За иллюстрацию моя искренняя признательность и уважение Вере
1 *****************
К полудню палуба раскалялась если не докрасна, то босые ноги подпекала чувствительно. Ветер царапал иссушенное лицо мелкими кристалликами соли. Свободная навыпуск футболка трепетала в такт парусам.
Крепко держась рукой за натянутые снасти, Эрвин наблюдал за огромным косяком, сопровождающим корабль. Рыбешек за бортом было столько, что вода казалась кипящей. Изредка сквозь этот бурлящий водоворот протискивались белесые медузы и повисали колыхаясь на поверхности, как огромные глазки жира в мясном бульоне. Гармонично изящные порождения таинственного, непостижимого, притягательного подводного мира.
Рассыпавшееся по воде солнце швыряло в лицо горсти ослепляющих зайчиков, заставляя Эрвина щуриться и постоянно моргать.
Мотор двухмачтового гулета молчал. Только натянутые паруса хлопали над головой, поскрипывали снасти да голосистые чайки перекрикивали шум моря.
То одна, то другая птица временами вдруг бросалась вниз и через мгновение взмывала к небу с живым осколком зеркала в клюве. И как они только угадывали среди трепещущих бликов серебристых рыбешек?
Эрвин невольно отшатнулся, когда очередная удачливая охотница едва не коснулась его лица, и проводил птицу взглядом.
Справа на горизонте виднелись горы. В знойной дымке они походили на сидящих по пояс в воде толстых зеленых великанов. Белоснежные тюбетейки защищали их макушки от солнца; полоса прибрежных отелей обхватывала объемистый живот, как спасательный круг, а группки утесов выглядывали на мелководье, словно торчащие ступни.
Слева, насколько хватало взгляда, - безбрежное море: синее до умопомрачения перетекающее в такую же лазурь неба.
Мир вокруг был настолько живым, что казался искусственным. Декорация для рекламы в глянцевый журнал.
Бескрайнее синее море, жаркое южное солнце, теплый ласкающий ветер, наполняющий горячим дыханием белые паруса. Мечта и песня. Осязаемая волшебная сказка и дивная быль...
Это был ад. Его личный, персональный ад.
Эрвину хотелось перестрелять галдящих чаек.
Но только сначала пусть они сожрут всех рыб, изгадят паруса, измажут палубу слизью подыхающих медуз, а яд этих тварей разъест их поганые глотки. Потом он сожжет к дьяволу эту яхту, чтобы черный дым запеленил ослепляющее солнце, и в смердящей вони задохнулся аромат свежего ветра.
Не его это была мечта и не его песня! Или его, но давно сбывшаяся и забытая, как замшелый шлягер.
Всё это у него уже было. Всё это он уже видел. Не ценилось и тогда, а уж сейчас и вовсе походило на глумеж.
Хотя, казалось бы, жаловаться Эрвину не на что.
Начав с положения слепого щенка, вышвырнутого в морские пучины и волей провидения сразу не утонувшего, он за жалкую тройку лет сумел не просто удержаться на плаву, но и построить собственный корабль, пустить его на воду, заставить слушаться руля. Корабль - фигурально. Но за две последние недели море и все, что с ним связано, оккупировало каждый миг жизни. От него не избавиться даже в мысленных ассоциациях. Эрвин поморщился и слизнул соль с обветренных губ.
И ведь везунчиком его не назовешь. Всё сам. Ошибками и удачами, победами и поражениями, когтями и зубами он выдергивал фортуну из змеиного клубка перипетий. Теперь требовались лишь время и терпение - и он достигнет высокого звания "крутого морского волка". Единственной серьезной преградой на пути ввысь сейчас виделась лишь молодость с ее несдержанностью в желании получить все и сразу, и с нежеланием "старых волков" уступать место молодняку.
Так что кому-то жаловаться Эрвину и в голову не приходило.
К чему плакаться на то, что было?
Было да быльем поросло. Умудренный человек посоветовал бы Эрвину не гневить судьбу сравнениями с прошлым. Как же?! Ведь всё, что имел сейчас - своё, кровное. Дескать, заработанная своим горбом краюшка хлеба должна быть милее, чем пирожное, брошенное кем-то от щедроты милостивой. Должна? Ан вот, не ценилось почему-то. Или вкус пирожного, который все еще помнили губы, был слишком заманчив и сладок, чтобы ценить голый хлеб? Так ведь опять же: терпение, милок, терпение! И не только пирожное, а и торты размером с гору замаячат отнюдь не в призрачных видениях.
Всё правильно. Кроме одного: не нужно оно ему - своё собственное пирожное. Не нужен белый корабль, несущий его к вершинам успеха.
Может, потому и поднимался так быстро, что воспринимал ту борьбу, которую иные ведут, чтобы добыть кусок хлеба насущного или достичь мечты, всего лишь игрой. Мало того - он играл в крестики-нолики с самим собой на интерес. Проиграл - нарисовал чистые клеточки, и по-новой. Выиграл - расчертил и заново. Эрвина увлекал сам ход игры, и удача липла к его рукам. Играл легко, щелкал задачки, как орешки. Выбрасывал скорлупки и, оценив содержимое, иногда даже не пробуя, брался за следующий.
За эти годы Эрвин сменил с десяток рабочих мест и мимоходом прошелся по множеству сфер. Нигде не задерживался дольше необходимого. Когда становилось ясно, что достигнут определенный результат и пошла рутина, он собирал сливки и без сожаления забрасывал начинание. Никогда не возвращался и не повторялся, стараясь раз от разу идти только вперед. Пусть не в вертикальном плане, так хотя бы горизонтально не топтаться на месте.
Чего только не перепробовал. От странной рок-группы с неприличным названием, которой требовалось подкорректировать имидж, до отдела по общественным связям муниципалитета. От салона модной одежды до последнего пристанища - небольшого финансового предприятия. Где-то пережил победы, где-то неудачи. Бывали громкие триумфы и оглушительные провалы, по сравнению с которыми первая осечка с Бароном давно казалась Эрвину благословенным пинком, заставившим прыгнуть повыше. Впрочем, случай с Бароном был первым и последним, где Эрвин потерпел поражение, как говорится, по вине "человеческого фактора". Больше на наивном доверии кому бы то ни было он не попадался. Неудачи чаще застигали на стезе бюрократии, коррупции и прочих вещей, к которым Эрвин никак не мог пристроиться и порой забывал вовремя принять во внимание. Поэтому подобные провалы он не относил к недоразвитости собственного разума, да и к списку своих проигрышей добавлял с оговорками.
Поражения случались. Но несмотря на них, за Эрвином закрепилась репутация талисмана. Переманить его стало считаться преддверием удачи, пусть даже нескорой. Молва расползалась, известность росла, ширились связи. Выстраивалась очередь. Его передавали с рук на руки под покровом ночи и в глухой тайне. С нетерпением ждали, когда очередное дело ему надоест, чтобы заманить к себе. Подгоняли, помогая закончить поскорее. Что давало жирный плюс, если у молодого человека вдруг возникала нужда в поддержке.
Однако было бы преувеличением сказать, что счастливцы, дождавшиеся очереди и заманившие парня в свои сети, неизменно умирали от восторга и умилялись доставшемуся им сокровищу. Талисманом Эрвина действительно считали, но прибегали к его помощи с тем же удовольствием, с каким идут к проповедующему черную магию знахарю: со страхом, недоверием и с основательной долей презрения. Или как киллеру. Шли только от полной безысходности, в последней надежде. Юношу уважали, им восхищались, его ставили в пример, но его не любили и долгосрочной дружбы с ним не искали.
Слухи о его методах ведения дел, передаваемые вместе со списком достигнутых результатов, на первый взгляд мало кого радовали. Поговаривали, что в достижении поставленной цели юноша не гнушается никакими средствами, что он крепко повязан с криминальными структурами, что за ним тянется шлейф смертей и убийств, что прибегнув к его помощи, придется довериться полностью, и единожды попавшийся к нему на крючок, останется там навсегда, как заложник выданных тайн разной степени черноты. Странным оказывалось лишь то, что, несмотря на негативные слухи, расставались с Эрвином обычно гораздо более радушно, чем встречали. Его не спихивали со злобной радостью, а в момент прощания в искренней печали рыдали у него на плече. Правда, отплакавшись, никогда не предлагали дальнейшей "дружбы семьями", а вытирали слезы и основательно запирали за ним дверь.
Самого Эрвина гуляющие о нем мрачные слухи не беспокоили. Они или оставляли его равнодушным, или, что случалось чаще, забавляли. В дружеских связях он не нуждался, считая для себя достаточным необременительное многолюдное взаимовыгодное приятельство. Как огонь - согревающий на расстоянии, но обжигающий при прикосновении, - Эрвин привлекал людей к себе, но никого не подпускал неоправданно близко.
Согласившись на любое сотрудничество, он честно выполнял поставленную перед ним задачу, но ни дальнейшая судьба дела, в которое он ввязывался, ни жизни людей, из которых оно состояло, парня не волновали. Всё для него - игровое поле с пешками на нем. Правила игры могли быть разными, но живых людей за фигурами он не видел. Или не хотел видеть. Легко, не слишком задумываясь, мог сломать кем-то до него трепетно возводимое и начать строить новое на руинах. Мог убрать любого, кто встанет на пути, если того требовала выгода. Взывать к его совести было бесполезно.
Впрочем, было бы несправедливым навешивать на него однозначный ярлык бездушного маньяка и бессердечного киллера.
Циничный и безжалостный - да. Но отнюдь не от равнодушия, не от жестокости. Виной было лишь отсутствие привычки считаться с окружением. Привычки, не привитой Эрвину в детстве, не воспитанной в отрочестве, старательно вытравливаемой в юности. И сейчас не было доверительных отношений ни с кем, кто захотел бы учить его добру-жалости. А посему Эрвин и относился к окружающим так, как, был уверен, весь мир относится к нему. Единственно возможным между чужими людьми способом: не любя, но подчиняясь силе обязательств. Или побеждай, или смиряйся, склоняясь. Всё мимолетно, ничтожно, бессмысленно. Каждый ищет для себя лишь выгоду или удовольствие. Проигравший - платит. Вот и вся философия его поступков.
