Аннотация: Клайду Бэрроу на День рождения. P.S. Прости за опоздание. P.P.S. На ВК-7 занял второе место, если тебе это интересно.
Я - серая мышь. Мышь. Серая. И с этим ничего не поделаешь. С этим можно только смириться, принять этот факт и, - как говорят физики - поставить его на службу людям. На службу мне.
- Я мышь. Я серая мышь? Я мышь?? Я - серая мышь! - Первым должен идти голый факт, следом сомнение, потом удивление, потом отторжение, потом...
На смятой постели сидел Дрянной Знаменитый Актёр, застёгивал рубашку. В сумраке белели его худые ноги. Мои экзерсисы его мало интересовали. Во всяком случае, внешне он не придавал им значения. Покончив с рубашкой, он выдохнул в ладони, понюхал собственное дыхание. У него болела печень, и по утрам запах был смрадным.
- Я - серая мышь...
Он скривился:
- Послушай... не надо надрыва. - На его пуговицу я намотала волос, он обнаружил, скрутил. - Ты пытаешься играть Айседору Дункан. Зачем? - Драматическая пауза. - Ты действительно мышь. Посредственность. Серость. Квадратный корень из Айседоры Дункан. Астрономический ноль. - Ещё одна пауза. Он давал мне время почувствовать хлёсткость его фраз. - Но в этом твоя сила. Играй себя. Покажи комиссии квадратный корень Айседоры. Покажи красоту асфальта. Такого они ещё не видели. Сумей сыграть себя.
Он встал, поднял руку на линию пояса, развернул её ладонью вверх, будто просил о чём-то, и произнёс:
Ветры, ветры, о снежные ветры,
Заметите прошлую жизнь.
Я хочу быть отроком светлым
Иль цветком с луговой межи...
В это мгновение я поняла, что он действительно Хороший Знаменитый Актёр. В нём была искра.
Он обещал "замолвить за меня словечко", просил, если будут неприятности, "что маловероятно" "звонить ему прямо на студию". Сказать честно, я не знала, в каком фильме он снимается. На какой студии это происходит, и в каком городе эта студия... и снимается ли он вообще?
Потом Москва, ГИТИС. Толпа возбуждённых подростков, и магические слова: приёмная комиссия, ректор, студия, абитуриент. Все эти слова произносились с заглавной буквы, к ним прибавляли придыхание, словно к имени всевышнего. Господь принимает в "Щуку", в ГИТИС берут остальных... Остальных... если бы.
Для меня это был второй заход. За спиной остался первый провал, год работы "по профилю" - массовиком-затейником в санатории, плюс нужное знакомство (одно), плюс деньги. Последний фактор был самым надёжным, только денег было мало... Предательски мало.
Серая мышь должна оценивать себя адекватно (превозмогая тошноту), иначе у неё нет шансов выжить. "Знакомства, - рассуждала я сама с собой, - вещь призрачная. Они же тут, как дети, все эти режиссёры-сценаристы-актёры. Ненадёжны и туманны, а деньги - это перила. С перилами можно спуститься по самой крутой лестнице. Или забраться наверх и не оступиться".
По холлу пролетел вихрь: "Абитуриентов будут прослушивать в актовом зале! Актовом зале! Ах!" Где это? Чей актовый зал? Какого клуба? Театра? Розовощёкий мальчик с горящими глазами выкрикнул: "Наверное, это в Чеховском театре!" Он имел в виду МХАТ. Я усмехнулась и направилась к выходу: "Наивный!"
Рядом со мной шла она... Она. Я видела её мельком в прошлом году: с горящими глазами, с румянцем во всю щёку, с косой до пояса. В огне глаз уверенность в своей гениальности... впрочем, такая уверенность есть здесь у каждого. У неё было что-то иное... превосходство.
Теперь не осталось длинных волос, исчез румянец и притух огонь. Превосходство осталось, стало почти надменным. Она шла высокая и стройная, гордая, как крейсер... Жгучая испанка из глухой российской провинции.
В школьном актовом зале сидела комиссия. Долго ждали председателя, - должно быть он тоже заплутал, - решили начать без него. Этот актовый зал... я думаю нарочно придумали - первое препятствие. Так отсеивали самых бестолковых.
