Издательская и организационная деятельность декадентов.
Честные усилия и дешёвая реклама.
Я рассказывал им о старых флорентийцах, а они спали так спокойно, как будто преступление никогда не пятнало их скалистой отчизны. Я описывал им картины Боттичелли, их пробудило это мелодичное имя, потому что прозвучало как название какого-то нового напитка. Когда я прочёл им фрагменты автобиографии Бенвенуто Челлини , они были в восхищении и выговаривали мне, что я не привёз его с собой, а когда я объяснил им, что он уже давно умер, выясняли, кто его застрелил? К сожалению, когда казалось, что мне удалось пробудить в них понимание всего прекрасного в искусстве, я имел несчастье описать " Ноктюрн в лазури и золоте" Уистлера. Все как один вскочили на ноги, крича, что ничего такого не может быть. Молодые вытащили револьверы и побежали выяснять, не укрывается ли Уистлер в каком-то из баров. Они были так воспламенены, что уверен, убили бы его без колебаний. Их запал показался мне вполне удовлетворительным, и я закончил доклад.
Эта часть отчёта Уайлда о лекции, которую он прочёл у горняков в Скалистых горах в городке Лидсвилле, является одновремённо и ядовитым выпадом по адресу Джеймса Уистлера, фрагментом спора, который с некоторого времени вели между собой недавние друзья на страницах прессы. Американское турне было первым большим публичным ( и финансовым) успехом Уайлда, одновременно это был момент, когда он начал непредусмотрительно наживать себе врагов. Спор с Уистлером, у которого ещё недавно он учился приёмам обаяния, необходимым для карьеры в " большом свете", был одним из многих в той серии стычек, которые популяризировали в какой-то степени если не новое искусство, то его официальных представителей, но которые не увеличивали уважения к ним общества, и предоставляли лёгкие аргументы врагам, да и сейчас ещё позволяют некоторым историкам называть этот период " временем озлобления" : потому что это не были открытые полемики, как случалось у прерафаэлитов, а злые, коварные инсинуации.
В известной мере это вытекало из установок Уайлда и его сателлитов, для которых стёрлась граница между искусством и искусственностью, и которые в эпиграмму, в забавный парадокс старались вместить суждения о людях и их делах. Уайлд привык брать чужие постулаты и преображать или упрощать их так, что они приобретали обратный смысл. Так, аскетический эпикуреизм Патера превратился в его подаче в философию беспечного гедонизма, а тезис Уистлера о существенной разнице между искусством и природой стал утверждением, что всё искусственное артистично, из чего следовало, что каждый может стать артистом, если заполнит свою жизнь "прекрасными предметами" и экзотическими переживаниями.
Первая обязанность жизни, -объявлял он, - быть искусством, насколько это возможно. В чём состоит другая обязанность , никто ещё не сумел открыть.
Или так:
Артист - это творец прекрасных предметов.. У него нет никаких этических предпочтений. Этические предпочтения это только непростительная стилистическая манера.
Уайлд, как я уже писала, не был великим мыслителем, и подобно многим остроумным людям, редко удерживался от искушения воспользоваться каждой возможностью для игры слов или для приведения к абсурду прописных истин, и читая его сегодня, мы скорее посмеиваемся с удовольствием, чем задумываемся над его утверждениями. Но современники относились к нему намного серьёзней. Патера очень беспокоило собственное влияние на Уайлда, но поскольку Патер не принадлежал к числу людей, ввязывающихся в открытые споры, он выразил своё неудовольствие мягко, написав в рецензии на "Портрет Дориана Грея" :
Истинный эпикуреец стремится к полному, но одновремённо гармоническому развитию всего организма человека. Так что утрата нравственного чувства, например, в отношении греха и справедливости, как это происходит с героями Уайлда, которые достигают полноты этого состояния, это означает потерю или понижение качества структуры, превращение в нечто менее сложное, переход от высшей к низшей форме развития.
Уистлер не отличался деликатностью Патера, искусство и свои принципы он принимал всерьёз, артиста возвышал над прочими людьми, так что травестирования Уайлда его действительно возмущали. Вдобавок, у него не было дара спонтанного остроумия, которым блистал Уайлд, поэтому он , как скупец, копил свои сочиняемые с трудом эпиграммы и с завистью наблюдал, как прикосновение Уайлда рассыпало их, превращая в тысячи блёсток. Наконец он обвинил Уайлда в одном из журналов в плагиате, утверждая, что тот украл у него все свои теории и в своём эссе " Упадок лжи" опирается на его исследование. Уайлд в своей манере ответил ему замаскированным издевательством, что привело Уистлера в полную ярость. Так они препирались долгое время на потеху испорченной публики и к действительному возмущению молодых поэтов, связанных с издательством Лейна.
Отношение этих молодых людей к Уайлду, главному представителю декадентства в общем мнении, было очень амбивалентным : с одной стороны дерзость его выступлений, удача и неоспоримое обаяние вызывали у них признание и некоторую зависть, но с другой стороны, его внешний блеск, аффектация и отсутствие серьёзности, с которой они относились к жизни и искусству и которая была для них непременным качеством артиста, пробуждали в них возмущение, к которому склонна молодость, осуждающая " цинизм старости". Это были люди по меньшей мере на десять лет моложе Уайлда : Эрнест Кристофер Доусон родился в 1867 году, в том же году родился и Лайонел Джонсон. Уильям Батлер Йейтс и Артур Симонс, оба родились в 1865-м, Джон Грей и Ричард Ле Галлиен годом позже, в 1866-м, Виктор Пларр, старший из них, был с 1863-го года. Можно добавить ещё и Обри Винсента Бердслея, родившегося в 1872 году. На самом деле в них, а не в публичном спектакле жизни Уайлда выразился дух эпохи, это они были истинными учениками Патера и старались превратить свою жизнь в череду " доминирующих моментов", в которых они " горели бы твёрдым как благородный камень пламенем", и в конце концов против них обратился гнев общества, хотя они скорее избегали публичного внимания к себе.
Их литературное происхождение , как я уже отмечала, было разнородным, и с равной охотой они ссылались и на французских коллег, и на своих прерафаэлитских предшественников, хотя те - не без основания- со страхом от них отрекались. Действительно, хотя символисты охотно заимствовали разные элементы из достижений прерафаэлитов, то, что они из них делали, было совершенно иным. Однако существовало несколько мостов, соединяющих оба этих направления, и одним из них был журнал под несколько неуклюжим названием "The Century Guild Hobby Horse", позднее сокращённым до "The Hobby Horse".
