В отношении своего многострадального организма Эрвин оказался провидцем. Похмелье началось уже ночью и было феерично, с педантичным претворением в жизнь всего, что полагалось: бешеная головная боль, рвота, слабость... впрочем, не стоит уничижать несчастного описаниями всех подробностей.
А вот из доктора Тервола с его надеждами, что с утра, на свежую голову, Эрвин изменит свои намерения касательно похорон, предсказатель оказался никудышный. Ни свежей головы у парня не оказалось, ни прошибить его категоричное решение Джеймсу не удалось. Не получилось этого и у пастора, который вразумлял молодого человека на протяжении полутора часов, взывая к благоразумию и пугая небесной карой. Но добился лишь того, что отныне и навсегда религиозные служители и их праведные речи прочно связались у Эрвина с последствиями обильных греховных возлияний, и кажется, окончательно отворотили от церкви.
Последний же гвоздь непонимания самодурный граф вбил тем, что на церемонию отпевания и погребения попросту не явился. Но тут уж дело совести, принудить никто не мог. Должно быть, окружающие восприняли этот поступок, как крайнюю степень спесивости. Доктор Тервол перестал общаться и даже не звонил. Слуги приходили только по вызову или в случае крайней надобности.
Эрвина оставили в покое.
К свежей могиле он спустился на третий день.
Опешил от неожиданности, к которой никто не подготовил, обнаружив среди десятка венков один небольшой, без надписей, зато с монаршим вензелем на черной ленте. И подготовленные слова застыли на губах. Парень забыл, что пришел сюда просить прощения за слабость, за то, что так и не совладал с собой, что не смог переступить через себя, не пришел проводить...
Около часа Эрвин бездумно простоял перед утонувшим в пожухлых цветах холмиком. Потом не меньше времени провел в скромной усыпальнице из тёмно-серого гранита - последнем пристанище родителей, и вернулся в особняк.
Из вышесказанного понятно, что в отведенный ему двухдневный срок Эрвин страны не покинул.
Не уехал он ни через трое суток, ни через четверо, ни через неделю. Обосновался в той самой мастерской под крышей дома, где пьянствовал в день приезда, и вниз практически не спускался. После наведения женщинами порядка, комфорт этой комнаты Эрвина вполне устраивал. А главное, в эту комнату не долетал шум изничтожения гостиницы.
Свежим воздухом добровольный узник собственного дома дышал на крыше, на одной из башенных смотровых площадок. Отсюда - с самой высокой точки замка - почти не бросались в глаза нововведения в парке, хотя хватало и своих собственных. Но когда выплеснул первый, самый неконтролируемый гнев, Эрвин нехотя признал, что конкретно здесь всё не так уж плохо и даже оригинально-полезно.
На площадку можно было подняться не только из дедовской лаборатории, где нынче обитал Эрвин, но и с балкона, прилегающего к одной из зал на третьем этаже. То есть место было вполне общедоступным. Панорама с него открывалась шикарная, поэтому за время отсутствия хозяина здесь оборудовали уютное место отдыха. Пяток низких ротанговых столиков, такого же стиля удобные диванчики и кресла были расставлены по поверхности крыши так, чтобы создавалось ощущение маленьких уединенных уголков. Крупные предметы мебели крепились к бетону крыши, чтобы их не снесло порывом ветра или любой другой случайностью. А уже к превратившимся в стационарные столам и диванам тонкими цепочками присоединялась мелочевка: легкие кресла и сервировка.
В первый момент этот публичный уют вызвал у Эрвина ставшую уже предсказуемой реакцию, которую наконец-то можно было хоть как-то выплеснуть. Злосчастную обстановку не спасли даже крепления. Со звериным остервенением обезумевший граф расшатывал болты, рвал цепи и швырял столы и стулья с крыши. Хорошо, что внизу в тот момент никого не оказалось. Одно из кресел застряло в кроне дуба и какое-то время служило мишенью. По счастью, оно упало с веток в тот самый момент, когда Эрвин уже подумывал спуститься за ружьем.
Но разрушительный пыл угас довольно скоро.
Парня вообще в первые дни своего возвращения домой попеременно мотало от неконтролируемого бешенства к полной апатии. Постепенно он чаще стал задерживаться где-то посередине, хотя её и не назвать было разумным спокойствием. Скорее - это был покой взведенного до упора курка, который щелкнул и замер в обманчивой стабильности. В чем более тугой клубок скручивались напружиненные нервы, тем меньше эмоций проступало наружу. Обиженное непонимание смешивалось с яростным бессилием, и словно нечто постыдное забивалось как можно глубже.
