Военно-историческая фантастика, альтернативная история
'Сшивающий время'.
(вступление к 'Сшивающий время')
К беде и в силу нашего равнодушия, на радость навязываемым авторитетам от истории мы стали скромно оценивать предания старины и легко забывать лиц, чьи ратные деяния на полях брани и труды на нивах созидания могли послужить нам и потомкам весьма назидательным примером как сейчас, так и в будущем. И в этом отношении, к сожалению, нам трудно равняться с народами, с таким успехом раскрашивающими яркими красками малозначительные события, - так как других у них нет, и не было - и подающие их с такой помпезностью, что поневоле начинаешь соглашаться с их великой значимостью. Они гордятся прахом, привезённым камнем, украденным артефактом, сущим пустяком, а мы собираемся каяться и просить прощенья у побеждённых нами врагов. Там, где каждая пядь земли, каждый храм, курган и древнее капище должны быть обследованы со всех сторон, а каждому историческому событию и деятелю прошлого воздано должное, у нас стараются не вспоминать или ещё хуже, прикрыть позорной ширмой забвенья. Настало время разорвать эту грязную тряпку беспамятства, поднять занавес и открыть взору спрятанный за ней богатый гобелен русской истории.
1. Французские каникулы.
Макрон открыл глаза и увидел над собой переливающуюся в солнечных лучах пыль. Моргнул и взглянул снова. В солнечных лучах, падавших через окошко на пол, плавали мириады пылинок: они сталкивались и разлетались в разные стороны, иногда замирая в луче и светясь маленькой золотистой звёздочкой, иногда они уплывали за пределы луча, навсегда пропадая из вида, чтобы занявшие их место пылинки вновь повторили уже пройденный когда-то путь. Он лежал навзничь, а над головой нависал серый потолок, потемневший от сажи, многолетних испарений и спёртого воздуха, и лишь узкое окошко, из которого сочились лучи света, приносило хоть какой-то свежий ветерок в совершенно затхлое помещение. Эммануэль попытался привстать и сразу же ойкнул от резкой боли в груди. Казалось, что между рёбер засело что-то инородное и этот предмет причиняет нестерпимую боль, стоило лишь чуточку пошевелиться. Тем не менее, найдя в себе силы, он приподнялся и, превозмогая недуг, молотом отдававший в висках, осмотрелся. Увиденное его не обрадовало. Короткая и жёсткая кровать представляла собой несколько сбитых досок и положенный поверх тощий матрац, набитый соломой. На расстоянии вытянутой руки стояла ещё одна деревянная койка - точно такая же, как и его собственная. Там под серым скомканным одеялом беспокойно ворочался мужчина, тихо постанывая и бормоча проклятья. Рядом лежал ещё один человек, с пропитанным кровью бинтом на голове, беспокоя полным молчанием; потом ещё один и так до самого конца комнаты, терявшегося в какой-то пелене. Неловко извернувшись, да так, что пришлось стиснуть зубы, Макрон повернулся набок, и сразу пришло облегчение в груди, но в следующую секунду стало нечем дышать. Им на мгновенье овладела паника, он кашлянул, потом ещё раз, и воздух вновь попал в лёгкие, давая невероятное наслаждение способностью просто дышать. Приняв наконец-то удобное для себя положение, он пошевелил ногами, попробовал сжать ладони в кулаки: всё получалось. Вместе с этим стук приближающихся к нему башмаков и несколько фраз на латыни, в которых уловил название популярного медицинского препарата, окончательно успокоили - сейчас всё станет ясно. Почувствовав облегчение, он осторожно опустил голову на подушку, наполненную отрубями. Конечно, он в больнице, вот только как его сюда занесло и какое несчастье с ним случилось, он не помнил. Каждый вздох вызывал боль в груди, и именно эта неприятность стала пробуждать в нём отрывистые воспоминания. Они были расплывчаты, всплывали беспорядочными кусками как в калейдоскопе, словно с разных временных пластов в памяти, но потихоньку царившая в голове неразбериха стала приобретать относительную стройность. 'Что же со мной произошло? Боже милостивый, как я сюда попал? Упал с лошади, придавило бревном или лопнула натянутая снасть? - гадал Макрон. - Стоп. Снасть, море, я же спрыгнул в море с корабля. Меня напоили какой-то горькой гадостью, и я не чувствовал ног...'. Он вспомнил свои ощущения, когда ледяная стихия приняла его и сомкнула свои воды над его головой, а тело предательски отказало служить. Словно оказавшись на краю пропасти, он с отчаянным упорством продолжал цепляться за жизнь, зная, что смерть собралась явиться за ним слишком рано и колокол, который должен был по нему позвонить, заслуживал сам быть расколотым. Он не был готов к уходу в небытие и, скорее всего, никогда не будет готов расстаться с жизнью так просто, без всякой борьбы. Что-то в голове наговаривало ему тогда, голосом ломким и полным грусти, что дела земные ещё не закончены, и надо собраться с силами и переломить ситуацию.
Неожиданно над ним склонилась бородатая физиономия, обнажая крепкие зубы, и бодрый голос произнёс:
- Ну что, гляжу, Вы очнулись? Как самочувствие, где болит?
Эммануэль посмотрел вверх на серое, покрытое мелкими морщинками как старый булыжник мостовой лицо, и, собравшись с мыслями, ответил:
- Грудь болит, справа. И в голове, словно в тумане. Вдаль плохо вижу, сливается всё.
- Это нормально, - отозвался добродушный голос бородача. - Только у мертвецов ничего не болит. У Вас обширная гематома. Вы тут уже несколько дней валяетесь. Имя своё, надеюсь, не забыли? Так, смотрим на мой палец. Глазками влево-вправо. Хорошо. Как Вас, месье...
- Моё имя? - больной на секунду задумался и не нашёл что ответить.
- Да, имя, месье. Даже у скотины, пребывающей среди людей, есть клички. Впрочем, - пробурчал он, - для нас, врачей, не существует разницы между скотом и людьми, разве что в размерах сердца и печени.
Врач засмеялся, и этот смех в висках вновь застучали молотом. Мысленное усилие не вызвало ничего кроме боли. В голове бушевала вьюга, непроглядный снежный круговорот метели обволакивал редкие мысли: 'Забыть собственное имя? - пронеслось в голове Макрона. - А какие имена он помнит? Да и кого? Дьявол бы прибрал этого Видлэна с его постоянными подозрениями, а с ним и жулика Макларена с пустыми акциями и липовыми долговыми расписками'; в памяти также всплыла сестричка Жозефина со своим публичным домом и танцовщица-Кэтти... 'Кэтти, хороша чертовка. Как она, шутя, называла меня? Муля-Мануля?'.
- Ну, так как? - настаивал голос. - Не помните? Так я и думал. Тут вчера справлялись по Вашу душу.
- Мануля. Нет, Эммануэль. Меня зовут Эммануэль, - вспомнил Макрон.
- Очень хорошо, - добродушно произнёс врач. - Видите, месье Эммануэль, Вы уже идёте на поправку. Когда Вас принесли, всего мокрого и бледного, я подумал, что прибыла последняя жертва пожара. Пару дней назад в городе случился большой пожар, и к нам везли в основном с ожогами и ушибами. Однако рыбак утверждал, что нашёл Вас на берегу под причалом, и очень рассчитывал на награду.
- Не помню. Ничего не помню, как отрезало.
- Что ж Вы такого натворили, если за Вами ищейки приходят? - как бы сам у себя спросил бородач, после чего заботливо поправил подушку и одёрнул одеяло. - Может, хотите похлебать горячего? А то ведь холодно, хоть и конец не самой лютой зимы, но дров уже практически нет, а сестричка сейчас принесёт лукового супчика. Покушаете и сразу пойдёте на поправку. Так как насчёт супчика? Вкусный, наваристый, густой, только что с плиты.
- Пожалуй, - тихо произнёс Макрон, - я бы не отказался и от чего-нибудь покрепче. Но и суп сойдёт.
Спустя пару часов, когда Эммануэль набирался сил, посапывая на подушке, бородатый доктор общался за стаканчиком вина с представителем жандармерии. Тем самым, интересовавшимся давеча о здоровье Макрона. Сомнительный тип по имени Пьер, елейный в речах, как щедро приправленный оливковым маслом неаполитанский салат и неприятный в поступках как, как вишнёвая косточка под простынёй на ложе, выспрашивал и тут же анализировал, пытаясь задействовать в своих соображениях собеседника.
- Так, значит, ничего не помнит, или не захотел говорить? - заключил жандарм. - И про русского тоже ничего?
- Он имя-то своё еле вспомнил, - пожав плечами, ответил врач. - Поверьте, месье. Хоть я здесь и без году неделя, за свою практику я навидался всякого, и то, что он выжил, уже чудо. А память... Это такая тонкая материя, где медицина, увы, бессильна.
- Может быть, может быть, - скороговоркой произнёс жандарм. - Только мой начальник и с мёртвого умеет спросить. Делайте всё возможное и невозможное, но узнайте у Макрона, куда подевался Видлэн вместе с русским. Я навещу Вас завтра, и возможно, послезавтра. Но лучше послезавтра нам не встречаться, поверьте моему опыту.
***
У меня было ощущение, будто я погрузился в вечную зиму. Стоял нестерпимый холод и абсолютная тьма. И тут, совершенно внезапно всё заиграло яркими красками. Сон превратился в сказку. Когда-то возможность попасть в итальянский Милан или Венецию было верхом моих мечтаний. Что может быть интереснее, чем затеряться в причудливом переплетении городских каналов, рыночных площадей и узких, мощённых камнем переулков? Но после той жуткой ночи под Тулой несколько месяцев назад, я едва не поклялся себе, что не стану пускаться ни в какие, даже самые невинные приключения. И сейчас я оказался в городе своей мечты. Я вздохнул, чувствуя, что какой-то уголок души жаждет чего-то нового, возбуждающего. Казалось, прошла целая вечность с той поры, когда я с радостью ждал того момента, как 'чёртово ядро' позовёт меня броситься в омут неизведанного, с целью разгадать очередную, не дававшую мне покоя тайну. Помимо собственной воли я сделал шаг вперёд и тут же услышал гул города, почувствовал его запах. С замирающим сердцем я смотрел на него и понял: мы не меняемся, мы всё больше становимся собой.