Я подсматривала в щёлку. Она читала Цветаеву. Строчки стихов опускались с небес, то вдруг секли плетьми:
Как живется вам с простою
Женщиною? Без божеств?
Государыню с престола
Свергши (с оного сошед),
Как живется вам - хлопочется -
Ежится? Встается - как?
С пошлиной бессмертной пошлости
Как справляетесь, бедняк?
...
Она дрожала, рыдала, ломала руки. Она взлетала над досками, как над погостом и умирала в вышине.
Я невольно подняла голову, посмотрела на потолок. Казалось крышу здания пробила бомба, она упала на сцену актового зала, но не взорвалась. До взрыва оставалось мгновение, и это мгновение застыло на Цветаевские стихи. Комиссия скукожилась, притихла. Растерялась.
У японцев есть выражение: "потерять лицо". Люди не любят, когда их вынуждают потерять лицо. Творческие люди этого не переносят на дух.
Она вышла из зала, вослед вылетел вздох облегчения. Пронесло: бомба не взорвалась. Нет - взорвалась, опалила пламенем, но никого не убила, а это втройне удивительно. Миновало и слава Богу. Держись подальше.
В следующий раз мы увиделись в холле института. Дрожали (будто живые, кровоточащие) приколотые кнопками блёклые, через копирку отпечатанные списки зачисленных. Я пробежала глазами раз, второй, третий. Внизу живота сделалось пусто и холодно. Ещё раз, снизу вверх, в обратном порядке, строчка за строчкой, заставляя себя сдерживаться и замедляя взгляд. Меня нет. Нет моей фамилии. МЕНЯ НЕТ!
Она стояла рядом, оценивающе рассматривала мою блузку и дорожный чемодан.
- Что будешь делать теперь? - Она поняла (а может знала), что я второй раз (как и она). Что я провалилась (как и она). И что я серая мышь... это она тоже поняла.
- Вернусь в Коктебель. Ещё год поработаю в санатории, - я повела плечами, играя холодное королевское достоинство. Она рассмеялась.
- Я поеду с тобой. - Ни вопросов, ни сомнений, ни права на апелляцию. - Давно не была на море.
Меня это рассмешило, захотелось поддеть эту вздорную девицу: - Как давно?
- Никогда!
Моя острая пика сломалась о броню искренности. Думаю, в этот самый момент я её полю... я к ней приросла. Она была тем, чего мне недодала Природа. Что у меня отняли по рождению.
Автобус приехал поздно ночью. Светила луна, по морю бежала дорожка. Она вздохнула и сказала, что хорошо бы искупаться голыми. Мелькать в лунном свете, как два дельфина. Потом она посмотрела на голубовато-серый корпус санатория и спросила:
- А кем ты работаешь?
- Культмассовый сектор. - Она не поняла. - Массовик-затейник.
- Развлекаешь пенсионеров союзного значения?
- Почему? - мне стало обидно. - Не только пенсионеров. Встречаются нужные люди.
По интонации она поняла, что я имею в виду. Без ухмылки сказала:
- Ненужные нужные люди... бесполезные лезные люди... люди... без иллюзий.- Она пробовала фразу на зуб, на слух, на рифму. Вскочила на каменные перила, пошла по ним, декламируя:
Жизни смысл отстал от денег.
Мы - отвязанные люди,
без иллюзий.
Мобеля лауреаты
проникают Банку в код.
С толстым слоем шоколада
Марс краснеет и плывет.
...
Где-то залаяла собака, звякнула, распахнувшись, форточка и зажегся свет. Я стащила её с перил, сиганула в кусты, она - следом.
Утром мы проникли в столовую - счастье, что повара заступают на вахту затемно, - и, наевшись вчерашней перловой каши, рассматривали море через распахнутое окно. Всходило сегодняшнее солнце, лучи тонули в её каре угольного цвета. Гибельная красота.
- Знаешь, - сказала она, - здесь не так уж плохо. - Подумав, прибавила: - Станет лучше.
Она не солгала. Стало лучше.