Пятница.
Эрвин сидел в похожем на яйцо плетёном кресле, подвешенном за верхушку к высокой штанге. Из этого достаточно просторного убежища, обложившись подушками, закутавшись в плед и водрузив на голову наушники, он наблюдал вчера закат. Когда погасли последние солнечные лучи, развернул стойку, чтобы с утра отсюда же можно было увидеть восход.
Никогда до этого Эрвину не выпадало столько часов полнейшего безделья, чтобы тратить их на бездумное наблюдение за течением времени. Неспешная смена дня и ночи под звуки любимой музыки не побуждала к действиям, она подводила к пониманию цикличности мироздания и бессмысленности человеческой суеты.
Солнце изо дня в день закатывалось в верхушки леса на горизонте и поднималось из-за городских крыш. Трудно сказать, что выглядело более величественным: угасание или рождение дня. Одинаково значимо. Нерушимое дыхание мира, втягивающего в свои легкие дневной свет и выдыхающего успокоительный мрак.
Завораживающая своим постоянством картина. По вечерам буйство красок медленно тускнеет, сереет, принимая множество оттенков одного цвета. Границы предметов сначала размываются, потом снова углубляются, и из былого обилия цветов наконец остается лишь два: темный и не совсем темный. И наконец лес погружается в непроглядный мрак, где только по наличию звезд можно угадать, где заканчивается земля и начинается небо.
С утра, наоборот: город постепенно выползает из темноты, светлеет, наливается красками, бликами стекла и металла. С этой стороны мрак никогда не бывает полным. Ночью над городом всегда висит марево от света электрических огней.
Эрвин сквозь сон проследил за восходом, основательнее закутался в теплый плед, сменил позу, поелозив по подушкам и сооружая из них новое гнездо, и снова закрыл глаза.
Уснуть не дали естественные человеческие потребности. Они отказывались соглашаться, что лицезрение рассвета - не повод подниматься с постели, даже с такой неудобной. Так и не договорившись с организмом, Эрвин попытался заглушить подобное подобным. Выпростал руку из-под покрывала, качнул кресло, разворачивая, свесился, дотянулся до стоявшей на полу открытой жестянке с пивом. Влил в рот пару глотков, поболтал там и выплюнул. Мерзость! Холодное, выдохшееся и вонючее пойло. Нет, выпить совершенно не хотелось. Разгула первого дня Эрвин не повторял да и нужды не испытывал. Первая порция пива была принята, как рекламируемое знатоками лекарство от похмелья. Не сказать, чтобы сильно помогло, но определенное облегчение принесло. А дальше стало неразлучной дружеской компанией. Иной попросту не нашлось.
Была сперва одна надежда: еще в день приезда Эрвин поинтересовался у слуг житием своего Пса. Кольнуло, что зверь, по своему обыкновению, не выбежал встречать, стремясь весом и скоростью своего счастья снести хозяина с ног. Но тогда Эрвин сделал скидку на солидный возраст животного или на то, что его удалили подальше с глаз постояльцев. Увы, оказалось, верного пса вот уж почти три года, как усыпили. Не ужился Пес с новыми порядками, бросался на чужаков, а будучи посажен на цепь стал чахнуть, отказывался есть. Пробовали по-всякому, даже пристроить кому-то в поселке, но и там Пес не воспрял. Усыпили, когда стало понятно, что вывести зверя из плачевного состояния не удастся.
И вот теперь Эрвину оставалось нежно держать в руках бездушный холодный металл и вместо густой шерсти поглаживать влажную от росы жестянку. Пить ему, по большому счету, не требовалось. Эту банку открыл вчера днем и отпил, кажется, не более половины. Можно себе представить, какая это сейчас была гадость, давно уже не имеющая ничего общего с уважаемым напитком. Но ее присутствие создавало иллюзию хоть какой-то деятельности. Ведь не называть же таковой вчерашнее почти трёхчасовое наблюдение за пауком, трудолюбиво плетущим свою сеть в макушке кресельного яйца. Да и предыдущие дни, когда граф притащил на крышу часть огнестрельного арсенала из своей коллекции, и развлекался проверкой его работоспособности, тоже к заполненным работой не отнесешь. Зато, например, стрельба из дульнозарядного оружия при отсутствии достаточного опыта требовала полной сосредоточенности, да и времени отнимала немало. Для чего оно и затеивалось. Но это развлечение надоело Эрвину еще до того, как управляющий передал тревожные вопросы арендаторов, которым были непонятны причины пальбы в замке в любое время дня и ночи.
Поэтому теперь: что делаю? Пиво пью; птичек, музычку слушаю. Жду...
Именно. С того момента, как миновал отпущенный ему высочайшим приказом срок, Эрвин с минуты на минуту ждал репрессий. Ждал конечно не так, как ареста в аэропорту - не с той напряженной готовностью к отпору, которого давать не собирался. Просто ежеминутно был готов: чист, выбрит, одет так, чтобы не стыдно быть доставленным в любое место. Даже, вон, спать наладился по-боевому: встал и пошел. Хотя причин являться за ним в ночи не видел.
Но никакого стороннего интереса не проявлялось. Ни к нему самому, ни к факту ослушания и ставшему незаконным присутствию опального графа в Королевстве, ни к самовольному пресечению государственно-полезного бизнеса. Никакого интереса. Даже "обманутые клиенты" в суд не подавали, не требовали дополнительных возмещений.
Впрочем, тут Отслав Банис, как и было велено, не поскупился. Чем навлек финансовые проблемы. Не управляющего то была вина, конечно. Он своевременно поставил хозяина в известность, что "на бесконфликтное расставание с постояльцами и устранение следов гостиницы имеющихся средств поместью всё-таки не хватит. Это даже, если приостановить все иные выплаты, которые могут хоть сколько-то подождать".
Согласно договору вся чистая прибыль гостиницы, за вычетом чётких планов на развитие, уходила на определенный банковский счет. До этих пор управляющий полагал, что средства уходят непосредственно хозяину. Разубеждать Эрвин не стал, но заверил, что на те деньги рассчитывать не приходится: их попросту нет. Вместе поскребли по сусекам, нажали на имеющиеся требования, затянули пояса и выжали долги везде, где сумели. И всё равно вынуждены были обращаться за кредитом.
Послушав, как Эрвин ведёт телефонные переговоры, как решительно и бескомпромиссно режет там, где он бы не рискнул, Отслав Банис намекнул на желание взять у молодого графа пару уроков по ведению бизнеса. Хотя и выразил сомнение, что такая напористость разумна в долговременной перспективе. А заодно кинул мысль, что, вероятно, при таких умениях владельца управляющий в поместье становится лишним. Эрвин лишь отшутился. Но вот то, что выкарабкаться из денежных затруднений им удалось на весьма краткое время, оба понимали одинаково ясно.
Единственное, чем Эрвин мог быстро улучшить положение, - это своими накоплениями и имуществом в России. Мог бы. Даже отсюда смог бы. У Николь имелись доверенности на всё то, что не было у них общим.
Но Эрвина можно считать каким угодно бессердечным негодяем, у которого нет ничего святого, а вместо сердца - самовлюбленность и собственные прихоти, однако сам-то он понимал, что настолько сволочью быть не сумеет. Звонить любимой женщине после того, как расстался не просто по свински, а... черт возьми, он даже мысленно не находил достаточно ёмких слов, чтобы обозвать себя так, как того по праву заслуживал. Звонить и давать инструкции, по которым отберет у неё с дочерью еще и имущество, - нет, такой цены и весь свет не стоит. Тем более, что Эрвин ни секунды не сомневался: Николь сделает всё чётко так, как он попросит: продаст "последнюю рубашку". Но он-то должен не денег у неё просить, а вымаливать прощение. И для этого нужно было видеть ее глаза, осмелиться заглянуть в них...
А он сидит тут, стреноженный по рукам и ногам, в непонятии, в неведении, в забвении, словно его дом вдруг накрыли стеклянным куполом и отгородили от остального мира. Что означало это игнорирование? Молчаливое согласие с его действиями, намеренный бойкот или подготовка к сокрушающему возмездию? Или равнодушие... Эрвин был согласен на любой вариант, лишь бы появилась определенность, от которой можно отталкиваться, перспектива, которую можно менять...
Напрашивался житейский вывод: уснуть больше не получится.
Эрвин выбрался из плетеного яйца, потянулся, сцепив руки за головой и сбрасывая с плеч плед, и отправился вниз в комнату.
Когда он, свежеумытый, свежевыбритый, в свежей одежде, вышел из душа, Том переставлял с подноса на стол завтрак.
- Доброе утро, сэр. Раненько вы сегодня поднялись, - и старик замешкался под недовольным взглядом графа. - Вы хотели позавтракать наверху?
Пожилой слуга растерялся: по крутой винтовой лестнице с подносом в руках ему не подняться. Эрвин вздохнул:
- Оставь, сам подниму.
Странно было, что явился старик. Приносить еду - дело Софи или Норы. Что за очередная напасть вынудила их перекинуть обязанность на шофера-инвалида? Но Эрвин решил не лезть в мелочи, пока не просят. Слуги и без того весьма откровенно старались без крайней надобности его не тревожить. Не выказывали, конечно, прямых недовольств, но теплота в их отношении к хозяину заметно понизилась. И именно со стороны Тома, ну и Софи, разумеется, он ощущал резкое омрачение чувств особенно.
Эрвин поднялся на крышу, поставил поднос на столик, налил кофе, разбавил его едва ли не наполовину сладким сгущеным молоком, переставил стул так, чтобы солнце светило прямо в лицо, сел и только тогда заметил Тома. Старик зачем-то заставил себя взобраться по крутым ступеням вслед за хозяином и теперь ожидал чуть поодаль. Эрвин приподнял чашку, подзывая.
Том подковылял, от волнения приволакивая левую ногу сильнее, чем обычно. Не спрашивая позволения, развернул ближайший стул, тяжело опустился на край.
- Сэр Эрвин, - вкрадчиво начал он, - вы вот всё молчите, а становится невмочь.
Молодой человек отставил кофе, откинулся, сложив на груди руки:
- Основательно ты тут расположился. Долгий разговор предстоит?
- Поговорить я хотел, да. А уж вот как долго - вам решать, сэр.
- Слушаю, Том.
- Эрвин, вы только не обижайтесь на меня, старика. Я уже пожил, мне можно. Вот по вашим оговоркам выходит, да и господин Банис не нашел противу чего сказать, мы вот тут и додумываем, как можем. А по всему так, что не задержитесь вы тут долго. А вот уедете когда, так эти... жильцы... они как, могут снова вернуться?
- Не исключено.
Эрвин произнес это без зубовного скрежета, спокойно. Перегорел. Для себя он решил, что если противу всех его усилий, гостиница вдруг и вернется, то он найдет способ снести это гнездо раздора с лица земли. Вдвоём им на ней не ужиться.
- На что тогда это было? - пожилой водитель не стал уточнять, уверенный, что владелец замка поймет.
- Сейчас мне так лучше.
- Я ни в коем случае не смею осуждать вас, сэр. Это ваш дом... Чего уж. Молодым трудно усидеть на месте. Заграница, путешествия - эт-то, конечно, дело нужное... Но я всего лишь старик. Я служил еще у вашего деда...
Эрвин порывисто вскочил, словно иллюстрируя слова пожилого слуги о неугомонности молодежи. Отошел к зубчатому ограждению крыши и произнес, глядя вниз, на парк:
- Твой послужной список мы недавно обсудили, Том.
Слуга придержал кресло, которое едва не упало от внезапного подскока хозяина, заботливо накрыл чашку, чтобы кофе остывал не так быстро. И неумолимо продолжил:
- Тяжело мне на старости лет видеть всё это. Расчета я пришел просить, сэр. Уйти хочу. Совсем. Да и телом стар стал, в тягость работа, подвести - не приведи Господь! - боюсь.
- И видеть меня больше не хочешь после этих похорон. А еще боишься, что, когда умрешь, спроважу под землю с той же быстротой, что Ханну. Так?
Старик шумно выдохнул у него за спиной, но Эрвин не стал выслушивать ни подтверждений, ни протестов. Не стал и возражать.
- Тебе есть куда податься?
- Троюродный брат есть на юге. Тоже старый, вдовый, давно ужо зовет к себе. Квартирка у него, небольшая. Да и я за время службы поднакопил деньжат, можем чего подкупить. Хоть и привязался я к этим местам... Но вот невмоготу стало.
- Хорошо. Только полный заслуженный расчет тебе сейчас выплатить не могу. Хочешь - дожидайся. Тем более, что в твоём контракте наверняка предусмотрена отработка в случае внезапного ухода. Но я не настаиваю: совсем невтерпёж - уходи сразу. А я, как доберусь до своих денег, выплачу за задержку. Добавлю и за верную службу. Спасибо тебе за всё, что делал для меня, Том.
- Да я...
- Свободен, Том. Совсем свободен. Иди.
Судя по шуршанию, кряхтению и поскрипыванию, Том еще какое-то время топтался у столика. Хотел ли что сказать или ожидал от графа уговоров и пояснений, но намекнуть не осмелился или посчитал для себя зазорным. Наконец, шаркающие шаги удалились в сторону лестницы и смолкли.
Вот уже и крысы бегут с корабля. И ещё обвиняют капитана, что сбегают лишь от жалости к гибнущему судну. Всё трещит по швам, прорехи ширятся. Каждый сам за себя. Никто никому ничего не должен.
Непонятные звуки за спиной привлекли внимание. Эрвин оглянулся. Тома на крыше, действительно, не было. По плетеному столику, покушаясь на завтрак, вышагивал большой чёрный ворон. Остановился, склонил голову на бок, вытянул шею и, глядя прямо в лицо молодому человеку, оглушительно каркнул. Уж не слуга ли обернулся в глумливую и ехидную птицу?
Эрвин пнул к столу утреннюю банку пива. Полупустая жестянка загромыхала по камням. Но вопреки ожиданиям, ворона не напугала. Он спрыгнул вниз, доскакал до образовавшейся лужи, ткнул в нее клювом, возмущенно гаркнул и вскочил на банку. Перебирая ногами и расправив крылья для равновесия, ворон принялся с таким вдохновением долбить металл, словно сводил с ним древние счеты. На прошедшего мимо человека он не обратил никакого внимания. Похоже, даже для птицы Эрвин стал пустым местом. Граф не спеша закончил завтрак под аккомпанемент разбиваемой клювом жестянки, сердитого гарканья и перестуков металла по бетону.
Вот тебе и белоснежный голубь, несущий весточку... Романтичные сказочки для маленькой дочери...
А потом, спустившись вниз, Эрвин к своему невзрачно-обыденному наряду: джинсы и однотонная футболка, добавил надвинутую на глаза кепку с огромным козырьком и отправился в город. От услуг Тома, дернувшегося подать к крыльцу автомобиль, отказался, дабы хоть символически соблюдать инкогнито. Добрался пешком до арендаторского посёлка, а там попутка в сторону центра столицы нашлась быстро.
Высадился Эрвин у центрального парка. С него и начал прогулку, привыкая к ощущениям волка, который вышел охотиться на заведомо обложенную территорию. А когда перестал напрягаться при виде любого человека в форме, наконец позволил ногам нести, куда им заблагорассудится, поставив лишь одно табу: видеть то, куда больше всего хотел попасть, Эрвин пока готов не был. Стяг, который, он был уверен, развевается на главном шпиле дворца, подействовал бы на него сейчас почище автобуса с туристами перед воротами родного особняка. Не пришло еще время показывать голодному волку благородного оленя... ну, или ослу морковку.
Эрвин бродил, не поднимая головы, чтобы не встречаться взглядом с людьми и не напороться на кого-нибудь из знакомых. Гулял целый день, обходя стороной замеченных стражей порядка и избегая больших скоплений народа. Впрочем и там, где каждый на виду, он чувствовал себя не менее неуютно.
Каждый поворот, каждый дворовый закоулок играли с ним в лотерею, то согревая видом знакомой вывески магазина, такой же пыльной и пошарпаной, как четыре года назад, то заставляя ошалело протирать глаза, когда на привычном месте не оказывалось целого здания. Дойдя до очередного угла Эрвин невольно задерживал дыхание. Новинки раздражали, но успокаивали, известное - грело, но напрягало предчувствием нежеланных встреч.
Наконец ноги привели на набережную. Закономерно: у воды, тем более проточной, Эрвин всегда искал умиротворения. У воды или музыки. Здесь естественной мелодией было журчание реки, ее плеск о камни берега. Случайно или нет так вышло, но уже спустившись по ступеням прямо к воде, Эрвин вдруг узнал то самое место, куда когда-то - добрую сотню лет назад - привез Николь на первую в их жизни прогулку, на первое их свидание. Как тогда - он подошел к воде, протянул ладонь, погладил прохладные волны. Отчего он так хорошо это запомнил? Весь тот день. Казалось, до ничтожнейших мелочей.
Сидя на корточках, Эрвин обернулся к гранитной скамье, что пряталась в сырой тени, потом посмотрел на противоположный, утопающий в жизнерадостных лучах солнца берег, на сине-голубые мощные стены с белыми колоннами, нависающие над рекой...