Аннотация: Почти автобиографический рассказ о реальных событиях.
Эпоха романтизма.
(Фрагменты ушедшей жизни)
Коридоры филфака встретили Андрея приветливой шумной разноголосицей. Был конец мая - начиналась сессия...
Андрей был здесь впервые - за последние три года. Но еще когда он подходил к зданию факультета, он отметил про себя, что с тех пор, как он был здесь последний раз, ни само здание, ни пейзаж вокруг него ничуть не изменился. Когда-то факультет окружала ажурная металлическая решетка, но ее сломали, когда Андрей заканчивал университет. Сломали, чтобы заменить - решетка сильно проржавела, а ректорату не хотелось, чтобы один из лучших факультетов университета представал в столь непотребном виде.
Решетку сломали, чтобы заменить.
Однако так и не заменили. До сих пор...
Андрей не знал, как относиться к данному обстоятельству - радоваться или огорчаться. Или просто принять, как данность. С одной стороны - жаль, потому что в его время территория, прилегающая к четырехэтажному зданию филологического факультета, была более уютной и ухоженной. Вокруг решетки росли липы и акации, цвела сирень, в скверике стояли скамейки, и, когда устанавливалась теплая весенняя погода, можно было на перерывах между "парами" выходить в факультетский двор...
С другой стороны - стоит ли жалеть какую-то решетку, пусть даже и красивую, когда всю страну развалили. Андрей мельком взглянул на бетонные глыбы, оставшиеся после того, как выкорчевали решетку. Если поднапрячь фантазию, то пейзаж походил на руины какого-нибудь древнего города. Например, античного Рима... Три года назад эти похожие на древнеримские руины так же оживляли двор факультета, но выглядели гораздо прочнее. Однако снег, дождь и ветер сделали свою работу, и камень покрылся трещинами, а то и совсем раскрошился. Некому было привести территорию в более или менее презентабельный вид...
Андрей с грустным вздохом отворил скрипучую дверь, обитую коричневым дерматином, и медленно, всерьез опасаясь что дотошный вахтер начнет допытываться, кто он, откуда и зачем идет, вошел внутрь. Вахтер - пожилой мужчина-пенсионер - скользнул по Андрею равнодушным взглядом и уткнулся в газету "Староволжские известия". И тут же все опасения ушли прочь, как сходит серый ноздреватый снег, растопленный теплыми лучами апрельского солнца.
Душа Андрея наполнилась легкостью, сердце радостно забилось в груди. Потому что это был его факультет. Почти родной дом, в котором он не появлялся почти три года...
***
Раньше Андрей регулярно, хотя и не очень часто - два-три раза в год - забредал на родной факультет. Заходил, что называется, по старой памяти - пообщаться с друзьями-приятелями с младших курсов, со своими однокурсниками, которые когда-то остались в аспирантуре и теперь уже сами там работали, преподавали. Но приходил он туда не только поэтому. Может быть, он стал излишне сентиментальным, но здесь, в окружении родных, почти домашних, стен, Андрей чувствовал себя спокойно, умиротворенно, почти счастливо. Он приходил на родной факультет чаще всего в минуты, когда на душу ни с того, ни с сего тяжелым камнем наваливалась глухая тоска, когда его начинала мучительно терзать ностальгия по навсегда ушедшему прошлому, когда хотелось испытать хоть немного прошлых положительных эмоций.
Однако три с половиной года назад случилось печальное событие, после которого Андрей решил больше никогда не приходить сюда.
Стали умирать преподаватели, у которых Андрей учился. То есть они умирали и раньше - но Андрей принимал эти смерти философски, как обычную печальную неизбежность, и уход в мир иной людей, которые совсем недавно читали лекции и принимали экзамены, почти не накладывали печальных отпечатков на его душу. В последние годы смерть на территории одной шестой части суши "с названьем кратким Русь" стала настолько обычным явлением, что перестала вызывать какие бы то ни было эмоции.
Но тут вдруг в течение трех с половиной коротких недель в иной мир ушли трое преподавателей, один за другим...
