Аннотация: Если нет возможности быть счастливым в нашем мире - то, может, лучше попытаться самому создать тот мир, где тебе было бы хорошо? Особенно если ты - талантливый, но непризнанный художник...
Алекс Бор
Ушедшие в Зурбаган
1.
Танька, придя домой из школы, первым делом заглянула в комнату отца.
Он, как всегда, лежал на диване, читал какой-то журнал.
Но на этот раз был трезвым.
- Какие новости? - спросил, не отрываясь от чтива.
- Новости? - Танька подняла глаза к потолку. - Да всё по-старому, пап. Хотя... Одна моя одноклассница залетела.
- Как это? - отец глянул на дочь поверх журнала.
- Ну... Забеременела...
- Ну и молодежь пошла, - буркнул Виктор Петрович, вновь погружаясь в чтение. - В наше время сначала заканчивали школу, а потом уже... И кто она? Я её знаю?
- Конечно, знаешь. Таня Овчинникова...
- И как она дошла до жизни такой? - пробурчал отец.
Танька по-прежнему стояла в дверях, ожидая, когда до родителя дойдет новость.
Ждать пришлось минуты две.
Виктор вдруг отложил журнал и внимательно посмотрел на дочь, как будто видел её впервые. Лицо его побледнело, на лбу выступили капельки пота.
- Что ты сказала? Да ведь это...
- Ага, - кивнула Танька. - Ты правильно догадался. Залетела твоя дочь. То есть я.
С этими словами она пошла к себе в комнату, оставив родителя переваривать услышанное. Она выложила из школьной сумки учебники и тетради, переоделась в обрезанные по колени джинсы и футболку без рукавов, и минут пять сидела за письменным столом, ожидая, когда отец придет ругаться.
Но тот почему-то не спешил к ней с головомойкой.
Таньку это с одной стороны образовало, а с другой - она понимала, что гроза не миновала, она просто пока прошла стороной.
И то ли еще будет, когда вернется мама, и они вдвоем начнут её воспитывать. Быстрее бы это прошло...
Танька, не надев тапки на босые ноги, прошла на кухню, сделала себе бутерброд с колбасой и принялась шумно поглощать его.
Как ни странно, на солёненькое её пока не тянуло.
Закончив с бутербродом, Танька заварила чай.
Вошел отец, по-прежнему держа в руках журнал. Сел на соседний табурет, и, ничего не говоря, уставился на дочь.
- Это правда? - спросил он, когда Танька допила чай и пошла к раковине, мыть стакан.
- Правда, - ответила Танька, открывая на полную мощность горячую воду. - Можешь себя поздравить: через семь месяцев ты станешь дедом.
- Каким дедом? - журнал выпал из рук Виктора. - Мне же и сорока еще нет...
- Подумаешь, - дернула голым плечиком Танька. Кожа у неё была чуть смугловатая, летний загар еще не сошел. - Пугачева вот тоже в 40 лет бабушкой стала, и ничего...
- Какая Пугачева? - в глазах отца появился испуг.
- Которая поёт, - с улыбкой ответила дочь.
- Ты, похоже, тоже допелась, - буркнул отец. - Залетела... Тебе же всего 17 лет, тебе об учебе надо думать... Сама знаешь, какие сейчас времена...
- Да не расстраивайся ты так, папа, - Танька, вымыв чашку и блюдце, выключила воду и подошла к отцу. Хотелось сесть к нему на колени и утешить - но Таньке было не семь лет, и родитель мог не правильно понять. Он и так смотрит на неё искоса, старается, чтобы взгляд подолгу не останавливался на её груди, соски которой явственно просвечивали сквозь белую ткань футболки. Бедный, бедный, бедный папа... Неужели у него нет малолетней любовницы, подумалось вдруг Таньке? Вот Светкин родитель взял и бросил семью, ушел к какой-то девице, которой не исполнилось еще и двадцати...
Но это Светкин родитель, а мой папа не такой, он домосед. И друзей у него почти нет, если не считать коллег-собутыльников.
- Не расстраивайся, - повторила Танька. - Это же не на всю жизнь. Беременность - такая болезнь, которая всегда проходит. Об этом в любом пособии написано.
- В каком пособии? - Виктор сейчас был похож на рыбу, выброшенную на берег.
- Эх, папа, папа, - только и сказала Танька.
Надо ли говорить, что после этого не очень приятного разговора, Виктор Петрович ушел к себе в комнату и часа два цедил коньяк, который почему-то не лез в горло и не опьянял.
А напиться хотелось как никогда раньше.
2.
Когда пришла жена, Виктор Петрович был хоть и не совсем трезв, но на ногах стоял твердо.
- Ты представляешь, - сказал он Надежде Николаевне, едва та переступила порог, - что выкинула наша единственная дочь? Через несколько месяцев ты будешь именоваться бабушкой!
- Чего ты несешь, ирод? - нахмурилась жена. - Опять налакался? Господи, ну когда это кончится...
И рухнула на стул, который стоял недалеко от трюмо.
- Ты меня поила? - вскричал Виктор, и Танька сжалась в комок, лёжа на кровати в своей комнате. Она очень не любила, когда родители ругались. Драться отец не полезет, скорее, мать его отлупит - но неприятно, особенно сейчас, когда внутри неё уже почти два месяца живет другая жизнь.
- Наша дочь беременна! - на одном дыхании выпалил отец.
- Беременна? - похоже, до матери наконец-то дошло. - Но ведь она школьница...
- Вот и я о том же, - буркнул отец.
- Беременна...
Надежда Николаевна ворвалась в комнату дочери, намереваясь устроить ей разнос.