Одной из побочных удач всесторонней деятельности Морриса было оживление рукоделия, что позволило многим девушкам из приличных, а также и из бедных семей предаваться таким занятиям, как вышивание, шитьё, проектирование игрушек, и т.д. без боязни осуждения, а также одновремённо заинтересовало ремеслом и прикладным искусством многих художников. Правда, произошло из этого немало чудачеств, разные " возвращения к природе", " экономическая самодостаточность", особые коммуны и т.п., но в сущности это были движения, которые принесли немало хорошего. Одной из серьёзнейших институций была The Century Guild, архитектурно-оформительская фирма, основанная в 1882 году архитектором Артуром Хайгейтом Макмэрдо. Макмэрдо основал одновременно издание, которое должно было распространять идеи фирмы. После множества сложных событий издание оказалось в руках двух лиц: Герберта Хорна, архитектора, писателя и историка искусства, и Селвина Имиджа, священника цекви Св. Марии в Сохо, поэта и художника, впоследствии профессора кафедры изящных искусств имени Слейда в Оксфорде.
"The Century Guild Hobby Horse" считается первым в Англии, и даже во всей Европе, изданием, задуманным как художественное целое, оно сыграло важную роль в культурной жизни того времени. Вначале связанное с идеологией прерафаэлитов, оно вскоре стало самым авангардным изданием в Англии. ( Выходило до 1894 года). В нём печатались все выдающиеся авторы молодой генерации от Патера до Уайлда. Тогда же дом Хорна, называемый Fitzroy Settlement, стал одним из артистических центров Лондона : кроме Хорна жили там Артур Гэлтон, издатель Мэтью Арнольда, Лайонел Джонсон, Виктор Пларр, Селвин Имидж и Артур Макмэрдо, а в артистических вечерах принимали участие между прочими Ernest Rhys, Laurens Binyon, Walter Crane, George Bernard Shaw, Arnold Dolmetsch, и многие другие, не говоря уже о молодых символистах. Там в дискуссиях кристаллизовались теории, формулировались воззрения и зарождались будущие кампании. Возможно, там обсуждался и проект основания отдельного поэтического клуба, предложенный Йейтсом.
Уильям Батлер Йейтс занимает такое важное место в английской поэзии, что следует посвятить ему больше внимания.
Он был сыном второстепенного прерафаэлитского художника. Если бы модные сейчас психологические схемы были истинными, то не он, а его отец, Джон Батлер Йейтс, должен был бы стать великим артистом, потому что его жизнь была почти классической иллюстрацией бунта, который, кажется неизбежным для настоящего творца. Джон Батлер Йейтс был сыном ректора протестантской церкви в Ирландии, священника навязанной оккупантами религии, и , следовательно, автоматически представителем наиболее охранительных принципов, которыми руководствовался английский правящий слой. Он получил соответствующее для юноши своего класса воспитание, окончил юридическое обучение в Дублине, и в 1866 году стал адвокатом. Через год, двадцати восьми лет от роду, он с семьёй выехал в Лондон на художественные курсы. Этот драматический поступок должен был, очевидно, сопровождаться таким же категорическим отрицанием всего привитого ему этоса.
Джон Батлер не стал большим художником, слишком поздно и не в слишком счастливый момент он начал своё обучение. Он снискал поначалу признание от Милле и Россетти, но позднее старался отойти от прерафаэлитизма, что ему не слишком удавалось, так что его художественная карьера была трудной и малоудачной. Зато он был абсолютным артистом, безусловно уверенным в превосходстве артистического призвания надо всеми иными, и ставящим поэтов над всеми людьми. Интеллигентный и красноречивый, со склонностями к абстрактным формулировкам, он имел большое влияние на детей: второй сын Джек Батлер, стал хорошим и признанным художником, обе дочери, Лили и Элизабет, вручную печатали книжки в издательстве "Cuala Press". Более всего занимался Джон Батлер своим старшим сыном, Уильямом, который был ему интеллектуально ближе, и с которым у него было больше всего хлопот.
Джон Батлер считал абсолютную свободу необходимым условием артистической деятельности. Он был рационалистом и агностиком, знатоком Джона Тиндалла и Томаса Хаксли, и сделал всё, чтобы его дети, в особенности склонный к мистике Уильям, были воспитаны в таком духе:
Существует два вида веры, - писал он сыну, - поэтическая и религиозная. Поэтическая вера приходит тогда, когда человеку удаётся открыть в себе, или придумать способ ( как это получается только в снах) управления событиями, чтобы этот способ выражал и оберегал его абсолютную свободу, чтобы вся внутренняя и внешняя личность человека могла развиваться до границ полного удовлетворения. Религиозная вера лишена понятия свободы, религия есть отрицание свободы. Вынужденный покой контролирует чувства противоречия. При помощи внутреннего фактора, как, например, страха перед адом, некоторые чувства подвергаются подавлению и изгоняются , чтобы можно было передать власть какой- то другой группе чувств. Все придуманные до сих пор этические системы являются таким же самым препятствием свободе, и настоящий поэт не может быть ни моральным, ни религиозным.
Этот постулат абсолютной свободы появляется постоянно в разговорах с сыном, хотя парадокс состоял в том, что Уильям вовсе не жаждал подобной свободы и не хотел признавать мир, все тайны которого удастся рано или поздно рационально объяснить, и в котором каждый человек лишь одинокий остров, всё начинающий с начала.