'Зафиксирован сбой в работе процессов. Выбранный режим, - и снова набор точек разнообразной величины и цвета. - Напоминаю, оператором выбран сектор повышенного риска. Примите меры безопасности для успешного окончания путешествия'.
***
Когда мы покидали уютную гостиницу, выходящую своими окнами на площадь Сен-Совёр в Лилле, взошедшее над горизонтом солнце светило нам прямо в глаза. Друзья наверняка уже в водах Северного моря, и мне оставалось лишь пожелать им удачи и заняться своими делами. Моё недолгое мгновение радости исчезало, уступив место печали - давней моей спутнице. Разумеется, не стоит винить в моём неважном настроении дурной сон и последствия праздничных мероприятий, которые происходили вчера в городе и затронули нашу гостиницу. Раз уж угодил в чужой монастырь, будь добр, следуй его Уставу. Наблюдательные люди давно заметили тот странный факт, что все отрасли промышленности, питающие удовольствия и зрелища, никогда не достигают такого полного расцвета, как во времена всеобщей нищеты и коммерческих и политических кризисов. Как видится мне, общество ищет в удовольствиях отсрочки своим страданиям или забвения своих беспокойств. Я привожу этот факт так, как он есть, не объясняя его, просто стоит посмотреть вокруг. Франция ведёт войну, терпит лишения, голодает, жертвует многим, прежде всего своими людьми, и все эти празднования, как пир во время чумы. Все думают: будет день - будет пища, и сегодняшний день не станет исключением. Глупцы, лавина несчастий уже начала свой путь. Впрочем, забудем о плохом.
Над моей головой простиралось безоблачное небо, в бездонной вышине которого пролетали стайки птиц, пережившие эту зиму и вырвавшиеся на свободу. Всё шло замечательно. Мой план включал в себя несколько более долгое путешествие на второй день, и проходить оно должно было в основном по сельской местности, которая, хотя была красивой и плодородной, не представляла для меня особого интереса, за исключением одного места - окрестностей замка Флер. Учитывая это обстоятельство, мне стоило подготовиться.
- Зачем Вы дали распоряжение кучеру купить лопату? - Спросила у меня Полина, когда я закрепил шанцевый инструмент и перенёс один из сундуков с верхней одеждой внутрь кареты. - У меня всё тело затекло и болит оттого, что вчера ехали целый день. А сегодня станет ещё хуже, так как места и вовсе не осталось.
- Завтра будет ещё хуже, - без всякого сочувствия ответил я. - Но Вы с этим справитесь, так как будете знать, за что страдали. Довертись мне. Садитесь в карету, нам пора.
Мне послышалось, как виконтесса в ответ притопнула ногой и даже фыркнула на мои слова:
- Я уже начинаю жалеть о тесной каюте и тревожном поскрипывании мачт.
Минут сорок Полина выпытывала у меня, из-за чего ей предстоит пострадать, и, в конце концов, глубоко вздохнув от однотипных пейзажей с полями, лесами, виноградниками и садами по обе стороны дороги задала этот вопрос служанке.
- Откуда мне знать, Ваша Светлость? - тихо ответила та. - Монсеньор не разговаривает со мной. Велит сделать то или другое, и не объясняет зачем.
Дорога тем временем вилась по широким равнинам на восток, к Бельгии, и с каждой минутой становилось заметно, как набирает силу лёгкий ветерок. Вопросы и жалобы Полины струились мимо моих ушей, словно ручей, они стали такими привычными, что я перестал их слушать. Да мало ли о чём могут говорить женщины? Если не считать совета почаще произносить комплименты, я не обращал на пустую болтовню внимания, погрузившись в собственные мысли.
- Когда и где мы будем завтракать? - вдруг спросила Полина. - Вокруг одни поля.
- Вы голодны? - уточнил я, наблюдая, как виконтесса не находит себе места.
- Нет, - ответила та, полным сарказма голосом. - Просто поинтересовалась. Конечно, я хочу есть.
- Наш кучер хорошо знает дорогу, я расспросил его сегодня. Думаю, где-нибудь в красивом месте, он остановится. Я с самого начала пути предупредил его об этом. Там должна быть вода с травой для лошадей и дуб с широким раздвоенным стволом, чтобы нам можно было прислониться спиной.
- Вы так уверенно говорите, мой друг, словно недавно были здесь. Впрочем, я даже в этом уверена.
Вскоре мы свернули с дороги и сделали остановку у едва заметного ручейка и растущего в гордом одиночестве приметного дерева. Напротив крутого овражка, по моей подсказке, прямо под дубом виконтессе постелили подстилку со шкурой и сервировали на скатерти лёгкий завтрак. Кучера-бельгийца я тут же отправил с посланием в замок, а сам, предупредив Полину, чтобы она сразу окликнула меня, если кто-нибудь станет приближаться, прихватил с собой лопату и двинулся по направлению к склону, стараясь не отклоняться от маршрута. Наконец моё довольное лицо овеял свежий, прохладный ветерок азарта, так как раздвоенный ствол дуба стал казаться одним целым. Учитывая этот примитивный пеленг, я стоял в нужном мне месте. Впрочем, не было нужды ничего искать. Годы, прошедшие со времени последней осады Лилля, оказались недостаточным, дабы скрыть земляные работы, проделанные девятнадцать лет назад. Лопата вонзилась в глиняный пласт, и первый шаг был сделан.
Вскоре я отёр рукавом рубахи со лба капли пота, посмотрев на свой инструмент. Железная лопата, воткнутая в кучу влажной глины, была слишком тяжёлой, чтобы орудовать ею почти три четверти часа без перерыва. Требовался отдых, и мне пришлось остановиться. Опёршись на рукоять, и от всего сердца желая отложить работу на часок-другой, я вздохнул. 'Но, увы, - пришло понимание, - что нельзя, то нельзя. Время дорого'.
Следившая за тем, чтобы нас никто не обнаружил, Полина заглянула в отрытый на склоне грот и недовольно цокнула языком.
- Тут невыносимый ветер, - произнесла она, успевшая за всё это время основательно продрогнуть. - Можно мне спуститься к Вам?
- Ваша Светлость, если Вы спуститесь, а сделать это можно лишь напротив грота, мне придётся бросать глину прямо на Вас, - ответил я. - Потерпите, недолго осталось. Делайте вид, что Вы созерцаете за завтраком красоты природы.
Однако мои слова пропали втуне, и мне пришлось выслушать объяснения. И как водится, они были до самых мелочей подробны, что хотелось прикрыть уши, а открывши их через какое-то время услышать:
- В конце концов, я сыта и проглядела эти места уже до дыр. Мне до коликов в животе опротивело смотреть на дорогу, карету, и сидящую в ней служанку, в тепле, заметьте.
Я был вынужден воткнуть лопату и подойти к Полине.
- Если нас застанут за этим занятием врасплох, - произнёс я, - то Вам не достанется знаменитая брошь Марии де Медичи, а мне придётся убить всех свидетелей. Вы этого хотите?
- Вы серьёзно? Чем же она знаменита?
- Как увидите, так поймёте.
- А Вы взаправду всех собираетесь убить? - переспросила она и, заметив, как я кивнул головой, сделала шаг назад. - Подумаешь, ветерок, - нехотя проговорила Полина.
Обиженного и оскорблённого взгляда я уже не увидел. Стараясь не запачкаться в глине, Полина ловко подобрала юбки и поднялась наверх. Мне же пришлось снова взяться за лопату и продолжить копать ритмичными, ровными движениями. Грот становился всё глубже, куча глины на краю всё выше, и, наконец, лопата с размаху стукнулась обо что-то твёрдое, отдавшись дрожью в руках и согнутой спине.
- Есть! - дрогнувшим голосом произнёс я.
Первой находкой оказался здоровенный кол, который можно было использовать как деталь от ворота. Оно и понятно: тот, кто закапывал, подумал о том, как вынимать, если не окажется помощников. Ещё пару лопат и от заветной цели меня отделял лишь слой в несколько сантиметров. Подавив в себе желание немедленно разгрести грунт руками у обнажившегося края сундука, я принялся окапывать вокруг, изо всех сил сдерживая радость, что добрался до того, что искал. Быстро очистив боковину с ручкой в виде кольца, подрыл с боков и, используя лопату как рычаг, сумел пошевелить окованный медью пенал почти полутораметровой длины и в локоть высотой. Запыхавшись от напряжения, на секунду я присел на корточки. Теперь стоило смастерить простейший механизм, которым можно много чего сделать при известной сноровке. Глубоко воткнув кол будущего ворота в глину, я стал привязывать к нему древко лопаты капроновым тросом. Закончив, едва ли не с любовью погладил по кольцу и, продев через него второй конец верёвки, завязал узлом. Теперь, крутя лопату у входа, можно было вырвать ящик из глиняного плена. Нехотя тот поддался, и вскоре лениво заскользил по жирной глине как на полозьях на выход. Вытягивать массивный сундук, больше похожий на гроб, было тяжело и радостно одновременно. Спасибо тебе, Рауль, что в начале пятидесятых годов двадцатого столетия ты решил таскать отсюда глину. И той газете, что подробно, с фотографией описала это место. И французской революции, благодаря которой покойные владельцы этого сундука зарыли его здесь, так и не доехав до Испанских Нидерландов. На ощупь я нашёл щель, где крышка соединялась со стенкой, и, заулыбавшись торжествующей улыбкой, всё той же лопатой вскрыл сундук.