Однако, увидев, что та лежит на кровати, в позе эмбриона, и испуганно смотрит на нее, мать тихо спросила:
- Тебя изнасиловали?
- Нет, - так же тихо ответила дочь. Ей хотелось плакать, но она понимала, что сейчас не может себе этого позволить.
Танька очень боялась, что мать начнёт её ругать - но еще больше она не хотела, чтобы та начала её жалеть.
- А кто... отец?
- Да какая разница? - Таня оторвала голову от подушки и прямо посмотрела в глаза матери. Хотя ей было очень трудно это сделать.
Надежда Николаевна отвела глаза и сказала:
- Какая мне разница... Я же все-таки твоя мать...
И вдруг взорвалась:
- А ну быстро говори, кто этот грязный кобелина?
- Ну почему сразу кобелина? - Танька села, обхватив руками колени. Из глаз все-таки покатились предательские слезинки. - Он хороший парень, мы с ним...
- Кто он? И как ты посмела? - голос матери сорвался на визг. - Я думала, что у меня дочь как дочь, а она выросла шлюхой подзаборной!
- Мама!
Танька сорвалась с места и, вытирая на ходу слезы, выбежала из комнаты.
Громко хлопнула входная дверь.
- Может быть, зря ты её так? - подал голос Виктор, который, как оказалось, стоял в прихожей. - Может быть, всё ещё образуется?
- Да ты вообще молчи, алкоголик несчастный! - набросилась Надежда на мужа. - Твоя дочь приносит в подоле неизвестно от кого, а ты... Отец называется...
- Да пошла ты, - в сердцах бросил Виктор Петрович, хлопая дверью комнаты.
- Вот сам и иди...
Она была зла и на дочь, и на мужа. Но к злости на дочь примешивалась еще и жалость - та выбежала из дома почти раздетой, а ведь уже осень...
Она злилась на дочь, но боялась, что с ней сможет что-то случиться.
Гораздо более страшное, чем беременность.
Поэтому, когда её взгляд упал на телефонный аппарат, стоявший на прибитой к стенке полочке, она уже знала, что надо делать.
Набрав номер Ленки Федькиной - подруги дочери чуть ли не с детского сада, - Надежда в сердцах чуть не запустила трубкой в стену - номер был занят.
Но Надежда Николаевна была настойчивой женщиной. Приняв решение выяснить всё сразу и до конца, она минут десять исступленно крутила упругий диск телефона. И наконец дождалась, когда в трубке раздалось чуть кокетливое "алло?"
"Все они такие!" - зло подумала Надежда Николаевна, и сказала:
- Леночка? Это мать Тани... Это правда, что моя дочь беременна?
По тому, что на том стороне провода воцарилось молчание, мать поняла, что попала в точку.
- Леночка, ты не молчи. Скажи мне правду, - в стальном голосе Надежды прорезались слезливые нотки. - Правда, что моя Танечка...?
- Правда, - послышался тихий ответ. - Только вы ей не говорите, что это я вам сказала, а то она меня убьет...
- Я её раньше убью, паршивку... Ладно, я ей не скажу. Но ты мне скажи, с кем она в последнее время гуляла? Что за парень? Или парни?
- Да что вы, Надежда Николаевна! Она только с Игорьком и дружила...
- Ты его знаешь? - перешла в наступление мать. - Где он живет?
- Да вы же его знаете, Надежда Николаевна... Таня с детства с ним дружит. Игорь Родионов. Вспомнили?
Надежда Николаевна кивнула, хотя на той стороне телефонного провода её кивка никто бы не увидел.
В памяти всплыл темноволосый мальчонка, веселый, черноглазый, который, шумно посапывая, понуро переминался с ноги на ногу в кабинете директора школы. Рядом стояла и Танька. Оба были доставлены в столь невеселое место после небольшой потасовки, затеянной на большой перемене у кабинета физики. Их и разнял физик, сухощавый паренек, который первый год работал в школе. Разнял и отвел к директору. Была суббота, и директор позвонил родителям обоих нарушителей школьного распорядка, и попросил прийти разобраться. Ни директор, ни завуч, ни родители пятиклассников так и не выяснили, что стало причиной драки - не первой и не последней в жизни Игоря и Таньки. Но так как чуть ли не испокон веков повелось, что если дерутся мальчик и девочка, виноватым всегда назначают мальчика, директор школы, слегка пожурив Таню, отпустил её на свободу, а Игорю предложил "постоять часик и подумать о своём поведении".
Однако Танька с присущей ей категоричностью заявила, что если они оба провинились, то и наказание должно быть одинаковым для обоих. И стала рядом с Игорем, плечом к плечу. И директор, рассмеявшись, отпустил обоих забияк.
Так неужели этот маленький пятиклассник с всклокоченными черными вихрами и её дочь...
Быть того не может!
Надежда Николаевна попрощалась с Леной, еще раз пообещав ей ничего не говорить дочери, и повесила трубку.
А потом ворвалась в комнату, где лежал на диване пьяный муж:
- Ах ты негодяй! Всё из-за тебя, бездельника...
Виктор угрюмо молчал - когда жена бесилась, лучше было ждать, когда пройдет буря.
3.
Нет, Танькин отец бездельником не был.
До недавнего времени он работал на Машиностроительном заводе, инженером по спецпроектам. То есть трудился на "оборонку". Даже давал подписку о неразглашении. И не имел права выезжать за границу. Особенно в капиталистические страны.
Но случилось так, что "спецпроекты" стали вдруг стране не нужны, как и грузовые автомобили. Завод внезапно закрыли, и всех работников уволили.