Манипуляции людьми стали любимой игрой. Всякий, кто зажигал в нем интерес, становился "подопытным кроликом". Из щедро выданного природой умения тонко чувствовать настрой собеседника Эрвин учился извлекать материальную выгоду. Он искал человеческие слабости, нажимал нужные кнопочки, исподволь заставляя проникнуться к себе симпатией и действовать в его интересах. Искрометное обаяние, энергия молодого задора, целеустремленность, напористость, самобытный способ мышления тянули людей к Эрвину даже против их воли. И порой то, что их банально использовали, осознавали слишком поздно, когда уже плотно сидели на крючке. Тех, кто считался недостойным растраты обаяния или оказывался не по зубам, полагалось или сносить, или обходить.
Интуиция, эмоции, ум, полученное образование, даже достоинства характера и взращенная в высшем свете обходительность, - всё направлялось на достижение цели.
Там, где Эрвину недоставало знаний, он не брезговал черпать их из любых источников, не опасаясь показаться глупым и смешным.
Всё это, вкупе с накапливаемым опытом, помогало достигать успеха в сферах, казалось бы, ничем между собой не связанных. Хотя на самом деле всё в мире объединено главным: людьми и их ненасытной жаждой первенства и наживы.
Одержимость Эрвина в пополнении списка побед, его сверхизбыточная жажда перемен, метания из стороны в сторону граничили с сумасшествием и окружению были совершенно непонятны. Он и сам внятно объяснить причины не мог. Но и остановиться, прервать эту гонку тоже был не в силах. Юношу могли бы счесть поверхностным прожигателем жизни, если бы не ощущение, что за всеми его самоиспытаниями стоит какая-то цель, неведомая, кажется, и самому Эрвину.
Что касается приписываемого криминала... В большинстве случаев Эрвину все же удавалось действовать в рамках закона. Это было для него своеобразным кодексом чести. Типа усложненных правил игры для профессионалов. Но поскольку профессионализм его еще не раскрылся в полную силу, иногда держаться тонких границ не получалось. Но не так часто, как это потом разносила молва. И тянущийся шлейф смертей, что ему вменялся, состоял лишь из одного случая. По крайней мере, единственного, который можно было связать с ним напрямую. Предсказуемого, но всё-таки случайного. Послужившего очередным горьким уроком. Неумение увидеть живых людей за обилием поверхностных отношений порождало его порой бездушные поступки. Но превращение живого в неживое отрезвляло очень быстро.
Тот единственный случай был по сути самоубийством. Но Эрвин никогда не успокаивал свою душу подобными отговорками и не пытался списать на кого-то свои ошибки. Скорее, наоборот, с рьяным самокопанием обвинял себя даже в том, где не имел возможности изменить волю трагичной случайности. Там же он был виновен стопроцентно. Именно он своими действиями довел фирму конкурента до полного разорения. Когда ее владелец, подтянутый, с интеллигентной залысиной, полный жизни крепкий мужчина лет пятидесяти, встретился с Эрвином наедине, чтобы просить о послаблениях и сотрудничестве, слепому было видно, каких уступок самолюбию стоил ему этот визит к высокомерному мальчишке. Конкурент уверял, что разорение для него равносильно смерти, просил повременить, дать возможность найти пути отхода, обещал не мешать и согласиться на любые кабальные условия. Эрвин был кичлив, и заявил, что, если взрослый умный мужик ценит золотые бумажки выше своей жизни, то и волен распоряжаться ею по своему усмотрению. Сказал, уверенный, что призывы к жалости - лишь попытка оказать на него давление. Прекрасно ощущая ложь и ненависть в интонациях, Эрвин не принял слов мужчины всерьез. На следующий день конкурента нашли повесившимся в загородном доме. Всем было понятно, что не сделай конкурент этого сам, кредиторы скоро рассчитались бы аналогичным способом не только с ним, но и со всей его семьей. Знакомым с реалиями местного бизнеса это было ясно заранее. Эрвину - когда момент стал безвозвратным.
Он второй раз в жизни наступил на те же грабли. Опасался, что не последний. Черные слухи расползлись с ужасающей скоростью, хотя официально никто Эрвину обвинений не выдвигал. Как никто никогда не узнал и того, как он сам отнесся к этому происшествию. Юноша прозрел, хотя бы на время увидев за пешками живых людей. Методы его труда не стали мягче, но появилась в них некая расчетливая человечность. Хотя сам Эрвин считал иначе.
Чтобы скрыть свои переживания от окружения и в первую очередь от супруги, он сразу после самоубийства конкурента пропал с людских глаз на страшные пару недель. Отговорился срочной командировкой и засел в загородном лесном кемпинге. Снова вынужден был прибегнуть к помощи лекарств, пылившихся в дальнем углу аптечки долгие месяцы. Были бессонные ночи и преследующие кошмары. Урок оказался тяжел, а заживление чертовски болезненным. Однако на этот раз хватило чуть больше десятка дней, чтобы найти в себе силы вновь появиться на людях, найти смелость твердо встречать осуждающие и испуганные взгляды и, не опровергая мрачный ореол, принимать растущие слухи.
Тогда-то Эрвин впервые осознал, что сильно изменился. Ему не нужны были ярлыки бесчеловечности, навешиваемые посторонними. Он и сам никогда не считал себя ангельским добряком. И всё-таки находил излишки впечатлительности и чувствительности. Старался их изжить или хотя бы скрывать. В своё время Эрвину доводилось частенько внимать сетованиям венценосного наставника на чрезмерное мягкосердечие воспитанника. А этому человеку он привык верить. Порицания государя звучали для Эрвина убедительнее, чем тысячи наговоров и обвинений в жестокости, звучащие из чужих уст.
Однако после того, как ему понадобился всего десяток дней, чтобы перестать ежеминутно во сне и наяву видеть "кровь убиенных" на своих ладонях, Эрвин понял, что мистер Хайд в его натуре уже на равных пьет на брудершафт с его светлой стороной. Это не испугало и не обрадовало, просто воспринялось свершившимся фактом. Фактом становления личности. К чему врать самому себе: он знал, что останавливаться не станет, пойдет дальше... Куда? Знать бы...
Что он имеет на сегодняшний день?
Свобода, достаток, определенная известность...
Свобода...
Этой видимостью свободы он уже сыт до тошноты.
После того, как Эрвин оставил, вернее его вынудили оставить, свое первое бизнес-начинание - автомобильный заводик, некоторую материальную стабильность он уже заимел. Тамара с Бароном не стали обманывать оставшегося по их мнению в дураках юнца сверх необходимого. Руководствовались ли они разумом, жалостью или честностью, но процент от растущих прибылей Эрвину поступал регулярно. Даже после того, как с Бароном его столкнул еще один конфликт, денежный ручеек не прервался.
Именно в тот момент в жизни юноши воцарился благодатный период, когда вопрос о возвращении на родину уже не рассматривался, а со свершившимся Эрвин фактически смирился. Наступило временное затишье.
Наконец-то!
Относительно не связанный в деньгах, обретя некоторую социальную устойчивость, Эрвин ринулся воплощать то, о чем мечтал с детства и в чем ему до этих пор отказывалось - вести нормальную для молодого человека его возраста жизнь. Он с головой погрузился в жизнерадостный мир студенчества, насыщенный развлечениями и удовольствиями.
Николь оканчивала институт; ее неугомонный супруг добрался до стадии подписания диплома и на этом остановился, отчего-то не торопясь с заключительной защитой. Зато он спешил жить, черпая свободу огромными половниками. Совершенно не считая статус главы семьи каким-то якорем ни для себя ни для других, Эрвин таскал любимых женщин за собой, безапелляционно впихивая в круговорот своих страстей.
Куда более сдержанную и домовитую Николь шумные тусовки нисколько не вдохновляли, но, ослепленная любовью, она была готова практически на любые подвиги, лишь бы быть рядом с мужем. Радовало лишь то, что излишка нездоровых влечений у Эрвина не выявилось и моральные угрызения Николь, по большому счету, не грызли.
Однако первым сдался как раз-таки Эовин. Он выдержал погружение в молодежные развлечения не больше пары-тройки месяцев, после чего начал захлебываться и рваться наружу.
Нет, он ни в коем случае не относился к новым молодым приятелям пренебрежительно и не глядел на них свысока, задавливая своими познаниями и уже имеющимся жизненным опытом. Не считал их интересы глупыми, методы проведения досуга бессмысленными, а разговоры и устремления наивными.
В конце концов, его собственный опыт был односторонним и специфичным, а в целесообразности накопленных им как практических, так и теоретических знаний многие могли бы и усомниться. Нет, если уж Эрвин отдавался чему, то безраздельно и искренне. Он не участвовал в "умных" разговорах "за жизнь и политику", чтобы не скатиться на уровень поучений. Он безудержно отрывался в увеселениях. Недалекие путешествия, походы, спорт, культура, посиделки, гулянки - всё, на что ему удавалось уговорить жену и могла выдержать дочь. И в подобных компаниях единомышленников его всегда принимали с распростертыми объятиями. Эрвин привносил массу удовольствия в любое, даже самое заурядное, мероприятие.
Именно ему принадлежала, например, большая часть бесшабашных идей, разнообразивших последнюю "поездку на картошку". Так именовалась в институте Николь любая безвозмездная физическая помощь студентов сельскому хозяйству с несколькодневным выездом на место труда. Сей обычай Эрвину был, разумеется, в новинку. Как и вообще общественно-полезный труд в чью бы то ни было пользу. Но именно новизной опыта и заинтересовал.
Развлекательного в навязанном обязательном рабском труде на первый взгляд видно не было. Но студенты во все времена умели радоваться жизни в любых обстоятельствах, и энергию Эрвина по разбавлению скуки трудовых будней ребята подхватили слету. Первую шалость подкинул он, а после этого идеи начали фонтанировать, не успевая воплощаться.
Чего стоил тот день, когда он подбил парней на отлов полевых мышек, в избытке шныряющих меж кустов картошки. Собрав больше полусотни, они накрыли ведро тяжелой крышкой и подменили им емкость с питьевой водой в девичьей спальне. Эффект от мышинного фонтана превзошел все ожидания. Броуновское движение ядерной волны в ограниченном пространстве деревенского сарая! С выносом двери, разломанной мебелью и высокочастотными воплями. Спасшиеся бегством мышки наверняка умерли от разрыва сердца, а подглядывающие парни еще сутки вычищали из своих оглохших ушей остатки женского визга. После такого явного объявления войны трудовая смена изобиловала взаимными женско-мужскими каверзами.
Однако подобное времяпровождение, как единственное, неугомонному юноше надоело довольно быстро. Для полноценного принятия свободы ему оказалось мало свободы проведения досуга и свободы личной жизни. Потребовалась свобода приложения сил и ума. Эрвин обратился ко "взрослым" играм, влекущим его, оказывается, не меньше молодежных. Он добровольно вернулся туда, куда ему и предназначалось, и азартно влился в круговерть денег.
Известность...
Он быстро поднимался... Но покоряемая им лестница больше походила на деревенское крылечко, никак не приближая к тем вершинам, с которых он спустился. И голова порой кружилась, не когда глядел вниз на одержанные победы, а когда задирал ее и видел там, вдалеке, настоящие пики, лежащие в стороне от его пути и пока недоступные. Стремился ли он туда взобраться? Не уверен. Скорее всего - нет. Но однажды уже отравленный ядом вершин, Эрвин был обречен до конца дней сравнивать, оценивать и собирать на разные чаши весов плюсы и минусы различных видов бытия.
Он глотнул настоящей власти. Видел безусловную, ограниченную лишь препонами собственного разума. И познал не только ее силу, но и опасную хрупкость...
Когда-то высокая политика казалась ему гнилым болотом. Шевеления внизу оказались наполнеными тем же смыслом. И здесь все, кто сумел оторваться от поедания брошенного сухаря, считали себя знатоками всего сущего и уверенно рассуждали о принципах мироздания. Рассуждали о деньгах, о разделе сфер, о власти, о покорении мира. Покорение?! Мира?! Что мелкие людишки об этом знают?!
Что они знают о власти? Не о той, что они видят мерилом своего успеха, когда жаждут поставить на колени весь свет и умиляться его послушанием. При том, что чаще и света-то им хватает от лампочки, висящей на крохотной кухне.
Нет, речь идет о той власти, когда от твоего решения зависит мир во всем мире. Как бы пафосно это ни звучало. Когда мир зависит от твоего полного сомнений и неуверенности решения. Решения, удобренного твоими страхами и личными несовершенствами. И если бы людишки до конца осознавали, насколько смешны их притязания и честолюбивые планы, когда наверху сидят такие же слабые, порой катастрофически ошибающиеся люди, иногда лишь волей случая облеченные властью, способной запросто обрушить всё. Грош цена мечтам всех прочих, если кто-то наверху случайно расслабится или опасно ошибется.
Адски сложно Эрвину было всерьез снисходить к интересам этого муравейника. Он не хотел принадлежать к толпе, пусть даже толпа вокруг него когда-то станет толпой избранных. Он не хотел смириться, что другие теперь решают то, что когда-то решал он сам. Он попал в общую мясорубку обывательства. Обсуждать политику и судьбы мира на кухне или в ресторане, в семейном кругу или на деловой вечеринке, жонглируя бесполезными словами и под неизменный кусок мяса пережевывать одномастные мысли, - это не его. Бросаться пустыми фразами, от которых ничего не меняется, - значило лишь пачкать дыханием воздух. Там, наверху, он учился тщательно отбирать слова и решения, потому что каждое из них могло быть весом не в одну жизнь. Ему ли теперь придавать серьезное значение чьим-то мелким крушениям? Быть первым среди воронов - в чем честь? Он - орел, видевший размах своей тени, что падала с поднебесной высоты на копошащееся внизу воронье, теперь подметает крыльями пыльную землю, потому что ни на что иное они больше не годны. Но он будет использовать это воронье, пока не почувствует в себе достаточно сил, чтобы взлететь в поднебесье...
Сейчас Эрвин чувствовал себя переростком, задержавшимся в детском саду, но возрастом не вышедшим, чтобы идти в школу. Уходящее впустую время убивало бессмысленностью. Игра начинала утомлять, цель становилась все более зыбкой и расплывчатой, а пути ненадежными.
Чем благополучнее и беззаботнее казалась жизнь снаружи, тем больше раздражения копилось у Эрвина внутри. Тщательно скрытое от всех, оно разъедало внутренности. Чем дальше он шел, тем все больше убеждался, что уходит в сторону, противоположную той, где ему надлежало быть.
Достаток...
Разговоры о деньгах вызывали омерзение. Не потому что плохо относился к ним, и уж тем более к их количеству. Отнюдь. Деньги ничто - духовность всё? Не смешите! Такие отговорки - для нищих неудачников и для тех, кто видит не дальше собственного носа. Но, как говорит расхожая банальность: "не хорошо иметь много денег, а плохо иметь мало".
Баснословно много у Эрвина и не было. Не стоит думать, что он так уж волшебно умен, прозолив и гениален, что достаточно было ему выйти на главную площадь в многомиллионной столице чужой страны, раскинуть руки в жесте мессии, явившегося спасти человечество, и благостное прозрение вмиг снизойдет на всех и каждого. Что величайшие умы бизнеса и политики первыми разглядят его незаурядные способности и по красной ковровой дорожке пригласят шествовать на дележку их многомиллиардных доходов.
Нет, конечно.
Начинать Эрвину пришлось хоть и не с овощных лавчонок, а с автомобильного заводика, но приблизиться удалось лишь к среднему классу. Свои услуги Эрвин пока мог предложить лишь тому, кто находился на крайней стадии упадка и от безысходности готов был рисковать последним. Это не магнаты и не миллионеры. А баснословного гонорара не запросишь с того, кого сам же пытаешься вытащить из кучи дерьма. Однако Эрвин всегда ставил вопрос оплаты так, что при успешном завершении каждого дела, он еще весьма продолжительный срок мог материально доить привнесенный им успех. Этого более чем хватало для безбедного существования, давало стабильную уверенность и двигалось пока только в сторону увеличения.
Как показала практика, Эрвин не так уж сильно оказался привязан к материальной стороне бытия. Не так уж привередлив в этом плане. Он-то думал, что старые привычки возьмут верх, бытовая неприспособленность победит и заставит его сожалеть о прошлом. Но в действительности толпы слуг и обед на серебре вспоминались гораздо реже, чем утерянная власть. Хотя сначала он полагал как раз-таки обратное, и своей ошибке был приятно удивлен.
Ему не нужен был дворец. Но им с Николь пришлось приобрести крохотную квартирку в столице, поскольку дела все чаще вели Эрвина именно туда. Он не любил этот многолюдный шумный город, численностью населения лишь немногим уступающий всей его родине, но переезд был очевидно выгоден.
Не нужны были Эрвину толпы слуг - достаточно было женщины, периодически помогающей Николь по хозяйству, да и от ее услуг девушка постоянно порывалась отказаться.
Не нужны были частные самолеты - но получив наконец права на вождение автомобиля, он приобрел подержанный BMW M3. Для Эрвина это стало одним из значимых и значительных свидетельств его свободы. И пусть до пижонистого Porsche 993, оставленного графом в родовом поместье, этой колымаге было как самому Эрвину до сонма мировых властителей. Но зато к ней не прилагался личный водитель. Езда в обществе сдержанного аккуратного старика сводила мощь автомобиля до уровня рысака, запряженного в плуг. Смысла - ноль.
Не нужны были Эрвину и яхты... чтобы не стоять сейчас на залитой солнцем палубе и не желать превратить ее в огненный коптящий факел.
Словом, при всей своей маниакальной страсти копаться в причинах и следствиях, Эрвин пока так в себе и не разобрался. Жизнь менялась, мотаясь из одной крайности в другую, но шла вперед, а он не мог прекратить оглядывался назад, терзаясь вопросами и не видя цели, к которой хотелось бы стремиться.
2 ***********
Левую руку Эрвина резко повело вниз и в сторону. Но он лишь перехватил крепче. Дернуло еще раз, потом сильнее. Наконец, маленькая Полинка повисла на его руке всем весом. Напрасно поболтавшись в воздухе, девчушка смирилась: победить папу снова не удалось. Слишком хорошо Эрвин знал, чего можно ожидать от буйства идей, что сейчас гуляют в этой солнечной головке. Как бы искренне он ни сочувствовал ее энергии, но роль отца взывала к благоразумию.
У его милого рыжеволосого сорванца, имеющего обманчиво трогательную девчачью мордашку и наряженного в благонравный цветастый сарафанчик и такую же панамку, совершенно отсутствовало чувство страха. Этот нежный и хрупкий букет полевых цветов, перевитый болтающейся на боку неизменной сумочкой, не боялся ни высоты, ни глубины, ни собак, ни злых дядей. Ни даже докторов и парикмахеров. Качество не самое плохое, но для окружения крайне неудобное. По сравнению с ее исследовательской неустрашимостью, Эрвин казался себе прожженным старым трусливым занудой.
Его лучезарное солнышко, его принцесса и его гордость росла достойной наследницей неуемного отца. А в чем-то уже превосходила. Чопорность древне-аристократического графского древа, похоже, была окончательно уничтожена червячком шебутной испорченности, подсаженным туда Эрвином и прогрессирующим в его потомстве.
Николь, как могла старалась влиять на "дурную" наследственность, упорно прививая дочке "хорошие манеры" и обучая премудростям бытия. Эрвин же методично сводил ее усилия на нет. Проказы и капризы Полинки умиляли его настолько, что он не упускал случая сам принять в них участие и подкинуть малышке свежих идей.
Воспитательный коктейль получался фееричным. Но Поленька легко лавировала между родителями, а необходимость приспосабливаться щедро подпитывала ее и без того развитую буйную фантазию. Маму в своих играх девочка представляла важной умной королевой, папу - всесильным добрым волшебником, дедушке доставалась роль безотказного коня из сказки про Сивку-Бурку, а бабушке - Деда Мороза, который приносит подарки, но за каждый требует отчета в хорошем поведении и откупа в виде демонстрации новоприобретенных полезных умений.
Но иногда понятия сбивались. Как например сейчас. И безотказный волшебник вдруг становился упрямым, непослушным и неуговариваемым, как не желающий зашнуровываться ботинок.
Носик девочки едва выглядывал за фальшборт, она не видела ничего интереснее палубных досок и жалкого куска пустой воды. Зато она знала, видела еще утром, что на другой стороне палубы дяди развешивали рыболовные снасти. Уже наверно закончили и ушли. Там можно поиграть. Если очень повезет, то можно даже залезть внутрь и запутаться в большом сачке, словно выловленная русалка...
Полина на полшажка отошла от борта и вздохнула так тяжко, что отцовское сердце просто обязано было разжалобиться. Но лицо Эрвина, на которое малышка глядела с пристальным обвинением, оставалось отстраненным и хмурым. Он даже бровью в ее сторону не повел. Тогда девочка сменила тактику. Со скучающим равнодушием она отвернулась от моря и, будто бы коротая время, ожидая, пока папа выйдет из своих скучных дум, принялась свободной рукой лениво перебирать браслеты и ремешки на его запястье. Кожаные, металлические, тряпичные. Полина умела считать до десяти, но их было больше. Девочка просовывала ремешки друг под дружку, тянула и перекручивала, составляя из них замысловатые узоры. Увлеклась уже непритворно. Сосредоточенно поджала губки. Наконец, решив, что времени прошло достаточно, девочка внезапно дернулась, попробовав еще раз вырвать ладошку. Номер не прошел, усыпить папину бдительность снова не удалось.
- Нет, - твердо сказал Эрвин.
Дочка обреченно притихла.
Это был полный крах. За свои неполные четыре года категоричное отцовское "нет" Полина слышала крайне редко. Чаще, наоборот, папа волшебным образом выполнял самые нелепые ее просьбы, иногда даже произнесенные без специальной цели, а то и вовсе лишь промелькнувшие в мыслях и отразившиеся на мордашке. Но если папа отказывал - это было безнадежно. Мамино сопротивление еще можно было переныть, переорать и добиться своего. Бабушкино - вовсе легче легкого. Надо только молча выслушать бурчание про то, что так вести себя нехорошо, а папа "портит ребенка, потакая каждой прихоти". Потом забраться к бабушке на руки, обнять ее за шею и поцеловать. Еще проще с дедушкой - он возражать не умел вовсе. А вот с папой ничто не срабатывало. Вздыхай - не вздыхай, его "нет" могло лишь перерасти в "в другой раз" или подсластиться подарком.
Перед началом плавания Эрвина со всех сторон убеждали, что маленькому ребенку там не место. Корабль в открытом море - слишком опасное место для того, кто не может в полной мере осознать весь риск. Но Эрвин скорее отказал бы Николь в воплощении ее давней девичьей грезы, чем согласился, что отдых без любимой дочки будет для него приятнее, спокойнее и безусловно полезнее для малышки.
Поэтому приходилось круглосуточно быть настороже, не упуская Полинку из вида ни на секунду. Третья неделя жизни в постоянном напряжении обострила охотничьи инстинкты взрослых до предела и значительно развила детскую изобретательность. Но в общем и целом молодые родители справлялись - благо, сами не шибко далеко ушли от детского возраста и понимали его порывы. До опыта Эрвина в части проказ фантазия Полинки пока не дотягивала, так что большинство ее идей он угадывал еще в зародыше. Продержаться оставалось совсем немного: менее суток до прибытия в конечный порт.
Полина привстала на носочки голубеньких сандалий. Теперь к планширу прижимался не носик, а пухлые губки. Набрав в легкие побольше воздуха, девочка изо всех силенок плюнула за борт.
Эрвин очнулся от дум. Браво! Дочь лаконично и доходчиво выразила то отношение к миру, что он только что так высокопарно и многословно формулировал в своей голове. "Устами младенца глаголет истина", поэтому, следуя их примеру, Эрвин тоже выложился от души. Полинка посрамленно повела носиком, и отец ободряюще ей улыбнулся, пообещав натренировать.
Эрвин поднял дочь на руки. Ей стали видны кипящие за бортом стаи рыбок, и тут же посыпалась картечь вопросов, касавшихся водной флоры, фауны, их взаимодействия друг с другом, с человеком, а главное "а можно погладить?" Эрвин держался достойно, но к концу почувствовал себя выжатым почище, чем спаринге с тяжеловесом. Они говорили на "папином языке", как называли в их семье родной язык Эрвина. Полина обожала, когда папа с ней так разговаривал. Она была уверена, что этот сказочный язык папа специально выдумал, чтобы общаться только с ней. Даже маме не было доступа в их таинственный и недоступный мирок.
Удовлетворив любопытство дочери, Эрвин снова поставил ее на палубу. Пора было малышке отправляться в каюту на полуденный сон, и они отправились искать Николь.
Больше двух недель морских скитаний так и не сдружили Эрвина с яхтой. Постоянная неустойчивость под ногами, недоверие к своему телу выводили его из себя. Воду он обожал, плавал, как рыба. Но, как показал опыт последних дней, любить море он предпочитал напрямую, без досадной помехи между ними.
Хорошо еще, что ни самого Эрвина, ни его девушек не коснулись неприятности морской болезни. Хотя судно за время круиза далеко от берегов не отходило, качка в той или иной степени чувствовалась всегда, и в самом начале плавания часть пассажиров чувствовали себя совсем неэстетично.
В крепости своего желудка Эрвин имел возможность убеждаться и ранее. А его жене и дочери просто-напросто было некогда поддаваться нездоровью. Полинка с первой минуты на яхте бесстрашно лезла во все доступные дыры и забиралась на досягаемые высоты. Бесцеремонно навязывалась ко всем и каждому, требовала дружбы и внимания, а ее головокружительная неугомонность, кажется, дополнительно усиливала страдания менее устойчивых путешественников.
Николь как с момента сбора чемоданов впала в состояние бесконечных восхищений, так до настоящего момента оттуда почти и не выбиралась. Ей в голову не пришло, что какая-то банальная морская болезнь может испортить ее самочувствие. Легкое недомогание в первые пару дней позорно ретировалось, так и не сумев пробить себе путь в восторженной эйфории девушки.
Наверняка и сейчас Николь, забыв о времени, реальности, а так же муже и дочери, где-то бродит, погруженная в мир своих восторгов.
На носу яхты толпилась наиболее многочисленная группка путешественников, поэтому начать поиски жены Эрвин решил оттуда.
Всего пассажиров на яхте насчитывалось три десятка. Остов компании сколотился добрый десяток лет назад, когда путешественники, вскладчину арендовавшие яхту через туристическое агенство, оказались так довольны результатом, что сговорились повторить круиз тем же составом на следующий год. Потом еще через год... О маршруте договаривались загодя, по переписке и телефонными переговорами. Предвкушение и разработка планов представляли особый вид удовольствия.
Люди подобрались совершенно разные, из разных городов, с разными характерами и интересами. Хотя по негласной договоренности разговоры о работе и месте "в миру" здесь не одобрялись, но по случайно оброненным фразам, внешнему виду и поведению быстро узнавали друг о друге больше, чем достаточно. Приятельства на отдыхе зарождаются легко, мелкие конфликты гасятся быстро. Пусть даже с течением лет состав компании менялся: кто-то передавал свою долю друзьям на время, кто-то вынужден был отойти от дел, кто-то приводил вместо ушедших новых желающих. Объединяло неизменно одно - желание провести несколько недель под парусами в открытом море на борту комфортабельной яхты в обществе таких же единомышленников.
Маршрут пути разрабатывали с учетом всех пристрастий. Когда-то заходили в порты, чтобы удовлетворить потребность женщин в шопинге, когда-то бросали якорь у необитаемых островов, потакая стремлению иных к романтике единения с природой. На борту яхты к услугам пассажиров были отделанные полированным дубом комфортные и чистые каюты. Бар, располагавшийся в общем обеденном салоне, радовал недурным ассортиментом. На корме можно было окунуться в бассейн, небольшой, но зато пресный. Наличествовал даже тренажерный зал, и, разумеется, ряд лежаков на палубе. Каждый мог найти занятие по душе. Как в одиночестве, так и в подходящей компании.
Эрвин оказался прав. Жена обнаружилась в гуще той самой группы на носу яхты, недалеко от рулевой рубки. Окруженная полудюжиной мужчин девушка энергично жестикулировала, и что-то без умолку говорила. Ее простертые к слушателям руки, расправленные плечи и устремленная ввысь фигурка звали за собой. Лицо горело румянцем. Растрепанные волосы подсвечивались солнцем, словно звездный нимб, а блеск глаз слепил уже издали. Воистину, воплощение богини света, озаряющей путь заблудшим во мраке грешникам. Похоже, его милая Николь снова пытается вбить очередные гуманистические идеалы в напрочь прожженные цинизмом души денежных мешков.
Мужчины иронично переглядывались, иногда что-то вставляли, но слушали завороженно, приоткрыв рты и совершенно забыв о теряющих прохладу стаканах в руках. Видно, мужиков не столько интересовала суть диспута, сколько зрелище особы, вокруг которой эмоции порхали и кружились, словно яркие бабочки над благоухающей розой. Эрвин не посмел бы их упрекнуть. Сам нередко провоцировал жену на такие вот пламенные поучения. Было в ней в эти моменты что-то щемящее-нежное, светлое, чистое, неземное. Что-то такое, к чему хочется прикоснуться, но до чего страшно дотронуться, опасаясь разрушить, испачкать. Увы, но именно поэтому, к сути ее речей мужские уши чаще всего оставались глухи. И никто из мужчин, конечно, никогда бы не признался в этом Николь. Эрвин в первую очередь.
Он улыбнулся.
Если эта фея будет сопровождать его на дорогах личного ада, то, пожалуй, он предпочтет костры чистилища любым райским кущам и станет молиться, чтобы их совместный путь через тернии был вечным.
Эрвин позавидовал ветру, играющему с красновато-рыжими локонами Николь; обиделся на море, заглушавшее ее волшебный голос; взревновал к солнцу, просвечивающему ее локоны своими лучами; поблагодарил его за краски, наградившие личико Николь дополнительной порцией веснушек, а тело ровным бронзовым загаром.
Застывшая в подростковой угловатости фигурка Николь ничуть не походила на пышные грудастые формы признанных стандартов женской красоты. Но тоненькой березкой, обряженной в белоснежные шортики и полосатую маечку, тоже как и муж босая, загорелая, с плечами, словно берестой шелушащимися облезающим загаром, со сверкающими открытой искренностью глазками, пышущая молодым здоровьем, она неизменно привлекала всестороннее мужское внимание. Вот и сейчас, забывая своих спутниц, мужское общество уверенно стягивалось к чувственно привлекательной точке яхты, и ничего, что она находилась на самом полуденном солнцепеке.
Заметив приближающегося мужа, Николь оборвала разговор, отвела от лица настырную прядь, обрадованно махнула ему рукой. И покраснела. От кончика конопушчатого носа до самых ушей. Такой огромный чувственный пучок нежности, восхищения и гордости нес ей Эрвин, что девушка в миллионный раз стушевалась под его взглядом.
Они были женаты уже не первый год, и не один день, не одну ночь провели вместе, и не осталось, кажется, на теле ни одной складочки, неведомой другому, и все несовершенства характеров успели всплыть наружу, но каждый раз Николь, глядя на мужа, удивлялась доставшемуся ей счастью. Первая ее девичья безоглядная любовь переросла в глубокое чувственное обожание. Снова и снова она не могла поверить, что этот мужчина принадлежит ей одной.
Сейчас ей хотелось растянуть время в бесконечность, чтобы дни, недели, годы вот так любоваться, как он идет к ней. Ослепительно улыбаясь, держа за руку их дочь, мужественный, грациозный, с мягкой походкой чуть напряженного тигра, чертовски завораживающий, в ореоле жаркой любви, предназначенной лишь ей одной.
Продолжать образовательную лекцию Николь как-то сразу расхотелось.
Мужчины нехотя расступились, образовывая почетный коридор для законного супруга. На него пахнуло потным амбре зависти. Но свежий ветер, аплодисментами парусов приветствуя победителя, быстро исправил оплошность, преподнеся кубок с любимым ароматом, и даже в визге чаек зазвучали фанфары.
Эрвин передал Николь детскую ладошку и коротко тронул губами кончик ее шелушащегося носа. Девушка потянулась навстречу. Еще немного и Николь сама бы впилась в его губы... Однако для прилюдного проявления страсти она, пожалуй, еще не созрела. Девушка крепко сжала кулаки, концентрируя в них недюжинную выдержку. Полинка на далеко не нежное мамино пожатие ойкнула, а Эрвин хитро подмигнул им обеим.
- Как ты справляешься с женой, Эрвин? - мужчина лет сорока, одной рукой придерживая широкополую шляпу, прикрывающую лысину, ладонь второй умоляюще приложил к груде мышц над сердцем. - Спасай! На этом корабле слишком мало места, чтобы скрыться, а еще немного - и она убедит меня сделать целью своей жизни спасение медуз от безжалостных акульих зубов.
Утрировано, но Эрвин не сомневался, что истинный ход их диспута был именно так гуманистичен и именно настолько абсурден. Но рекламация казалась притворной. Удовольствие от жаркой полемики ясно вырисовывалось на загорелых лицах. Горячий дружественный спор - прекрасное средство от жары. Он понижает температуру внутри, повышая градус настроения. А оно - настроение - увы, вот уже пару дней как неудержимо падало. С каждым часом приближалось расставание: с морем, с яхтой, с солнцем, с беззаботным отдыхом и, наконец, друг с другом. Утренний завтрак прошел в нотке грусти, разошлись натянуто, и теперь людей манило ко всему, способному поднять дух.
А эта молодая семья: красавица и умница жена, компанейский муж - были несомненным хитом круиза этого года. Она - очаровательная в своей скромности и пленительной легкой зажатости, которая временами прорывалась всплесками искренней горячности: приятно и поглядеть, и послушать. Он - фейерверк общительности, живой, энергичный, с легкостью юркого ужа вхожий в любую компанию. Оба - верное средство от хандры.
- А зачем справляться? - Эрвин обнял прильнувшую к нему Николь. - Черпаю выгоду. Мудрость веков гласит, что за каждым успешным мужчиной стоит взрастившая его женщина. Взлететь я намерен выше вас всех, так что питание мне требуется сверхвысококачественное. Во всех тому смыслах, - хитрый взгляд парня был одновременно подначивающим и самоуверенным. - Но мудрость моей обожаемой супруги - это то единственное, чем я пока готов делиться задарма. Так что не упустите момент, господа, пользуйтесь небывалой щедростью, внемлите ей раскрыв уши.
- Чушь! - убежденно воскликнул прыщеватый юнец со встопорщенной, еще не просохшей после купания в бассейне, шевелюрой на голове. - Твоя мудрость, Эрвин, отговорки подкаблучников, которыми женщины крутят, как хотят.
Это высказывание казалось тем более странным, что парень был одним из немногих, кто яро спорил с Николь во время ее лекции. Непонятно, что вообще привело его в общество скучающих интеллектуалов. Ведь этот бедняга был влюблен! Влюблен впервые и с серьезнейшими намерениями. В модельную красотку, которая сейчас отдыхала в тени у бассейна. И как логичное следствие, этот раб любви был несколько придурковат, считая глубину своих чувств непревзойденной с момента зарождения Вселенной, а себя - великим гуру межполовых отношений.
- Суть женщины - радовать и угождать, - вещал он с менторской уверенностью. - Мужчины - брать на себя командование. Ты вот попробуй с моей Иринкой быть чуть строже, да она шелком застелется, со всем согласится, чтобы только угодить и порадовать. Вот это я понимаю - Женщина! Настоящая! Единственная!
- Уверенный в себе мужчина командует миром, а не женой, - парировал Эрвин и вдруг живо заинтересовался: - Говоришь, с Иринкой надо построже? Не премину внять совету!
Николь порицающе глянула на него и выскользнула из объятий. Разговор становился не для детских ушек, и она предпочла увести дочь в сторону.
В отличие от нее юный прыщавый Дон Кихот не склонен был спускать непотребные намеки. И если бы в эту самую секунду качка не бросила Эрвина прямо ему в руки, бой за честь дамы казался неизбежным. Сцепившихся парней растащили, и юнец, полоснув обещающим расплату взглядом, гордо удалился.
- Но вообще-то... - протянул видный мужчина, у которого даже через яркий, в попугаях и пальмах, наряд явно проступал облик прожженного дельца, - он прав больше. Большинство что красавиц, что умниц со временем начинает интересоваться одним: своевременным поступлением денег на карточку. И все больше, больше, больше. Чуть что - вопли с соплями. Единственное, что моя читает - рекламы бутиков. Поговорить стало не о чем. Уже тошнит от сравнений Армани с Габаной. А ее, видите ли, полгода тошнило от прошлогоднего отдыха. Плешь до мозгов проела. Чтобы вырваться, пришлось откупиться пятизвездочной путевкой на Кипр.
- Не боишься, что гульнет там?
- Да хоть бы позарился кто! - горячо пожелал тот.
- У тебя хоть есть, на что позариться, - отозвался еще один собрат по несчастью. - А моя корова скоро в джип не влезет. А самомнения! Лучше бы ее тошнило, и она дома осталась.
- Сами выбирали, - резонно заметил Эрвин.
- Не скажи, - возразил "разноцветный" делец. - У моей, между прочим, два высших образования. Куда только все оно делось? Не всегда, парень, видно какой баобаб вырастет из нежного росточка. У тебя еще многое впереди.
- Ему не грозит. Такие, как он, видят баобаб еще в семени.
Эрвин обернулся к до этих пор не проронившему ни слова и вдруг выстрелившему колкой иронией мужчине. Именно с его легкой подачи Эрвин оказался на борту красавицы-яхты, под сенью парусов и лазурного неба.
Именно из рабочем столе Александра Решетникова Эрвин как-то случайно заметил проспекты южных отелей, фотографии морских островов и пейзажей и самого Алекса на фоне развевающихся парусов. Перебирая и слушая слегка смущенные, но восторженные комментарии коллеги, Эрвин вспомнил о давней заветной мечте Николь. Мечте, которую, едва воплотив, горел желанием превратить в смолящий огненный факел..
- "Чтобы возрадоваться аромату роз, сначала надо научиться разбираться в качестве дерьма", - философски выдал Эрвин. На него глянули с недоумением. Пришлось пояснить: - Перевод одной из пословиц моего народа. Вольный и, вероятно, не очень удачный.
Скупо, но разжевывать идею народной мудрости не стал. Кивнул компании, прощаясь.
Прочие тоже стали понемногу расходиться. Развлечение окончилось. Остались только неприятно теплые напитки в руках, полуденное солнце, припекающее макушку и необъяснимая досада от неудовлетворенности беззаботным бытием.
Впрочем, жаловаться на беззаботность - привилегия отдыхающих взрослых. Вопреки расхожему мнению, детям это состояние неведомо. Эрвин, не вмешиваясь, наблюдал, как Николь, стоя перед дочерью на коленях, убеждала ее в несомненной пользе дневного сна для детского здоровья. Сомнительное утверждение, никак не подтверждаемое существующей реальностью.
Полина нетерпеливо подпрыгивала на месте и слушала маму даже не вполуха, а хорошо если в сотую его часть. Постоянно оглядывалась, она явно готовилась сорваться с места, как только маме надоест уговаривать или она зазевается. Не похоже, чтобы детским силам требовалась подзарядка. Наконец, малышка повелительно накрыла мамины губы своей ладошкой и, указывая куда-то за угол, затараторила с такой скоростью и картавостью, что понять ее могло только родительское чутье. На мамино отрицательное мотание головой, Полина скривила губки, набрала в легкие воздух и змейкой юркнула маме подмышку, выскальзывая из кольца. И тут же была перехвачена отцом. Эрвин поднял дочь повыше, со смехом уклоняясь от ее отчаянно машущих кулачков.
Проходивший мимо Решетников вынул из кармана круглый леденец на палочке, протянул девочке. (Алекс пытался бросить курить и посасывание конфеты и торчащая изо рта палочка, отчего-то казались ему наиболее близкой заменой сигарете.) Полинка глянула сурово, но подарок приняла. Очищать подтаявшую сладость от липкой обертки - дело непростое, и девочка засопела, даровав родителям пару минут относительного покоя. Тем более что сию секунду тащить ее спать вроде передумали.
У Эрвина внутри зашевелился дикий зверь, который просыпался и выпускал когти всякий раз, как ему казалось, что кто-то осмелился переступить черту личного или даже попытался опасно к ней приблизиться. Он быстро взял себя в руки, улыбнувшись, как полагается приличному родителю, когда его ребенок привлекает доброе внимание. Но управляться с собственной мимикой ему никак не удавалось и мимолетная злость от Решетникова, по всей видимости, не ускользнула.
- Николь, собственнические повадки твоего мужа вселяют ужас, - Решетников хмыкнул, когда Эрвин демонстративно сгреб девушку в охапку. - Но, надеюсь, он все ж таки не убьет меня на месте за наглость. Завтра - сборы, перелет, а там снова рабочие будни. Кто знает, как сложится. Николь, ты - по-настоящему бесценная жемчужина. Я сражен и покорен. Пожалуйста, не позволяй этому деспоту прятать тебя от мира. Мы ведь с ним работаем бок о бок уже скоро полгода, а о наличии жены, я узнал дай бог за месяц до поездки. Вы любите горы?
Зардевшаяся Николь ответила полуулыбкой, растерянной и слегка виноватой. Прозвучавший напоследок вопрос оказался как нельзя кстати. Благодаря ему, можно было проигнорировать комплименты, которых Николь за последние дни слышала немало, но так и не научилась их принимать, как то положено девицам: с кокетливым снисходительным достоинством. Как ни хочется верить подобным игривым знакам внимания, но... Но как все-таки хочется им верить!..
А горы... Что горы? Суждения о них у Николь ограничивались познаниями с уроков географии, впечатляющими картинками покрытых снежными шапками горных вершин, ну и еще книгами и фильмами о героических подвигах их покорителей.
Эрвин, если и имел какой иной опыт, в главном был с женой солидарен.
- Смотря под каким соусом эта любовь будет подаваться, - намекнул он Решетникову на необходимость уточнений.
- В нашей конторе есть шикарная традиция: в начале зимы мы празднуем годовщину фирмы поездкой в горы, на лыжи. Там, конечно, не юг с солнцем, и компания деловая, но думаю, вам тоже понравится. Николь, чтобы этот господин не вздумал юлить, ставлю тебя в известность - собираемся всегда семьями. Можешь заранее считать приглашенной и себя.
- Увы, боюсь, к тому времени я в штате у вас числиться уже не буду, - искренне расстроился Эрвин. - Пара месяцев, и мое время выйдет.
- А если я скажу по секрету, что шеф приходил советоваться и собирается взять тебя на постоянку? - кинул приманку Решетников. - Недурные перспективы, а?
- Не имеет значения, - твердо повторил Эрвин. - Я закончу проект и уйду.
- Есть куда? - понял Решетников.
- Придет время - подвалит. И, давай, не будем о работе.
- Извини, - согласился Александр.
- Эрвин, зачем? - неожиданно жалобно протянула Николь. - Зачем ты снова так поступаешь? Александр прав - ты попал на хорошее место. И тебе интересно, я знаю! Ну, пора уже остановиться, пора задуматься о стабильности.
- С чего вдруг тебя стала волновать стабильность моей работы?
- Да, стала! - громко возмутилась Николь. - Потому что не понимаю твоих метаний. Ты можешь остановиться хотя бы на годик, два? Чего ты ищешь? Что тебе еще нужно?
- Думаю податься в Европу, - неохотно и нарочно сухо признался Эрвин, надеясь, что жена поймет несвоевременность и уймется; к центру нового спора начинали подкрадываться старые слушатели, к ним подтягиваться новые. На лицах расцветали понимающие ухмылки скучающего любопытства.
Николь опешила.
- И ты об этом говоришь так, вскользь?
- Я же еще ничего точно не решил. Николь, об этом рано говорить. К тому же я меньше всего хочу это делать здесь и сейчас!
- Ты сам начал! Что значит "ты не решил"?! А я? А мы? Так-то ты советуешься и прислушиваешься?! Говоришь красивые слова, а на самом деле мое мнение тебя, совершенно не интересует? Ты собираешься "решить" и поставить меня перед фактом? А то, что мне тоже обещали работу - это тебя не волнует? Совершенно! Это ты не берешь во внимание? Конечно, она не такая денежная, но это моя работа, понимаешь! Ты найдешь себя везде. А что я буду делать со своим образованием в твоей Европе? Может, ты думаешь, что моя мечта - сидеть дома и готовить обеды?!
Эрвин молчал.
- Ну, и что должен на это ответить мужчина-неподкаблучник, - поддели его из толпы.
Николь очнулась, осознав, что устроила мужу прилюдную уродливую сцену. Когда же она, наконец, научится думать, прежде чем говорить? Когда дело касалось личных чувств, она становилась такой дурой! Сколько уже раз ее неловкие, вылетевшие невовремя и не к месту слова порождали кучу проблем. Сколько раз выглядели глупо и унизительно. Вот и сейчас: на них глядит добрый десяток глаз, беззастенчиво смакующих скандал молодой семейной пары, совсем недавно с помпой осыпанной комплиментами. К вящему удовольствию зрителей, оказалось, что и в совершенстве прячутся изъяны. И себя Николь выставила склочной идиоткой-курицей, и мужа...
А главное, Эрвин глядел на нее слегка прищурившись - не от солнца, а удивленно и задумчиво. Николь привыкла к эмоциональности Эрвина и вообще-то ожидала от него очередного всплеска: убедительных доказательств, защитной язвительности, примиряющих шуток. Но сейчас он явно был не во власти эмоций. Похоже, он сделал определенные выводы, но не торопился ими делиться. Сердце Николь пропустило удар и, несмотря на жару, ей вдруг стало холодно и неуютно, по рукам и ногам пробежали зябкие мурашки. Но, поежившись, она не отвела взгляда. Она, действительно, была очень сердита. И не жалела о том, что сказала. Лишь раскаивалась, что это произошло в неправильном месте.
Взгляд Эрвина стал мягче. Губы скривились в натянутой, далекой от веселья улыбке.
- Не зли меня, женщина! - сурово сказал он супруге. - Не то выброшу за борт.
- Не заводи меня, мужчина! - в тон ответила Николь. - Если ты такой самодур, то я сама туда брошусь.
Маленькая Полинка, заинтересованно следившая за родителями, вынула изо рта леденец и бросила свой камень в семейную перепалку:
- А мне пала пать. Шпой-ка мне, муфина, тада я уфну, - прокартавила она.
Обстановка вмиг разрядилась. Мужчины на палубе зашлись в хохоте. "Тебя-таки держат в кулаке", - сделал вывод один из них.
- Женский террор, - кивнув, согласился Эрвин. - Если моя принцесса без капризов ляжет сейчас в кроватку, то вечером я спою ей два раза, - пообещал он Полинке.
- Тли, - повысила ставку девочка, но показала папе две растопыренные веером ладошки, сверкая из-за сетки из пальчиков озорными глазками.
Сдавшийся отец обреченно развел руками.
Во время краткого поцелуя его черные глаза продолжили вворачиваться Николь в душу. В нем не было ни гнева, ни обиды. Но не было и той страсти, что прямо-таки сочилась из него всего десяток минут назад. Эрвин был нежен, как всегда, но... Николь снова ощутила темный безотчетный страх. Не за себя - за него. Ничего не сказала - поспешно ушла, почти сбежала, уводя дочку.
Спустя некоторое время Эрвин спустился к ней, в каюту.
Полинка уже сладко спала на узенькой койке у стены. Сидевшая рядом Николь, поправила на дочке легкое одеяло и поднялась. В сторону мужа она не посмотрела. Повесила во встроенный шкаф рубашки, еще утром раскиданные Эрвином по кровати; порывисто смахнула в чемодан прочие предметы мужского гардероба, громоздящиеся на туалетном столике; ногой запихнула под койку разбросанную обувь дочки. Хлопоты, привычные до оскомины, и такие будничные, словно никуда и не уезжали из московской однокомнатной квартирки.
Поддерживать порядок там, где хоть изредка появляются муж с дочерью, было равносильно тому, как вытирать тряпкой воду под водопадом.
Два чемодана! Отправляясь в отпуск, взяли с собой всего два чемодана, один из которых на две трети заполняли детские вещички, захваченные "на всякий случай", но так и не пригодившиеся. Но даже из такого минимума вещей эта шебутная парочка легко устраивала хаос за считанные минуты. Начиная со второй недели круиза, Николь уже прятала лишь вершину айсберга и только раз в день - вечером. Дневная внеурочная уборка была ею затеяна вовсе не из любви к чистоте.
- Прости, что устроила скандал при всех, - попросила Николь, комкая в руках грязную футболку и по-прежнему не глядя на мужа. - Это так стыдно. Я такая глупая и неловкая. Прости.
Эрвин, стоя у стеночки, снисходительно наблюдал за борьбой жены с хаосом.