Первые свои поэтические шаги он делал под надзором Джона О'Лири, ирландского национального вождя. Он приохотил Йейтса к ирландским легендам и преданиям и внушил ему убеждение, которого Йейтс придерживался всю жизнь, что живая литература должна вырастать из народных корней , должна быть укоренена в традиции. И хотя Йейтс достаточно скоро догадался, что даже самая искренняя любовь к родине и самое горячее желание служить её делу не гарантирует качества поэзии, и в связи с этим вошёл в конфликт с поэтами-земляками, он не принял и установку отца , что артист выражает исключительно самого себя. Атеистическое воспитание дало достаточно странные результаты: одарённый религиозной натурой, но лишённый обычной ортодоксальной веры, Уильям Батлер сочинил себе собственную систему верований из оккультизма, теософии, деревенских суеверий и легенд, которых полно в Ирландии, и из различных религиозных крайностей. В сумме он верил во всё, кроме христианства : в астрологию, телепатию, каббалу, в духов, медиумов, госпожу Блаватскую, и Бог знает, во что ещё. Он был глубоко уверен в том, что его стихи диктует ему Лео Африканус, мнимый итальянский картограф и путешественник средних веков. Кроме того, он состоял в постоянном контакте с разными богами и героями. То, что у обычного человека было бы чудачеством, у него под влиянием его гения преображалось в чистейшую поэзию. Никто не осмелился утверждать, что был он помешанным или придурковатым, напротив, вся эта абсурдная система верований в нормальном изложении возможная только у какой-то одичалой маньячки, становилась у Йейтса великолепным произведением искусства, и сколько раз он ни подходил к самой границе нормальности, всегда умел отойти в поэзию и в такие блестящие метафоры, что это вызывало изумление и признание:
.... все эти люди явились из самых глубоких пластов человеческого инстинкта с тем, чтобы стать нормой и мерой, и представление себе, о чём говорят их уста, становится единственным доступным мне способом приближения к правде. (Йейтс, Автобиография) .
Подобные утверждения вместе с одинаковой серьёзностью предпринятых попыток реинкарнации сожжённого цветка ( неудачных), показывают, что какими бы странными ни были его верования, в его собственном изложении они казались истинными. Однако приверженность Уильяма " тайным наукам" нервировала его отца и становилась причиной конфликта между ними.
Нерегулярные и недостаточные доходы Джона Йейтса заставили его дважды выезжать с семьёй в Англию и, наконец в 1887 году осесть там надолго. Уильям имел уже некоторые литературные успехи и известность в Дублине, а в Лондоне ему пришлось начинать с начала. Несмотря на репутацию растяпы, которую он сам поддерживал в своих фантазийных " автобиографиях", у него были определённые организационные способности и умение влиять на других. Семья Йейтсов поселилась в Бедфорд Парке, " эстетическом элизиуме". Этот район, построенный в шестидесятых годах, был первым в своём роде запланированным " артистическим районом", где сознательно старались противостоять викторианскому торгашеству и создать что-то отличающееся от современного жилого строительства. Приходится признать, что сегодня трудно распознать инновации, которые должны были придать ему индивидуальность, район напоминает обычное жильё средне обеспеченного класса, но в своё время он вызвал большой интерес и действительно заселился разного рода артистами, чудаками и отставными военными, привлечёнными низкой стоимостью домов.
Девицы из Бедфорд Парка ходили в просторных платьях, ткали на кроснах и сажали в палисадниках подсолнухи, этот наиболее броский символ эстетов, господа же, одетые в костюмы по проекту Джона Йейтса, разыгрывали " Селянок" Феокрита, и на представления собирался весь модный Лондон с принцем Уэльским во главе. Именно Бедфорд Парк был местопребыванием общества "Kyrle Society", целью которого было "нести красоту бедным". Члены этого общества вместо нравоучительных листовок и супа раздавали беднякам цветы, закладывали садики, создавали хоры и любительские театры. Из этой на первый взгляд абсурдной организации произошло потом товарищество, которое до сих пор занимается спортивными состязаниями, детскими площадками для игр, и т.п.
Бедфорд Парк стал первым полем деятельности Йейтса. Именно там среди отцовских друзей нашёл он странных стариков, таких, как Джон Тодхантер, математик, который несмотря на свой вид, достойный библейского пророка, дал себя уговорить на сочинение пьес для бедфордского театра, или доктор Джордж Грин. Позднейшее присутствие этих двоих среди поэтов - символистов приводит в недоумение.
Первым изданием, которое печатало сочинения Йейтса в Лондоне, был консервативный "National Observer", издаваемый Уильямом Эрнестом Хенли. Это была забавная личность: громогласный и агрессивный калека ( потерял ногу из-за туберкулёза кости), ненавидящий прерафаэлитов и так же не выносящий декадентов, он издавал журнал, полный громких империалистических и патриотических криков. Он и сам был не без поэтического таланта и довольно умело мог пользоваться техникой поэтов, с которыми воевал. Он отличался типичной для англичан ( и не вполне понятной иностранцам) толерантностью, которая позволяла ему публиковать временами и противников, если он приходил к заключению, что те того стоят. Йейтс до конца жизни вспоминал его с симпатией, хотя, как сам писал, не сходился с ним ни в одном мнении. Факт, что именно у Хенли он нашёл убежище, объясняется попросту тем, что Хенли оказался поблизости, в Бедфорд Парке.
Постепенно круг знакомств Йетса стал выходить за пределы границы , очерченной случайностью местопребывания. Вскоре Йёйтс развернул разнообразную интенсивную деятельность. Начал теософские исследования, организовал "Кельтские рассветы", программы которых были странной мешаниной теософии, литературы, освободительных стремлений, и в то же время он познакомился со средой символистов.
До сих пор жив культ Йейтса, и всех тех, которые с ним по каким-то причинам тогда не соглашались, представляют как толстокожих варваров, и действительно, чтение прелестных поэтических эссе Йейтса, из которых прорывается какая-то неземная мудрость, производит большое впечатление. Если же мы поставим себя в ситуацию людей, которые должны были с ним сотрудничать, то сможем легко вообразить, что соединение борьбы за независимость с теософией , поисками укрытий эльфов на торфяниках, планами доставания звёзд с неба, либо с медиумическими откровениями должно было выводить из терпения, и упрёки, которые ему делались, что он делает посмешищем каждое конкретное дело, не были несправедливыми.
В то время, чтобы немного заработать и убегать из дому, в котором ссоры с отцом доходили до рукоприкладства, он отсиживался в большой читальне Британского Музея, в традиционном месте встреч чудаков и мечтателей, где он за несколько фунтов ( именно за восемь), приготовлял компиляцию ирландских преданий для издательства Дента. Этот известный своей скупостью и увёртками издатель выпускал блестящую серию дешёвых перепечаток классиков всего мира, существующую и поныне под названием "Everyman's Library", которая в действительности обязана своим существованием многолетней жертвенной и почти бесплатной работе Эрнеста Риса, валлийского поэта, который посвятил Денту почти всю свою жизнь.