Правда, директор предприятия был неплохой мужик, сам когда-то начинал с простого рабочего, и как-то сумел добиться, чтобы всем выдали выходное пособие в размере шестимесячной зарплаты. Так что Виктор считал, что им еще повезло - заводы закрывали по всей стране, сотни тысяч, если не миллионы, рабочих оставались без работы, и многим их них никакое выходное пособие, на которое можно было худо-бедно перекантоваться несколько месяцев, не выдавалось. Как объясняли засевшие в телеящике умные розовощекие экономисты, государственные предприятия оказались убыточными, а в бюджете не было таких денег, чтобы, как и прежде, содержать их на плаву. Однако эти экономисты не отвечали, что делать людям, которые лишились заработка. Хотя и так было ясно, что: либо ищи новую работу, либо иди просить милостыню.
Впрочем, журналисты о судьбе рабочих лощеных экономистов почему-то не спрашивали. Зато бодро рассказывали о том, как убыточные государственные предприятия переходят к новым владельцам, эффективным частным собственникам, которые смогут, наконец, поднять экономику страны.
"Эффективными частными собственниками" становились, как правило, хмурые люди лет тридцати-сорока, у которых невесть откуда взялись деньги.
Сначала Виктор надеялся, что новый владелец завода, который пришел на смену прежнему директору, возродит производство, хотя бы грузовиков - но через какое-то время узнал, что в заводских цехах теперь разместились оптовые склады. И вместо станков там лежали импортные компьютеры, одежда с обувью - тоже импортные, не говоря уже о пиве, водке и спирте.
Если бы сейчас были прежние времена, шестимесячного выходного пособия хватило бы как раз на полгода, а если прибавить сюда зарплату жены - школьной учительницы, да еще и экономить, то и на гораздо больший срок. Но времена теперь были совсем другие - рыночные, цены в магазинах росли чуть ли не каждый день, и денежные запасы стремительно таяли, и вопрос о поиске новой работы вставал перед Виктором в полный рост.
Прочитав в газете бесплатных объявлений, что на оптовый склад "Эдельвейс", расположенный на заводе, требуются сотрудники - грузчики, кладовщики, а также сотрудники для выполнения поручений, и зарплату обещают неплохую, Виктор решил пойти. Правда, в объявлении было указано, что нужны мужчины крепкого телосложения, и это слегка смущало Виктора - однако , поразмыслив, он решил, что он и в свои без малого сорок лет не такой уж и хиляк. Хотя двадцать раз подтянуться на турнике вряд ли уже сможет...
У заводской проходной, где раньше сидели хмурые старички-вахтеры, теперь восседали два дюжих молодца, которые вначале показались Виктору братьями-близнецами: оба коренастые, как штангисты тяжелого веса, с цепким взглядом исподлобья, в черных костюмах и бритые наголо. Очень похожие на бандитов. Или на "пацанов", как они сами себя называли, и которые в последнее время оккупировали город, как иноземная армия.
От таких "пацанов" Виктор из чувства самосохранения всегда старался держаться подальше, и без крайней необходимости даже взглядом с ними не встречался: нервные они какие-то были. Чуть что - хватались за "ствол", который почти всегда лежал в кармане пиджака. Наверное, в детстве они насмотрелись фильмов о "диком Западе", и теперь быстро превращали в этот "запад" всю страну.
Подойдя к качкам, Виктор робко сказал, что пришел насчет работы. Те, смерив его ленивым взглядом, махнули синхронно рукой: дескать, проходи, братан...
И вот Виктор шел по территории бывшего завода, которому он отдал почти двадцать лет своей жизни, и который покинул не по своей воле два месяца назад. Цеха не работали, но между ними сновали какие-то крепкие люди, перетаскивая какие-то коробки и ящики, грузили в кузова грузовиков, за рулем которых сидели такие же крепыши.
Ноги сами привели Виктора к заводоуправлению, перед входом в который теперь висела лаконичная вывеска: "Офис". У дверей стоял мордоворот в черном костюме, который, увидев Виктора, смачно сплюнул в сторону.
Подходить к мордовороту совершенно расхотелось, однако работа была нужна как воздух....
Охранник окинул Виктора внимательным взглядом и грубо поинтересовался, чего он тут забыл. Виктор тихо ответил. Мордоворот прошелся по нему цепким взглядом с головы до ног, - при этом Виктор ощутил себя маленькой инфузорией, которую разглядывают в микроскоп - и процедил: "Проходи. Второй этаж, офис 35".
И снова сплюнул.
Слюна была тягучая, грязно-желтая.
Виктор быстро прошел через турникет. Он уже был уверен, что затея с поиском работы обречена на неудачу. Он уже настолько свыкся с новым временем, что понял, что теперь в фаворе у судьбы не честные трудяги, каким он был всю свою жизнь, а вот такие крепкие ребята, которые презирают всех, кто не похож на них. И поэтому, если тебе нахамили, нужно, чтобы не нарваться на еще большую неприятность, засунуть свою гордость и человеческое достоинство куда подальше, стиснуть зубы и жить по новым правилам. Ибо изменить эти правила ты никогда не сможешь.
В 35 кабинете - не офисе - когда-то располагалась бухгалтерия. Теперь же там за массивным, явно антикварным, столом восседал точно такой же бритый парень, лет двадцати пяти, глаза которого скрывали тёмные очки. Рубашка с короткими рукавами позволяла разглядеть крепкие мышцы. "Такому бы не бумажки перебирать, а мешки таскать", отстраненно подумал Виктор. И на всякий случай отвел взгляд, чтобы крепыш не угадал его мыслей.