- Полина, - спустя несколько минут произнёс я. - мне потребуется скатерть.
- Но на ней стоит корзинка с яблоками и вино.
- Корзинка тоже пригодится, - добавил я.
- Значит, - воскликнула Полина, шустро вставая с меховой подстилки, - Вы нашли!?
'Нашёл, - подумал я. - И, судя по найденному, Рауль скрыл от общественности изрядную долю сокровищ, выставив на обозрение лишь серебро, луидоры Людовика XVI, немного жемчуга и брошь Медичи'.
Вскоре мы стали освобождать сундук, перекладывая найденные сокровища в плохо подходящую для этого тару. Конечно, сподручнее было бы взять пенал целиком, но после нескольких попыток приподнять его пришлось оставить эту затею. Слишком тяжёлый. В корзинку поместились шкатулки с драгоценностями и мешочки с отборным жемчугом, а моя складная сумка наполнилась десятком кошелей с золотом. На скатерть выложили завёрнутые в бумагу серебряные экю и два небольших пистолета. Странная традиция класть в сундук с сокровищами оружие, пусть изящное и богато украшенное, но не заряженное. Оставим это на совести спрятавшего, тем более, привести пистолеты в боевое положение мне труда не составило бы. Серебряный рожок для пороха и подпружиненный пенал для пуль присутствовали.
Как бы ни хотелось продлить время ненавязчивой и познавательной инвентаризации найденного богатства, а это, поверьте, волнующие мгновенья, мы с Полиной вновь оказались в карете, так как прибыл посланный в замок кучер. Лошади тронулись, а я, предвидя ворох вопросов, выступил с объяснениями.
- Моя дорогая Полина, прежде чем говорить с Вами о нашем сегодняшнем положении, как, по моему мнению, требуют нынешние обстоятельства, я вкратце изложу причины, побудившие меня ехать именно этой дорогой.
- Было бы интересно послушать, - произнесла Полина, держа на ладонях бесценную нитку жемчуга. - Однако примите к сведению, мой друг, одну мысль. Ещё в своё четырнадцатилетие я пришла к трём судьбоносным умозаключениям. Во-первых, глупых мужчин на свете столько же, как и глупых женщин, если не больше; во-вторых, я ни в коем случае не стану скрывать собственные интересы или желания в трусливой попытке соответствовать ожиданиям и предрассудкам общества; и в-третьих, поскольку законы не совершенны, я не собираюсь следовать им в точности.
- Охотно приму к сведению, - усмехнулся я. - Особенно последний довод. С Вашего позволения, продолжу. Надеюсь, Вы понимаете, что найти хорошо спрятанную вещь совершенно случайно невозможно? Давайте считать, что то, что мы забрали сейчас, - просто приятный бонус нашего путешествия, о котором не стоит более вспоминать и уж тем более кому-либо рассказывать все подробности.
- Так и думала, - весело произнесла Полина и, видя, как я насупился, тут же добавила: - молчу, молчу. Вы просто забрали своё.
В ответ я лишь пожал плечами.
- Надо же, а я почти поверила. Извините, что перебила.
- Будучи в Лилле, я уточнил, что в шато Флер уже долгое время проживает некая баронесса Мари де Витре. Вам знакомо это имя?
Полина на минуту задумалась, словно пыталась систематизировать какую-то информацию и, наконец, ответила:
- Я не слишком хорошо знаю дворян Лиля, но про баронессу кое-что слышала. Александр как-то прожужжал мне все уши сплетнями о ней.
- А подробнее, - заинтересовался я.
- Мне кажется, Вам станет интересно, - произнесла Полина, интригующе блеснув глазами. - Всё началось с того момента, когда десять лет назад Дени де Крес вернулся во Францию и был назначен командующим эскадрой в Рошфоре. Именно тогда он познакомился с баронессой...
Что не говорите, а в провинции слухи распространяются быстро. Уж не знаю, почему. Жители крупных городов наверняка скажут: это всё оттого, что в маленьких городках и заняться-то больше нечем, кроме как о соседях посплетничать, да о столичных знаменитостях языки почесать. А вот и неправда. Уверяю вас, что в ста лье от Парижа, у людей дел не меньше, чем у любого горожанина с холма Монмартра или святой Женевьевы, даже больше. Тем не менее, у бретонцев всегда найдётся минутка, чтобы распространить слушок-другой. Причём этому занятию посвящает свой досуг не только женская половина. Мужчин слухи привлекают не меньше. Я сам слышал от графа, будто свежий ветер, который постоянно дует в окрестностях замка, вызван тем, что жители непрестанно молотят языками. Думаю всё же, это небольшое преувеличение. Но учитывая, с какой скоростью крутились лопасти мельницы, был смысл поверить.
Я так и не понял, что же доподлинно произошло между ними (героями рассказа Полины), но, вопреки своему обыкновению, уже через двадцать минут не испытывал никакого желания узнать больше, чем мне стало известно. Однако факт оставался фактом: герцог имел на баронессу де Витре виды и даже особо не скрывал этого. А если присовокупить к этому факту высказывания его современников, что именно он способствовал прекращению карьеры барона, а, возможно, даже и его смерти, то вырисовывалась известная геометрическая фигура, так часто возникающая в любовных отношениях неверных супругов. Вывод напрашивался один: само провиденье привело нас сюда, а не случайно прочитанная статья о сокровищах.
Тем временем мы подъезжали. Аккуратно подстриженные деревья и ухоженные миндальные сады шато встречали конец зимы нежными листочками и набухающими почками. Сам воздух как будто был полон какого-то невыразимого обещания и лёгкой дневной свежести, отчего появившаяся небольшая предзакатная прохлада показалась такой незначительной, что мы даже и не подумали хоть как-то утеплиться. Казалось, природа с необузданной готовностью рвётся в объятия приближающемуся новому времени года, а мы лишь становимся невольными свидетелями этого единения. Само селение, располагавшееся у замка, представляло собой живописное скопление крытых соломой домиков и огороженных плетёной оградой грядок, растянувшихся вдоль грунтовой дороги. Правя шестёркой лошадей, кучер прогрохотал по неширокому каменному мосту, перекинутому через заполненный стоялой водой узкий ров, и, миновав арку ворот, карета остановилась прямо перед парадной дверью. Солнце ещё заливало древние каменные стены тёплым, идиллическим сиянием, когда я первым спустился по подножке и подал Полине руку. Спустя несколько мгновений обитая крест-накрест двумя железными полосами дверь распахнулась, и из неё показался старичок в лакейской ливрее, за которым следовало двое слуг.
***
Шато Флер имел недолгую историю и не мог похвастаться тяжёлыми изнуряющими осадами с кровавыми битвами средневековья. Но кое-что сказать о нём всё же стоило. Взять хотя бы нарицательное название рва - Branet. Это название произошло из-за особо буро-чёрного цвета воды во рву, который окружал шато в прошлом веке. Коричневая почва и низкое серое небо заставляли воду казаться чёрной. Теперь ров затянулся тиной, и лужайка на склоне с только что пробившейся травой стала зеленой и невинной, но название осталось. Между прочим, озеро, блестевшее за миндалевым садом, имело ту же склонность в пасмурный день превращаться в буро-чёрный мрамор. Подъёмный мост давно исчез, превратившись в капитальный, но фасад из потемневшего кирпича времен Людовика XV, высокие окна и витые дымовые трубы остались. С начала века за замком перестали ухаживать, в доме же еще сохранились огромные печи, винтовые лестницы, великолепные резные дубовые потолки, потемневшие от времени, и небольшие хоры для оркестра, нависшие над длинной столовой. Однако всё это выглядело уже ветхим. Всего в доме было шесть спален, не считая помещений для слуг в мансарде, но сейчас использовалась лишь одна. Замок и сад находились недалеко от озера, и из верхних окон были видны ирисы и заросли тростника, покачивающиеся, как колыбель младенца, плавно и нежно. Ветер с озера дул в дом, который всегда был полон сквозняков и старинных скрипучих звуков. Наверно, только в летнее время место выглядело привлекательным. Широко раскинутые ветви миндаля наверняка были покрыты зелеными листьями, желтые ирисы качались у берега озера и в воде отражались проходящие облака. Солнце светило через высокие окна дома, и голос ветра терял воющие отзвуки. В комнатах первого этажа стоял старый-старый запах, пропитавший стены, запах ароматической смеси, пчелиного воска, древесного дыма и роз. Тепло солнца усиливало его. Держу пари, что летом шато Флер был красив. Казалось, что тогда в нём жили более счастливые духи, возможно, именно летние духи. И если представлять дальше, то осенью картина менялась. Сад был безжизненным, голым и сражённым. Тучи и туман висели около земли. Стены набирались влаги и тускнели с годами, а замок выглядел варварским и совершенно чужим. Ветер бил в окна, и тяжёлые шторы всё время медленно колыхались. В большом камине главного зала поленья горели день и ночь, и нужно было поддерживать огонь в жилых комнатах и спальнях, но этого уже не делалось. С опущенными шторами и зажженными свечами комнаты приобретали уют, который обманывал всех, кроме наиболее чувствительных, престарелых как сам дом слугами. Зима добавляла холода, иногда выпадал снег, и его пушистое покрывало укутывало землю и сад на считанные дни. А с середины января о зиме уже никто не вспоминал, и странная смесь очарования и запустения расцветала новыми красками.