Он был несколькими годами старше меня, - вспоминает Риса Йейтс, - и благодаря своей редакторской работе знал почти каждого, кто готов был подготовить книжку за семь или восемь фунтов.
К нему обратился Йейтс с предложением собрать молодых поэтов:
Начинаю завидовать молодым поэтам, и скоро все станем завидовать друг другу, если не познакомимся и не начнём разделять между собой наши триумфы.
Так возник "Rhumers' Club", который стал одним из важнейших центров деятельности символистов. Символично, что он помещался на Флит стрит, в "Чеширском сыре", том самом баре, где сто пятьдесят лет тому назад великий Джонсон проводил литературные пиршества. В клубе состояли: Эрнест Доусон, Эдвин Эллис, Джордж Артур Грин, Артур Сесил Хиллер, Лайонел Джонсон, Ричард Ле Галлиен, Виктор Пларр, Эрнест Редфорд, Эрнест Рис, Томас Уильям Роллестон, Артур Симонс, Джон Тодхантер и Уильям Батлер Йейтс. Джон Грей, несмотря на добросовестное участие во всех собраниях, которые по началу проходили ежемесячно, не был постоянным членом клуба. Кроме постоянных членов, клуб имел некоторое количество сочувствующих, в основном связанных с "Hobby Horse" , потому что Герберт Хорн живо интересовался начинаниями молодых. Секретарём стал доктор Джордж Грин, вицепредседатель "Ирландского литературного товарищества" и один из друзей Йейтса.
Ещё раз, - вспоминал Холбрук Джексон, один из первых хроникёров той эпохи, - в таком бесплодном месте, как Флит Стрит, можно было как во времена Джонсона, услышать настоящую литературную дискуссию.
(Надо пояснить, что Флит Стрит - это местопребывание английской ежедневной прессы).
Это не означает , что им удалось воссоздать атмосферу эпохи Джонсона. Позднейшие свидетельства членов и участников собраний клуба согласно утверждают, что собрания были скучными, и я усматриваю одну из причин этого в разнородности состава членов клуба. С одной стороны, там была группа очень молодых, и, как потом оказалось, действительно сильных поэтов, как Доусон, Джонсон, Симонс или Йейтс, с другой стороны группа старших, как Тодхантер, Грин или Эллис, и разные союзники Йейтса из Бедфорд Парка, которые в поэзии были эпигонами прерафаэлитов, ограничивали свободу высказывания молодых. Ничего удивительного в том, что неформальные встречи в "Hobby Horce" пользовались куда большей славой.
Эдгар Джепсон, который, впрочем, кончил как противник символистов и противопоставлял " нордическую школу" Киплинга и Хенли " кельтской" Джонсона или Йейтса, представил описание типового собрания клуба:
Это была встреча поэтов более близких английской, нежели Джонсоновской традиции, в угрюмом плохо освещённом и облицованном тёмными панелями зале в баре
"Cheshire Cheese". Не помню, было ли заказано вино , или перед каждым была кружка пива , если вино посчитали излишеством... Эти собрания были неимоверно торжественными. Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из "стихотворцев" рассмеялся. Усмехались они редко и с трудом, потому что кроме Доусона, Йейтса, Джонсона и Пларра это были авторитетнейшие английские поэты, и по крайней мере трое из них носили длинные бороды.
Из дальнейших воспоминаний Джепсона следует, что доктор Тодхантер был его давним учителем математики и ужасом детства, что, очевидно, дополнительно окрасило его воспоминания. Во всяком случае, он помнил, что:
Все они, кроме Йейтса, читали свои стихи шёпотом. Я никогда не был членом клуба, но когда приходил на собрания и читал свои стихи - делал это тоже шёпотом.
Артур Симонс, хорошо знающий французскую среду и в некотором смысле наиболее " рассерженный" на них всех, подчеркивал специфическую английскую беспомощность в интеллектуальном общении:
В Англии, - писал он в очерке об Эрнесте Доусоне, - артист должен защищать искусство не только перед светом, но и от самого себя и других артистов. Искусству угрожает своего рода ложная скромность, которая является прирождённой позой каждого англичанина и складывается наполовину из гордости и наполовину из неуверенности в себе.
Ричард Ле Галлиен в воспоминаниях, написанных в 1926 году, говорит о Клубе:
Он не выполнил такой пропагандистской роли, какую играли в другие времена клубы поэтических революционеров, потому что не был достаточно энергичной институцией , да и существовал он не слишком долго. Его членов не соединял какой-то общий набор стремлений, как, например, позднейших имажинистов. Каждый делал свою работу по- своему , и значение клуба проявлялось скорее в деятельности отдельных членов, чем сообщества их. Так сложилось, что некоторые из них оказались поэтами особого значения для того времени, инициаторами особых направлений в поэзии.
Даже Йейтс, который более всех получил пользы от контактов с молодыми английскими поэтами, признавал:
Встречи были всегда формальными и часто скучными. Кто-нибудь из нас вслух читал свои стихи, которые потом обсуждали, обычно слишком комплиментарно, чтобы комментарии имели какую-то критическую ценность.
И добавляет очень существенное замечание:
Однако уже то, что мы могли кому-то прочитать наши вещи и таким способом как-то их проверить, делало своё дело.
Это было справедливо в отношении всех, но в истории поэтического развития Йетса, без сомнения, период сотрудничества с символистами имел большое значение. Критики, пишущие учёные исследования о его позднейшей поэзии, посвящают много места проблеме, которую называют " преодолением влияния символистов", не задумываясь над тем, что стало бы с Йейтсом, если бы не символисты. Он приехал в Лондон в 1887 году в очень ответственный для себя момент. В родном Дублине он становился уже известным и признанным поэтом, но Дублин ни в коем случае не мог считаться особенно просвещённым городом. Только встреча с новой поэзией и дружба с такими мастерами поэтической техники, как Лайонел Джонсон или Артур Симонс показали ему истинное значение формы в поэзии, дали новые образцы, познакомили с теорией и убедили его в собственном невежестве. Выход из провинциальной среды, да ещё из среды борцов за свободу, склонных аплодировать каждому слову, которое прославляет отчизну безотносительно к литературной ценности этого слова, - и перенесение в мир, который надо всем посмеивался, но придавал большое значение способу выражения своего индивидуального опыта, было для Йейтса спасительным событием.