Мужчины доставали из глубин чемоданов рубашки, крахмалили воротнички. К гладильной доске выстроилась очередь - кастелянша надувала растеряно щёки, такого она не видела никогда. Женщины вспомнили про тени, подтачивали карандаши. Пудра ценилась дороже золота. За французские духи продавали душу.
В первый вечер она играла отрывок из Булгакова. Мастер встречает Маргариту, та несёт желтые цветы... Желтый цвет - цвет расставания. Первая встреча сулит расставание - обычное дело. Привыкайте. На следующий день - Есенин. Хочется петь, и плакать, и быть, и не быть.
Женщины признавались ей в любви, мужчины дарили цветы. Цветы... только там, в Коктебеле ей дарили цветы - иного случая я не припомню. Разве, что мой, последний букет.
У летней эстрады аншлаг: приходили местные жители, лениво приползала богема из соседних санаторных малин. Она расцвела: был успех, были поклонники, появилось желание жить. Ничто так не окрыляет, как восторги благодарных зрителей. Хотелось взлететь ещё выше, туда, где не летал никто.
После вечера стихов Пастернака кто-то из "поклонников" накатал телегу. К директрисе пришел строгий товарищ в белом костюме и чёрных туфлях, а через два часа мы стояли автостанции. Я и она. Плечом к плечу.
Я чувствовала себя обманутой. Преданной. Подло преданной. Хотя, если вдуматься, предали её.
Я хотела спросить, куда мы теперь. Она ответила прежде, чем прозвучал вопрос:
- В Москву. Найдём работу, перебудем этот год, а потом... - Она подняла руки над головой. Хмель успеха ещё бурлил в её крови.
Денег на дорогу не хватало. Она вспомнила Остапа Бендера, этого вдохновителя всех союзных нищих и бродяг:
- Сейчас заработаем! Не стыдно играть под открытым небом. Стыдно играть плохо.
Она скинула лодочки, повязала на талию мой единственный шелковый платок. Около урны нашла увядшую розу.
Она танцевала пантомиму, я рядом рассказывала прохожим, что мы студентки театрального (какая волшебная ложь!) института, что мы отстали от своих и нам не хватает денег на билет. Как упоительно я врала в тот день! Я верила сама себе.
Вышел начальник станции, пожилой ответственный товарищ с грустными усами, велел убираться прочь, сказал, что тут не положено и взял меня за руку. Я растерялась. Жизнь оборачивалась совсем иной, грубой стороной. Я трусливо пискнула: "Пустите! Мне больно!"
Рядом тётка торговала семечками. Она поднялась, как Родина-мать. Ах, эти извечные русские тётки, на плечах которых земля держится! Тётка упёрлась руками в бока и сказала:
- Только тронь девчонок! Я тя так трону, до смерти не залечишься!
Начальник смутился, потом разозлился:
- Умная да? Тогда дай им денег, чтоб балаган не устраивали!
- И дам, чёрт плешивый! - Сжались кулаки.
Приехал автобус, люди высыпали на площадь, обступили. Близость скандала возбуждала. "Артисток обижают! Студенток!" - пошелестело над толпой.
- Вы лучше отправьте нас на служебных местах, - попросила я. - Мы можем ехать на одном кресле. По очереди.
- А ты можешь? - спросила тётка.
- Конечно может, - поддержал интеллигентный гражданин в очках. - Для этого существуют специальные квоты.
Начальник недобро посмотрел на умника, что-то пробурчал. Но билеты выписал.
Опять Москва! Я - нянечкой в детский сад, она - санитаркой в больницу. Каторжный труд за копейки. День рассыпался на мгновения: два часа на дорогу, работа, опять метро-трамвай-автобус, четыре часа на репетицию, еда, сон и отдых - не предусмотрены. "Отдохнём в гробу! - говорила она. - На том свете отоспимся".
Самодеятельный клуб ставил "Ревизора". Она пришла, посмотрела и победила. А если точно, то разрушила.
- Зачем вам эта нафталиновая рухлядь? Дайте Гоголю уйти! Уйти гордо - гоголем!
Она схватила чью-то гитару, стала декламировать Цветаеву. Подыгрывала себе одной струной. Эта струна давала нерв, строила ритм и дрожь.