Вначале - Давид Соломонович Финкель, забавный старичок, который вел историю зарубежной литературы, когда Андрей учился на втором курсе. Это было очень давно, почти десять лет назад, и уже тогда Давиду Соломоновичу было далеко за семьдесят, однако он был еще очень бодр и продолжал работать. Финкель не был очень строгим преподавателем, он не давил на студентов-второкурсников своим авторитетом профессора и доктора наук, на семинарах по "зарубежке" он на равных со своими студентами обсуждал романа Гюго и Стендаля, Дюма и Бальзака. Порой Андрею казалось, что Финкель часто забывал о том, что он уже совсем не молодой человек, и обременен кучей старческих болячек. Давид Соломонович был стар, но душа его была молода, и когда он говорил о литературе, его усталые, глубоко посаженые глаза загорались юношеским огнем, и казалось, что он сам излучает неистощимую энергию и доброжелательность.
Андрей помнил, что некоторые коллеги-преподаватели откровенно недолюбливали Давида Соломоновича. Пытались разными способами выжить его с факультета, уговаривали уйти на пенсию, чтобы уступить место молодым. Однако Андрей, которому тогда еще не исполнилось и двадцати, смутно догадывался, что дело вовсе не в возрасте, ибо на факультете работали и другие преподаватели, которым было больше шестидесяти-семидесяти лет. Просто на факультете не всем нравились имя и отчество Финкеля. Да и - что греха таить - фамилия тоже...
Давид Соломонович Финкель был евреем, и данное обстоятельство не устраивало слишком многих на факультете...
Студенты же очень любили Давида Соломоновича. Экзамены и зачеты Давид Соломонович принимал так же доброжелательно, без нажима. Да и не экзамены это были, а доверительная дружеская беседа о прочитанных по программе книгах.
Когда Андрей случайно по местному радио услышал сообщение о смерти Давида Соломоновича, он совсем не расстроился. Конечно, ему было очень жалко хорошего и доброго человека - однако Андрей не видел его с той самой поры, когда на "отлично" сдал экзамен по "зарубежке". Впрочем, грешно было ответить плохо, раз билет попался с вопросами по Гюго, которого Андрей просто обожал. И "Собор Парижской богоматери", который и был в билете (вместе со сказками Гофмана), и "Отверженных" - этот роман Андрей проглотил всего за пять дней, а потом еще неделю ходил под впечатлением, ему даже снились герои этого романа, он то и дело представлял себя на месте Мариуса, Фантины, Козетты, Гавроша, мечтая вместе с ними пройтись по булыжным мостовым Парижа прошлого века ...
Андрей вспомнил, как он отвечал на экзамене, улыбнулся чему-то про себя, вздохнул - и занялся своими делами.
Грусти не было...
Однако уже следующая смерть заставила болезненно сжаться сердце.
Умерла Роза Ивановна Кузькина, преподаватель с кафедры русской литературы. Андрей видел Розу Ивановну за четыре дня до этого, когда в очередной раз заходил на факультет.
Роза Ивановна узнала Андрея, поинтересовалась, как у него дела, где он работает, чем занимается.
- Хорошо, что вы не забываете родной факультет, - сказала она напоследок.
- Да, - с легкой улыбкой кивнул Андрей.
И вдруг неожиданно для себя выдал:
- Это было замечательное время. Я называю его эпохой романтизма...
- Вы, кажется, специализировались на кафедре теории литературы, по романтизму, у Ирины Святославны? - поинтересовалась Роза Ивановна, заметно оживившись.
- Да, - ответил Андрей.
- Ирина Святославна сейчас болеет, - с тяжелым, свистящим вздохом произнесла Роза Ивановна.
Андрей заметил неестественную бледность лица Розы Ивановны, тяжелую одутловатость щек, черные мешки под глазами. И говорила она тяжело, прерывисто, словно задыхаясь. Тогда Андрей обратил на это внимание, однако не придал значения.
И только потом, когда услышал по городскому радио - "На 67-м году жизни после тяжелой болезни скончалась профессор Староволжского университета, доктор филологических наук Роза Ивановна Кузькина..." - он многое понял...