- Плюнь, не бери в голову, - отмахнулся он. - Когда меня волновало чужое мнение?
- Ну да, - Николь остервенело швырнула в чемодан грязную футболку. - Но мне не показалось, чтобы тебе было наплевать.
Эрвин пожал плечами.
- Большую часть этих людей осталось видеть считанные часы, и вряд ли я еще когда-нибудь их встречу. Впрочем, парочку достойных контактов, возможно, сохраню. Так что, выбрось ты их из головы, Николь. А вот твоя работа... Извини, родная. Я действительно о ней совсем не подумал.
- Работа - ладно, - Николь лязгнула замками чемодана, и оба родителя испуганно обернулись к детской кровати.
Полинка мирно сопела, приоткрыв ротик и обнимая лупоглазого дракона. Осторожно, стараясь больше не шуметь, Николь задвинула чемодан под койку, выпрямилась. От ее взгляда Эрвин ощутил себя единственным оставшимся беспорядком, которому требовалась немедленная ликвидация. Малодушно хотел ретироваться сам, но сурово сдвинувшиеся брови жены пообещали в таком случае жестокую расправу.
- Эрвин, - укоряюще произнесла Николь, - меня больше напугали твои решимость и скрытность. Снова. Мне страшно. Создается впечатление, что мы с тобой не живем, а пробуем жить. Ты же как адреналиновый наркоман, вечно в бегах, в каких-то поисках. Тебя все время куда-то несет. Ты, действительно, хочешь поехать жить в Европу? Почему? Куда? На родину?
- Туда мне путь все еще заказан. Куда? - Эрвин озадаченно потер переносицу. - Не знаю. Но, Николь, ты никогда не говорила, что мои эксперименты тебя смущают. Если есть возможности, желание и материальный прогресс - что вдруг тебя стало смущать? И сейчас мне просто хочется новых горизонтов. Никакой конкретики. Знаешь, эта страна с ее методами ведения дел меня угнетает, я постоянно натыкаюсь на то, чего не могу постичь. Чувствую, что уже почти уперся в свой предел, и скоро остановлюсь. Но без тебя, Николь, я ничего решать не стану. Клянусь... Однако, милая, - он улыбнулся с хитрецой, - по моей вине ты уже не один раз кардинально меняла свою жизнь. Чего снова боишься? Не всегда я, конечно, нес тебе переменами радость, но обещаю стараться...
- С тобой - покопаюсь в себе и смелости наскребу. Но... - Николь замялась, - если ты хочешь начать всё заново, с белого листа, не обязательно же уезжать далеко. Слухи не бегут так широко - достаточно для начала попробовать сменить город.
- Кажется, мы говорим о чем-то разном, - непонимающе нахмурился Эрвин. - Что ты имеешь в виду "с белого листа"?
Николь закусила губу. Вот и рухнули ее намерения на время отпуска забыть обо всех неприятностях, о тягостных подозрениях и мрачных мыслях. И ведь казалось, что действительно забыла. Но порой, в самые лучезарные минуты, вдруг накатывала необъяснимая тоска, настойчиво лезли на ум старые обиды и беспричинно хотелось плакать. Что это? Пресыщение счастьем, усталость от переизбытка удовольствий? Или горечь от сравнения мечты и серых будней, возвращение к которым приближалось с неимоверной быстротой. Вот настроение и скакало.
Но Александр Решетников прав: если уж решаться на откровенность, то лучшего дня выпадет не скоро. Идилии отпуска испортить уже наверно трудно. Счастье было и этого ничто не отменит. Зато есть надежда, что в грядущих сборах да перелетах растеряется львиная доля обид.
- Не такая уж я наивная дурочка. Я же все-таки не сижу взаперти. Я даже изредка общаюсь с твоими знакомыми. И большую часть слухов, гуляющих вокруг тебя, я так или иначе слышала. Да ты и сам в этой части некудышный скрытник. Смею думать, что я знаю тебя...
- Рассказывай, - заинтригованно попросил Эрвин, когда она запнулась.
Николь скрестила руки под грудью, отразив его позу, как в зеркале. Больше всего Эрвину сейчас хотелось обхватить ее покрепче и, не дав сказать ни слова, увести к кровати. Но любопытство перевесило. Постельные удовольствия от него не убегут. А ее решимость была неустойчивой, как яхта на разгулявшемся море.
- Эрвин. Давно хотела поговорить, но... боялась тебя обидеть.
- Обидеть? - Эрвин засмеялся. - Чтобы меня обидеть, нотаций любимой женщины маловато. Маловато даже сотни крепких мужицких словец. Не надейся.
- Тем лучше, - в голосе Николь прозвучало явное расстройство. - Хотя я всегда думала, что именно мои слова ты примешь ближе к сердцу и обидеться можешь. Как хочешь. Хочешь - можешь снова промолчать и окружить себя очередной тайной. Но, в конце концов, я имею право высказать свое мнение! Нет, не так - я тебя очень люблю, поэтому обязана это сделать.
- Уверена, что все-таки стоит? Начало уж больно устрашающе.
- Это угроза?
- Господь с тобой, милая. Разве ж я посмею угрожать тебе на глазах у моей спящей дочери. И в мыслях не было. Я готов смиренно выслушать все твои мысли, обещаю не обижаться и не дать тебе повода раскаяться в своей откровенности. Обещаю, что, если даже раскроешь самые страшные мои тайны, я не стану уничтожать тебя, как нежелательного свидетеля.
- Прекрати паясничать. Знал бы, чего мне стоит, наконец, собраться с силами! И не вздумай останавливать, не выйдет...
Она, действительно, знала многое. Не только те слухи, которым Эрвин не мешал таинственно кружить вокруг своей персоны. Внимательность и женское чутье обнажали перед Николь и то, что он считал надежно скрытым от любых глаз. И хвала Всевышнему, что жену не интересовали подробности его деловых будней. Под ее проницательностью рухнули бы коммерческие тайны, а ловкачи-бизнесмены да бандиты предстали бы детишками, играющими в разбойников.
Эрвин ощутил себя вывернутым наизнанку. Это было неприятно и одновременно завораживающе. Николь, глядя ему прямо в глаза, безапелляционно развенчивала одни мифы и придавала бесспорную истинность другим. Она досадливо отмахивалась от обвинений в убийствах и зверствах, которые приписывали мужу, считая их преувеличениями, а то и вовсе его собственными выдумками. Ему ведь всегда нравилось шокировать людей и неприятием себя держать их на расстоянии.
Вообще, Николь существенно перекашивало в сторону преумножения достоинств мужа и обеления его грехов. Но и то, что Эрвин способен на многие из тех гадостей, о которых шепчут у него за спиной, Николь вполне допускала. Пренебрежение к людям, использование их лишь себе в угоду, намеренное затаптывание малейших ростков всего, что не выгодно и не интересно, мощная стена между "моим" и "всем остальным" - это с точки зрения Николь самая что ни на есть благодатная почва для многих гнусностей. Наступить и не заметить, что сломал, - закономерный результат равнодушия.
Ничего принципиально нового Эрвин о себе не услышал. Если только ряд добродетелей, о которых совершенно не подозревал, и несколько обвинений, которые сам скорее отнес бы к своим исключительно положительным качествам. В остальном озвучился сторонний взгляд на то, что он и сам обдумывал не далее как сегодня, наблюдая за косяками рыб да наслаждаясь визгом чаек. Честно говоря, в изложении любимой женщины все выглядело не так уж мрачно.
Нет, не так. Все оказалось восхитительно!
Николь так торопилась выговориться, что слова мялись, наскакивая друг на друга и выплескиваясь скороговоркой. Она словно боялась, что не успеет ей закончить. Завершив изобличающую проповедь Николь перевела дух и отвернулась. Грудь ее поднималась и опускалась в такт прерывистому короткому дыханию.
Эрвин восторженно выдохнул, осознав, что слушал тоже "на одном дыхании". Он готов был, открыв рот, расширив глаза и распахнув уши, продолжать слушать до бесконечности. Оставив осознание смысла и необходимость дать ответ на какое-нибудь потом, он наслаждался. Изобилие сжатых тезисов и четкой конкретики показывало, что обвинительное выступление Николь было не спонтанным, а продуманным, прочувствованным и даже успевшим сформироваться в логичные слова резюме. Уколы были краткими и точными. Ораторское искусство выше всяких похвал. Без сомнения, работала над речью не один месяц. Без разъяснения хода мысли сразу выдавались готовые выводы, как аксиомы. Давненько она не говорила с ним так категорично. Наверно, с тех благостных первых дней их знакомства.
Особенно самых-самых первых, когда сам Эрвин еще только прощупывал ее, прислушивался к себе, удивляясь зарождавшимся чувствам - странным и прекрасным. Николь же с ходу взялась за его перевоспитание. Тогда она тоже подбирала максимально жесткие слова, способные по ее мнению пробить душу и донести до самоуверенного мальчишки низость и недопустимость его вызывающих манер. А когда с течением дней ее неприятие переросло во влюбленность, а его перевоспитываемые недостатки начали тонуть под лавиной обнаруженных достоинств, жесткие слова Николь стали менее категоричными, но желание искоренить в возлюбленном малейшие крохи несовершенств не уменьшилось. А в еще более позднее потом... Потом Николь превратилась в зашуганное "ничто", напрочь растерявшее даже подобие личных взглядов, которое никого уже не осмеливалось воспитывать и прятало вечно заплаканные глаза.
Неимоверные усилия и бесконечную терпимость пришлось приложить Эрвину, чтобы по крупиночкам возвращать в сознание любимой самоуважение и веру в себя. Долгое время она покорным призраком плавала рядышком: прячась за его спину, послушно соглашалась с любым его желанием и с робкой неуверенностью заглядывала в его глаза. Этот воистину титанический труд превратился у Эрвина в привычку. И в какой-то момент за суетой повседневности он перестал следить за результатами, лишь продолжал действовать согласно выбранной когда-то стратегии.
Последние недели отдыха позволили остановиться и снова сосредоточиться друг на друге. Ради этого сладкого чувства близости Эрвин был готов игнорировать даже доставшую до селезенок морскую качку.
А напоследок любимая жена преподнесла еще и такой неожиданный десерт - прозрение. Рядом с ним уже не покорный шаткий призрак любимой, а обретшая плоть - и какую! - уверенная, красивая, зрелая женщина. А ее легкая стервозность словно густой горячий шоколад прокатилась по горлу и согрела душу Эрвина сладким предвкушением. Сказать, что он был рад и горд - не описать и десятой доли охватившего его чувства. Перед ним стояло живое воплощение его удавшихся свершений. Он не находил слов. Он мог только глядеть на нее и таять.
Прежде, чем Николь отвернулась, он успел заметить в ее глазах слезы. Но ни одна слезинка не покинула границ, очерченных ее светлыми ресницами. Она ждала ответной реакции. Готовая дать отпор возможному взрыву...
- Картинку нарисовала - мне страшно стало, - проведя языком по губам, сказал Эрвин. - Ты не перестаешь меня удивлять, Николь. Приятно удивлять. Как же ты добровольно живешь с таким монстром?
Николь пожала плечами, не оборачиваясь к нему. Она снова принялась делать вид, что занимается уборкой. Благо конца-краю этому делу не предвиделось.
- Не просто живу. Я еще и безумно люблю его.
- Но для чего ты мне высказала все эти кошмары? Просто для того, чтобы излить эмоции? Обвинить? Потребовать измениться?
Николь удрученно покачала головой.
- С трудом представляю, что ты способен измениться даже в отдаленном будущем. А вот как ты-то можешь так жить? Не представляю... Тебе вовсе не нужно меняться. Тебе лишь надо не бояться стать самим собой. Ты ведь на самом деле совсем не такой, каким любишь выставлять себя перед людьми. Помнишь, когда мы познакомились... тогда я, наверно, ненавидела тебя ничуть не меньше, чем самые злейшие твои неприятели. Пока не узнала ближе. И я не знаю, почему ты прячешь себя настоящего. Но если будешь притворяться и дальше, то обязательно наступит момент, когда вранье перевесит, и ты действительно станешь таким. Мне так жалко тебя...
- Жалко? Меня? Почему? Да, клянусь всеми святыми, я сейчас сам себе завидую!
- Пусть завидуют те, кто тебя не знает. Я - жалею. За твое неумение или нежелание быть настоящим со всеми. За твое тщательно охраняемое одиночество среди тысячи окружающих людей. Мне неприятны разговоры людей о тебе, и я не могу игнорировать их с такой легкостью, как это делаешь ты. Я люблю тебя таким, какой ты со мной - настоящим. Со всеми твоими тараканами, страхами, тайнами и недостатками. Я безумно хочу, чтобы весь мир узнал тебя и согласился со мной, что на самом деле ты самый замечательный на свете.
Николь помолчала и, заметив, что Эрвин уже готов рассмеяться ее пафосному панегрику и перевести всё в шутку, решила опередить и зайти с другой стороны, поймав еще одну мысль.
- Знаешь, твой друг мне сказал...
- Мой друг? - удивленно перебил Эрвин. - Где ж ты всё-таки раздобыла подобную экзотику?
- Да, доктор Джеймс. Помнишь, когда он приезжал к тебе несколько лет назад, и мы ходили к нему в гости? Похоже, он единственный, кого ты сам при мне назвал другом.
- Ах, он... Ну да, Джеймс - друг, - фыркнул Эрвин. Их общение давно свелось к редким телефонным звонкам доктора. Даже в периодические визиты Джеймса в Россию, Эрвин находил причины, чтобы не встречаться. Джеймс не мог быть ни опорой, ни помощью, лишь горьким напоминанием. Но в том, что он - друг, Эрвин не сомневался. - Ну и что ж такого наговорил тебе сей добрый праведник, что ты помнишь до сих пор?
- Он сказал, что ты нуждаешься в любви. Что для того человека, который тебя любит, ты раскроешься и отдашь всего себя. Что, какой бы странной ни была любовь, ты не сможешь на нее не ответить и обидеть того, кто тебя любит по-настоящему. Наверно, поэтому ты избегаешь душевных связей. У тебя совершенно нет друзей, и ты их не ищешь. Тебе не нужны излишества дружбы. Ты предпочитаешь создавать о себе неприятное впечатление и радуешься ему. Ты колок и зол. Но ведь я-то тебя очень люблю, больше всех на свете...
- Я знаю и ни секунды не сомневался в этом. Ты хочешь ответных признаний? Мне кажется, я никогда на них не скупился. Или всё еще боишься, что я могу обидеться на твою откровенность? Николь, я же циничный бездушный кретин! Меня нотациями не пронять, и мое отношение словами не перебьешь. А ты прочно входишь в число первых, за кого "я отдам всего себя". Так к чему ты клонишь? - так и не понял юноша.
- Кретин - это точно, - поджала губы Николь. - Почему ты упорно не хочешь раскрываться? Эти твои тайны, щиты, которые ты вокруг себя понастроил...
- Всерьез считаешь, что это от недостатка любви? Глупая. Нашла кого слушать - Джеймса! Это же прожженный сказочник! Хочешь знать мою главную тайну? - Эрвин понизил голос до таинственной хрипоты. - Это как мне, отъявленному монстру и злодею, удалось получить такой приз: любовь самой лучшей девушки на свете! А еще - как во мне самом может умещаться столько любви к тебе.
Николь не очень поняла, был ли его ответ искренним, или лишь ответом на ее пафосный выпад, но углубиться в анализ она не смогла. Огромное облако прозвучавшей в его голосе страсти вмиг поглотило все ее разоблачительные мысли. Освободившееся ее сердечко затрепетало, дыхание замерло в ожидании. Он так ничего ей и не ответил, не подтвердил, не опровергнул ее обвинения, но всё стало казаться не таким уж важным по сравнению с тем, что он просто есть. Здесь, сейчас и именно такой. И даже хорошо, что всё закончилось. Пусть на полуслове. Она нашла в себе силы высказать то, что накапливалось давно. А он принял. И то, что Эрвин способен легко относиться ко мнению о себе других людей, наверно не так уж однозначно плохо. Если бы кто-то высказал Николь то, что она сегодня наговорила мужу, она бы носила в душе страшную обиду не одну неделю, а то и не один месяц и даже год.
Однако эти мысли пробежали уже на задворках девичьего сознания.
Эрвин положил ладонь ей на шею, нежно развернул к себе лицом. И она сначала робко, а потом привычно безоглядно ухнула в омут его взгляда. И как бы глубоко она ни погружалась, как бы пристально ни вглядывалась, ей не попалось даже обрывков каких-либо недовольств. Путь ее погружения был открыт и чист, объятия распахнуты. Эрвин обвел пальцем контур ее губ, легким нажимом заставляя их приоткрыться и касаясь гладкой влажной поверхности зубов. Глаза Николь отуманило негой, она запрокинула голову, окончательно предоставляя себя во власть мужа. Ее волосы струями водопада повисли в воздухе. Эрвин оставил ее губы и, запустив в роскошь волос пальцы, провел по ним, расчесывая изнутри. Склонился к шее. Как обожал он мягкость и блеск ее воздушных локонов, как его сводил с ума ее запах, ее голос, горячо шепчущий ему в ухо. Его женщина, его творение, только его!
- Эрвин, Полинка только уснула, - мелькнула у Николь здравая мысль. - А проснется?
- Ничего, - так же тихо ответил Эрвин. Голос его хрипло дрожал. - Пусть. Главное, чтобы, застукав, она не сомневалась, что нам хорошо. Тогда не напугается. Так что вздумаешь кричать и стонать, делай это радостно.
Николь нервно хихикнула.
Он подвел ее к широкой кровати и легонько подтолкнул. Николь упала на спину, рассыпав свои рыжие кудри по покрывалу. Огненное на глубоко синем. Пламя на бархате ночного неба. Эрвин полюбовался яркой картиной.
- Жаль - я не художник, - восторженно покачал он головой.
Быстро стянув через голову футболку, Эрвин отбросил ее на пол. И, снова подозрительно вовремя поддавшись качке, вдруг начал падать прямо на Николь. Девушка приглушенно вскрикнула. Но выставив вперед руки, Эрвин вовремя остановил свое падение. И уже тягуче медленно опустился, соприкасая тела и сближая лица.
- Эрвин, - тихо позвала Николь, и он нехотя чуть отстранился, - то что Александр говорил... ну то, что он мной сражен... ну и другие... ты ведь не думаешь, что я...
- Милая, - с легкой досадой поморщился муж, - женщина без кокетства - безалкогольное пиво: жажду утолит и вкус есть, но в качестве теплой компании для хорошего вечера сердце не греет.
И пока Николь обдумывала сомнительность комплимента, Эрвин поцелуем запечатал ее губы. Хватит с него ее речей.
Николь на глубоком вздохе закрыла глаза.
3 ***************
Во второй половине дня гулет бросил якорь метрах в ста от маленького живописного безлюдного островка. Небольшая бухточка отделяла берег от открытого моря, и качка стала почти незаметна, а после обеда вовсе опустился штиль. Сквозь прозрачную воду виделось песчаное дно со слегка колеблющейся тенью от яхты. И даже наиболее восприимчивые к морской болтанке пассажиры перестали жаловаться на плохое самочувствие. Тем не менее матросы спустили шлюпку, и желающие насладиться устойчивой прелестью твердой земли отправились на берег.
Семеро мужчин-пассажиров остались на борту и, во главе с двумя матросами из команды яхты, собрались на корме с намерением порыбачить. Знатоки еще вчера предсказывали, что после ветров именно сюда должно пригнать стаи рыб, и улов обещался неплохой. Теперь же и знатоков не требовалось. Гипотетическая добыча была видна невооруженным глазом. Полчища рыб, увеличенные водными линзами, крутились у бортов, как красавицы на выданье перед окнами женихов. Ну, хоть часть из них просто обязана была прельститься подготовленной наживкой и поддаться на людскую хитрость.