Мы миновали анфиладу комнат, некогда служивших личными покоями графа, и стало понятно, что за то время запустения здесь расцвело и укоренилось мнение, что в этих комнатах живёт нечто не от мира сего. Не то чтобы священное - Танатос редко освящает место, куда наносит визит; тем не менее, комнаты внушали трепет - в них царила вечная память о трагедии, несправедливости, более того - жестокости. Вот чувствовалось здесь это, словно каждая картина, гобелен, статуэтка или предмет мебели пропитан мрачной субстанцией. По правде сказать, то, что мы чувствовали, было гораздо важнее того, что мы видели. Здесь царила полная темнота. Все окна всех комнат, начиная с передней, куда нас направляла лестница, были закрыты и заложены ставнями много лет назад, и притом гораздо плотнее, чем в комнатах этажом ниже. Занавеси на окнах казались намного толще, так что жадное пламя свечи в руках слуги казалось нам необычайно ярким. Деревянные панели стен и потолка, дощатый дубовый пол, пыльные бархатные драпировки, обветшалая мебель - создавали зловещую картину. В моей спальне меня особенно поразило, что у подоконной скамьи стоял карточный столик, с трёх сторон окружённый стульями и оставленными игральными картами. Будто игравшие здесь люди внезапно остановили игру и вышли прогуляться, договорившись закончить в скором будущем, как в моё время откладывали шахматную партию. Когда же я спросил об этом слугу, то тот мрачно ответил, что дом уже десять лет не принимает гостей.
***
'Так значит, это и есть грозная баронесса Мари-Филипп-Жозеф де Витре - подумал я'. Исходя из того немногого, что рассказала мне Полина, я нарисовал в воображении самовластную старуху с тираническими замашками, недалёкую сварливую мегеру, непоколебимую в своих рутинных взглядах. Со склонностью к спиритуализму, равной страсти, с которой некоторые люди стремятся к обладанию женщинами, яхтами, футбольными клубами и породистыми лошадьми. Но особа, стоявшая передо мной, не имела ничего общего с образом, сложившимся в моем представлении.
Лет тридцати на вид, невысокого роста, но стройная и изящная. Тёмно-русые волосы, собранные под прелестным венецианским кружевным чепцом, и маленькое лицо с правильными чертами, которое, несмотря на легкую полноту щёк и подбородка, многие сочли бы красивым. Особенно меня поразили её руки с длинными тонкими пальцами и тщательно ухоженными ногтями. Обычно дамы этой эпохи прячут руки под перчатками, но только не в этом случае. Руки баронессы были её визитной карточкой, и окажись она в моём времени, агенты ювелирных домов и продюсеры телемагазинов выстраивались бы к ней в очередь для подписания контракта. Кисти рук были очаровательным творением природы, пальцы - идеальными и белыми, как молоко.
Не меньше удивили и её манеры. Я ожидал увидеть вульгарную грубость и провинциальную ограниченность, но она держалась с изысканным достоинством и имела уверенный вид особы, обладающей живым и критичным умом. Облик баронессы де Витре производил двойственное впечатление: тревожное и пленительное одновременно, благодаря своеобразной складке губ - один уголок приподнят, другой опущен, - словно изогнутых в постоянной полуулыбке, циничной и вместе с тем очаровательной. Казалось, будто она носит разделённую пополам маску - одна половина весёлая и приветливая, другая хмурая и недовольная, а обе вместе приводили наблюдателя в растерянность, заставляя гадать, какое же у неё настроение на самом деле. По крайней мере, в первый день краткого знакомства мне думалось именно так. Впоследствии я выяснил, что баронессе совершенно не свойственны прямота и определенность: все свои мысли она предпочитала держать при себе, а если и выражала, то только исподволь, туманными намёками и жестами. 'То, что Вам показалось моей скромностью в день нашей встречи, - говорила она, когда мы остались наедине на следующий день, - происходило немного от ошеломления. Меня давно никто не навещает. Я улыбалась самой себе, как та танцовщица, на которую смотрит вся публика театра и которая во что бы то ни стало хочет понравиться'.
- Вы клевещете на себя, - вежливо возразил я. - Впрочем, можете клеветать сколько Вам угодно. Вы не измените моего образа мыслей, а моё восхищение Вами достигло такой слепоты, что если бы по какому-нибудь невероятному волшебству Вы сделались противоположностью того, что Вы есть, я бы продолжал упрямо находить Вас совершенством.
- Это уже лишнее, - сказала, смеясь, баронесса. - Я иногда смотрюсь в зеркало.
- Увольте, я не отступлюсь от своих слов.
Мы вели беседу, сидя на софе с удобной спинкой и небольшим столиком перед нами, на котором стоял графин с вином и пара бокалов. Она протянула мне руку с очаровательной непринуждённостью и томно проворковала:
- Будь по-Вашему. Обожайте меня, если не можете иначе, несмотря на мои запрещения. Конечно, приятно быть любимой, иметь возле себя кого-нибудь, кто думает о вас, радуется вашим счастьем, печалится вашим горем. Но будьте рассудительны, не злоупотребляйте моей снисходительностью.
- Ах, приятно до мурашек. Слушайте меня постоянно, - подмигивая, произнесла она, - и никогда не мучьте меня глупыми предложениями. Так что Вы хотели от меня?
Свет свечей, неожиданно выявивший во внешности Мари что-то дьявольское, оказался для меня более благотворным, подчеркнув красоту её лица. Она улыбалась нерешительно, но с какой-то чарующей трогательностью. Мы сидели, окружённые таинственным свечением вечерних красок, и я, вдыхая аромат её невероятных, способных вскружить голову любому мужчине духов, понял: баронесса идеальный кандидат. Она способна очаровать до такой степени, что выбранный ею мужчина сам себе произнесёт: 'Я больше не одинок', и сила этого странного ощущения поразила меня. И я хотел её l'art de vivre ; да она сама научит, кого пожелает. Я стал рассматривать её, и эти большие глаза, которые были скорее миндалевидными, чем круглыми, обладали несравненной живостью. Они наверняка могли сердиться, но не таить зла. Они показались мне самыми сладкими и самыми жестокими инструментами пыток; кометами, приносящими смерть, жалящими стрелами Амура, способные ослепить самого зоркого человека. Тем не менее, не бессердечными, потому что таили в себе море нежности. Губы баронессы были ярко-кораллового цвета, и даже киноварь не могла бы сделать их прекраснее и ярче. Нос имел идеальные пропорции, а прелестная головка опиралась на стройный цоколь шеи, ниже которой выступали два чудесных изгиба ключиц, настоятельно рекомендовавших опустить взгляд ещё ниже, туда, где жили отдельной жизнью два яблока, скрывающиеся под тонким слоем материи. Парис, увидев сейчас баронессу, несомненно, сразу же объявил бы её богиней красоты. Движения всех частей её тела были настолько привлекательными, улыбка столь трогательной, голос таким приятным, что ею хотелось любоваться и обладать. Её жесты настолько соответствовали тому, что она говорила, что каждый, кто слышал её, даже не видя, нашёл бы в ней то, что непосредственно тронуло бы его сердце. Стряхнуть это морок было немыслимо, но...
- А хотите, я Вам погадаю?
- Вы гадаете? Какая прелесть! У меня как раз в столике есть колода.
Мари отодвинула потайной ящичек и достала перемешанную колоду старых карт, не иначе, как раскрашенных вручную.
- Ваши карты красивые, - сказал я, посмотрев на затёртого валета пик, - но я привык к своей колоде. У меня есть карты для особых случаев. Их подарил мне магистр одного неназываемого вслух ордена, и я повсюду ношу её с собой.
- Это для каких таких случаев? - игриво поинтересовалась баронесса, скидывая старые карты обратно.
Вместо ответа на вопрос, я загадочно улыбнулся.
- У этих карт есть свой язык, - тихо произнёс я, карту за картой раскладывая перед собой колоду. - И часто гадать на них нельзя. Потрогайте карты. Чувствуете этот несвойственный холод, словно они не из нашего мира.
Карты с голографическим эффектом оказались в руках баронессы.
- Какие гладкие и холодные, - сказала Мари, коснувшись пальцами колоды. - Если бы они были живыми, то я бы сказала, что они хладнокровные... Ой! Король пик мне подмигнул! Вы видели?
- Я же предупреждал, что это необычные карты.
- Погадайте! Что станет со всеми нами, пытающимися выжить в этом ужасном мире?
Я перетасовал колоду, раскладывая пластиковые карты веером и так, как это делают крупье, разделяя колоду напополам, отчего они с шелестом хлопали друг о дружку.
- Выберите три для себя и одну подайте мне.
Баронесса выбрала карты и положила их рубашками вверх, после чего вытянула из середины колоды четвёртую.
- Король червей, - произнёс я, переворачивая первую карту. - Черви - это хорошо. Черви - это великодушие. Парижане называют эту карту Шарлем. Король будет великодушен к Вам.
- Вы придумываете! - баронесса покраснела и застенчиво улыбнулась. - Однако продолжайте.
- А теперь, - я перевернул следующую карту, - тройка бубен. Ого! Это означает неожиданно возвращённый долг.
Мари намотала прядь волос на палец и с тоской вздохнула: - Знаете, мне бы это не помешало.
Тем временем я продолжил гадание и перевернул третью карту.
- Десятка бубен. Бубны почти всегда означают приятное. Десятка, например, это путешествие или даже новый дом. Шестёрка - преданный слуга и помощь.
Баронесса воздержалась от замечания, что она не хочет менять место жительства, но глаза говорили об обратном. Напротив меня осталась одна единственная карта, и я попросил Мари перевернуть её.
- Туз бубен, - с придыханием произнесла она.
- Только не это, - прошептал я.
- Но Вы же сами сказали, что бубны это хорошо.
- Кроме двойки и туза. Туз бубен - очень дурное предзнаменование. На моём пути повстречается могущественный враг.
- Простите, мне искренне жаль, что у Вас неприятности. Давайте оставим гадание и просто поговорим. Вы же не просто так заглянули в гости?
- Стоит ли об этом говорить?
- Стоит, стоит. Я как никто умею слушать.
- Спасибо, что Вы согласились выслушать меня, - с трудом произнёс я. - А хотел я сущий пустяк. Думаю, Вам надо вернуться в Париж.
- Я же просила не мучать... - немного раздражённо произнесла баронесса.
- Вернуться в Париж, - продолжал я, - и опекать одного молодого человека, брата виконтессы.