Очевидно, будучи в потенции великим поэтом, он и сам бы сумел выйти из круга графоманов " Молодой Ирландии", но какая это была бы долгая и трудная дорога! Он сознавал, что многим обязан коллегам из группы символистов, и до конца остался верным их памяти.
Сами члены клуба пытались временами оживить собрания, преимущественно с комичным результатом. Однажды Доусон привёл анархиствующего поэта Джона Барласа, автора тома "Phantasmagiria: Dream Fuges". Барласа как раз разыскивала полиция за выстрел из пистолета под окнами председателя Палаты представителей
( ничего ему за это не было). " Чудесный поэт и анархист", как его представил Доусон, не пришёлся по сердцу остальным членам клуба. Как-то в другой раз Герберт Хорн привёл с собой четырёх крепких шотландцев, которых встретил в каком-то баре. Эти громогласные рассказчики занимали удивлённых поэтов историями о поисках золота в Австралии и о трудностях работы на спасательных судах. Более того, Хорн настаивал, чтобы этих шотландцев немедленно приняли в члены клуба, и бедные поэты были слишком покладистыми, чтобы этому воспротивиться. Только энергичная акция Йейтса, который созвал чрезвычайное собрание, спасла клуб от развала.
И однако при всех недостатках Клуб Стихотворцев сыграл в жизни поэтов, связанных с ним, неизмеримо важную роль. Были они робкими и одинокими. Их особое одиночество - одно из наиболее поразительных черт жизни, которую они вели. Они в большинстве своём происходили из высших кругов состоятельного среднего класса, получили нормальное образование и могли без труда сделать обычную жизненную карьеру, доступную членам этого класса. Однако они выбрали другую дорогу, дорогу полного отчуждения. Когда думаем о первых романтиках, видим одновременно и их противников, с которыми они вели свои жестокие бои. Прерафаэлитский " дворец искусства" был тесно населённым и часто посещаем разными любопытными. Но эти молодые двигались в пустоте. Это была, пожалуй, единственная литературная группа, которая в своём багаже не имеет никаких " воспоминаний детства". ( Кроме Йейтса, который написал свои сорок лет спустя). Только Обри Бердслей, смолоду страдавший чахоткой, находился под опекой матери и сестры, которые деятельно интересовались его артистической жизнью, остальные ютились в случайных холостяцких квартирках, одинокие, как совы. Россетти не включил в собрание своих стихов элегию на смерть Веллингтона, но он её написал, а среди четырёхсот писем Доусона, писем, поражающих остротой суждений, начитанностью и широтой артистических интересов, находится лишь одно упоминание о королеве Виктории. В 1897 году, в связи с пышно празднуемым 50-ти летним юбилеем правления, он написал своему приятелю, писателю Conal O'Riordan'у:
Буду в Лондоне ещё месяц, значит, постараюсь выехать до того, как декорации и толпы " госпожи Гвельфов" начнут слишком на меня давить.
А Обри Бердслей с чудесной непосредственностью и пренебрежением отмечает в одном из писем Рафаловичу:
Лондон сейчас очень живой и приветливый. Не знаю точно, что тут происходит, но парапеты дворца св. Якова наполнены красивыми платьями.
Это было просто ежегодное празднование дня рождения королевы.
Общественному безразличию сопутствовало и семейное. Почти все, оставив родные дома, порвали сразу и все семейные связи, как в случае Симонса, сына пастора методиста, который в своих воспоминаниях " Прелюдия к жизни" вспоминает чувство отвращения и отверженности, которые владели им в то время:
Мы были очень бедны, поэтому я ненавидел ограничения, которые накладывала на нас нужда. Жили мы среди приличных людей среднего класса, я же не терпел этих приличных людей среднего класса.. Я жил, и вокруг меня жили другие люди, но нас разделяла непреодолимая пропасть, преодолевать которую я не имел никакой охоты.
А в другом месте, говоря о своих родных и знакомых, он пишет:
Они были идеально удовлетворены положением, которое занимали, работой, которую выполняли, мыслями, которые их занимали, и делами, о которых они говорили . Их дома отражали их как зеркала...Часами сидя в их салонах, я напрасно оглядывался, отыскивая хотя бы один предмет, с которым мог бы жить в своём собственном доме.
И Эрнест Доусон, затравленный и умирающий от голода, писал перед смертью своему другу и соавтору нескольких повестей, Артуру Муру :
Привязанность к приятелям вознаграждает меня за полную яда ненависть, которую я питаю к моим родственникам, с которыми не намерен никогда больше общаться.
Лайонел Джонсон, получив часть причитающегося ему состояния, не общался больше никогда со своей семьёй и умер в одиночестве под присмотром прислуги.
Через десять лет, - говорил он Йейтсу, - я стану оборванцем без гроша и буду занимать по паре пенсов у приятелей.
А ведь, как я уже говорила, все они вышли из "приличных семей", где традиционно помогали своим, если те попадали в передряги, однако даже в самые тяжёлые моменты никому из них не пришло в голову обратиться за помощью к этому принятому источнику поддержки. ( Кроме Ле Галлиена, который, правда, редко навещал родной Ливерпуль, но поддерживал с семьёй постоянный контакт, возможно, потому, что беспрерывно тянул с отца деньги и не без основания считался среди коллег неизлечимым оппортунистом.)
Итак, клуб, основанный Йейтсом, несмотря на вялость своих заседаний, просуществовал три года и сыграл важную роль в формировании личности молодых поэтов, что вполне подтверждается фактом, что именно в тот период многие из них написали лучшие свои произведения. Когда припоминаем множество групп и обществ, основанных полными надежд писателями, которых всегда полно на свете, мы должны согласиться, что нечасто складывалось так, чтобы в какой-то из этих групп больше половины членов стали бы профессиональными литераторами, и уж совсем редко случалось, чтобы нашлись в одной из них несколько на самом деле отличных поэтов и один гениальный.
Наконец клуб решился даже на совместную деятельность : издал у Лейна и Мэтьюса две антологии, в которых оказалось много прекрасных стихов английских декадентов. Сейчас экземпляры этих антологий ценятся на вес золота, как и многие другие публикации этого издательства. Инициатором, как обычно, был Йейтс:
Из стихов Доусона я помнил только часть названия стихотворения O Mors и знал его Villanelle of Sunset, потому что он читал их в клубе. И оттого, что хотелось иметь возможность взять в руки те стихи, я предложил издать Книгу Клуба Стихотворцев (Book of Rhumers' Club).