Андрей понял, что Роза Ивановна наверняка знала, что тяжело больна, и что жизнь уходит слишком быстро, как речной песок сквозь пальцы, и прерваться она может в любой момент - и потому, наверное, она остановила в коридоре филфака своего бывшего студента. Того самого студента, которого беспощадно "гоняла" на экзамене по морфологии современного русского языка, и чуть было не поставила "неуд". Андрей вышел из аудитории, где проходил экзамен, с вымученной "тройкой" в зачетке и совершенно опустошенный, как после тяжелой физической работы. Даже не смог внятно ответить на вопросы обступивших его однокурсников: "Ну как? О чем спрашивала? Сильно гоняет?"
Но экзамены и зачеты остались в далеком прошлом, и с течением времени Андрей проникся искренними добрыми чувствами к преподавателям, которые тратили на него и еще на сотни четыре таких же студентов время и силы.
Время, которого всегда не хватает, потому что оно уходит слишком быстро и силы, которые иссякали день за днем, месяц за месяцем...
Андрей не держал зла ни на кого из преподавателей. Даже на тех, которые на сессии зверствовали особенно люто.
И преподаватели, видимо, тоже испытывали добрые чувства к своим бывшим студентам. И искренне, почти по-детски, радовались, когда выпускники навещали родную "альма-матер".
Прошли годы, и время все расставило на свои места...
Андрей, помнится, даже прослезился слегка, когда услышал о смерти Розы Ивановны. Подумал даже - а не сходить ли ему на гражданскую панихиду, которая должна была состояться через два дня на филфаке.
Но он не пошел. Потому что почувствовал, что не сможет спокойно видеть в обшитом красной материей деревянном гробу человека, которого видел живым всего несколько дней назад...
Это... будет очень больно. Невыносимо больно...
А еще через пять дней, в четверг, пришла весть о скоропостижной кончине еще одного преподавателя филфака, Леонида Петровича Момонова, которая случилась всего-то на 62-м году жизни. И опять вышло так, что Андрей видел Леонида Петровича и разговаривал с ним незадолго до смерти.
За три дня...
В читальном зале областной библиотеки шла презентация сборника молодых староволжских поэтов, предисловие к которому написал Леонид Петрович. Момонов, естественно, был в числе почетных гостей - наряду со спонсорами издания, двумя молодыми людьми "братковской" наружности, которые явно скучали, слушая выступление Леонида Петровича, долго говорившего о новой генерации молодых поэтов, за которыми будущее не только местной, но и всей русской литературы. Леонид Петрович цитировал их стихи и ставил им в пример поэтов маститых. Момонов перемежал свою речь анекдотами и байками из жизни известных российских поэтов - он был знаком со многими из них, и обширная домашняя библиотека Леонида Петровича хранила в своих недрах книги с автографами Роберта Рождественского и Юрия Кузнецова, Николая Тряпкина и Михаила Суворова, Андрея Дементьева и Юлии Друниной - всем нашлось место...
Мамонов был не из тех преподавателей, которые ставят себя над студентами, выдерживая не просто дистанцию, а вырывая глубокий крепостной ров. Леонид Петрович держал себя со студентами на равных. Всегда называл на "ты", и все чувствовали, что это не было панибратским, свысока, похлопыванием по плечу. Студенты за глаза называли Леонида Петровича "Мамонтом" - очевидно, из-за фамилии. И относились к нему хоть и с уважением, однако не очень серьезно, с легкой иронией, потому что знали - Леонид Петрович всегда поставит зачет, а к экзаменам по современной литературе, которые он принимает, можно и не готовиться, меньше "удовлетворительно" он не поставит из принципа. Он был очень деликатный человек, и - что греха таить! - студенты часто использовали мягкость Леонида Петровича в своих целях...
А еще Леонид Петрович вел на филфаке поэтический клуб. Студенты-филологи - народ особый: процентов девяносто пять - это девушки, и почти каждая из них пишет стихи, в которых пытается поделиться с окружающим миром своими чувствами. Как правило, любовными переживаниями, преимущественно несчастными.
Тем не менее Леонид Петрович никогда не иронизировал над не очень умелыми поэтическими опытами студенток, и начинающих поэтов вообще, он никогда не "громил" неудачные, по его мнению, стихи, стараясь даже в чисто графоманских опусах найти удачные строки, справедливо считая, что самое главное - это дать человеку надежду, вселить в его душу веру в собственные силы...
И в то же время Леонид Петрович говорил, что настоящая поэзия - это нелегкий труд, и искренне советовал серьезнее работать над словом и читать стихи поэтов-классиков: Пушкина, Лермонтова, Блока, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой...
Андрей никогда стихов не писал... то есть не то, чтобы никогда, просто не считал нужным выносить вымученные строки на широкую публику, - однако, будучи студентом, захаживал изредка в поэтический клуб. Иногда на заседаниях клуба разворачивались жаркие дискуссии о судьбах современной поэзии, о литературе и искусстве вообще. Это было интересное время - конец 80-х годов, по стране полным ходом шла перестройка, которая свергала с пьедесталов старых кумиров и воздвигала новых, о которых в прежние времена даже на филфаке предпочитали не говорить вслух. Андрею нравилось время, в котором он жил, в первую очередь тем, что это была эпоха перемен. Перемен в жизни страны, которые - Андрей это чувствовал - должны были стать предвестниками новой эпохи, которая будет эпохой справедливости, добра и счастья. Андрей не мог согласиться с китайцами, которые пугали себя и других: "Не дай вам бог жить в эпоху перемен". Ему гораздо ближе по духу были надрывные слова из песни Виктора Цоя: "Перемен требуют наши сердца! Перемен требуют наши глаза! Мы ждем перемен!".
Он страстно желал перемен в жизни страны, и искренне верил, что скоро наступит новое время, время доброе и счастливое. И страстно хотел приблизить это новое, несомненно романтическое время...
Так что Андрей принимал в спорах о прошлом и будущем самое активное участие, и порой его мнение не всегда совпадало с мнением Леонида Петровича. Впрочем, Леонид Петрович и не хотел, чтобы студенты с ним во всем соглашались - и на заседаниях клуба, и на экзаменах. "Я просто высказываю вам свое мнение, - часто говорил он, - но вы уже люди взрослые, у вас свои головы на плечах, так что думайте..."
Андрей вспоминал об этом, сидя в просторном и светлом библиотечном зале, и его вдруг полностью захватила ностальгия по ушедшим в прошлое студенческим годам. Иногда у него так бывало, особенно когда случайно встречал кого-нибудь из однокурсников или получал письмо от старых, почти забытых друзей - возникало неистребимое желание вернуться в прошлое, и пусть все повторится - и радости и горести, и первая серьезная любовь, и встречи, и разлуки. И вообще - пусть вернутся та жизнь, та эпоха - Эпоха Романтизма, которая, несомненно, была намного лучше и интереснее, чем жизнь сегодняшняя.
А главное - добрее.
Правы оказались китайцы - лучше не жить в эпоху перемен. Ничего хорошего эти перемены не несут.
Надежды на новую жизнь - жизнь добрую и счастливую - обернулись разгулом дикого капитализма, и миром стали править волчьи законы. Законы денег.
Как же все это отличалось от тех радужных надежд, которыми жил Андрей в конце 80-х...
И не только Андрей - вся страна.
И, теперь, глядя на дорогие машины на улицах Москвы и Староволжска, на растущие, как грибы после дождя, особняки "новых русских", на стариков, обреченно роющихся в мусорниках, собирающих пустые бутылки, на бомжей, потерявших кров, Андрей порой сожалел о том, что он всей душой поддерживал нарождавшиеся перемены, что ходил на митинги демократов и кричал "Долой КПСС!". И потому, когда дикторы в программе "Время" или в "Итогах" объявляли о том, что киллеры грохнули очередного нувориша, показывая развороченный взрывом "Мерседес" или закрытый темным тентом труп, Андрей чувствовал прилив радости: так им, гадам, и надо...
***
...Когда презентация закончилась, и молодые поэты, среди которых у Андрея было немало знакомых, принялись раздавать автографы, Андрей подошел к Леониду Петровичу. Андрей не знал, вспомнит ли его Мамонов - все-таки семь лет минуло... Однако Леонид Петрович узнал Андрея - он, как и многие преподаватели, помнил большинство своих выпускников.
Леонид Петрович поинтересовался у Андрея, как тот живет, где работает, помнит ли он родной филфак, заходит ли "в гости" по старой памяти...
- Ты заходи к нам в клуб, - сказал Леонид Петрович напоследок.
- Наверное, это не очень удобно? - замялся Андрей
- Ничего, ничего, - улыбнулся Леонид Петрович. - Ты же наш выпускник, не чужой человек...
- А современные студенты интересуются поэзией? - спросил Андрей.
- А как же! - воскликнул Леонид Петрович. - Они же филологи...
Но по чуть грустной интонации, проскользнувшей в словах Леонида Петровича, Андрей понял, что сейчас на филфаке все по-другому. Не так, как было раньше...
Леонид Петрович был, как всегда, бодр, подтянут и весел. Хотя - и это не ускользнуло от внимания Андрея - Леонид Петрович заметно постарел: больше стало седых волос, да и густая сеть морщин порядком избороздила его лицо.
Андрей обещал Леониду Петровичу, что в ближайшую субботу зайдет на факультет.
И пришел, как и обещал, в субботу на филфак.
На гражданскую панихиду...
Факультет встретил Андрея нехорошей, тревожной тишиной.
Зеркала на первом этаже были задрапированы черной материей. У входа в "десятку", самую просторную аудиторию филфака, притулился покрытый черной материей стол, на столе стоял портрет улыбающегося Леонида Петровича, перечеркнутый черной ленточкой. Рядом уныло лежал букет ярко-красных гвоздик...
Гроб установили в "десятке", откуда вынесли в коридор все столы и стулья.
Андрей остановился в дверях аудитории, не решаясь пройти внутрь, где возвышался ярко-красный гроб, вокруг которого со скорбными лицами стояли коллеги Леонида Петровича, его друзья и знакомые, студенты и просто любопытные - известно, что чужая смерть всегда привлекает зевак...
Андрей стоял у двери, прислонившись к косяку, слушал выступления коллег Леонида Петровича, с которыми тот много лет проработал на кафедре современной русской литературы, представителей Союза Писателей, членом которого он много лет являлся, просто близких ему людей - и чувствовал, как к горлу подкатывается вязкий комок. Андрей боялся расплакаться. Умом он понимал, что не должен стыдиться сейчас своих слез, как не стыдятся сейчас многие вокруг - но Андрею не хотелось, чтобы кто-то увидел его слезы.
Андрей стоял у двери, и видел много знакомых лиц - преподавателей, однокурсников, которые закончили аспирантуру и сами стали преподавателями. Они молча кивали Андрею, и Андрей кивал им. Говорить сейчас было не о чем...
Мимо Андрея в "десятку" прошла Майя Ивановна с кафедры педагогики. Она держала скомканный носовой платок у покрасневших глаз.
Андрей кивнул. Он заметил, что Майя Ивановна очень сильно постарела, и вдруг с ужасом представил, что и она когда-нибудь будет лежать в таком же атласном гробу, а у ее изголовья будут толпиться коллеги и друзья, и будут говорить хорошие и добрые слова, которые, скорее всего, она очень редко слышала при жизни... Эта мысль показалась ему чудовищной и невыносимой, Андрей даже зажмурился и помотал головой, чтобы прогнать непрошеную гостью... Он почувствовал, что глаза предательски увлажняются. Он отвернулся, быстро провел рукавом рубашки по лицу... кажется, Майя Ивановна ничего не заметила. Она по-прежнему держала у глаз скомканный носовой платок.
- Только два дня назад, только два дня назад, - тихо повторяла она в пустоту, но Андрей понял, что она вращается к нему, потому что рядом больше никого не было. - Он зашел к нам на кафедру... А вечером...
Майя Ивановна вышла в коридор, прижимая к глазам пестрый носовой платок.
Майя Ивановна, которая, когда Андрей учился на третьем курсе, возила студентов в Полтаву, по гоголевским и макаренковским местам. А потом все, кто ездил, автоматически поставила "отлично" за педагогическую практику...
Как же она постарела...
Эта мысль причиняла острую сердечную боль.
Андрей закрыл глаза, тяжело вздохнул.
Какая же все-таки жестокая штука - жизнь...
Особенно когда она вдруг прекращается.
Особенно когда вместе с людьми уходит эпоха.
Эпоха романтизма...
Эпоха, в которой было много хорошего и много плохого, но в которой были живы многие люди, которых теперь уже нет. Эпоха, в которой, несмотря на все сложности, Андрей был счастлив.
Счастлив, потому что был лет на восемь моложе, и ему казалось, что впереди его ждет такая же безоблачная жизнь...
...Когда панихида закончилась, и присутствовавшие начали прощаться, Андрей тоже заставил себя пройти мимо гроба. Леонид Петрович - неподвижный, с восковым лицом - он не был похож на себя прежнего. Особенно поразили Андрея строгий черный костюм и галстук - вещи, которые Сергей Петрович при жизни почти никогда не надевал. Андрея поразила неестественно большая голова лежащего в гробу человека, провалившиеся желтые щеки, крупные иссиня-черные губы... Андрею трудно было поверить, что перед ним - действительно Леонид Петрович Мамонов, весельчак и балагур, знаток русской поэзии. То, что лежало сейчас перед Андреем, никак не могло быть этим человеком. Наверное, - понял Андрей, - случилась какая-то роковая ошибка. Леонид Петрович на самом деле жив, потому что он не мог вот так умереть. Просто он куда-то уехал, очень далеко, в другой город или даже за границу - туда, оттуда очень трудно вернуться в прежнюю жизнь. Трудно, но все-таки можно...
А то, что лежало сейчас перед Андреем в большом деревянном гробу, обитом кроваво-красным атласом, - всего лишь восковая фигура. Кукла, которая никогда не была человеком, которая ничего не чувствует и не понимает.
Но если это действительно кукла - тогда почему у людей, которые проходят мимо нее, на глаза наворачиваются слезы, которые никто не старается скрыть?
... Андрей не поехал на кладбище.
Его туда никто не звал.
Конечно, Андрей понимал, что если он, никого не спросясь, сядет в похоронный автобус, который повезет в последнее путешествие Леонида Петровича, никто не выскажет ему никаких претензий. Даже не спросит, что он здесь делает... Никто не скажет Андрею ни слова. Потому что ничего так не объединяет незнакомых между собой людей, как смерть...
Но Андрей никуда не поехал. Он не хотел видеть, как Леонида Петровича опустят в глубокую могильную яму и забросают стылой землей.
Андрею вдруг вспомнились слова Марины Федосеева, его однокурсницы, которая когда-то, очень и очень давно, еще на "картошке" перед первым курсом - сказал ему: "Это страшно, когда хоронят людей..." Они - Андрей и Марина - работали в тот день в паре, выбирали картошку из промозглой осенней земли, складывали в ведра. Работа была скучная, монотонная, а Марина и Андрей были почти не знакомы. Но ничто так не сближает людей, как общая работа и общие разговоры. Так что уже к середине дня у Андрея было такое ощущение, что он знает Маринку уже много лет, что они друзья чуть ли не с раннего детства...
Марина рассказала Андрею о своей первой школьной учительнице, которая умерла в конце августа, перед самым началом нового учебного года. И Марина пошла на похороны, потому что она очень любила свою первую учительницу.
И Марина сказала Андрею: "Когда гроб с Ириной Валерьевной опускали в могилу, я плакала...". Сейчас Андрей как никто другой понимал Марину - добрую, хорошую, милую девушку, которую он не видел очень давно, уже почти семь лет, с той самой поры, как они получили дипломы, и Марина уехала к себе домой, в Пено, небольшой поселок на берегу Селигера, где, как потом узнал Андрей от Ленки Зверевой, с которой он переписывался после окончания университета, она стала работать школьным учителем в той самой школе, которую заканчивала, а потом вышла замуж за своего старого приятеля, друга детства, и теперь счастливо живет вместе с ним и двумя детьми...
Андрей вспомнил слова Марины, сказанные почти вечность - одиннадцать лет - назад, и это воспоминание стало одной из причин, по которой он не поехал на кладбище. "Это страшно, когда хоронят людей". Да. Страшно. Но не только. Еще - больно и грустно...
Когда из "десятки" вынесли плотно закрытый такой же красной крышкой гроб и погрузили в автобус, Андрей дал себе слово больше никогда не приходить на факультет.
Никогда-никогда...
Он решил навсегда забыть родные стены в которых он когда-то провел лучшие годы своей жизни, захотел вычеркнуть из памяти то время, ту эпоху.
Эпоху Романтизма...
Потому что - зачем жить воспоминаниями, которые приносят не только радость, но и причиняют невыносимую боль?
Ведь эпоха романтизма давно уже канула в Лету.
А вместе с эпохой уходят люди, которые когда-то были очень дороги Андрею.
Ушли не только потому, что умерли - просто в силу разных обстоятельств исчезли из его жизни. Исчезли, наверное, навсегда...
Как исчезла Леночка Корнилова, подруга Марины Федосеевой, которая после окончания университета уехала в Петербург и растворилась в его промозглых и мрачных дворах-колодцах. Леночка Корнилова, добрая и чистая, земной ангел, всеобщая любимица, в которую Андрей был искренне и безнадежно влюблен на втором-третьем курсе, но так и не решился признаться ей в своих чувствах. Возможно, Леночка о чем-то догадывалась, потому что иногда смотрела на Андрея каким-то странным взглядом, и слово ждала от него чего-то. Леночка писала Андрею из Петербурга года три, и Андрей ей писал... а потом переписка неожиданно оборвалась. То ли Андрей не ответил на ее письмо, то ли Леночка...
Или Ленка Боровикова - с ней Андрей переписывался первый год после окончания университета. Она тоже тосковала по ушедшему в прошлое счастливому времени и писала Андрею: "Не исчезай, пиши, я всегда отвечу". И это - Ленка Боровикова, с которой у Андрея на первых порах вообще не складывалось никаких нормальных отношений! Ленка была очень своеобразным человеком, она очень трудно сходилась с людьми, к тому же, когда она училась на третьем курсе, у нее погиб брат. И она рассказала о своем горе Андрею. Он не знал, почему она решилась довериться ему в таком - но после этого они стали если не друзьями, то добрыми приятелями точно.
Или Инна Зименко из ставшей заграничной украинской Винницы и Галька Завьялина, с которыми тоже Андрей переписывался какое-то время. Таня Стасюк и Инна Осоргина - от них осталась только фотография с надписью: "Андрей, ты очень хороший человек, нам будет тебя не хватать".
Танька Кедрина - о том, что она исчезла, Андрей жалел сильнее всего. В Таньку Кедрину он был без памяти влюблен на первом курсе. Правда, сама Танька об этом, скорее всего, и не подозревала, Андрей никогда не признавался ей в своих чувствах. И даже потом, когда образ Таньки из его сердца вытеснили другие девушки, такие же или даже еще более прекрасные, он все равно любил Таньку. Любил как друга. Как доброго, хорошего человека, с которым всегда было очень как-то легко общаться. Танька каждый год, начиная с первого курса, поздравляла Андрея с Новым годом и днем рожденья, и поздравления ее были какие-то особенные, нестандартные. Она как-то умела находить очень добрые, искренние слова в своих поздравлениях, и, читая Танькины открытки, Андрей чувствовал себя на седьмом небе от счастья.
... Последняя открытка от Таньки пришла три года назад...
...Да, все исчезли, все ушли...
И с каждым годом этих исчезнувших по разным причинам людей будет становиться все больше и больше...
И когда-нибудь придет день, когда уйдут в неведомые и недоступные миры все преподаватели, которые когда-то учили Андрея разным филологическим премудростям. За что он, Андрей, был им очень благодарен.