Баронесса смерила меня взглядом, словно впервые за всё время нашей беседы у неё появилась возможность увидеть, что прячется за маской респектабельности, вежливости и этикета. Не заметив признаков спасения от обыденности в куртуазных разговорах, она произнесла:
- Теперь мне понятен интерес Полины, когда она просила о нашей встрече. Вы не только астролог, но и интриган. Вы имели в виду Александра?
- Именно.
- Ну нет, я не согласна с Вашим предложением. Совсем не согласна, - возразила баронесса. - Похоронить себя в провинции в скромном уединении гораздо предпочтительнее для меня, нежели перейти на один день в город греха, к блестящей и роскошной жизни столицы.
- Всего пару лет, баронесса. С моей помощью Вы снимете достойные апартаменты на Луа или Вожирар, личный выезд, повар, лакеи, изящные драгоценности, деньги, наконец. Я не предлагаю Вам альковную интрижку. Вы же помните Дени де Креса, герцога?
- Как можно спрашивать женщину о разбитой любви? Дени... - баронесса прикусила губу. - Вы хоть имеете представление, во сколько мне обойдётся вернуться в Париж? И где я это всё по-Вашему возьму? Заложу не принадлежащее мне шато Флер?
- Если бы всё так было просто, - стал рассуждать я. - Бывший владелец, а именно граф Владислав де Диесбах, кем вам приходится?
- Почему бывший?
- Увы, это так.
- Господи, укрепи мою душу, - Мари пробормотала короткую молитву и, собравшись с силами, ответила на мой вопрос: - Владислав приходился мужем моей покойной тёти Мари-Клер-Жозеф де Бадегюн.
- А графиня?
- Тётя ушла двадцать лет назад, каждый год я заказываю мессу, и в моей памяти она осталась со мной. Графиня была очень добра ко мне, впрочем, как и граф, и я не виню его, что когда началось, он бежал заграницу. Я хорошо помню тот декабрьский день, в Опере состоялась премьера Гайдна 'Сотворение мира'. Вы знаете, что произошло в тот вечер, на улице Сен-Никез и какие события последовали после? - увидев мой кивок головы, баронесса продолжила: - Вскоре я получила от Владислава всего одно письмо с просьбой погостить. Его садовник, оставленный охранять дом, помнил меня с самого детства. Я же всю свою юность провела здесь и когда приехала сюда, меня приняли как хозяйку, а через месяц известие - моего мужа казнили. Так я стала вдовой, и уезжать оказалось некуда. Если бы Вы знали, - поднося платок к глазам, произнесла она, - что мне пришлось пережить за эти годы.
- Об остальном я догадываюсь. Мрачные были времена, синие выиграли, а белые уступили. Мой дядя, когда-то до этих событий, которые, как Вы сказали: начались, - был представлен вашему дедушке, Филиппу Андре и состоял в переписке с Владиславом. Вы знаете, что он поддерживал шуан ? Так что я повторю своё предложение, а дабы Вы воспринимали его всерьёз, позвольте преподнести маленький подарок. Жемчуг, который Вы, несомненно, узнаете.
Я вытащил из сумки бархатный мешочек и аккуратно, жемчужина за жемчужиной явил на стол украшение. Мари протянула к нему руку и замерла.
- Бог мой! - только и вымолвила баронесса. - Бог мой! Это же жемчуг Медичи. Тётя показывала его мне. На шестой каплевидной жемчужине, от самой большой есть крохотный дефект. Едва заметный скол. Когда она получала его в подарок, то король пошутил, что жемчужина не выдержала сравнения с её красотой и лопнула от зависти.
Дав несколько минут полюбоваться дорогим подарком, я достал ещё одно украшение с жемчугом и, держа его в руках, произнёс:
- Не хлебом единым жив человек - это непреложная истина. Человеку надобно и то, что едят с хлебом, и я не устану это повторять. Когда наш уговор закончится, я пришлю эту брошь Вам, как знак нашей дружбы. Вряд ли тётя показывала Вам её, но она изготовлена одним мастером и в одно время с Вашим прекрасным жемчугом. Не могу обещать, что Его Величество произнесёт шутку, но то, что тот, кто постоянно находится подле короля, будет помнить Вас...
- А это не опасно?
- А что может быть опасней опреснённой жизни? - парировал я. - Я предлагаю Вам опасность, действительную опасность, которая требует в одно время осторожности, женского коварства и хладнокровия. Опасность, которую я не могу Вам указать, потому что сам не представляю, где её следует ожидать. Но кое в чём я Вам помогу.
- Не хлебом единым... - баронесса повторила мою фразу, явно соглашаясь со своим внутренним мнением и произнесла: - Чем я конкретно могу быть полезна? И не забывайте, у меня много долгов.
- В духе времени, сейчас, среди новой аристократии стало модно держать руку на пульсе торговли. Как вариант, я рассматривал одно коммерческое предложение по поставкам крепкого алкоголя в Новую Францию. Из Бордо в Квебек регулярно отправляют тысячи бочек и сотня-другая не окажутся невостребованными. Вы можете создать с Александром новое предприятие и получать неплохой доход с продаж кальвадоса дома де Дрё. Граф остро нуждается в инвестициях и с распростёртыми объятиями примет предложение, подкреплённое сотней тысяч франков. С управляющим его делами я уже имел беседу. Вам стоит отправить в Сен-Бриё своего представителя. Такой найдётся?
- Да, найдётся, - осмысливая предложение, ответила Мари. - Но я уже начинаю беспокоиться только об одной мысли, что мне придётся...
- Просто отблагодарить, - произнёс я. - И помочь человеку, который покажет Вам ту самую брошь. А что же касается долгов, то продайте мне, скажем, Вашего самого лучшего коня, или ещё что-нибудь. Обещаю, больше меня Вам никто не заплатит. Свои пожелания я оставлю в нескольких письмах.
***
Благодарность может обернуться горечью, думала Мари, укладывая последний предмет одежды, и украдкой посмотрела на небольшое письмо из желтоватой бумаги. Она всё чаще ловила себя на том, что с её губ хочет сорваться какое-нибудь проклятье, уж так ей хотелось его прочесть. Прошло очень много времени с тех пор, когда она в последний раз заглядывала в длинную узкую комнату под самым свесом крыши дома. Она любила ходить туда, когда была ребёнком, открывать старые сундуки, рассматривать уложенные в них затхлые, давно не современные платья, и устраивать игрушечные кареты из старых стульев, драпируя их материей юбок. В своём воображении она могла себе позволить представить любую детскую мечту. Но кареты со временем превращались в потрескавшуюся мебель, а сундуки захлопывали свои тяжёлые крышки, возвращая её к действительности. И сейчас она сравнивала свои детские мечты с неистребимым желанием ознакомиться с содержимым послания. Все эти самокопания привели её к выводу, что она ведёт весьма бесцветную жизнь и пора всё кардинально менять, и будь что будет. Набравшись смелости, она вернулась в комнату с игральным столом, сломала печать и, открыв письмо, прочла:
'С большой долей вероятности 20 марта 1811 года, в 8 часов утра у Наполеона и Марии-Луизы родится сын. Роды будут проходить очень тяжело. Воспользуйтесь этой информацией с умом. Карты и нескромный подарок я оставил в Вашем столике. Я знал, что всё произойдёт именно так. Теперь ты сивилла'.
'Астролог и интриган, - улыбнулась она краешком губ, вспоминая русского. - Знал, что я не удержусь и вскрою письмо до отъезда'.
Следующее послание напоминало список инструкций и предсказаний, которые необходимо было преподносить с определённым смыслом и в нужное время. Суть этого смысла состояла в предвестии гибели империи, которое неизбежно после летних событий двенадцатого года. Но Мари больше заинтересовали не сами события, а лежащий под последним письмом необычный перстень. Едва стоило его надеть на палец и полюбоваться, как он вспыхнул сотнями лучей. Ни один видимый ею огранённый алмаз, даже вышедший из мастерской Виченцо Перуцци или амстердамских ювелиров, ни давал такого оптического эффекта. Бриллианица была бесподобна и Мари уже не сомневалась в своей избранности. Ни у кого не было такого камня и это было правдой. История ещё не познакомилась с муассанитом.
Насладившись блеском, она вникла в бумаги. На самом деле, предложенный план отличался от других настолько, что она вовсе не чувствовала никакой благодарности. Своё благополучие, пусть и с помощью, она заработает своими руками. Не её виной было, что мать умерла при родах, а отец не оправился от полученных ран и заболел чахоткой, которая унесла его прежде, чем ей исполнилось четыре года. Её всю жизнь продавали и покупали. А у дяди Владислава и тёти Мари-Клер было так много всего и они не были ни от кого зависимы. Огромный замок, сады, озеро и миндальный парк, а вдобавок к этому, ещё и крупная деревня, где все с уважением снимали перед ними шляпы, и даже священник. И ей с самого детства хотелось, чтобы и к ней испытывали такое уважение. Возможно, именно эта её вызывающая независимость воспитала тот стойкий характер, которым она гордилась, пока её снова не продали, выдав замуж за барона Витре. Но сейчас её снова купили, вот только в этот раз она сама со всем согласилась, и предложенная цена устраивала. Спустя некоторое время она утратила прежнюю инфантильность, и ей пришлось призвать всю силу воли, чтобы быть разумной, дальновидной, терпеливой. А это лучше всего получалось, когда она видела саму себя. Мари стиснула кулаки и стала приводить свои мысли в порядок. Она посмотрела на своё отражение в наклонном зеркале на туалетном столике. В этот момент возбуждение предало ей румянец, и её тёмно-голубые глаза заблестели. Несмотря на невзрачность поплинового платья, она выглядела просто прелестной. У неё была высокая стройная шея, на которой так изумительно смотрелся жемчуг. Она обладала изящной талией, которой горько позавидовали бы многие женщины гораздо моложе её. А роскошные вьющиеся волосы, спадающие крупными локонами, придавали ей, как сказал этот русский, 'ореол таинственности, который хочется разгадать'. В отличие от многих знакомых женщин, она знала, как красиво опустить свои длинные ресницы и, сделав это, накрутила на безупречный указательный пальчик прядь волос. В её взгляде появилась многозначительная прохлада, а в сердце вспыхнул огонёк уверенности: она должна, просто обязана воспользоваться этой возможностью. Если не сделать это теперь, то уже никогда.
***
Да здравствует конная прогулка, нагоняющая нам здоровый аппетит и отрезвляющая голову от всяких дурных мыслей. Здесь, среди бескрайних полей и тянущихся вдаль миндальных деревьев можно расслабиться душой и телом. Пришпорить горячего иноходца и почувствовать ветер свободы, позабыть обо всех мелочах и послать к чёрту глобальные проблемы. Да здравствует вольный, здоровый, живительный воздух провинций, освежающий кровь и вливающий силу в мышцы! Баронесса уступила мне отличного испанского жеребца, и за щедрую плату, в свою очередь, преподнесла по этому случаю старинный графский хлыст с серебряной головой лошади и шипом на конце, прикрытым кожаной петлёй, не иначе как, современника рыцарских доспехов. Так что я не смог скрыть удовольствия, пересев из душного дормеза, в котором катастрофически не хватало места из-за последних покупок, в скрипящее седло. Полина иногда высовывалась из окошка, и мы ехали через медовую сладость воздуха, парившую над миндалём, разговаривали, иногда касаясь друг друга руками.
'Сегодня хороший день для путешествий, - говорила она. - В такой день можно ехать не торопясь. Моё сердце спокойно и я благодарна судьбе, что позволила не усомниться в Вашей чести. Редкий мужчина смог бы устоять перед чарами Мари'. Моё согласие с её словами повисало в воздухе, и некоторое время мы ехали молча, смотря друг на друга. Я с удовольствием обнаруживал, что она носит мои подарки на своих красивых белых руках, а её кудри обвивались поперёк её горла, когда их растрепывал ветер, открывали моему взору ушки, на мочках которых блестели драгоценности. В подобной ситуации мужчина не ищет высокого интеллекта, ему просто доставляет нестерпимое удовольствие любоваться предметом своего обожания. Мы, мужчины, любим игру, лёгкую порочность во взгляде, который обещает жар и податливую плоть. Даже вздорную и безумную женщину мы готовы любить, потому, что нам важен приз. Положа руку на сердце, нам даже не так уж важна красота, а тем более расчётливость в жестах и позах. Быть манящей способна любая девочка, важно чтобы она оставалась самой собой и была девственно откровенна в своих чувствах.
Карета, кренясь из стороны в сторону, катилась по тянувшейся через огромное поле с работавшими крестьянами ухабистой дорожке, в конце которой, прямо за мостом, виднелась старая заброшенная караульная будка. За тяготами путешествия последних дней я никогда не ощущал тревожную настороженность, но как только мы покинули шато, меня не оставляло ощущение, что за нами кто-то наблюдает, и я слегка отстал, поглядывая по сторонам и оборачиваясь. Наверно, я осоловел от муторной повседневности, Полининых чар и влюблённости; и только задним числом понял, что это было идеальное время для засады. Мы ехали не по наезженной дороге, которая поворачивала к Турне, а по короткому пути через Ронсе в Брюссель, и в том месте, где её обступали густые заросли кустарника, на нас напали.
- Monsieur, ayez pitie, ayez pitie! - вдруг произнёс крестьянин в полувоенной одежде, протягивая пустую шляпу в руке, отвлекая меня.
Попрошайка, стоя согнувшись и опираясь на мотыгу, завёл свою привычную песню: 'Одно су, месье, только одно су для бывшего солдата'. Не подать милостыню бывшему солдату, когда страна ведёт войну, что в России, что во Франции считалось дурным тоном. Я приостановил скакуна и запустил пальцы в поясную сумку, где лежала разнообразная мелочь. Нащупав самую мелкую, я выудил её и медленно протянул просившему монетку, а тот в свою очередь приблизил шляпу, дабы мне стало сподручнее её бросить. Позднее я сам в точности не смог бы описать, как именно всё произошло, хотя случившееся сделалось впоследствии частью моих страшных сновидений, благодаря 'чёртовому ядру'. Крестьянин приподнял шляпу и неожиданно выбросил руку, в которой была зажата мотыга. Я не успел метнуться ни вбок, ни как-то иначе отклониться от удара. Выручил конь. Словно почувствовав угрозу, жеребец перебрал ногами, и вместо железной тяпки в затылок мне досталось древком. Больно, так больно, что слёзы брызнули из глаз. Единственное моё оружие в руках - стек, повис на ладони и на пару секунд я выбыл из сознания. За это время бандит вцепился в меня обеими руками и стал стаскивать с седла. В этот момент сознание вернулось, и через слёзы я рассмотрел грязное обнажённое горло, а рука сжала серебряный набалдашник хлыста. Другого шанса у меня явно не предвиделось, и как бывает в такие мгновенья, человек либо в страхе впадает в ступор, либо действует молниеносно, высвобождая наружу дремавшего хищника. Удар прошёл прямо в обнажённое горло, по кратчайшему расстоянию и помноженный на инерцию падающего с лошади тела, шип стека пронзил человеческую плоть не хуже кинжала. Крестьянин только и смог удивлённо выпучить глаза и, всхлипнув, повалился вместе со мною в дорожную грязь. Я грохнулся на него сверху, больно ударившись локтем о его грудь, и нанёс ещё несколько ударов кулаком по лицу.
Многое решает удача и, несомненно, в этот день мне повезло не один раз. Опасная рана в горло была отнюдь не смертельна. А вот округлый булыжник на дороге, о которой приложился головой мой не состоявшийся убийца, восстановил справедливость. На моё счастье, жеребец встал как вкопанный, и страшно подумать, что бы случилось, если бы он понёсся, волоча меня за собой с застрявшей в стремени ногой. Оказавшись на корточках и силясь унять подступивший к горлу комок, я стал осматриваться. Непосредственной опасности вокруг себя я не заметил и, взглянув на лежащее тело, брезгливо перевернул его, извлекая стек из страшной раны. Кровь тут же хлынула струёй и словно иссякший родник стала выливаться короткими толчками, заливая горло и стекая на землю. Не обращая внимания на остекленевшие глаза и кровь на одежде, я быстро обыскал бандита и обнаружил неприятную для себя находку. При всей ясности, что одежда никоим образом не может определить национальность человека, один аргумент способен точно указать на его принадлежность к какой-либо конфессии. Аккурат под страшной раной на груди я обнаружил нательный крестик, православный, покоившийся на очень интересном шнурке. И эта находка оказалась подобно вылитому на голову ушату ледяной воды. Мне как-то и в голову не приходило, что можно ожидать неприятностей с этой стороны. Эта мрачная беззвучная трагедия, разыгравшаяся на границе с Валлонией, вела своими корнями в Смоленск, к организации купцов-контрабандистов. У меня не было железных доказательств, но порою разрозненные факты мозаики моментально складываются в общий рисунок, стоит только встряхнуть её посильнее. Однако ничего нельзя было поделать. Карета медленно удалялась, и из-за кустов мне не было видно, как обрезающие фруктовые деревья крестьяне бросились к ней с двух сторон, стаскивая с козел кучера и останавливая её. Видно не было, но было слышно, как завопил бельгиец, и от этого крика не оставалось никаких сомнений, что это последние произнесённые им слова в жизни. Кучера прирезали садовыми ножами, и время, отделяющее жизнь и смерть пассажиров в карете, исчислялось мгновениями. Я бросился вперёд, как в эту секунду прозвучал сухой треск пистолетного выстрела, а за ним последовал второй. Когда я оказался на месте, пред моим взором предстала вся картина нападения. В луже крови лежал наш верный бельгиец, а возле распахнутой дверцы кареты валялся ещё один труп с обезображенным лицом. Третий участник нападения в это время улепётывал со всей возможной скоростью, и даже верхом на лошади я бы не смог его поймать, так как до спасительного леса ему оставалось не более двух десятков шагов. Но не это являлось проблемой. Вместе с ним к лесу бежали ещё несколько крестьян и уверенности в том, кто из них настоящий преступник у меня не было. Вскоре, после нескольких ободряющих слов, вооружённая разряженным дуэльным пистолетом, тем самым, найденным мною в сундуке с сокровищами, из кареты появилась Полина и её служанка.
- Все целы? - спросил я.
- Если не считать того бандита, которого я застрелила, то да. Все целы. Или Вы решили, что я могу управляться лишь со шпагой?
Бледная служанка попыталась поправить так не вовремя сползшую с плеча меховую оторочку дорожной накидки своей госпожи, как, не издав ни звука, упала в обморок.
- Ой! - вскрикнула Полина, заметив оторванную бретельку. - Как же так?
- Вот так, - сухо ответил я. - На два пальца ниже и...
В том месте, где роскошная брошь скрепляла бретельку, болтался только вырванный 'с мясом' клок меха. Через пару минут, пока одна впечатлительная дама приходила в себя, а затем и вторая, к месту трагедии стали подходить крестьяне. Кто-то побежал в деревню, а двое самых смелых перетащили на обочину мёртвого кучера и, положив его рядом с трупами бандитов, стали что-то обсуждать в сторонке. Судя по обрывкам слов, разговор шёл о том, кому какой предмет одежды достанется из добротного костюма бельгийца и что можно поиметь с остальных.
- Госпожа, - тихо произнесла служанка. - Этот мужчина, с порванным горлом, вчера был в замке, и он беседовал с нашим возничим.
'А ведь кучер знал маршрут следования, - подумал я. - И если бы не купленный у баронессы жеребец и этот старинный стек, то неизвестно, как бы всё обернулось'.