Лейн издал книжку дёшево и небрежно. Каждый из участников мог поместить минимально три, максимально шесть стихотворений. Только Доусон, Грин, Джонсон, Рис и Йейтс поместили по шесть вещей. Наилучшими из них были стихи Доусона, особенно Vanitas, Villanelle of Sunset, и вспоминаемое Йёйтсом O Mors! quam amara.
Сам Йейтс поместил там между прочих The Lake Isle of Innsfree, ставшее одним из самых популярных его стихов. Оказалось там и равно знаменитое стихотворение Лайонела Джонсона By the Statue of King Charles at Charing Cross, и Epitaphium Citharistae Виктора Пларра, самое красивое стихотворение, которое ему удалось написать. Антология неизбежно отражала странный облик клуба : кроме блестящих стихов молодых там найдём неуклюжие вирши старших членов, которые были обычными эпигонами прерафаэлитов, хотя и открещивались от этого, тогда как молодые, которые провозглашали себя продолжателями школы прерафаэлитов, создавали в действительности совершенно новую поэзию, связь которой со старым буколическим романтизмом прерафаэлитов была гораздо свободнее, чем это казалось их современникам и сегодняшним поклонникам прерафаэлитов. Это выглядит так, будто я противоречу тому, что писала ранее, когда подчёркивала их сознательное следование образцам французской поэзии, но английские символисты никогда не стремились к французскому пуризму и беззаботно поклонялись разным богам. Нельзя так легко отказаться от родных традиций, особенно если творишь в языке, несущем в себе большое поэтическое богатство. Эхо многих авторов разного сорта, даже тех, которыми более всего пренебрегали, оживает в их творениях, и их долг прерафаэлитам бесспорен. Однако главная их заслуга состоит не в продолжении традиции, а в удавшемся извлечении неизвестных до той поры форм и способов выражения из творчества на другом языке. Это не значит, что они писали французскую поэзию по английски, напротив : насколько в прозе мы часто видим невольное ( и часто комичное) подражание французским прозаикам, как это делали хотя бы Оскар Уайлд или Джордж Мур, настолько поэты того времени умели создавать родную поэзию, только написанную с новой, неизвестной до того, точки зрения, что обогатило поэтический опыт народа. Для этого кроме уважения к своим предшественникам они инстинктивно искали близкие им образцы, но ни одна из отечественных моделей не могла их удовлетворить. Морализаторство Теннисона, экзотика Браунинга, дидактика Арнольда, эскапизм Россетти или Морриса, - всё это выглядело анахронизмом на фоне установок Виллье де Лилль-Адана, " декадентизма" Гюисманса, живописности жизни Верлена, рафинированной жестокости Пьера Луиса, или аскетизма Малларме. Многих из них связывала личная дружба с французскими писателями, и почти все они считали Францию своей духовной родиной. Можно показать, как это сделал Россетти, что самые ранние эссе Патера были стилистически подражанием Суинберну, но теории, которые тот выдвигал , не взросли на родимой почве. Известнейшее утверждение Патера, что " всякое искусство стремится к ситуации музыки" находит верное эхо в Верленовском "De la musique avant tout chose..." Символизм в Англии, как и в других странах Европы, был невозможен без французской модели.
Позволю себе здесь - частью для иллюстрации того, как англичане переносили в страну французские прозаические эксперименты, и немного для забавы, - процитировать фрагмент парижских " воспоминаний" Джорджа Мура, хотя это и уводит нас от главной темы:
Японский шлафрок, в котором само прикосновение ткани доставляет мне наслаждение, настолько она идеальна; немного свежего молока и мёда стоит у изголовья, обрамлённого королевской бахромой. Приняв этот благовонный напиток, подзываю Джека, моего большого питона, который после двухмесячного поста ползёт неспокойно. К табурету в невообразимом стиле Людовика XV привязываю морскую свинку; животное суетится и пищит - чёрные подобные бусинам глаза змеи - что за великолепный блеск опала!- наконец удар - какое изысканное прожёвывание!
В холле Маршалл играет на органе грегорианское песнопение, красивый гимн Vexilla Regis st. Fortunat'a великого поэта средних веков. Перелистав несколько страниц из
Fetes Galantes, сажусь писать.
Пожалуй, не требуется добавлять, что Мур жил в Париже куда проще и скромнее, но цитированный фрагмент прекрасно иллюстрирует сильное влияние, которое оказывал Гюисманс на английских прозаиков.
Антология Клуба стихотворцев была принята в общем доброжелательно, в основном потому, что рецензии были преимущественно пера приятелей . Ле Галлиен с энтузиазмом сообщал публике, что (антология):
представляет собой первое совместное выступление поэтов "Bodley Head" (название издательства Лейна и Мэтьюса) перед английской публикой, хотя она не была задумана с такой целью и в ней нет какого-то доминирующего тона. У нас не было другого намерения кроме соединения в приятной гармонии примеров творчества двенадцати поэтов, в большинстве совсем молодых и недавно поселившихся в Лондоне..
Ободрённые успехом, "стихотворцы" опубликовали годом позже следующую антологию под названием "The Second Book of the Rhymers' Club", полнее первой на сорок страниц и более тщательно изданную тиражом в пятьсот экземпляров с добавочными ста пятьюдесятью, предназначенными для Америки. Вторая антология содержала такую же смесь, как и первая, с той разницей, что в ней оказалось, пожалуй, наилучшее, по крайней мере наиболее показательное для декадентов стихотворение Эрнеста Доусона Non sum quails eram bonae sub regno Cynarae.
Через несколько месяцев после выхода второй антологии клуб прекратил существование. Он не был формально распущен, но никому уже не хотелось больше организовывать собраний, в сущности, свою задачу клуб выполнил. Поэты перезнакомились между собой, представились обществу и завязали дружеские связи и полезные контакты для нормальной литературной карьеры. Некоторое время казалось , что так оно и будет, само присутствие среди них таких предприимчивых молодцов, как Джон Грей и Ле Галлиен прокладывало мост между ними и другой, публичной стороной жизни, и можно было предположить, что дальнейшие поэтические истории членов Клуба стихотворцев будут зависеть только от их собственных талантов и удачи.