Женщина тосковала о любви, жаждала её, а когда добивалась, получала боль. Боль разочарования - самое сильное страдание. Она так глубоко, что избавиться от неё можно только вырвав себе сердце.
Как живется вам с другою, -
Проще ведь? - Удар весла! -
Линией береговою
Скоро ль память отошла
Обо мне, плавучем острове
(По небу - не по водам)!
Души, души! - быть вам сестрами,
Не любовницами - вам!
...
В этот вечер в зале вспыхнула молния. Она зажгла своей энергией, заставила сердца вздрогнуть. Теперь в нём не умещался "Ревизор".
Руководитель клуба махнул рукой. Он влюбился в неё с первого взгляда. После выяснилось, что он тоже поступал и поступил. Доучился до третьего курса... отчислили.
Не хватало денег. Денег не хватало фатально. Катастрофически. Попросили съехать с квартиры.
- Очистить помещение. - Она закурила. Она стала курить - это притупляло голод. - Ничего. Перекантуемся.
Она смотрела на обшарпанные стены подъезда и не видела их. Мысли летали далеко.
- Всё к лучшему, - сказала она. - Устроим мистерию, я давно хотела. Для этого нужен... дом. Целый дом!
Я подумала, что она свихнулась. Но это было бы слишком просто.
Худрук клуба нашел аварийный дом. Жильцов из него выселили, воду и свет отключили. Приглядывал за домом алкоголик-сантехник. Он потребовал сорок рублей. Сразу. Вперёд. Торг и отсрочку исключил категорически - у него горели трубы.
- Ха-ха! У сантехника трубы горят! - рассмеялась она и согласилась на все условия.
У нас денег не было, они нашлись у безумной поэтессы - нашей товарке по судьбе. Поэтесса поступала в литературный и провалилась. За её сорок рублей мы позволили ей жить с нами в трёхэтажном особняке без света и воды, местами, без стёкол в окнах, зато с газетными вырезками на стенах. Поэтесса согласилась, но потребовала читать свои стихи в постановке.
- Имеешь право! - отчеканила она поэтессе.
По вечерам в парадное брошенного дома вползали тени: уродливые, страшные, прекрасные. Всякие. Тени разбредались по комнатам, зажигались свечи, дом оживал. "Шабаш ведьм", - так назывались сборища.
Каждый играл, что хотел: действие переходило от одного актёра к другому вместе с черепом (его принёс хрупкий мальчик с большими еврейскими глазами), разрешалось подыгрывать, участвовать в действии другого, но только не мешать.
Мы путали жанры, объединяли стили, зачёркивали чувства. За стонами слышался смех, за рыдания расплачивались улыбками.
Она блистала. Она стала королевой: жаловала свободу, забирала жизни.
Какая-то обиженная бездарность сочинила ярлык: "Королева абитуры". Она отмахнулась, а я, пылая гневом, бросила в толпу: "Но вы! Остряки! Лучше быть головой мухи, чем задницей слона!"
Когда, в очередной раз, кончились деньги, она придумала, как обходиться без них вовсе. Нельзя есть досыта, когда старики и дети голодают, заявила. Нельзя тратить жизнь на шмотки - это слишком неравноценный обмен. Личность двадцатого века должна быть свободной!
- Я презираю деньги и тряпки! Отрясаю прах мещанского прошлого со своих ног.
Она отдала мне все свои вещи, подарила куртку. Из моего гардероба (это слово нужно произносить с ухмылкой или писать в кавычках) взяла мужскую шляпу. Из шторы сшила себе брюки - немыслимые брюки с алыми георгинами на коленях.
К вещам относилась свободно: без сожаления отдавала своё, легко брала у других. Дарила. Принцип один: кому нужнее, тот и достоин.
Холодами подкралась зима (опять предательство!), стало невозможно существовать в нашем доме. Умышленно пишу "существовать", жили мы в другое время и в других местах. Актёр проживает тысячу жизней.
Исчезла, как осенний лист, поэтесса - девушка с тараканчиками в голове. Растворились "тени" мистерии, эти несостоявшиеся актёры. Винить их сложно, они держались до последнего патрона, до последней амбразуры. Летели домой телеграммы: "Больше не могу тчк. Возвращаюсь тчк. Вышлите денег вскл. зн."