Парень назвался "менеджером по персоналу", однако забыл представиться. Не предложив посетителю даже присесть ни на один из расставленных вдоль стен кабинета стульев, безымянный "менеджер" снял очки, встал из-за стола и, по-собачьи наклонив голову, с минуту разглядывал посетителя. Затем, пошмыгав толстым носом, который, похоже, не один раз ломали в драке, недовольно процедил сквозь зубы, как будто ему было "в падлу" (вот еще одно гнусное словечко из новых времен!) разговаривать с типичным неудачником:
- Ты, братан, по поводу работы зашел?
- Да, насчет работы...
- Нет у меня для тебя работы, братан! - ответил носатый менеджер. - Ты нам не подходишь, братан...
И, нацепив очки, шумно опустился за стол. Стукнул толстым пальцев по клавиатуре компьютера.
Виктор понял, что разговор окончен, и пора уходить.
Но надежда, как известно, умирает последней, и Виктор попробовал уцепиться за последнюю соломинку:
- А если будет?- робко спросил он.
Крепыш хмыкнул, снял очки и несколько секунд смотрел на тупого посетителя как на досадное недоразумение, затем водрузил очки на прежнее место и развёл руками.
- Извини, братан...
- Я могу и сторожем...
Ошалев от столь неслыханного нахальства плюгавенького мужичка, которого можно было вырубить одним ударом, "менеджер" в очередной раз снял очки и, смерив прыткую инфузорию взглядом, которым обычно сытый удав взирает на неурочного кролика, спросил с презрительной ухмылкой:
- А ты, братан, если что, завалить кого смогёшь?
- Завалить? - переспросил Виктор, не сразу понимая, что имел в виду "менеджер".
- Да. Завалить. Из пушки, - крепыш встал из-за стола и нежно погладил оттопыренный карман пиджака, в котором, скорее всего, и лежала пресловутая "пушка". Виктора прошиб холодный пот, но он не решался поднять руку, чтобы смахнуть его хотя бы со лба.
- Вот и я о том же! - "пацан" снова спрятал цепкие глаза за непроницаемыми очками. - Так что иди, гуляй. Интеллигенция, блин...
Так что с работой никаких перспектив не было.
Правда, недалеко - всего в двух с небольшим часах езды на электричке - была столица, где, по слухам, с работой было получше. Виктор слышал, что там, если повезёт, можно за 2-3 месяца легко "поднять" неплохие деньги. И самому "подняться". Если, конечно, тебе позволят "подняться" те, кто сумел это сделать гораздо раньше...
Виктор очень высоко "подниматься" не хотел. Во-первых, он видел, когда смотрел новости по телевизору, насколько это хлопотно и небезопасно - очень везучих "пацанов" безжалостно отстреливали. Было понятно, что места под солнцем всем не хватит. А ложиться раньше времени в гроб, получив контрольный в голову, не очень хотелось.
Да и дочь надо растить.
А во-вторых, не в характере Виктора было идти по головам людей, чтобы достичь цели. А именно так в основном и "поднимались".
Поэтому мысли о поездке в столицу на заработки пришлось выбросить из головы.
...Через несколько дней Виктор смотрел местные новости. Молоденькая журналисточка - лет двадцать, короткая юбчонка, ноги от ушей! - взахлеб рассказывала об очередной криминальной разборке, случившейся накануне на окраине Староволжска. Виктору показалось, что среди фотографий убитых в перестрелке "пацанов", которые, по данным правоохранительных органов, "держали" бывший Машиностроительный завод, он увидел и фото "менеджера по персоналу", который презрительно назвал его "интеллигенцией".
Хотя Виктор мог и ошибиться - все "члены организованной преступной группировки" (эти слова журналисточка произнесла с придыханием) были на одно лицо.
Сначала в душе Виктора родилось грустное сочувствие к совсем еще молодому парню, с которым его на несколько не очень приятных минут свела судьба, к его родителям, которые наверняка сейчас оплакивали сына - но вскоре жалость уступила место жгучей ненависти: "менеджер по персоналу" сам выбрал себе такую судьбу - жить по законам вестерна. И его ранняя смерть была расплатой за неудачный выбор.
Неожиданно для себя Виктор сформулировал для себя жизненное кредо: лучше быть бедным, чем мёртвым.
Это помогло ему примириться с действительностью, однако работу все равно искать было надо. Потому что в семье работала одна жена, а дочь скоро должна была закончить школу.
Через два дня Виктор услышал - тоже в новостях, что родной завод перешел в руки "правобережных" - конкурирующей "организованной преступной группировки". Новость сообщил восторженный молодой человек лет двадцати. Было ощущение, что он готов немедленно выбросить в Волгу микрофон и с радостью влиться в это самое "ОПГ". "Дурачок", - подумал Виктор, выключая телевизор, потому что в замочной скважине заворочался ключ - пришла с работы жена, а ей не очень нравилось, когда её благоверный валяется весь день у "ящика".
Принимая из рук супруги тяжелые сумки с продуктами и вполуха слушая её ворчание на цены в магазинах, Виктор размышлял о том, что же такое произошло, если все знают, в том числе и милиция, что заводом владеет преступная группировка, но никто никаких мер не предпринимает. Как будто так и должно быть...