- Ты точно в этом уверена, Марго? - спросила Полина.
- Да госпожа, в лицо его уже не узнать, нос и губы разбиты, но зато я хорошо запомнила, как он показывал ему крест, с двумя лисьими клыками. Нужно только его обыскать.
- Не надо обыскивать, - сказал я, вытаскивая из кармана шнурок с амулетами. Марго, это ты видела?
Служанка лишь кивнула головой и вдруг упала на колени перед Полиной.
- Простите меня, госпожа. Умоляю, простите. Я не думала, что это так важно.
- Глупая Марго! - стала отчитывать её Полина. - Ты должна была сразу рассказать мне о своих подозрениях.
- Он, - указывая пальцем на мёртвого возничего, произнесла служанка, - очищал от глины лопату во дворе, и наверняка догадался, что монсеньор не клубни выкапывал под тем дубом. А потом он переносил сумку монсеньора, которая стала настолько тяжела, словно в неё положили камни со всей округи. А Ваши новые драгоценности...
- Я ни словом, ни обмолвилась, моя госпожа, - рыдая, произнесла Марго. - Ни единым словом. Поль хоть и был трусливым, но не глупым. Он сам обо всём догадался.
- Марго, - останавливая ненужные разборки между женщинами, произнёс я. - А почему ты решила, что клыки лисьи?
- Мой отец, монсеньор, служит у графа ловчим. Мне ли не знать, какие клыки у лис?
Между тем, пока Марго объясняла особенности лисьих клыков, обливаясь потом и тяжело дыша, к карете прибежал управляющий деревни, который под моим нажимом попытался дать хоть какие-то объяснения. Вот только они не несли никакой практической информации: ольденбуржцы, а, может, саксонцы (кто их немцев разберёт) нанялись вчера, за миску похлёбки и пару монет. Был ещё один, но где он? В общем, сдавать дезертиров он не стал, и вся польза от управляющего заключалась в предоставлении двух крестьян, которые согласились доставить карету до ближайшего городка. Договорившись о похоронах нашего кучера, я предоставил управляющему самому решать, что он станет рассказывать властям об убийстве.
Стоит ли говорить, что дорога до городка превратилась в сплошное мучение? Управлять деревенской телегой и дормезом, запряжённым шестёркой лошадей, - это далеко не одно и то же. И когда, наконец, мы достигли местного конного вокзала, надеюсь, все вздохнули с облегчением. Крестьяне ушли справляться об обратной дороге, а мне пришлось договариваться о новом кучере.
Мужчина с проседью в волосах, видневшейся из-под старой военной шляпы, и первыми симптомами пивного брюха наблюдал за улицей перед входом в контору станции. Сидя на видавшей виды лавочке, он что-то пожёвывал, работая своими челюстями в унисон привязанной рядом лошадке. Та уткнулась мордой в короткую торбу, а он обгрызал хребет вяленой рыбы. Едва я оказался в поле его зрения, как мужчина прекратил жевать, вытер рот и, приподнявшись с лавки, спросил, чем может быть полезен. Принять услуги посредника в моей ситуации оказалось наиболее правильным выходом и, я, не раздумывая, заявил о желании нанять кучера на продолжительный срок. Пройдоха сокрушённо покачал головой, заявляя, что дело весьма хлопотное (хотя я прекрасно понимал, что проволочки ему совершенно ни к чему), и согласился помочь.
Я ждал уже добрых сорок минут, когда из станционного здания Ронсе вышел высокий худой человек с острым, как лезвие ножа, лицом. Он двигался по мостовой с некоторыми уклонениями, словно пьяный, но, завидев меня, одёрнул сюртук, поправил шляпу и сумел преодолеть несколько метров разделяющего нас расстояния почти по прямой.
- Месье к-котгому нужен кучер, я полагаю?
Заплетающийся язык и картавый валлонский акцент в сочетании, производили несколько комический эффект. Однако слово 'cocher' было произнесено совершенно правильно. Впрочем, тут и в моё время с академическим французским у местных проблема. То есть филолог Сорбонны не сразу разберёт, о чем говорят в этих местах.
- Обращайтесь ко мне монсеньор Алексей, - ответил я.
- П-пгевосходно, монсеньог Алексей. С в-вашего п-позволения, моё имя - Модест. Меня тут задегжало о-одно важное дельце, но вы не б-беспокойтесь: четвегти часа не пгойдёт - и я буду как новенький.
- Очень на это надеюсь, Модест. К завтрашнему вечеру мы должны быть в Брюсселе.
Наш новый кучер вежливо поклонился, отошёл на пару метров от меня и рассеяно стал озираться, а я мог на досуге рассмотреть этот интересный персонаж и обозреть его чудный наряд: ботинки на деревянной подошве, гетры, выглядывавший из-под длинного шерстяного камзола тёмно-серый жилет и забавная высокая шляпа. 'Модест, - повторил я про себя, - дай бог памяти вспомнить, что сие имя означает? То ли трезвенник, то ли рассудительный, то ли скромный? Редкое имя, по крайней мере, в стране Жанов и Жаков'. В это время к нему подбежал мальчишка и вручил тыквенную фляжку, из которой Модест стал жадно пить, и, как только утолил жажду, принял из рук мальчика здоровенный кнут и холщовый узелок с дорожным плащом. Потрепав мальчишку за вихры, кучер тут же приосанился, расправил плечи и, разместив на своём сиденье поклажу, принялся осматривать карету и лошадей. Обойдя всю шестёрку, подкармливая и поглаживая, он профессионально задирал им ноги, вглядывался в копыта, проверяя повреждения и подковы; проверил упряжь, оси, примитивные рессоры, ступицы колёс. Задержав свой взгляд на недавнем пулевом отверстии, он хмыкнул, после чего снова подошёл ко мне.
- Монсеньог, лошади пгевосходны, н-настоящие испанцы, но если Вы намегеваетесь оказаться в Брюсселе к з-завтгашнему вечегу, мне нужен помощник.
Прошлый кучер как-то обходился без форейтора , тем не мене, указав пальцем на стоявшего неподалёку мальчишку, я спросил:
- Этот подойдёт?
- Если добавите пять монет...
- Согласен, - не раздумывая ответил я.
- Тогда, п-позвольте дать Вам совет, - кучер замер, склонив голову набок и, дождавшись моего кивка, продолжил: - Думаю, нам следует избгать стагую почтовую догогу. Проезд мимо сыговагни Жиля тяжеловат для колёс вашего догмеза в это вгемя года.
- Поясните мне. Разве наш путь лежит не через Герардсберген?
- Я отнюдь не я-ясновидец, но точно увеген, что нет, - и видя моё неудовлетворение, пояснил: - Всё г-гогаздо пгоще. Дожди... Целую неделю дожди. Даже Дондаг вспучило и догога подтоплена. Но Вы были щедгы со мной, а я буду ч-честен с вами. Лучше пгоехать в объезд п-пагу лье и клянусь, после полудня Вы будете в Брюсселе, чем полагаться на волю случая и с-силу лошадей. К тому же, я не с-совсем увеген в пгавом пегеднем колесе. Мой пгиятель, к Вашей удаче, даже поставил м-маленькую мастегскую у хагчевни в Нинове, как газ на такой с-случай.
- Кормят-то там хорошо?
- Весьма пгиличная хагчевня, но для моего кошелька догого, а вы сможете отобедать. Ну, а я посмотгю, что можно сделать с колесом.
Февраль одиннадцатого года выдался в Бельгии на редкость дождливым, и вследствие этого дороги пребывали в плачевном состоянии. Под деревьями царила непроглядная тьма, лишь слабые отблески пробивающегося сквозь тучи света проникали через переплетение полуголых ветвей. Дорогу покрывал толстый ковёр опавших листьев вперемежку с грязью, обильно сдобренной моросящим дождём. Он приглушал топот копыт, иногда переходящий в чавканье. Я уже успел заметить, что Модест указал скверный путь, и мы по его милости очутились в самых настоящих дебрях; сейчас он что-то бурчал себе под нос, выражая недовольство то лошадям, то изрядно широкому и высокому дормезу, то своему сыну, сидящему на первой лошади. Лес становился всё более густым, и последние четверть часа мы с трудом проталкивались сквозь переплетение ветвей, щёлкающих по корпусу и закреплённым на крыше чемоданам с сундуками. Впрочем, если доверять нашему кучеру, то тракт на Герардсберген был в ещё худшем состоянии, а я так устал, что не считал нужным даже об этом думать. Несчастная моя спина ныла от боли, а ноги, затянутые в краги для верховой езды, затекли и одеревенели, словно были не мои. К тому же, меня снова томили тревожные предчувствия: шнурок с лисьими клыками никак не выходил из моей головы. Ещё будучи в Смоленске, Ёж как-то поведал мне, что каждый из них не просто так носит свои клички, и каждый имеет свой опознавательный знак, по которому можно определить, к какому подразделению кто относится. Люди Совы, к примеру, носили коготь хищной ночной птицы, а Змея, соответственно, клыки гада. На несколько мгновений я выпустил поводья, и неприятная мысль посетила меня. Фактически мы с моими друзьями раскрыли предательство сына Барсука, а мешают мне теперь люди Лиса. Как же так?
Вскоре мы миновали очередную чащу, и вроде бы перестал моросить дождик. Край, расстилавшийся вокруг нас, был воистину диким; многие деревни, встречавшиеся на пути, представляли собой скопление ветхих хижин, крытых гнилой соломой, где люди ютились вместе со скотом. Однако через версту домишки стали выглядеть чуть лучше, и нам впервые за весь день повстречался экипаж, с которым мы едва смогли разъехаться. Спустя час после этого события Модест крикнул мне:
- Нинов, монсеньог.