Розовощёкие и наивные исчезли, остались сильные. Те, кто действительно хотел. Такие, как мы.
Неделю ночевали на вокзале, потом мне дали место в общежитии. Койко-место в комнате с четырьмя лимитчицами. Никакой поэзии, никакого театра. Поэзия обходила эти чумные места стороной.
Она просила меня потерпеть. Она! Меня! Я даже не имею представления, где она ночевала в это время! Что она ела на обед и ела ли вообще хоть что-то! Но королевы должны заботиться о своих подданных. "Ещё чуть-чуть потерпи, - говорила она, - будет легче! Ты мне нужна". Я предлагала ночевать вместе, на одной койке - она убегала.
Однажды вечером она позвонила в общежитие. Меня долго искали, вахтёрша посылала на этаж, в комнату, гонца - гонец пропадал в пути. Дважды пришлось перезванивать - обрывался звонок. Наконец, я выдохнула в трубку:
- Алло?!
- В десять часов у театра ... - она назвала адрес и дала отбой. Возражения по-прежнему не принимались.
Я птицей летела над городом: мелькали перед глазами огни - единой желто-белой струёй (уже желтой, но ещё белой, всё-таки белой!), я мысленно подгоняла электричку. Не знаю, чего мне хотелось больше, увидеть её лицо или узнать, какой безумной идеей она разразилась на этот раз.
Переулок. Серая глыба здания, окон нет - это театр, его тыльная сторона. "Мы зашли с тыла! Ха-ха!" - скажет она после. Светлый круг под фонарным столбом. В тени - группа людей. Человек семь или восемь. Среди них она. Я почувствовала ревность. Жгучую, разрушительную ревность.
Худрук (теперь он работал осветителем) запустил нас внутрь. В огромное пустое пространство. Мне вдруг стало страшно, так страшно, что по спине побежали мурашки.
- Дайте свет! - приказала королева.
И стал свет. Она отделила свет от тьмы...
Это была восхитительная ночь. Лучшая ночь в моей жизни, и я молю бога, чтоб перед уходом он позволил мне прожить её ещё раз.
На два голоса. Свет и тьма. Два лебедя. Две девушки:
Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом жесте, в каждом взгляде,
в каждом слове. -
Две сестры.
Своенравна наша ласка
И тонка,
Мы из старого Дамаска -
Два клинка.
Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы - натянутые в небо
Две стрелы!
Мы одни на рынке мира
Без греха.
Мы - из Вильяма Шекспира
Два стиха.
Не верьте сказкам, в жизни всё случается наоборот: в двенадцать часов ночи волшебство не исчезло, оно только появилось. Кто-то невидимый нарисовал в воздухе знак, посыпалась звёздная пыль и бедные золушки превратились в красавиц. Состоялся триумф, мы стали Актрисами. Великими Актрисами несуществующего (существующего) театра. Мы покорили Подмостки и весь Театр целиком.
Несостоявшиеся студенты аплодировали - дань традиции, - бросали к нашим ногам воображаемые цветы и воздушные поцелуи. На лицах и в душах жила Любовь.
В ту ночь, я поняла ради чего приехала в Москву, зачем терпела муки. Волшебное чувство полёта. И следом (чуть позже, но жестоко близко) разочарование. Рождённый ползать летать не может. Мне следовало читать со сцены Горького.
Но разочарование пришло позже, а пока был успех, поцелуи и цветы.
Магия рассеялась под утро. Юноши и девушки разошлись: поздравляя друг друга и пожимая руки. Улыбаясь.
Мы пошли на Патриаршие. Зачем? Встретить утро, как мы встречали каждое утро в Коктебеле. Сегодняшнее чистое утро.
Потом мы не виделись почти три месяца. Так получилось. Я искала встречи, она ускользала. Теперь я понимаю, что она делала это нарочно. Возвращала мне свободу. Свободу быть собой. Королева должна заботиться о своих подданных.
Приёмная комиссия. ГИТИС.
Она среди толпы, но над нею. На ней плащ сине-серого практичного цвета. Стрижка ещё короче, ещё бледнее щёки.
- Девушка, вы в первый раз поступаете?