Жена, видимо, поняла, что муж её совсем не слушает, и завела старую пластинку о том, что он бездельник и неудачник. Понимая, что сейчас сорвется, Виктор закрылся в ванной и включил горячую воду. Ударив пару раз кулаком в дверь, жена ушла на кухню. А Виктор, достав из-под трубы небольшую заначку, в которой оставалось всего сто грамм чистого спирта, влил его в себя. Горло и желудок обожгло пламенем, но именно это было ему сейчас и нужно. Виктор не знал, как жить дальше. Он давно уже понял, что прежняя, такая простая и понятная, жизнь навсегда ушла, и ей на смену пришла совсем другая, не только не очень понятная, но и жестокая, и с этой жизнью надо было что-то делать, чтобы она не раздавила его, размазав кишки и мозги по асфальту. Надо было ломать себя и пытаться "вписаться в рынок" - как говорил один толстощекий экономист, член правительства, в жирную харю которого, что едва помещалась на экране телевизора, хотелось от души плюнуть. Особенно если алкоголь уже затуманил мозги...
Но хоть плюй, хоть не плюй - ничего же не изменится. Денег от этого больше не станет.
Когда Виктор вышел из ванной и пошел в кухню, чтобы разогреть на ужин вчерашние макароны, в дверном проёме тут же возникла осточертевшая супруга и принялась портить аппетит. Сначала вспомнила какую-то Людку, у которой муж еще в прежние, счастливые, времена устроился завмагом, а теперь стал владельцем этого самого магазина. (Розовощекий экономист наверняка бы его похвалил - "хорошо вписался в рынок"). "Вот у Людки муж как муж. Зарабатывает. Жену одевает по последней моде. В Париж и Прагу возит. А ты на диване валяешься, ждешь манны небесной. Или картинки рисуешь, которые никому не нужны!".
Жену захотелось прибить. Особенно за "картинки". Потому что если бы не они, он давно бы уже спился. Или окочурился. Но жене этого не понять...
Так и не доев макарон, Виктор опять ушел в ванную и закрылся там. Алкоголь еще не ушел из мозга, и Виктор опасался, что не сдержится и все-таки прибьет жену. А потом сядет в тюрьму, где хоть и плохо, но кормят, и не надо думать о том, как заработать деньги.
Спать Виктор лег на раскладушке на кухне - не хотелось находиться в одной комнате с этой стервой, хотя там стоял его любимый диван. Они давно уже не спали в одной постели, потому что в этом не было смысла. Но по-прежнему жили в одной комнате.
Виктор ворочался на неудобной раскладушке, вместо сна лезли мысли, настолько неприятные, что хотелось распечатать стоявшую в холодильнике бутылку водки - в надежде, что она прогонит их хоть на короткое время. Потому что очень неприятно осознавать, что жизнь не удалась, а впереди никакого просвета, и надо как-то решаться на развод с женой, которую он никогда не любил, а женился на ней он потому, что поспорил с друзьями, что завоюет её. Двадцатилетнему Виктору ничуть не нравилась эта надменная курносая девица из параллельной группы, которая не только никому не давала, но и вообще не позволяла за собой ухаживать, смотрела на всех мужчин как на врагов трудового народа. Вот он спьяну и поспорил с друзьями, что не только затащит её в постель, но и женится на ней. Протрезвев, Виктор понял, что погорячился - но покупать ящик армянского коньяка не хотелось. Вот и пришлось завоёвывать и штурмовать, как Брестскую крепость... И завоевал - на свою голову. И даже не заметил, как в его паспорте появился пресловутый штамп. Правда, уже через полгода совместной жизни от этого штампа захотелось избавиться - так же, как некоторые животные избавляются от старой кожи. Но не хватало смелости сказать Наденьке, что их семейная лодка стала тонуть, едва отплыв от берега. И он месяц за месяцем откладывал неприятный разговор, который в итоге наверняка освободил бы его не ненавистного брака. А потом, когда у них неожиданно появилась Танюшка, уйти от жены означало стать подлецом, ибо нельзя оставлять ребенка без отца. Вот и жил с Наденькой, которую всё чаще хотелось называть Надькой. То есть не жил, а мучился.
.. Но в одном дура-жена была права: он был неудачником.
4.
Дверь открылась сразу, едва Надежда Николаевна утопила кнопку звонка.
Как будто здесь ждали её прихода...
- Вам кого? - спросила дородная, как квашня, женщина. На вид ей было лет 45, но ягодкой её назвать язык не поворачивался.
- Игорь Родионов здесь живет? - придав голосу немного стали, спросила Надежда.
- Здесь. А вы...
- Вы его мать?
- Да. А что случилось?
- Мне нужен ваш сын.
- Вы проходите, проходите, - засуетилась женщина-квашня. - Игорёк, там к тебе, - крикнула она в глубину квартиры.
Надежда Николаевна вошла в прихожую, и тут же из комнаты вышел высокий паренек, длинноволосый, гладко выбритый, черноглазый. Мальчишка, которого она когда-то видела в кабинете директора? Сколько же лет с тех пор пролетело? Если тогда Таня училась в пятом классе - ей было не больше двенадцати. Сейчас - семнадцать. Это как же так пролетели пять лет, и она этого не заметила? Не заметила, как выросла и повзрослела её дочь, из девочки превратившись в женщину.
Эта мысль почему-то кольнула острой иголкой в сердце, и, чтобы скрыть боль от посторонних, Надежда спросила, стараясь, чтобы её голос по-прежнему был стальным.
- Это ты Игорь?
И быстро провела ладонью щеки, сметая непрошеную слезу.
Её дочь теперь - женщина, а этот парень - её мужчина. Когда-нибудь это должно было случиться, но Надежда не думала, что это произойдет так скоро. И именно эта мысль угнетала молодую женщину, которой не исполнилось еще сорока.
- Да, - односложно ответил парень, не понимая, что от него хочет эта женщина с усталым лицом.
Надежда окинула взглядом по его ладной фигуре. По спортивным штанам, которые пузырились на коленях - почти так же, как и у её непутевого мужа... Но не пузыри на коленях приковали её взгляд - он задержался чуть выше.... И она на мгновенье представила, как то, что сейчас прикрыто штанами, совсем недавно раздирало нежное тело дочери, заставляя её, совсем еще маленькую девочку, рыдать от страха, как когда-то рыдала она сама, когда ей было тринадцать, и она впервые... Но эти воспоминания Надежда запрятала в самые дальние уголки памяти, не позволяя им вырваться наружу, потому что то, что с ней самой случилось тогда, было действительно страшно. И страх этот был не от того, что она, Наденька, стала порочной, а от осознания того, что её жизнь теперь станет совсем другой. Что она теперь будет вынуждена или навсегда забыть этот вечер в пыльном сарае, где Сашок, в которого она, малолетняя дурочка, была без памяти влюблена, делал с ней всё, что ему хотелось, а она лишь молча, сдерживая слезы, терпела его грубоватые ласки, не чувствуя при этом ничего, кроме боли. И боль эта была совсем не там, где ворочалось нечто совсем чужеродное...
Или наоборот - не забыть, а сделать именно это смыслом своей дальнейшей жизни. И жить, скрывая от родителей то, что с ней происходит.
Но Наденька не хотела жить двойной жизнью.
Она предпочла забыть о том, что есть и такая жизнь. И не подпускала к себе никого из парней. Ни к телу, ни тем более к душе.
И только семь лет спустя вышла замуж. Потому что надо было уже выходить - прослыть старой девой было хуже смерти.
И первая брачная ночь стала для нее пыткой. Не для тела - для души. Муж понимал, что с его женой что-то не так, но ни разу не настаивал на продолжении. И Надежда его возненавидела. Именно за это - что не настаивал. Видимо, он тоже её совсем не любил.
Муж стал пить, где-то пропадать. Наверняка у него случались и другие женщины, но Надю это не волновало. Она уже знала, что рождена не для счастья, и понимала, что никогда не сможет никого по-настоящему полюбить.
А однажды муж пришел домой пьяный и злой. И набросился на неё, как будто у него женщины не было несколько лет.
Хотя по сути, именно так оно и было. Потому что Надя давно уже не была женщиной. Так, бесполое существо женского пола...
... Через положенные девять месяцев родилась Танюшка...
И теперь, когда с её дочуркой случилось то, чего она, мать, больше всего боялась - она надеялась, что у них всё случилось по любви...
Но именно поэтому Надежда ненавидела этого высокого красавчика. Ненавидела настолько, что готова была убить. Перед ней был коварный и безжалостный враг, который отнял у неё, матери, любимую дочь, которую она родила в муках. Он не видел этого маленького сморщенного комочка, в котором совсем нелегко было распознать будущего человека. Это не он растил Танечку, лелеял и оберегал, не высыпаясь ночами, когда она заходилась криком, и невозможно было понять, что у неё болит. Но он пришел и отобрал её у матери. И теперь стоит перед ней, с выпирающим от избытка молодых сил упругим багром, которым он корёжил её нежное тело, и не чувствует никаких угрызений совести. Он надеется, что она, мать, отдаст ему на дальнейшее поругание родное дитя, такое маленькое и легкое, как пушинка, когда несешь на руках, прижимая к груди...
И Надежда, едва сдерживая готовое вырваться наружу рыдание, перемешанное с материнским гневом, подняла руку, чтобы схватить это чудовище за грудки и встряхнуть его, а потом изо всех сил ударить по бледным щекам.
Но рука безвольно упала, и Надежда, уже не скрывая злые слезы, бросила сквозь зубы, обращаясь не к чудовищу, а к его не менее чудовищной матери:
- Я вас поздравляю! Вы скоро, как и я, станете бабушкой. Готовьте пеленки...
И, широко улыбнувшись, вышла из ненавистной квартиры, не дав хозяевам времени, чтобы опомниться.
С грохотом закрыла за собой дверь.
- Игорек, что это за женщина? - наконец пришла в себя ошарашенная мать. - Какие пеленки? Почему я стану бабушкой?
Игорь покраснел, вспоминая вчерашний разговор с Танькой, когда она огорошила его вестью о ребенке и сказала, что ни о каком аборте не может быть и речи. Хотя Игорь и не собирался ей предлагать избавиться от ребенка.
- Просто я скоро стану папой, - проговорил он, буравя взглядом ручку входной двери. - А эта женщина, я так понимаю, моя будущая тёща...
5.
Виктор был не просто неудачником - он был художником-неудачником.
Талантливым - так говорили друзья, - но непризнанным.
Рисовать - или, как говорят настоящие художники, писать - Виктор начал еще в институте. Однокурсникам нравились его портреты. Особенно однокурсницам, которых он легко уговаривал позировать у себя дома в стиле "ню". Девушки соглашались без особых раздумий - Виктор был высок и черноволос, а в крови играли гормоны, и хотелось попробовать как можно больше запретных плодов, чтобы потом было что вспомнить в старости.
Так что нередко Виктор просыпался в одной постели с очередной "моделью", портрет которой шаловливо взирал на него с мольберта, порождая желание продолжить ночные утехи. "Модели", как правило, ничего не имели против "продолжения горизонтального банкета", так что Виктор выбирался из кровати не раньше полдня. И, подарив "модели" картину, шел на занятия к последней паре.
Профессора-доценты смотрели на Виктора искоса, тем не менее он всегда с первого раза сдавал зачеты и экзамены - парень он был с мозгами, и учебный материал схватывал налету.