Главная улица города была запружена народом, у лотков толкались покупатели, телеги и тачки с трудом пробивали себе в толпе дорогу, и наш возничий свернул направо, уступая булыжную мостовую горожанам. Осыпая добрыми словами и свистом кнута случайных прохожих, карета продвигалась вперёд, а я пристроился следом. Со всех сторон на Модеста сыпались приветствия и поздравления, но вскоре, по мере того как дорога становилась свободнее, и то и другое прекратилось. Мы отдалялись от центра, и архитектура города становилась всё беднее. Дома и лавки пестрели разнообразием форм и размеров, они были, в основном, каменные, но всё дальше, по ходу движения, попадались деревянные постройки. В большинстве высокие и узкие, они тесно жались друг к другу, как бобы в стручке. У одних крыша была из дранки, у других даже встречалась солома, и редко кое-где краснела черепица. Тонкий дымок сочился из-под крыш большинства жилищ, и я с ужасом представлял себе работу местных пожарных. Несмотря на прохладный ветер и вонючий дым, в воздухе уже пахло весной, и бледно-голубое небо было свободно то грозовых туч. О дожде сегодня не вспоминали, и обычная грязь под колёсами немного подсохла, превратившись в комковатую массу. Но стоило поверить в это и сойти с лошади, как нога тут же заскользила бы, и в следующее мгновенье можно было оказаться лежащим на земле или того хуже, в навозной жиже. Спустя четверть часа, как мы оказались в предместье города, дормез остановился.
Ни я, ни Полина, и не пытались рисовать в своём воображении себе что-то величественное, с готическими башнями, в окружении столетних дубов... Но то, что предстало моему взору в глубине небольшой долины, являло собой лишь вполне заурядную постройку из серого камня в строгом обывательском вкусе среднедостаточного фландрийского буржуа. Отель типа 'постель и завтрак'. Впрочем, что за нужда! По крайней мере, здесь мы могли получить кров и хорошенько выспаться. Так что, обращаясь к Полине, я торжественно объявил: 'Ваша Светлость, мы заночуем здесь'.
Заночевать-то мы заночевали, вот только выехать поутру не смогли. Оказалось, что ясень не совсем 'вечное' дерево, и каретные колёса из него так же подвержены повреждениям, особенно, если эксплуатируются не специалистами. То есть привет двум крестьянам. И если в моё время - поставил запаску и вперёд, то здесь такой фокус не всегда проходит: колёса на каждую карету делаются фактически индивидуально. Нет, в крупных каретных мастерских давно поддерживают определённые стандарты, но то в крупных. К тому же, где и в какой стране была изготовлена наша, я бы точно не сказал, а разница в диаметрах испанских колёс, английских или итальянских весьма существенна. И как следствие, моё предложение заменить сразу все четыре колеса на готовые не встретило одобрения ни у кучера, ни у мастера. Колесо пришлось полностью разбирать, расклёпывать обод и менять две лопнувшие спицы. Тем не менее, до вечера мы оказались в Брюсселе. Перед въездом в город я перебрался в дормез, а юный помощник стал следить за привязанным жеребцом. В отличие от Нинова, здесь уже главная дорога, ведущая в город, была сплошь забита лошадьми и повозками, гружёнными самой разнообразной провизией и товарами. Во множестве встречались и огромные телеги лесников, с которых свисали кривоватые концы брёвен, и повозки с величавыми копнами соломы, и те, что везли клетки с птицей. Вскоре перед нами возникли потемневшие от времени городские стены домов, над которыми вдали вздымались шпили множества церквей. Выше всех на холме Куденберг возвышалась деревянная колокольня Святого Иакова, и насколько мне не изменяла память, слово божье там разносят не более десяти лет, так как покорившие бельгийцев французы основали там Храм Разума, а чуть позже - Храм Закона. Но итоги революционных начинаний, к сожалению, пошли на убыль, и католики вновь обосновались в своих прежних кельях. Вот только любви бельгийцев к французам отнюдь не прибавилось. 'Осквернённый' храм потерял благословление. С тех пор церковь Святого Иакова осталась для брюссельца - как старое зеркало, висящее в прихожей, этакая неотъемлемая часть быта с детства до самой старости. Все в него смотрятся и воспринимают как естественную обыденность. И церковь эта, как правило, отнюдь не воспринималась как светоч веры, как свидетельство стремления человека к вышнему, духовному, вечному. Храм, больше похожий на греко-римский Пантеон, был родным, был прекрасным, он был подвигом архитектурной мысли - но светом, во тьме светящим, он нет, уже не был. И, слава богу, нам не туда.
***
Около пяти часов вечера городская площадь оживала. Богатые молодые люди в экипажах и каретах начинали своё бесконечное кружение по площади, двигаясь в сторону зажиточных домов, где продолжались венецианские завтраки и начинались многочисленные приёмы для всяких бездельников и прожигателей жизни. Сквозь голые ветви деревьев виднелось ставшее фиолетовым небо, оттуда нёсся щебет редких птиц, высвистывающих самые невероятные коленца. А из дворов, в унисон, раздавался несмолкающий лай собак, почуявших время начала приготовления пищи. Калеки, облепившие ступени собора Святого Михаила, принимались собирать свои пожитки, чтобы потащиться на рынок за бесплатной миской похлёбки из требухи. Всё приходило в этот час в движение, и даже задул прохладный ветерок, принося с собой несмелые капли дождя, и, как обычно, в этот сентиментальный час, произошли перемены. На смену стуку копыт и железных ободьев об брусчатку и прочим городским звукам, мешавшимся в одну кашу, из трапезной гостиницы полились низкие и тягучие ноты одинокой скрипки.
Наша карета, покружив по площади вместе с остальными экипажами, наконец, поравнялась с высоким домом. Эта гостиница была самым дорогостоящим заведением, где сдавались внаём трёхкомнатные апартаменты, а к столу можно было заказать самые изысканные блюда. Чуть позже я выяснил, что небольшая часть дохода шла на то, чтобы содержать небольшой оркестр музыкантов и обрядить работавших там девушек в одинаковые полотняные белые блузки и синие юбки, развивающиеся поверх бесчисленных нижних. Гарсон, который командовал ими, мало чем отличался от своих французских коллег. Разве что тем, что покрывал свою лысину вышитым платком и чуточку тише стучал тяжёлыми башмаками по полу, когда встречал дорогих посетителей, пробудившись от долгой послеобеденной дремоты. Карета ещё не успела остановиться, как сынишка Модеста, ловко спрыгнул на мостовую и побежал предупредить отельера о прибытии важных гостей посредством визитной карточки, о которых я позаботился заранее. Что бы кто ни говорил, но в отеле не часто останавливались маркизы, и не часто подъезжала спальная карета, запряжённая шестёркой лошадей. Высшая аристократия как-то избегала подобных мест. Так что, когда Полина спускалась по ступенькам, посмотреть на это событие выглянули многие, и среди прочих был один мой знакомец.
Встретились мы со смоленским купцом несколько неожиданно. Пока я отдавал распоряжения по поводу различных мероприятий, связанных с гигиеной и дальнейшим обустройством, ко мне подошёл привратник и передал записку, в которой сообщалась просьба о разговоре.
***
Сухо ответив на поклон Лиса, я заметил, что он выглядел довольно зловеще - похоже, преобразовавшийся в респектабельного буржуа, этот человек был способен максимально усложнить жизнь любому, кто рискнёт вызвать его неудовольствие. Вкратце, его можно было описать так: медлительно-вежлив, но решителен; учтив, но только с равным; со всеми - смертельно опасен. Ну что ж, я тоже не собьюсь с ноги в этом ритуальном гавоте la politesse .
- Алексей Николаевич, - начал он. - Прошу вас, позвольте мне очертить, в общих чертах, вставшую перед нами проблему. Вы ведь не откажете нам в совете?
Говоря это, Лис сжал кулак, да так выразительно, что я живо представил себе, каков тот в настоящем деле, когда ограничительных рамок не существует.
- Я просто умираю с голода, - заявил я. - Прежде чем приступить к делам, неплохо бы перекусить.
- Вот не поверите, только что сам хотел это предложить и взял на себя смелость, заказать кое-что из местной кухни. В Брюсселе я не в первый раз и уже имею представление, на что годны здешние повара и кондитеры. Тут есть отдельные комнатки, - заговорщицки прошептал Лис. - Рекомендую расположиться именно там.
Мы вместе прошли в огороженный от общего зала кабинет, где и уселись за уютным столом. Девушки тут же подали бифштексы и пироги с капустой, а гарсон откупорил бутылки с напитками.
- Как проходит Ваше путешествие? - вежливо поинтересовался Лис.
- Исключая непогоду в Бельгии, - обронил я, - то всё просто замечательно.
- Да, погода не слишком удачная для путешествия, - согласился он, слегка поморщившись, и тут же натянул на свою физиономию маску привычной невозмутимости. - Говорят, прошлым летом царила страшная засуха, а этой зимой здесь обрушился настоящий потоп. Дорога на Герардсберген напоминает болото.
- Зато в Кале о дожде могут лишь мечтать. 'Особенно, - добавив про себя, - огнеборцы'.
- Значит, в Кале вам понравилось? - поинтересовался у меня Лис, делая глоток кальвадоса.
- Очень. Люди там замечательные, к примеру, лейтенант Макрон.
- О! Вам знаком капитан таможенного судна?
- И архитектура интересная, - продолжил я. - В частности один из домов возле собора. Да и мои друзья придерживаются этого мнения.
- Я так и думал, - сказал он, самым нейтральным из доступных своих тонов. - Действительно, замечательный город, что в некотором смысле для нас не очень хорошо, но всё поправимо. Здесь Вам не Смоленск...
'Что он хочет этим сказать?' - подумал я, и внимательно вгляделся в крупные черты лица Лиса, ища отгадку, но мясистая плоть лица была как маска, поглощающая ту тонкую игру мускулов, по которой можно догадаться, есть ли за этими словами какие-то скрытые, полезные для говорящего обстоятельства.