- Да... то есть нет, - пробивается лёгкий румянец.
Она отвела меня в сторону, заглянула в глаза. Я отвернулась. Призналась:
- Знаешь... я не буду поступать. Хватит... - Мне стало боязно, что она хлестанёт меня по щеке. Голова вжалась в плечи. - Три раза... это слишком много. - Она молчала. - Я подала документы в педагогический. В этом есть перспектива. Через полгода я стану воспитательницей, а когда закончу...
- Всё верно, - ответила она. - Не извиняйся. - Она запрыгнула на подоконник, уселась, как сидят школьные мальчишки. Королева вернула мне свободу, и я её приняла. - В актрисы нельзя принимать с первого раза, это выхолащивает душу и портит характер. А его нужно закалять. Закалять характер.
Помолчав, она прибавила: - Ну! Иди! Тебя, наверное, ждут.
- Когда мы увидимся?
Она улыбнулась: - Скоро. Я познакомилась с одним астрофизиком... одно название чего стоит: физические астры! Можешь себе представить? Ха-ха! Он утверждает, что нашей вселенной тринадцать миллиардов лет...
- Несчастливое число.
- Напротив! Очень счастливое. На фоне возраста вселенной, вся человеческая жизнь - одно мгновение.
Я ушла.
Каждый день я ждала её звонка. Ждала, что она позвонит, и, не сказав "привет" проорёт в трубку: "Поздравь меня, старуха! Я - студентка!" А я поздравлю и, с усмешкой подумаю, что впервые за тринадцать миллиардов лет Актриса стала студенткой. А она ядовито скажет: "Как это мило!" и мы вместе рассмеёмся...
Холл института, яркое солнце, группки розовощёких по углам. К доске приколоты дрожащие листки. Я пробежала по ним глазами. Раз, второй, третий. Внутри стало пусто и холодно. Ещё раз, в обратном порядке, медленно и раздельно перечитала фамилии. Её нет. Нет.
После замдекана рассказывал, как она зашторила в зале окна, как зажгла факелы на высоких древках. В дрожащих кровавых отблесках читала Вознесенского, "Монолог Мэрилин Монро":
Я Мерлин, Мерлин.
Я героиня
самоубийства и героина.
Кому горят мои георгины?
...
- Она просто шокировала комиссию, - говорил замдекана. Он начал тускло, почти извиняясь. Потом возмутился, ему стала противна собственная трусость: - Мы учим нормальных, понимаешь? Ровных, адекватных. Таких, как ты! Ты почему забрала документы?
- А она? - ответила я вопросом на вопрос.
- Она создана для театра! Да! Но не для нашего института! В конце концов, мы люди! У нас нервы!
Я должна была плюнуть ему в лицо, только не сделала этого...
Этот разговор случился потом, после, а теперь я стояла перед листками и медленно постигала копеечную (вселенскую) истину: ЕЁ НЕ ПРИНЯЛИ!
"Тогда где она? - мысль затрепетала подранком, раненою птицей. - Где она теперь?" Мы слишком долго были единым целым, я научилась понимать её мысли.
Больницы обзванивать не имело смысла - не её уровень. Разве может оказаться в больнице шаровая молния? Бессмыслица. В больницы попадают "пугалки", говорила она.
- Кто это? - слово казалось смешным.
- Дурочки, которые пугают своих мужиков, - смешок. - Но так, чтоб откачали.
В морге ответили грубо: "По телефону справок не даём!" Медбрат швырнул трубку. В последний миг, перед отбоем она звякнула о пластиковый корпус, как колокол. Я всё поняла. У жизни оказалась ещё одна грань - безжалостная.
Четыре пачки димедрола и что-то ещё, против рвоты - она хорошо подготовилась. Выучила роль. Уходя - уходи. Мосты сгорели в пламени факелов.
А я? Я?
Я закрылась в кабинке привокзального туалета и орала благим матом. Орала до боли, до хрипа, до кровавых пятен в глазах. Остановилась только, когда сломали дверцу.
- Что с вами, девушка?
Что со мною? Со мною московская осень, равнодушные тополя, серое небо. Со мною я - одинокая серая мышка... и Мэрилин Монро: