днём не вставать с неё) и искал взглядом не то облачка, не то звёзды. Но небо за оконцем было ужасно серое, как и вся жизнь узника, и глазу было не на чем отдохнуть. Только грязный квадратик неба - всё, и больше ничего. И от этого становилось ещё грустнее, и совсем не хотелось выздоравливать.
"Ах, если бы я мог улететь! - вздохнул про себя узник Мухин. - Если бы я взмыл ввысь, не взирая на все эти решётки!"
И он закрыл глаза. А открыв их, вдруг почувствовал - каким-то шестым чувством, - что что-то в нём свершилось, и он свободен, по крайней мере в полёте, и может оторваться от пола своей опостылевшей камеры.
Узник Мухин легко расправил крылья, - а они однозначно появились у него за спиной, даже целых четыре, - и взмыл к потолку. Как-то уж очень быстро, отчего голова у него с непривычки закружилась, испытывая чудовищную нагрузку на вестибулярный аппарат. Впрочем, узник Мухин быстро пришёл в себя. Он сел на стенку, отдышался и уже осторожней опять попробовал ринуться наугад в полутёмное пространство камеры.
Аккуратно он облетел помещение несколько раз. Больше оно не казалось ему таким тесным и маленьким. И запах от параши почему-то тоже перестал казаться противным. Крылья за спиной приятно жужжали, всё тело пронизывало ощущение чего-то вольного, лёгкого, стремительного, глаза, - а их теперь у Мухина было множество, наверное, сотни или тысячи, - выхватывали из полумрака всё новые и новые детали обстановки, не доступные ранее оку человеческому. Сверху камера имела совсем другой вид. Мухин посидел на потолке, поперебирал всеми шестью лапками и отважно ринулся к окну - волшебному, заветному, манящему окну, открывавшему вход в неизмеримые высоты неба. Свершилось!
Узник Мухин вылетел в окно.
С той стороны фасад тюрьмы оказался мрачным и серым. Он чем-то напоминал казарму. Мухин пролетел мимо длинного ряда чёрных, страшных, забранных решётками окон, выглядевшими провалами, - там, в жутких казематах томились его друзья. Затем он облетел двор тюрьмы, вовремя сообразив, что желательно уклоняться от встречи с воробьями, и вздохнул полной грудью. Откуда-то из-за стены, огораживавшей служебные строения, вкусно пахнуло запахом мусорной свалки. Мухин было поколебался, но подумал, что времени у него ещё хватит, и вдруг напоследок, перед тем как навсегда покинуть казённую территорию, решил повидать начальника, чтобы с высоты посмеяться над ним.
"Я свободен! Я свободен!" - твердил себе Мухин, жужжа и несясь на всей скорости к административному зданию тюрьмы. Чувство обалдения переполняло его. Ветер подхватывал под крылья, чёрные бока блестели от свежего, несущегося навстречу воздуха, радость просилась наружу и сетка глаз лукаво сияла в предвкушении свидания, которое, несомненно, никогда уже не удастся забыть. Мухин стремительно ворвался в комнату сквозь приоткрытую дверь, влетел в кабинет ненавистного начальника и, не сбавляя скорости, сделал несколько упоительных кругов над толстой, потной тушей в мундире, склонившейся над кучей бумаг.
Начальник тюрьмы недовольно поморщился и отмахнулся. Мухин не обратил на это никакого внимания. Ловким, уверенным движением он сел на шею супостату, развернул свой хоботок и с наслаждением лизнул протухшего пота.
Начальник тюрьмы зарычал.
Мухин, опьянённый, жадно поедал питательную влагу, ползая по коже, выискивая самые пахучие места и вгрызаясь в плоть - такую жирную и, вместе с тем, прекрасную. Упоение не уходило. Наоборот, оно росло, застилая всё вокруг и наполняя жизнь торжеством и свободой. Это было восхитительно! Это было великолепно! Это было...
Удар оказался неожиданным и сильным. Громкий шлепок по шее отдался приглушённым звуком по всему пространству кабинета начальника тюрьмы. Собственно, начальник никогда не отличался проворством, но, видимо, Мухин ещё не успел полностью освоиться со своей новой ролью и не научился адекватно управлять крыльями и телом - ведь для этого тоже нужна известная сноровка.
Поэтому хлопка он так уже и не услышал...
Начальник тюрьмы брезгливым движением отбросил от себя подальше чёрный искалеченный трупик. Встряхнул плечами, вздохнул и - вновь вернулся к отчёту. Только скрип пера нарушал безмолвие тюремного покоя.
Жизнь исправительного заведения возвращалась в привычную колею.