К середине пятого курса Виктор стал рисовать не только людей. Очень часто он выбирался на городские окраины, где пытался запечатлеть "уходящую натуру" - старые деревянные домики, предназначенные под снос, откосы над Волгой, березовые рощи...
Домики на его картинах получались какими-то грустными - словно они знали, что их скоро снесут.
Друзья и знакомые, посмотрев картины, которые Виктор складировал у себя дома на антресолях, не раз говорили ему - особенно после дружеских попоек, - что он гений и выбрал не ту профессию. "Дерьмовых инженеров стране завались, а вот отличных художников мало... Тебе выставляться надо. Иначе кто узнает, какой ты художник?".
Друзья были пьяны, но говорили они правду. Виктор и сам понимал, что пора переходить на новый уровень. Однако выставляться имели право только члены Союза художников. Как правило, это были пенсионеры, убеленные благородными сединами. Или сверкающие лысинами.
У Виктора же была пышная шевелюра, седина и облысение ему, двадцатидвухлетнему парню, в ближайшие лет тридцать явно не грозила, да и пенсии было также далеко. Однако начинать пробиваться уже было пора - чтобы успеть до седины и до пенсии, поэтому, как только наступил июнь, Виктор, взяв с собой десяток картин, на которых были изображены грустные домики, которые уже сломали, отправился на Радищевский бульвар. В помпезное здание, похожее на античный храм, в котором располагалось городское отделение Союза художников.
Виктора принял плюгавый старичок, который восседал за массивным столом, покрытым зеленым сукном.
Старичок этот был известный всей стране художник, автор огромных полотен, которые воспевали строительство нового мира, и занимал должность Заместителя председателя правления. Внимательно выслушав нагловатого, по его внутренним убеждениям, юнца, и даже не взглянув на его картины, художник с исконно русской фамилией - Иванов - прочитал Виктору получасовую лекцию, смысл которой сводился к тому, что художник - это не просто талантливый человек, который умеет рисовать: настоящий художник должен постоянно быть в гуще народной жизни, он должен жить бедами и чаяниями родной страны, быть преданным делу строительства нового мира и - самое главное - своим творчеством приближать будущее. Виктор слушал эту политическую трескотню, которая давно уже навязла в зубах, вполуха. Только молча кивал в знак согласия.
Завершив политинформацию, председатель Иванов наконец-то снизошел до просмотра картин.
Однако, увидев то, что принёс ему Виктор, скривился так, как будто проглотил, не разжевывая, целый лимон.
- Рано вам, молодой человек, в Союз Художников, - громко сказал он.
- Почему? - спросил Виктор.
- Потому что, молодой человек, ваши, с позволения сказать, картинки совершенно не несут никакой идейной нагрузки. Я вам больше скажу, молодой человек, они вообще безыдейны! Вы, хоть еще и молодой человек, но уже ретроград. Вы живописуете уходящий мир. То есть не идете вперед, а тянете назад. А это именно ретроградство. Мой вам совет, молодой человек: если вы и впредь хотите писать городские пейзажи, изобразите новые городские микрорайоны. Или новые заводы. А еще лучше - пишите людей, которые работают на этих заводах. Пишите людей труда, передовиков производства. Живописуйте их трудовые подвиги, которыми они приближают для всех нас светлое завтра.
Виктор сник. И, уйдя из Союза художников, напился в ближайшей забегаловке. Очень уж не хотелось ему писать современные микрорайона и людей труда...
Проснувшись утром на не разобранной постели и с больной головой, Виктор пытался вспомнить вчерашний день. Но всплывало только одно воспоминание: Виктор нависает над каким-то помятым мужичонкой и говорит ему, что все они козлы, потому что ничего не понимает в искусстве. А мужичонка подливает ему в стакан пиво.
Больше никаких воспоминаний не сохранилось.
С трудом поднявшись с постели, Виктор принял контрастный душ, чтобы очистить организм от остатков алкоголя.
Голова прояснилась и перестала болеть.
Однако Виктор так и не нашел картин, которые он вчера носил в Союз художников.
Хотя хорошо помнил, что когда уходил от "председателя Иванова", они были с ним.
Видимо, картины остались в забегаловке. И отыскать их теперь, скорее всего, не представляется возможным.
"Ну и хрен с ними, - здраво рассудил Виктор. - Новые напишу..."
После неприятного разговора с "председателем Мао", как про себя окрестил Виктор Иванова, желание стать членом Союза Художников никуда не улетучилось, а только окрепло. Виктор решил попробовать последовать советам Иванова - начал писать однообразные шеренги блочных девятиэтажек, которые, как грибы после летнего ливня, росли на окраинах и даже в старом центре Староволжска. Однако если деревянные домики, украшенные резьбой, получались у него как терема из сказки, и в них хотелось поселиться, то многоэтажки, и без того серые и унылые, получались еще более мрачными и угрюмыми - даже если над ними сияло, разбрасывая яркие лучи, солнце.
Картины Виктору не нравились, и он прятал их на антресоли.
А попытки напасать завод, трубы которого смачно дымили, пачкая сажей ярко-синее небо, вообще не увенчались успехом, и Виктор остервенело разорвал полотно. Попробовал он изобразить и рабочего - почему-то шахтера, хотя в родном городе шахт отродясь не было. Взяв за основу портрет своего друга Михаила, который он написал, когда тот уходил в армию, Виктор "нарядил" его в измасленную спецовку и положил ему на плечо здоровый отбойный молоток. Чумазый шахтер с веселыми глазами друга скептически взирал на Виктора с полотна, как будто хотел спросить: "Ну и что ты со мной сделал, творец?". Виктор хотел было сжечь картину, чтобы не позориться перед другом, если тот, вернувшись из армии, её увидит, но, приняв сто грамм и успокоившись, решил, что это полотно, которое он решил назвать "Рабочий-шахтер, строитель коммунизма", наверняка понравится "товарищу Мао", и тот рекомендует его в вожделенный Союз Художников".