Ле Галлиен - " Прекрасный Ричард, если бы он писал так, как выглядит",- посмеивались коллеги, - начинал, всё ещё не доверяя своему счастью, проявлять врождённую оборотистость, которую соединял с бескорыстным энтузиазмом, хвалил творчество друзей, где только мог, а возможности имел немалые. Недаром обученный бухгалтерии, он систематически стал готовиться делать карьеру и деньги, и если этого ему не удалось добиться в полной мере, то по единственной причине, что мечты и действительность редко совпадают. Он быстро стал одной из очень популярных фигур в кафе и артистических салонах, и даже брак с молоденькой ливерпульской симпатией, миловидной Милфред, вовсе ему не повредил :
В понедельник идём с визитом к господам Локер-Лэмптон, - писала она матери,- и постараемся , чтобы они пригласили нас как-нибудь на ужин. Там бывает всегда много известных людей, и очень полезно, чтобы Дик и Джимми были у всех на виду так часто, как только возможно.
Отметим, что девушка, которая только недавно была подавальщицей в кафе, оказалась ловкой и расчётливой. "Дик" - это, очевидно, Ричард, а "Джимми" - Джеймс Уэлш, начинающий актёр, приятель Ричарда и муж его сестры "Сисси".
Даже " великий Оскар" деликатно добивался расположения бойкого журналиста :
Дорогой поэт,- писал он зимой 1892 года, посылая ему билеты на премьеру своей первой комедии "Веер леди Уиндермир",- вот два билета на моё представление. Приходи со своей поэмой и посади её рядом с собой.
И это ещё не всё. В триумфальном шуме премьеры Уайлд в конце спектакля выступил с такой исторической речью:
Леди и джентльмены! Мы великолепно позабавились этим вечером. Актёры с огромным очарованием представили нам чудесную пьесу, и господа поняли её с выдающейся интеллигентностью. Благодарю вас за огромный успех вашего выступления, которое убедило меня, что вы придерживаетесь такого же хорошего мнения об этой пьесе, как и я.
И хотя Уайлд был в тот момент почти " богоравным", он сумел найти минуту для Ле Галлиена, припомнив, что тот издал недавно книжку, и в толпе восхищённых слушателей завёл с ошеломлённым Ричардом такой разговор:
-Мой дорогой Ричард, куда ты подевался? Век тебя не видел! Расскажи, что поделываешь? Ах, да...Ты доставил мне большую неприятность..
-Отозвался ? Ты путаешь её с какой-то другой книжкой! Моя последняя книжка это "Счёт за книжки для Нарцисса". Там я вообще о тебе не упоминаю.
-Ну вот, собственно, о том и речь, мой дорогой Ричард!
Последовал взрыв смеха, к которому с облегчением присоединился и Ле Галлиен.
Все эти мелкие случаи были очень полезными, и способствовали известности декадентов больше, чем самые солидные поэтические мероприятия, а для людей без капитала вроде Уайлда и Ле Галлиена, которые должны были зарабатывать каждый пенс, этот тип рекламы был фундаментом, на котором держались все их доходы. Часть этой популярности автоматически перепадала и молодым. Уже то, что Уайлд иногда, правда, слишком редко, - ибо встречи в мрачных незнакомых барах не принадлежали к числу его любимых развлечений, - всё же попадал на заседания клуба, а в то время каждый его шаг был делом публичным, этого было достаточно, чтобы вызывать общий интерес.
Другим, и очень любопытным посредником между Клубом стихотворцев и миром Уайлда был Грей. Джон Генри Грей, сын плотника из лондонских доков, родился 10 марта 1866 года. Оставив школу тринадцати лет , он стал работать подмастерьем механика в Вулвичском Арсенале. Джон оказался способным и проворным, и его перевели в чертёжное бюро. Учась ночами, он сдал экзамен на аттестат зрелости и стал готовиться к серии экзаменов для чиновников государственной администрации. ( Эти экзамены, открытые для всех, ввёл Гладстон как один из методов - и очень удачных - борьбы с коррупцией и кумовством.) Амбициозный и способный парень воспользовался этим демократическим путём, открывающим каждому доступ к служебной иерархии, и ,продвигаясь со ступеньки на ступеньку, стал в 1887 году библиотекарем в министерстве иностранных дел. Это позволило ему покинуть свою среду, снять модную квартирку, приодеться и начать жизнь светского завсегдатая и " эстета". В сравнении с борьбой, которую должны были вести со своими семьями сыновья солидных буржуа, карьера Грея проходила совершенно идиллически, и семья его не смела вообще вторгаться в его дела. Похоже, что после выхода в " большой свет" он больше с ней уже не общался.
Жизнь " эстета" требовала значительно больших доходов, чем жалование чиновника, но появление этого нового Адониса, по счастью, заинтересовало Оскара Уайлда. Его протекция открывала в то время все двери, так что в анналах тех лет фигура Грея появлялась в разнообразных контекстах. Когда в 1891 году Уайлд издал Портрет Дориана Грея, существовало общее убеждение, что именно Грей послужил прототипом Дориана. Дорианом называли его между собой коллеги из Клуба стихотворцев, которые , впрочем, потешались над его " светским успехом", но он и сам подписывал свои записки к Уайлду кокетливым " Твой Дориан".
Когда , однако, в рецензии на доклад Джона Грея ( The Modern Actor) - (чтение публичных докладов стало в то время модным способом умножения доходов и известности)- одна из газет ( The Star) назвала его Дорианом Греем, он затеял против газеты процесс, который выиграл. Всё это вместе добавляло известности Уайлду и всем, кто оказывался в его орбите. Годом позднее Уайлд оплатил издание томика стихов Грея под названием "Серебряные стрелки" (Silverpoints) , который вышел как третий выпуск "The Bodley Head" , это одно из лучших по графике изданий Лейна и Мэтьюса.
Первенство в ознакомлении Англии с новой французской поэзией приписывается в основном Симонсу, но именно Грей первый поместил в своём томике некоторое количество переводов Рембо, Верлена и Малларме. Весь сборник содержал всего двадцать шесть произведений. Из них шестнадцать оригинальных, остальные были переводами французской поэзии. Этот томик никогда не переиздавался, и поскольку в позднейшие годы уничтожался автором, теперь относится к наибольшим книжным редкостям.