Иванов встретил Виктора как старого доброго приятеля. Даже напоил чаем с сушками. Правда, они оказались чуть ли не ровесниками революции, но зубы остались целыми. Сам "председатель Мао" к сушкам не притронулся.
Закончив ненужное чаепитие, во время которого велись необязательные разговоры "о природе и погоде", Иванов попросил Виктора показать картины.
По "Многоэтажному микрорайону" он едва скользнул взглядом, а вот на чумазого шахтера взирал минут пять.
А потом повернулся к Виктору и, нахмурив выцветшие брови, недовольно уронил:
- Вы надо мной издеваетесь, молодой человек?
- Почему? - Виктор никак не мог понять причину гнева Председателя.
Иванов встал из-за стола и зашагал по кабинету, сцепив руки за спиной.
- И вы еще спрашиваете. - Иванов остановился окна, спиной к Виктору. - Вы еще спрашиваете!
Он развернулся и почти подбежал к Виктору, нависая над ним.
Лицо у Иванова было красным, словно он был только что вытащенным из кипятка раком.
- Это идеологическая диверсия, молодой человек! - заверещал он. - Это подкоп под основы! Таких рабочих не бывает! Это клевета на наш доблестный рабочий класс! Вы льёте воду на мельницу...
- Извините, но... - начал было Виктор, но Иванов замахал руками, как та самая мельница. На лице, и без того красном, проступили багровые пятна.
- Никаких "но"! - истерично заорал Иванов. - Молчите! Вы льете воду на мельницу врагов нашей страны и народа! В наше суровое время, когда идёт непримиримая борьба между двумя антагонистическими системами, вы вольно или невольно своими клеветническими рисуночками льёте воду на мельницу наших классовых врагов!
Голос Председателя был похож на визг поросенка, который понимал, что его сейчас зарежут.
Отличие было лишь в том, что зарезать, говоря фигурально, могли сейчас Виктора. Прилепив ему известную статью - "Антиобщественная деятельность". А с этой статьей можно не только забыть об окончании института, но и загреметь туда, куда сам Макар телят не гонял.
- Неужели вы думаете, - продолжал между тем бушевать "председатель Мао", - что партия и народ позволят вам издеваться над нашим рабочим классом? Неужели вы думаете, что с таким сомнительным багажом - он ткнул пальцев в картину, попав в глаз рабочему, - вы станете настоящим народным художником? Неужели вы думаете, что народ и партия вам это позволит?
Иванов замолчал, сев за свой стол. Он часто дышал, как после долгого бега. Нижняя губа подрагивала.
"Ещё инфаркт старикашку хватит", - подумал Виктор и, воспользовавшись паузой, тихо сказал, опустив глаза:
- Я не лью никакую воду ни на чью мельницу. Я просто рисую как умею...
- Вот и рисуйте, молодой человек, у себя дома, под одеялом, - очень тихо сказал Иванов. - Чтобы никто этого безобразия не видел. Потому что в Союзе художников вам сейчас не место. Вы, молодой человек, еще не доросли до этого высокого звания. Не заслужили.. И я не уверен, что вообще сможете его заслужить....
И добавил, глядя Виктору прямо в глаза:
- Вы ведь студент? Будущий инженер?
Виктор кивнул.
- Вот и учитесь, и работайте потом по специальности. Поверьте, молодой человек, этим вы принесете гораздо больше пользы стране, партии и народу...
6.
Так как беременность дочери к весне уже невозможно было скрыть, Надежда решила, что ни о каком поступлении не может быть и речи. Надо играть свадьбу. Тем более что Игорек, отец ребенка, не возражал. Даже сказал, что будет рад жениться на Тане. Правда, никакой радости на его хмуром лице заметно не было. Да и глаза он почему-то прятал.
Однако вскоре выяснилось, почему Игорь был мрачным: его родители не хотели, чтобы сын выходил "за первую встречную вертихвостку" и требовали, чтобы он уговорил свою пассию сделать аборт, обещая полностью оплатить процедуру. Игорь и Таня не хотели убивать своего ребенка, поэтому родители сваливали на голову Игоря все громы небесные.
Видя, что сын не идет на уступки, родители решились на последний шаг. Перед Игорем был поставлен ультиматум: или ты бросаешь эту шалаву, или ты нам больше не сын. Игорь вспылил, наорал на мать, получил затрещину от отца, дал ему сдачи - и ушел из дома.
К Таньке.
Надежда и Виктор, конечно же, были не в восторге от столь быстрого появления в их квартире новоиспеченного жениха, но не выгонять же его на улицу, тем более что парень был явно не в себе. Хотя Надежда вечером, когда Игорь уснул, решила устроить серьезный разговор с дочерью. Правда, разговора не получилось - Надежда целый час проплакала на кухне, жалуясь дочери на свою неудавшуюся жизнь. На непутевого мужа, которого она никогда не любила. На такую же непутевую дочь, которая в подоле принесла...
Таня сидела рядом на табуретке и молча гладила мать по голове.
- Господи, как же мы будем теперь жить, - причитала Надежда. - Твой отец ни копейки в дом не приносит, мне на работе зарплату задерживают. Может, товароведом пойти устроиться? Но воровать я не научилось, да и стыдно...
Около двух часов ночи на кухне появился Игорь.
- Я работать пойду, - сказал он. - Мне друг поможет, он обещал...