Стихи Грея не слишком оригинальны, но указывают на его поэтический вкус и хороший слух, изысканная искусственность и привлекательная юношеская беззаботность снискали ему похвалы коллег, да и сейчас современному критику (д-ру Флетчеру) его стихи напоминают картины Ватто. Во всяком случае Грей стал считаться обещающим поэтом, завязал контакты с французскими писателями, особо с Пьером Луисом, который питал слабость к коллегам из-за Ла Манша, и казалось, что это счастливое начало карьеры должно привести к настоящей поэтической славе. То, что случилось потом, было настолько неожиданным, что ещё сейчас историки любят рассуждать, как это произошло на самом деле, и что было бы, если бы...
В 1884 году переехал в Лондон из Парижа некрасивый, богатый двадцатилетний Марк-Андре Рафалович, сын еврейского банкира из Одессы, которую тот в шестидесятых годах оставил, не желая менять вероисповедания. Как впоследствии оказалось, он напрасно хлопотал : все его дети перешли в католицизм, некоторые при очень романтических обстоятельствах. Так, его дочь Софья, узнав из прессы, как жестоко обращаются в английской тюрьме с ирландским патриотом
Уильямом О' Брайеном, послала незнакомому узнику дюжину шёлковых пижам. После выхода из тюрьмы ирландец приехал в Париж, пал ей в ноги и попросил её руки. Они долгие годы прожили в полном счастье, и Софья О'Брайен записана в истории ирландского освободительного движения как ярая патриотка. Марк-Андре, брат романтичной Софьи, прибыл в Лондон с двумя целями : стать английским поэтом и основать литературный салон. Ни то, ни другое, ему не удались, в обоих намерениях помешал ему Уайлд. Великий Оскар не любил бедного Рафаловича ( который на самом деле должен был так себя называть). В рецензии на его книгу с несколько претенциозным названием "Ciril and Lionel and Other Poems, A Volume of Sentimental Studies", Уайлд издевался:
...и хотя г. Рафалович не является возвышенным поэтом, он чуткий к поэзии артист. В своей юношеской манере он настоящий мастер удивительной музыки и фантастического ритма, и на лютне своего языка сумел исполнить столько прекрасных гармоний, но грустно, что он не сумеет ни выговорить названия своей книжки, ни пересказать темы своих песен.
Попытка открыть салон тоже не нашла признания в глазах Уайлда: "Бедный Андре, - заявил он, - приехал основать салон, но ему удалось только открыть столовую".
Как-то, придя с несколькими приятелями на приём к Рафаловичу, он обратился к лакею : -"Попрошу столик на шесть персон".
Шутки Уайлда не были такими уж невинными, как это утверждали его почитатели. Обиженный Андре сумел добиться одного: он подружился с Джоном Греем и таким образом поссорил Дориана с его покровителем.
С этого момента они оба начали настойчиво конкурировать с Уайлдом, писать совместно разные сатирические вещички, новеллы, которые должны были побить Уайлда на его собственном поле. Усилия были совершенно безуспешными, поскольку у обоих не было таланта, который мог бы померяться с талантом Уайлда, и хотя состояние Рафаловича позволяло ему снимать театральные залы и актёров, но перекупить рецензентов и публику он не мог. Эта безвредная забава приобрела ряд неаппетитных акцентов, когда во время процесса Уайлда Рафалович произвёл на свет ядовитую брошюрку под названием "L'Affaire Oscar Wilde", которую издал в Париже в 1895 году. Процесс Уайлда был для этой особенной пары приятелей переломным моментом, когда оба примерно в одно и то же время перешли в католичество.
( Вместе с Рафаловичем в прекрасном феодальном стиле перешёл в католичество и его швейцарский слуга). Грей в 1898 году отказался от своего поста в Министерстве иностранных дел и выехал в Рим для обучения на священника. Несколькими годами позднее - не без трудностей, ибо Ватикан не доверял его обращению, -он был рукоположен, и в 1905 году получил в Эдинбурге приход собора св. Петра, который устроил ему Рафалович. Рядом с церковью тот построил ему дом, а для себя купил удобный дом по соседству, и таким способом они начали другой, не менее странный, период своей дружбы.
Следующие четверть века оба приятеля вели регулярный и ,в сущности, удивительный образ жизни. С утра месса, после чего один занимался своими священническими обязанностями, а второй - финансами и корреспонденцией. Вечером - взаимные посещения, как утверждают многие свидетели, всегда формальные и лишённые каких-либо следов интимности:
-Как любезно с Вашей стороны, святой отец, что захотели меня навестить.
- И мне так приятно Вас видеть.
И так изо дня в день четверть века. Ну и наконец - салон! То, что не удалось Рафаловичу в Лондоне, отлично получилось в Эдинбурге. Его салон был широко известен: всё, что было выдающегося или необычного в Эдинбурге, имело в него доступ, и невозможно было даже подумать, чтобы кто-нибудь из приезжающих в Эдинбург миновал приём у Рафаловича. Встречи проходили по строго установленному ритуалу, среди церемониальной вежливости. Цветы, книги, закуски, неизменный ритм, абсолютная пунктуальность, формальная, но настоящая любезность. Картина слишком странная, чтобы быть привлекательной, но вместе с тем не лишённая элементов комизма.
Рафалович стал горячим английским патриотом, хотя до конца говорил с ужасным акцентом. Мадам Тессье дю Кросс, урождённая мисс Дженет Грирсон, вспоминает, что когда она молодой девушкой в Эдинбурге бывала с родителями у Рафаловича, тот перед ежегодными её выездами за границу предостерегал :" -Дорогое дитя, не выйди , упаси боже, за какого-нибудь ужасного иностранца!"
Бедный Андре не имел дара убеждения, потому что девица вышла замуж за француза, да к тому же ещё за гугенота.
За всем этим фасадом укрывалась щедрость и бескорыстие в отношении ко многим " молодым и обещающим", а также и смелость: именно Рафалович с Греем поспешили на помощь Одри Бердслею в самый тяжёлый для него момент, но об этой истории я расскажу подробнее, когда дойдём до дела " Yellow Book", издания декадентов. Чтобы закончить историю Джона Грея, следует добавить, что он был образцовым священником, который никогда не вспоминал о своей экзотической молодости, и единственным жестом в память о ней была месса, отслуженная в годовщину смерти Верлена. Он издал ещё много книг религиозных и моралистических стихов. Но в английской литературе он остался как автор единственного сборника изысканной лирики, а в литературной легенде как Дориан Грей. Умер он весной 1934 года, пережив своего друга Рафаловича на четыре месяца.